Текст книги "Первостепь"

Автор книги: Геннадий Падаманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)

Удивительно, но беспечный самоуверенный лев его ещё не обнаружил. Не услышал шороха вынимаемых из мешка стрел и стягиваемой через плечо луки. Стрелы никак не хотели выниматься, сопротивлялись, цепляясь за кожаные стенки мешка, и Режущий Бивень успел подумать, что для стрел нужен особый удобный тул, а не обычный. Наподобие колчана для дротиков, только немного поменьше. Он всё ещё не мог понять, откуда взялся лев, и как он мог того не заметить, спускаясь с холма. Наверное, точно так же, как и лев его самого. Должно быть, и лев размышлял о Павшем Солнце, странной зиме и бурной реке и до сих пор не замечал притаившегося за деревом охотника. Лев не намеревался входить в рощицу, он шёл мимо, но на удобном для охотника расстоянии. И когда лев прошёл, Режущий Бивень тут же неслышно выступил из-за дерева и выстрелил тому вслед. Но случилось невероятное. Стрела перелетела льва и упала далеко впереди перед ним.

Гордый лев даже не оглянулся. Так же неспешно подошёл к упавшей стреле, обнюхал её и обнаружил человечий запах. Режущий Бивень попытался скоропалительно подстроиться под дыхание льва, представить свои шаги вместе с ним, замереть… Нет. Опять он выстрелил преждевременно. Дух отклонил и вторую стрелу. Она не долетела до цели. Рыжегривый помочился на дальнюю стрелу, смыл запах человека своим крепким запахом и только после этого развернулся настороженной мордой к охотнику. Он успел уловить полёт третьей стрелы и словно сбил её взглядом. Режущей Бивень так и застыл с пустой лукой в руке. Лев глядел ему прямо в глаза и мешкал с броском. Режущий Бивень откинул никчемную луку, не желавшую точно стрелять, и поднял копьё. Но стоило только ему шевельнуться, как Рыжегривый с отрывистым рыком сделал два прыжка в сторону и оказался как раз на недосягаемом для копья расстоянии.

Они издали смотрели друг другу в глаза, четвероногий охотник и охотник двуногий, никто из них не двигался с места. Режущий Бивень почему-то подумал, что львиные глаза напоминают ему две застывших сосновых слезы, ему нравились эти глаза, он старался получше запомнить их взгляд, он уже видел, как он изменит фигурку льва, как вдохнёт в неё душу, потому что та его фигурка, которую он испортил, изначально не имела души. Теперь он это чувствовал – не имела. Ему как будто было немножечко странно, что он думает о фигурке, когда нужно охотиться – но ведь ему не хотелось охотиться. Как и льву, не хотелось.

Самое время было напасть. Выйти с копьём на врага, словно юноше. И лев бесстрастно ожидал. Лев соглашался принять судьбу в честном бою, раз это так нужно охотнику. Его жёлтая шкура блестела как солнце, как зимнее восстающее солнце, под этой шкурой комами прокатывалась горделивая мощь. Всю неукротимую силу степи воплощал собой лев, все её ростки и стебельки, и могучие стволы, все её крики и стоны, и клёкот, и яростный рёв. Всё то, что согревается солнцем и поливается дождём. Надо всем этим Режущий Бивень должен был надругаться, поставить кровавое клеймо превозмогающей силы. Сверхсилы. Силы сил. Он должен был это сделать немедленно. Победить степь раз и навсегда. Однако он смотрел в грустные глаза льва и не понимал, ради чего они должны закрыться. Ради чего погаснет этот взор… У охотника есть уже лука – и даже она ему сейчас не нужна. Какое же ещё могущество он для себя ищет?.. Зачем? Копьё нетерпеливо подрагивало в его руке и не могло лететь вперёд без приказа. А тот, кто должен отдавать приказы, тот думал о львиных глазах. О том, что степь оскудеет без такой красоты – и никакое могущество человека не заменит её. Никогда не заменит.

Лев первым отвернулся и затрусил прочь. Режущий Бивень обратно взял луку. Рыжегривый услышал движение и обернулся, взмахнул хвостом, а потом невозмутимо продолжил свой путь. Он не сомневался, что человек не станет пускать свои острые палки ему в спину. Режущий Бивень натянул тетиву с новой стрелой – и не смог отпустить. Он даже не снял защитный чехол с наконечника. Лев был прав. Если он не решился напасть, глядя в глаза, то теперь уже сзади нападать недостойно.

Режущий Бивень опять отложил луку в сторону и долго рассматривал её, будто впервые видел этот изящный берёзовый изгиб, эту тугую оленью тетиву. Он обратно взял оружие в руки и неожиданно поцеловал. Или вдохнул новую душу. Ведь он сразу ошибся и потому промахнулся. Ведь стрела – это жалящая змея, это женщина. Но тот, кто её направляет, тот должен быть сильным мужчиной, иначе не будет никакого плода.

– Запомни своё новое имя, – произнёс Режущий Бивень. – Ты теперь Лук. Ты – мужчина. Направляй свои стрелы всегда прямо в цель, не забывай: ты – мужчина.

За спиной кто-то громко хрустел, поразительно громко. Охотник медленно обернулся и едва не рассмеялся.

Пушистый белый заяц, стоя на задних лапах в остатках снега, уплетал за обе щеки сосновую хвою с нависшей нижней ветки молодого деревца. Покуда сильные разбирались между собой, слабый торопливо наполнял живот у них под боком. Значит, и тот не был слабым. Нету слабых на этой земле. Есть заблудшие.

Но Режущий Бивень уже возвращался. Прямым путём.

Странные думы роились в его голове. Ему вспомнилось то последнее утро. Предрассветное раннее утро. Чёрная Ива поцеловала его и сказала: «У Режущего Бивня такие ресницы… Длинные, как у женщины». Она улыбнулась в красноватом полумраке: «Режущий Бивень – женственный охотник. Для него недостаточно только поедать мясо и спать с женой. Ему нужно что-то ещё, очень важное. Он не сможет без этого».

И она вышла из чума, ушла навсегда. И эти слова, они ведь были прощанием, она уже знала – и он почувствовал её грусть. Он не хотел подниматься с лежанки, долго-долго лежал и всё думал, изнурительно размышлял: что хотела сказать ему Чёрная Ива? Что хотела сказать?

Может быть, только теперь он это понял. Может быть. Наконец.

****

Шаман посадил девочку в центре своего большого чума, прислонил спиной к стволу сосны. Девочка немного испугана, но старается не подавать виду. Смелая.

Шаман начинает бить в бубен. С бубном в руке он ходит теперь вокруг растущего посреди его чума дерева. И вокруг Макового Лепестка. В закрытом чуме бубен гремит как слабый гром. Или вовсе как гром. На Макового Лепестка этот гром быстро подействовал: она вся расслабилась и обмякла. Закрыла глаза. Она словно спит.

Шаман останавливается, перестаёт бить в бубен, глядит на девочку.

– Маковый Лепесток теперь спит, – произносит шаман и снова бьёт в бубен, с боем идёт вокруг спящей девочки по кругу, по движению солнца. Сделав четыре круга, опять останавливается:

– Маковый Лепесток долго уже проспала. Зиму всю проспала, и весну проспала, и лето тоже проспала. Осень теперь. Маковый Лепесток стала старше. Маковый Лепесток уже взрослая.

И вновь шаман бьёт в бубен, делает ещё четыре круга. Потом повторяет:

– Осень теперь наступила. Маковый Лепесток уже взрослая. Что она видит, проснувшись? Может она говорить?

Маковый Лепесток неподвижна, расслаблена, кажется, будто и нет здесь её, бродит душа вдалеке, но вопрос всё же услышала, отозвалась. «Да», – едва прошептала, но шаман близко стоит, прямо к ней наклонился, услышал. Опять с боем пошёл, опять свои четыре круга выделывает. Прошёл круги, вновь остановился напротив девочки:

– Что видит теперь Маковый Лепесток, когда осень, когда она взрослая?

Молчит Маковый Лепесток, будто не слышала. Шаман к ней поближе нагнулся. Вдруг – всхлип. Всхлипнула девочка, потом снова. Но глаза не раскрыла. Плачет во сне.

Шаман с боем пошёл, четыре круга сделал, остановился. Вопрос повторяет:

– Что видит теперь Маковый Лепесток?

Тишина. Громкий всхлип. И вдруг слабый голос:

– Дым. Пахнет дымом.

– Что ещё? – не терпится шаману.

– Волны… вода… всюду ночь.

– Кого видит Маковый Лепесток?

– Отец лежит без движения… Отец без движения… Отец… – опять громкие всхлипы, девочка плачет – и тогда шаман снова бьёт в бубен, идёт снова свои круги. Затем новый вопрос:

– Теперь день наступил. Маковый Лепесток видит солнце. Что ещё она видит? Кого?

Она подняла кверху голову, глядит на воображаемое солнце, но глаз не раскрыла, во сне глядит. Покачивает головою, не щурится, будто солнце какое-то слабое, будто совсем не слепит. «Ай-яй-яй», – шаман сам покачивает головой, словно сам с нею вместе тоже видит это хилое светило, с которым что-то случилось серьёзное, что-то плохое, но кто-то же всё-таки остался, шаман хочет знать, кто остался, кто будет там рядом с Маковым Лепестком, кого она видит?

Молчание. Тишина. Шаман застыл, не шелохнётся, выжидает ответа, а девочка вдруг снова всхлипывает. И опять. Плачет девочка. Что-то совсем плохое там происходит. Шаман спохватывается. Стукнул в бубен, пошёл, не торопится.

– Ещё день прошёл, ещё ночь прошла. Снова день наступил. Что теперь видит Маковый Лепесток?

Девочка опять подняла голову кверху, опять что-то разглядывает во сне. Не разглядела. Голову опустила, совсем в землю уставилась.

– Нету солнца по-прежнему, – говорит еле слышно, – один чёрный дым… Все погибли, наверное, – всхлипнула. Плачет.

Бьёт бубен. Заглушает плач. Идёт шаман четыре круга. С боем идёт. Остановился. А девочка всё плачет. Тогда снова четыре круга пошёл, гулко бьёт бубен, не слышен плач, остановился шаман. Спрашивает:

– Новый день наступил. Что видит Маковый Лепесток?

Не отвечает. Как плакала, так и плачет, по-прежнему плачет. Не дождался ответа шаман, дальше с боем пошёл, ещё четыре круга сделал, остановился.

– Закончился день. Ночь теперь. Что делает Маковый Лепесток?

– Плачет, – отвечает вдруг девочка. – Маковый Лепесток плачет. Плохо ей.

Понятно, что плохо. Вроде бы как уже надо прекращать это дело шаману, понятно, что ничего не добьётся, ничего путного, но упрямый Еохор, он должен знать, кто останется, должен выведать, обязательно должен, потому снова по кругу пошёл, потому опять бьёт в свой бубен. Четыре круга бьёт, и дальше, семь, и целых девять даже, теперь только остановился.

– Утро настало. Видит ли солнце Маковый Лепесток?

– Нет, не видит.

– А что она видит?

– Темно… будто ночь продолжается… дымом пахнет… холодно… очень холодно, – девочка начинает дрожать, будто вся в лихорадке, будто в сильном ознобе – шаман снова бьёт в бубен, обходит четыре круга, чтобы после сказать:

– Этот день тоже прошёл. И ночь прошла. И ещё день прошёл. И опять ночь. Видит ли звёзды Маковый Лепесток?

– Нет, не видит.

– Хоть одну звёздочку?

– Нет, не видит.

– А луна? Есть на небе луна? Месяц есть?

– Нету месяца. Нет луны. Чёрное небо. Как сажа.

Снова четыре круга. Снова вопрос:

– Прошла ночь. День теперь. Видит что-нибудь Маковый Лепесток?

Головой водит, что-то разглядывает, долго разглядывает. Потом говорит:

– Гору видит. В тумане. В чёрном дыму. Всё сгорело вверху. А внизу только волны. Вода. Все погибли, наверное, все погибли…

Самому шаману уже грустно стало. Тоскливо. Чувствует, что и ему тоже не по себе. Плохо всё это. И надо заканчивать, потому как девочке плохо, потому как, наверное, вовсе и нечего выведывать, нет ничего радостного, просто хорошего даже нет, одни только несчастья, похоже, там впереди. Одни только несчастья. Но кто же останется, кто же всё же останется, неужто Маковый Лепесток выстоит в одиночку… Как она сможет одна?.. Упрямо идёт опять свои круги шаман, опять бьёт в бубен. Должен добиться какой-то ясности. Должен хоть что-то выведать, хватит уже этого дыма, уже в самом чуме как будто дым чувствуется, уже даже тут. Когда же закончится?..

– Три дня прошло. Ещё три дня. Маковый Лепесток что-нибудь ела в эти три дня?

Морщится девочка. И тут, значит, плохо. С усилием выговаривает:

– Падаль кушала. Вместо гиены. Кушать хочется очень…

Ну что шаман может поделать? Сам себя вроде не слушает. Будто кто другой им командует. Будто кто другой заставляет идти. И бить в бубен. Будто бубен сам заставляет. Будто сам бубен командует… А шаман? где шаман… кто здесь видит шамана?.. дым только, гарь, чёрная сажа на небе, и люди как будто погибли, все-все, Еохора там нет, в этой чёрной саже, его – точно – нет, а тот, кто есть, с тем не встретиться… кто же там есть… кто… Новый вопрос, по привычке, шаман даже не чувствует, как задаёт, может, не он задаёт, может, кто-то чужой, через него, кто-то неведомый, а шаман только слушает, собственный голос он только слушает. Слышит:

– Вот ещё день прошёл. Что же делает Маковый Лепесток? Ведь она должна что-то делать… Должна!

И вдруг прорвало. Где-то вдруг прорвало. Что-то заговорило, голосом девочки заговорило, так много слов, шаман даже не успевает усвоить, так много слов:

– Но-А… Где же Но-А… Маковому Лепестку нужен Но-А… Она умрёт без него. Ей нужен Но-А… Она должна родить ему сына… Она должна родить ему дочь… Где Но-А? Маковый Лепесток умрёт без Но-А. Никуда не пойдёт без Но-А. Умрёт без Но-А. Умрёт… Сейчас умрёт.

Шаман утратил контроль. Шаман сам будто в плену. Слышит только: «Но-А!» Что за имя «Но-А»? Кто такой этот Но-А? Что такое «Но-А»? Не понимает шаман. Растерялся. В бубен больше не бьёт. По кругу не ходит. На девочку глядит. А та опять повторяет: «Но-А». Умрёт без Но-А. Сейчас умрёт!

– Хватит, Маковый Лепесток, – просит Еохор. Без бубна просит, без четырёх кругов. – Хватит, дальше идём. Ещё один день пропускаем. Ещё два дня. Идём дальше!

Не получается. Шаман сам понимает, что не получается. Забыл он, как надо. Как правильно надо. Не слушает девочка. Не подчиняется. Глаза вдруг раскрыла. Глаза ошарашенные. Кричит:

– Нет! Маковый Лепесток никуда не пойдёт без Но-А! Ей нужен Но-А. Никуда не пойдёт без Но-А. Умрёт без Но-А. Умрёт!

Закрыла глаза. Дрожит крупной дрожью, в конвульсиях содрогается, кажется, впрямь умирает, кажется, вот-вот умрёт, а шаман… шаман только смотрит, как в ступоре, смотрит, забыл все слова, и про бубен забыл, и про всё. Про Но-А только, кажется, хочет узнать. Кто же этот Но-А и откуда? Хочет узнать, но не может спросить, всё забыл… и вдруг голос. Чужой. Как из-под земли… Из-за чума. Снаружи. Кричит:

– Дочка! Он уже близко. Они за горой. Мы скоро найдём их. Мы встретимся, дочка. Потерпи только чуть-чуть. Ещё потерпи! Мы найдём их! Мы встретимся! Мы будем вместе. Ещё потерпи!

Чужой голос смолк. Будто не было. Однако Маковый Лепесток шепчет в ответ: «Потерплю»… Перестала дрожать. Просыпается. И шаман вдруг очнулся. Вдруг понял: это Пёстрый Фазан там за чумом. Он привёл к нему дочку и вышел. Шаман, наверное, полагал, что тот вовсе ушёл. А тот был рядом. Оставался за чумом. Всё слышал. И вдруг вмешался. Вдруг спас. И дочку спас, и шамана. Молодец, Пёстрый Фазан. Какой молодец!

Сел Еохор на пол напротив девочки. Глядит ей в глаза, улыбнуться пытается. «Всё хорошо». Наверное, всё хорошо. Пока что всё хорошо. Далеко ещё до тех испытаний. Она их больше не помнит. Она проснулась уже. Она тут теперь. Она тут, живая. В шаманском чуме. И отец её рядом. За чумом. Снаружи.

Всё хорошо.

****

Казалось, он уже слышит звуки гудящего камня, голоса возбуждённых людей, дружный притоп танцующих ног. Но ему ещё оставалось идти больше четверти солнечной луки, потому, скорее всего, ему просто мерещилось.

Солнце стояло в полудне, и он мог убедиться, что сегодня оно в первый раз поднялось. Значит, в стойбище выпустят орла, а затем и впрямь будут танцы и всеобщее пиршество.

Вспомнив о пире, Режущий Бивень почувствовал острые приступы голода. Он не ел ничего уже много дней. Так полагается. Люди не хотят ничего есть, когда падает Старое Солнце, потому как степь в это время отравлена чарами смерти, но сегодняшним вечером они смогут накушаться вдоволь. И Режущий Бивень тоже примет участие в праздничной трапезе.

Он стал думать о том, какая еда будет жариться на кострах. Он разожжет свой отдельный костёр, кто-нибудь даст ему мяса, Львиный Хвост, Сосновый Корень, кто-нибудь ещё. Не станет же он в такой день лакомиться тёртой мамоной. Не станет, – Режущий Бивень не сомневался, что найдётся еда посвежее, мясо мамонтов давно уже приелось, этой ночью во все стороны должны были выйти отряды охотников, чтобы к полудню добыть свежей еды.

Режущий Бивень только подумал о том, что он не успел внести свою долю, как заметил в сухой траве какой-то странный бугор. Несомненно, это был зверь. Спящий зверь. Осёл. Наверное, ночью осла изрядно погоняли охотники, если он решился дремать при солнечном свете.

Как можно осторожнее Режущий Бивень снял с плеча Лук, затем мешок со стрелами. Он снял защитные кожухи с двух стрел. Одну из них сразу наложил на тетиву, другую зажал в зубах. И стал подкрадываться.

Наверное, он заметно отощал после стольких дней скитаний. Чуткие уши осла совершенно не слышали его лёгкой поступи, словно скользил он по воздуху над землёй. Он натянул тетиву, мысленно попросил стрелу жалить змеёй, а Луку напомнил, что тот – настоящий мужчина. И стрела полетела бесшумно. Тюкнула и впилась ослу в бок между рёбер. Проспал лентяй свою жизнь.

Осёл даже не сразу вскочил от укуса стрелы, так крепко он дремал. Поднялся на ноги как раз в тот момент, когда вторая стрела уже зависла в небе. Эта стрела воткнулась ему прямо в горло и вышла насквозь. Длинноухого повело в сторону, он сдавленно захрипел пробитым горлом и завалился.

Восхищённый своими стрелами и поразительной меткостью Лука, Режущий Бивень торопливо вернулся за оставленными в траве копьём и мешком. Когда он приблизился, осёл ещё дрыгал ногами в предсмертной судороге, и охотник укоротил его муки точным ударом копья.

А потом начались неприятности. Наверное, что-то он сделал не так. Подошёл не с той стороны, оскорбил павшего своей тенью. Душа осла мешала ему. Он отрезал у своей жертвы язык и ещё хотел забрать заднюю ногу, но сломал нож о хрящи, когда её отрезал. У него не имелось в мешке другого ножа, был только грубо оббитый кусок кремня. Он достал этот кусок, осмотрел и убедился в его нынешней непригодности. Чтобы изготовить из этого кремня новый нож, нужно было найти надлежащий каменный желвак для ударов, тогда бы он смог отщепить подходящую пластину. Он глянул вокруг, но, конечно, не заметил никаких камней под ногами, а вездесущая старая трава ему не годилась.

Он стал перерезать ослиную ногу копьём, простейшее дело, но, наверное, душа убитого никак не желала допустить его вовремя в стойбище, потому что внезапно сломался и наконечник копья. Будто гранитными были кости осла. Режущий Бивень сплюнул в сердцах и притопнул ногой. Разумеется, он не мог отступить от своего замысла. Одного языка ему было мало для пира. Он вытащил из мешка не отравленную стрелу, снял её костяной наконечник и стал резать им. Такой маленький и недостаточно прочный резак резал медленно, но каким-то чудом не сломался, и, наконец, ослиная нога отошла от туловища, как ей давно уже полагалось. Теперь Режущий Бивень мог взвалить её на плечо и шагать в стойбище.

Но случилось ещё одно приключение.

Совсем скоро он увидел в небе орла. Того самого. Выпущенного людьми. Орёл завалился на правый бок и замедленно, рывками, падал. Падал в сторону реки. Режущий Бивень опешил.

Послышался треск шаманской трещотки. Еохор, приплясывая, сопровождал по земле небесный полёт орла. Но Режущий Бивень не мог оторвать глаз от падающей птицы. Если та не поднимется выше, не соберётся и не начнёт с силой махать крыльями, тогда беда ожидает людей.

Словно услышав человечье чаяние, орёл яростно забил левым крылом. Но другое крыло у него почему-то полностью не разгибалось. Он вдруг перекувырнулся в воздухе и стал падать ещё быстрее. Всё же орёл в последний миг нашёлся и сумел немного выровнять падение, потому он не грохнулся прямо в воду, а шумно спланировал на прибрежные кусты, затопленные вышедшей из берегов рекой. При падении он переломал верхушки кустов, перья одели кустарник чёрными листьями, сама птица застряла меж сучьев над самой водой, и судьба её не вызывала сомнений.

Не нужно быть даже шаманом, чтоб распознать столь плохой знак.

Вода перехватила орла, притянула к себе людского посланника Новому Солнцу. Значит, ещё до того, как это солнце падёт, людям следует ожидать наводнения.

Удручённый шаман сломал в гневе трещотку. Бесполезная ярость. Духи неумолимы. Но у шамана свои заботы. Режущему Бивню тоже противно, дурной знак, это плохо, но… Когда это будет ещё… не сейчас ведь… И можно что-нибудь людям придумать, уйти, или шаман и вовсе задобрит духов, или… Не сейчас это будет, а сейчас неужели отменят праздник, неужели снова отменят, как Осенние Оргии?.. Быть такого не может, Режущий Бивень не верит, люди ведь так готовились, так ждали… Тогда была беда, настоящая, а сейчас только знак, который, вообще, наверное, можно исправить. Это дело шамана, а людям нужен праздник. Режущему Бивню – очень нужен. И он не понимает, что может помешать сегодня людям приветствовать Новое Солнце, радоваться его юной силе, петь, плясать, пировать? Ведь они так готовились... Что им какой-то упавший орёл? Пусть шаман разбирается. Режущий Бивень уже и забыл про орла. Ведь он вернулся, он снова со всеми вместе, у него есть, что им показать и о чём рассказать.

Да будет праздник!

Лишь бы шаман не испортил…

****

Рыжегривый увидел зависшего неподвижно стервятника, и его пустой желудок сразу заурчал. Однако стервятник не опускался на землю, а только жадно наблюдал сверху за какой-то чужой охотой, давая льву понять, что либо смерть ещё не наступила, либо грозный хозяин добычи не желает её оставлять. В любом случае Рыжегривому надо было поторопиться.

Он заметил двуногого, копошащегося возле убитого осла, и тут же узнал его запах. Или все двуногие стали пахнуть как один человек, или только один двуногий постоянно встревал на пути Рыжегривого. Но двуногий настороженно поднял голову, словно что-то почувствовал, оглянулся по сторонам; лев мгновенно приник к земле, и враг не смог распознать его яркую гриву среди жёлтой травы. Зато сам лев хорошо рассмотрел лицо противника. Никаких сомнений у него не оставалось. Тот самый Странный Двуногий. Ещё одна встреча.

Рыжегривый был настолько голоден, что, бесспорно, напал бы на одинокого двуногого и отогнал бы того от мяса или даже убил бы. Его хвост дрожал в нетерпении, лупил чёрной кисточкой по траве, мускулы всех четырёх лап напряглись для молниеносного броска, однако он опять медлил. Что-то мешало ему. Нечто сильнее голода. Лев не настолько искусен в своих мыслях, чтоб распознать такие оттенки и выудить их, он просто не мог сделать первый прыжок, хотя его голова уже представляла второй, завершающий, после которого он запрыгнет двуногому на спину и повалит того одним махом. Он это отчётливо видел перед собой, как повалит двуногого, но не мог увидеть другое, как сделать первый прыжок, как рыкнуть и броситься. Обычно лапы делают это сами, гораздо раньше, чем он об этом подумает, но сейчас что-то их привязало к земле. Может быть, лев просто чувствовал, что двуногий вот-вот уйдёт, и не хотел зазря рисковать. Зачем ему лишняя рана? Стоит чуть-чуть потерпеть, и вся добыча будет в его зубах безо всякой борьбы. Никогда одинокий двуногий не справится с тушей осла.

Он правильно рассчитал. Правильно не зарычал, не объявил себя, не попробовал испугать. Ничего этого и не нужно было делать. Странный Двуногий оторвал заднюю лапу у своей поверженной жертвы и удалился, всё остальное оставив голодному льву без малейшего сопротивления. Тяжелые шаги двуногого не успели ещё затихнуть, когда лев уже был возле чужой убоины. Двуногому стоило лишь оглянуться, чтобы увидеть наследника, но он так торопился куда-то, что не желал ничего слышать и, тем более, видеть. И лев тоже не желал больше помнить о ненавистном двуногом. Эта добыча всецело принадлежала ему. Только ему. И он вцепился в неё.

Лев ест не так, как человек. Он долго не жуёт. Боковыми резцами он отрывает кусочки мяса и проглатывает их. Рыжегривый проглотил несколько кусочков, а потом в его ноздри обратно ударил запах двуногого. И он взъярился.

Двуногий оставил метку на шее жертвы! Он объявлял всем, что эта добыча только его, что он всегда может вернуться за ней. Рыжегривый ударил лапой по торчащей из шеи осла нелепой косточке. Косточка не поддалась, она царапнула лапу льва, Рыжегривый почувствовал боль. Он ударил ещё раз и гораздо сильнее, не взирая на боль. Он вырвал метку двуногого, но эта облизанная косточка теперь впилась в его лапу. Она смела кусаться! Он поднёс лапу к пасти и вырвал метку. В ярости он её раскусил своими зубами, но его шершавый язык обожгло дурное предчувствие – и лев сразу сплюнул. Он лизнул уколотую лапу, ранка выглядела несерьёзной, ничто не мешало ему продолжать пиршество. Он откусил кусок мяса, глотнул, но оно едва не застряло в его глотке. У мяса изменился вкус. Рыжегривый не хотел больше мяса, ничего не хотел. Только пить.

Он оставил добычу стервятникам, которых уже было много вокруг, и затрусил к реке. Однако что-то происходило с передней лапой. Каждый шаг отдавался болью, будто он раз за разом наступал на колючку или даже на целого дикобраза. Боль непрерывно усиливалась. Лев остановился.

Он осмотрел свою лапу и убедился, что царапинка от метки двуногого заметно припухла. Он попробовал её облизать, но вкус опухоли был настолько противным, что он отказался от этой затеи. Но он не мог отказаться от своей жажды и заковылял к воде на трёх лапах, раненую ногу стараясь держать на весу. Ему стало легче, и он воспрянул духом. Вода уже была рядом, разлившаяся река, он напился из мутной лужи и отправился обратно. Низкое солнце светило ему в глаза, но со светилом происходило что-то неладное. Приближалось затмение. Солнце мутнело и расплывалось, словно упало в небесную реку и растворялось в бурной воде. То же самое происходило со степью. Рыжегривый не видел травы, только большие жёлтые пятна на её месте и красные тоже, будто холодное пламя. Он не знал, что глаза его сузились до узких болезненных щелочек, не чувствовал липких сосулек слюны на своём подбородке. Кажется, он попытался присесть. А потом попробовал прилечь. Из всех чувств только нюх продолжал ему исправно служить. Всё остальное слилось в нестерпимую боль. Непривычную. Незнакомую. Но среди этой боли он чувствовал запах травы. Это было единственное, за что он цеплялся. Этот запах не позволял ему потеряться, утонуть в жгучей боли. Запах травы был бревном на стремнине вздувшейся боли, бревном, за которое цепляется утопающий всеми когтями и не сдаётся бешеным волнам.

Однако к запаху травы потихоньку подмешивался мерзкий запах гиены. Рыжегривый не видел пятнистую, не слышал и не узнавал. Но он почему-то поднялся на лапы, превозмогая ужасную боль. Он это сделал, так было нужно, мерзкий запах приказывал. Он куда-то побрёл, не чувствуя ног. Он не знал, что над ним сгустилась ночь. Для него она сгустилась давно, сгрудилась, так давно, что он и не помнил, когда. Он по-прежнему ощущал запах травы и ещё ощущал сильный запах гиен. Их угрожающий вой иногда прорывался к нему сквозь беспроглядную тьму, но он не мог определить, откуда идут эти звуки. Он хотел пить. Невыносимая жажда душила его. Если б его голова могла думать, она бы сказала льву, что жажда убьёт его гораздо быстрее, чем боль или гиены. Но тяжёлая голова глухо молчала. Говорил кто-то другой. И лев слушал его. Искал воду.

А потом он упал. И в его голове плыли облака. Тяжёлые густые облака. Он видел лето. Он лежал на тёплом валуне и наблюдал за охотой двуногих. Они метнули короткие палки в огромного носорога, но тот сумел убежать. Двуногие шли за ним следом и радостно переговаривались. Они ожидали, что рогатый вот-вот повалится и дождётся их лёжа. А рогатый их перехитрил. Носорог отыскал низкие вьющиеся над землёй кустики с мелкими жёлтыми ягодками и торопливо поедал ягодки. Никогда раньше Рыжегривый не видел, чтоб носорог поедал жёлтые ягоды. Но теперь поедал и убегал от двуногих. Убегал с новой силой. Жёлтые ягодки не подпускали смерть. Двуногие не настигли шерстистого. А лев это видел, лев наблюдал за охотой двуногих. И теперь он должен был встать, чтобы искать жёлтые ягоды, как тот носорог. Он должен был подняться. Но не мог. Облака в голове стали тучами. А затем тьмой. Непроглядной.

****

Третий день длится праздник. Люди танцуют и поют бесконечную песню без слов. Слова не нужны, ведь далёкий глаз неба, яркое око дня, не разбирает человеческих слов. Зато видит страстные пляски. К ногам танцующих охотников привязаны трещотки с высушенными семенами – они своим треском поют Песню охотников. Женщины поют сами. Поют голосами степи. Поют так, как поёт птица-ветер, охотясь за облаками. Как шепчет луна светлой ночью. Как дышат камни. Как радуется земля. И как кричат разные звери о своей неподатливой доле… Женщины могут кричать.

Ночь раскрыла свой рот, выпустив вечер. Красный лебедь-закат, раненый ветром, обагрил алой кровью полнеба. Люди делают перерыв, разжигают костры и бросают в огонь охапками коноплю, чтобы её сладкий дым порадовал духов. А потом пляшут снова. Пляшут все: охотники, женщины, дети. Пляшут для полной луны, для ока ночи.

Ночь в самом разгаре. Дети и женщины притомились, расселись вокруг горячих углей догоревших костров. Только огромное пламя в центре стойбища полыхает как прежде, освещая Танец охотников. Но вот и они разбредаются по сторонам, снимают трещотки со щиколоток. Теперь выходит шаман. Этот бьёт в бубен, созывая всех своих духов, и душа его тут же воспаряет. Теперь он может бить ножом в свою голую грудь и танцевать на горячих углях. Он делает это, прыгает на углях, загребает горстями раскалённых светляков и сыплет в рот. Там они исчезают. Шипящий пар вырывается из ушей шамана, из ноздрей, изо рта. Шаман раскаляется и вот-вот улетит в царство духов. Его тело падает в трансе на землю и замирает. Только открытый живот дрожит в неведомом ритме.

Режущий Бивень цепко следит за телом шамана. Что-то с ним происходит, его собственное тело отзывается на этот ритм. Он – соучастник шамана. Он видел, как падал орёл. И промолчал. И шаман промолчал. И теперь полетит в Нижний мир, чтобы вымолить лучшие знаки.

Воздух дрожит, не остыл от людских танцев, напоён сладким дымом, трепещутся тени. Танцующий воздух врывается в грудь к человеку и тащит его. Режущий Бивень обратно пускается в пляс. Его несёт ветер. Он не чувствует ног. Он не чувствует тела. Он вдруг понимает, что он – это такое же неуловимое, как и сам ветер. Он тоже часть ветра. Его ноги пошли по углям, словно ноги шамана. Люди вскочили. Люди думают, что его ноги пошли по углям, но ведь он – это ветер, ветер, ветер, безудержный ветер. Некому подсказать его неразумным ногам, как им горячо – и ноги не догадались об этом. Его руки сыплют горящие угли на голову, волосы вспыхнули, люди в ужасе тащат его, гасят горящие волосы – разве знают они, где он настоящий?.. Его тело падает, бьёт ногами, содрогается животом. Они навалились на его тело, они полагают, будто могут помочь – а ему уже нет никакого дела до них. Вместе с ветром несётся со свистом, вихрем, вихрем, безудержным вихрем.