Текст книги "Первостепь"

Автор книги: Геннадий Падаманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

Позади стойбища с неба повисла верёвка. Её сбросили всего на один миг, но Ставшему Ветром достаточно этого мига. Он хватается за верёвку и лезет наверх, он ведь теперь такой лёгкий, как пёрышко. Верёвку втягивают на небо, и неожиданный посетитель видит небесное стойбище.

Он пришёл к Чёрной Иве. Она сидит перед чумом на золотистой траве, она всё так же прекрасна, только серые с бирюзовым отливом глаза излишне печальны.

– Что гнетёт Чёрную Иву? Её муж пришёл.

Это он говорит. Или кто-то заместо него. Он не может узнать своих слов. Они просто выходят откуда-то. Но зачем ему эти слова… Он пришёл поглядеть на Чёрную Иву. Она улыбается, так же ласково, как и прежде.

– Ты кто, Незнакомец? Ты странный. Нездешний.

Чёрная Ива забыла его. Почему-то это не кажется нелепым, почему-то он не возмущается, не протестует, не хватает её… Он не может схватить. Перед ним возник Чёрный Мамонт. Этот хорошо помнит земного охотника. Этот ругается:

– Ты не должен быть здесь! Ты не можешь быть здесь! Уходи! Возвращайся!

Чёрный Мамонт, конечно же, прав; только Режущий Бивень опять произносит чужие слова:

– Кто ты, чтобы командовать? Не знаю тебя!

Чёрный Мамонт ехидно смеётся. У него колючий язык, его слова колются:

– Не знаешь? Кто же тогда выручал тебя денно и нощно, несчастный охотник?

Кто отводил дротики, кто пригонял мамонта, кто отвлекал льва, кто науськивал гиен, кто ослепил Высунутого Языка? Хочешь увидеть его?

Режущий Бивень не хочет видеть Высунутого Языка. Ему достаточно Чёрного Мамонта. Он ответит ему:

– Чёрный Мамонт держит меня на земле, потому что боится допустить к Чёрной Иве. Он украл её у меня!

Чёрный Мамонт снова смеётся:

– Режущий Бивень не хочет ли драться?

Он рвётся крикнуть: «Хочу!» – он открыл рот, но чья-то ладонь зажимает обратно его уста. Его тянут вниз. Он хватает верёвку, чтоб не свалиться, в ушах свистит от быстрого спуска. Но разве он хочет покинуть Чёрную Иву, разве оставит её Чёрному Мамонту?

Он разжимает руки, отпускает верёвку – и его подхватывает ночь, втягивает в свою воронку, чернее воронова крыла. Человек с головой льва рычит на него из темноты, вспоминает какой-то отравленный наконечник – да ведь ему всё равно. Он – охотник и готов умереть в любой миг. В сей же миг. У него ничего не осталось на бренной земле. Чёрный Мамонт больше не сможет его задержать.

Лопнула тьма. Подала радугу. Красивую многоцветную радугу. Как Чёрная Ива. Если вступишь туда – уже не вернёшься… А кто сказал, что он собирается возвращаться? Его голова обожжена, сгорели волосы – зачем ему обожжённая голова. В самом деле, зачем?

Шаман Еохор хочет с ним говорить. Шаман Еохор прикинулся румяной девочкой. Маковым Лепестком. Красивая девочка. Только радуга всё равно красивее.

Режущий Бивень уходит. Он шагает по радуге. Ноги его вязнут в красном. В каких-то горящих угольях. Кто-то держит его. Он должен вырваться! Красный лебедь заката манит его. Там так спокойно. Озеро, лебеди, камыши. Они построят шалаш для двоих…

Её зовут Утренняя Радуга!

****

Лев лакал воду. Каждый глоток отдавался раздирающей болью в глотке, будто вода застывала камнями, но боли так много уже накопилось у льва, что ещё одной, наверное, не следовало придавать значения. Гораздо важнее было другое. Тьма прояснялась. Она меняла окрас.

Степь уже казалась белой, белее молока львицы, жирные капли которого Рыжегривому теперь вспоминались. Он вынюхивал травы на белой земле, прикрывая больные глаза, но белизна не особенно его раздражала. Белый – это цвет смерти, любому зверю известно, однако когда это цвет отступающей смерти, его можно терпеть.

Лев лизал землю в надежде на ответную ласку, щипал когда-то презренные травы. Он пытался внушить духам земли, что он совсем маленький, и просил у них материнской защиты. Его время ещё ведь не вышло. Три молодых льва уже бродили в предгорьях, объединившись против него одного. Он не собирался сбегать, он предчувствовал бой, ему было, что защищать. Легконогих газелей и антилоп, табуны лошадей, ослов, быков, прочую мелкую живность – он был для них пастухом. Он собирал у них дань в виде их лишней плоти, не позволяя жиреть, не позволяя накапливать бренное. Он заставлял мир придерживаться красоты, потому что без кнута смерти никто никогда не поймёт, что значит величие жизни. Он сам сейчас понимал. Но не мог выразить понимание, не мог зарычать, разорвав тишину гордым звуком. Он выражал это молча. Презрением к боли. И та отступала. Так же, как белая смерть.

Рыжегривый лежал у воды и ждал рассвета. Ждал, когда лунно-белые краски зардеют, заголубеют, наполнятся жизнью. Тогда его сникшее тело, должно быть, наполнится силой. А сейчас он мог только слушать гиен. Много дней и ночей их не было слышно, будто вовсе исчезли пятнистые, ушли за далёкие горы – но ведь так было всегда, что гиены приходят вместе со смертью. И если эта Старуха обхаживала Рыжегривого, гиены никак не могли её не сопровождать. Однако они не трогали льва. Пропускали вперёд Хозяйку. Не приближались. Что-то случилось с их наглостью непоправимое, после того как могучий лев потаскал их вожака в своих беспощадных зубах. Они крепко запомнили тот урок. Запомнили настоящую силу. И теперь опасались даже бледной её тени.

Наконец заявился бескровный рассвет. Вопреки ожиданиям льва, на сей раз ничего не менялось. Степь не выглядела живой. Она казалась высохшим трупом той прежней степи, в которой не было боли. Лев не мог изгнать боль. Не мог ступать на переднюю правую лапу. Ковылял вдоль воды, искал временные укрытия под деревьями или кустами. Он много пил, но вся вода уходила в сосульки на подбородке, перетекала в густую слюну – и он пил обратно. Пил и пил, не напиваясь. Ещё разыскивал травы. Потом лизал землю. Там, где на поверхность выходили вкрапления глины. Затем спал. Потом пил. Окунал больную лапу в холодную грязь, пытался её там держать, но падал и засыпал. Спал, пил и спал. И опять пришёл вечер. Он не заметил его прихода. То ли он спал в это время, то ли он пил. То ли опять умирал. Всё смешалось.

Его разбудили гиены. Теперь они пасли его точно так же, как недавно он сам пас быков и лошадей. Пятнистые окружили его, одна из них попыталась цапнуть льва сзади зубами в предхвостье. Он успел повернуться, и она отскочила. И вот этот отскок пробудил его силу. Он вдруг вспомнил опять, что он всё ещё лев, и неожиданно зарычал, как рычит лев. Этого оказалось достаточно. Пятнистые твари больше не пробовали его укусить, они кружили поодаль и трусливо хихикали. А Рыжегривый рычал. Рычал уже не от злости. От радости. Гиены научили его снова рычать. Он обрёл прежний рёв. Он был прежним львом. Он возвращался из страны смерти в свою любимую степь. Гиены вытащили его.

Вновь приволоклось утро. Взошло белое солнце, но оно не согревало озябшего от неустанного рыка льва. Теперь его мучил холод, его бил озноб. Он завалился в траву, поджал под себя лапы и кое-как смог уснуть.

На этот раз его разбудил дождь. Несмотря на льющуюся со всех сторон воду, он хотел пить и долго лизал мокрую траву, глотая дождинки. Он промок до костей и забился в густой кустарник, чтобы хоть как-то обсохнуть, но и там дождь его доставал. А вскоре вода подступила и снизу, лев обнаружил, что лежит посреди лужи, и вода непрерывно прибывает. Он неудачно расположился. Самое гнусное, что он мог выбраться из колючих зарослей только в одном направлении, как раз в том, откуда наплывала вода, и ему едва не пришлось плыть, так много её набралось.

Но он всё же выбрался. Ковылял по грязи на трёх лапах и ощущал пустоту. Пустота была всюду: и вокруг, и в лапах, и в сердце. Лев ничего не хотел, он будто застыл в равновесии, в самой серёдке – а потом показалось то, от чего отступились гиены. И его равновесие стронулось. У него ведь был долг.

Дожди размыли склон холма, грязь сползла к подножию и образовала целое озеро. На краю этого озера в грязи застрял бык, погрузился по самую шею, только голова и холка ещё торчали. Бык медленно умирал, очень медленно. Рыжегривый заметил его. Нет, он и думать не мог о еде, ни о чём он не думал, просто сразу направился на трёх лапах туда, в эту грязь.

Бык уже не мычал. Ещё мотал головой, ещё пробовал дёргаться, но пустые глаза были заполнены ужасом до краёв. Рыжегривому не было дела до ужаса. Он выискивал путь. Вскарабкался на обломок дерева, затем на сухой бугорок, оттуда перескочил на поваленный валун, а уж с камня запрыгнул на спину Увязшего. И впился зубами в его грязную морду, сжал ноздри и рот. Бык не сопротивлялся. Давно уже не сопротивлялся. Только грязь не собиралась отступаться. Лезла льву в рот, и в глаза, и повсюду. Но лев не чувствовал грязи, как не чувствовал крови, не чувствовал ничего. Просто он делал дело. То, что должен. Не разжимал челюстей. И где-то тут была Смерть. Смерть быка, но, быть может, Костлявая перепутала в этой грязи, потому что и сам Рыжегривый куда-то пропал. Перед ним опять была тьма. Он сжимал заодно и её своими челюстями, и она клубилась, обволакивала – и обволокла. Всё куда-то исчезло. Ничего не было. Ничего.

А потом кто-то его позвал – и он куда-то прыгнул. Что-то хлюпалось под ним, что-то цеплялось, кололось, но он будто бы брёл. Куда-то брёл. Брёл и брёл – и опять начал видеть. Стал различать вечерние тени, ощутил сырые запахи. Степь не отпускала его. Он был нужен степи. Нужен даже такой. И он брёл.

Ночью он стал чихать. Плохое дело. Душа может выскочить вместе с чихом, забивается нюх. Но лев не двуногий, которому нужен костёр. Лев умеет играть горячими мускулами под плотной шкурой, их внутреннее тепло согревает плоть. Только голодные мускулы Рыжегривого не могли согреться даже и сами. Его кровь остывала. Мир останавливался. Вместе с болью и со всем прочим.

Снова пришло безразличие. Приковыляло. Он завалился в сырую траву, закрыл глаза и ждал своей доли. Ему не снились сны. Тьма обступила его. Беспросветная тьма и полная тишина. Иногда только чих нарушал их безмятежность.

А потом взошло солнце, прогнало тьму. Оно было жёлтым. И оно грело! Лев подставил тёплым лучам свой белый живот, задрал кверху лапы и лежал так весь день. Теперь ему виделись сны. Жёлто-красные сны. Подобные быстрым львицам в высокой траве. Он уже не чихал. Он опять радовался, он ликовал. Потому что лошади плавали в воздухе, мычали быки, лягались ослы. И он не мог наглядеться на них. Да, не мог наглядеться, на них и на остальных, с кем он рядом, с кем вместе. На легконогих газелей и толстоносых сайгаков, на остророгих косуль и ветвистых оленей. Лев не умеет, подобно двуногим, оставлять на стенах пещер рисунки зверей, чтобы даже подземные духи могли любоваться. Лев не заботится о подземных духах. Он любуется сам. Любуется теми, кого убивает. Любуется, когда не убивает. А когда убивает – тогда убивает. Но только тогда.

А затем его сон резко изменился. Он стоял в каком-то озере или просто в болоте с мутной водой. Он не хотел там стоять, но никак не мог выбраться. Кромешная тьма хлопала крыльями возле самых его ушей, и ему не нравился этот грохот. Совсем не нравился. Но выбраться он не мог, как ни старался. И это внушало тревогу, это бесило. Он стремился проснуться – и не просыпался. Он был пленником. Он был жертвой. Кто-то другой теперь им любовался. И кто-то другой, совершенно невидимый, решал за него. Ему приходилось смириться. Не оставалось иного пути. И он потихоньку смирялся. Так и стоял. Изнурительно долго стоял.

И тогда ночь за него заступилась. Она прервала тянучий сон колким холодом. Рыжегривый, отфыркиваясь, поднялся на ноги и побрёл искать львиц. Голод и одиночество подгоняли его. Он почти что бежал, не замечая, что ступает на все четыре лапы. Его рана зажила. Теперь его боль заместил голод. Но он торопился не только от голода. Он желал удалиться как можно дальше от мрачного сна. Как можно дальше.

Он скоро выдохся, побрёл медленнее. Потом вовсе залёг, потому что неистощимые силы в конце концов иссякли. Сколько можно бродить одинокому льву… Или львицы найдут его сами – или он так и останется здесь. Так и останется.

Как в том болоте…

****

Пахнет дымом. Ещё пахнет вареным мясом, приятный запах щекочет ноздри. Потрескивает огонь.

Шаман Еохор со всклокоченными волосами склоняется над ним и смеётся:

– Вставай, охотнику прислали подарок.

Режущий Бивень потягивается, хрустя суставами, садится.

– Какой подарок?

– О-о! – шаман покачивает рукой с поднятым указательным пальцем. – Моя закоснелая старуха никогда бы такое не сварганила. Куда ей! Тут нужна свежая выдумка.

Режущий Бивень переводит взгляд на старуху. Жена шамана напротив его лежанки варит суп в огромном мамонтовом следе. Этот тяжёлый след – её гордость, ни у кого в стойбище нет ничего подобного. Однажды мамонт прошёлся по мягкой после дождей глине за болотом, той самой глине, из которой лепят поделки, игрушки детям. Мамонт оставил в глине глубокий оттиск своей ноги, солнце высушило его, однако прежде шаман Еохор повелел жене осторожно вырезать след, досушить, перенести в чум и варить в нём супы. Теперь старуха наполнила след водой, накидала мяса с приправами и опускает попеременно в воду раскалённые на огне камни, чтобы мясо варилось. В круглых камнях высверлены дырочки, дабы не таскать раскалённые камни руками, она вставляет в дырочки прутики и опускает камни в след. Когда камень отдаст свой жар воде, Большая Бобриха за прутик вытаскивает его, отделяет прутик и бросает камень снова в огонь. Она недовольна замечанием мужа, что-то ворчит себе в губы нелестное по его адресу, но Режущий Бивень не может разобрать, да и не больно нужна ему бабская жалоба. Ведь для него есть какой-то подарок.

Шаман подаёт округлый пирог из раздробленных зёрен. Чья-то усердная рука добротно истолкла зёрна, пирог выглядит очень вкусным и не рассыпается.

– Кто прислал, Еохор, конечно, не скажет? – улыбается Режущий Бивень.

– Пускай Режущий Бивень подумает и догадается, – отвечает шаман.

А ему не хочется думать… Какая разница… Траур по Чёрной Иве закончился, потому что Новое солнце, но он ведь всё равно помнит только её. Он отламывает кусок пирога, кладёт в рот, жуёт и даёт отломить шаману, подзывает жестом его жену, но та обиженно хмурит морщины на лбу и шевелит в огне камни, чтоб погромче шипели вместо неё.

– Да, охотнику пора думать о новой жене, – произносит шаман, словно бы повторяя вслух его скрытные мысли, но он так не думал. Он глядит на Еохора, но не прямо, не в лоб, не в глаза, а на ухо. Режущий Бивень дивится, какая большая мочка у шаманского уха, будто специально оттягивали тяжёлой серьгой. А он раньше не знал, что у шаманских ушей такие огромные мочки, словно не замечал. А ещё у шамана высокие вздутые надбровные дуги. Он бы тоже хотел такие луки. Ведь это знак силы.

Большая Бобриха помешивает дымящийся суп длинной резной ложкой из бивня мамонта. Красивая ложка. Режущий Бивень не один день кропотливо вырезал сложный мелкий узор в виде колоса, пышной метёлки на тонком стебле, и даже теперь гордится своим давним даром. Но его главные думы в другой стороне. Что сталось с Подругой? Он не сказал о ней даже Еохору, не сказал никому. Смогла ли она избежать мести нелюдя?

– Режущий Бивень не говорил… Но он встретил нелюдя на Медвежьих холмах. Нелюдь пришёл туда умирать, – его слова неожиданны. Для него самого неожиданны. Так бывает. Шаман с интересом глядит в его глаза, дожёвывая свой кусок пирога. Когда Режущий Бивень смолкает, Еохор хлопает его по плечу:

– Договаривай!

Режущий Бивень проглатывает последний кусок, обтирает тыльной стороной ладони губы. У него важный вопрос:

– Насколько сильны нелюди в колдовстве?

Шаман не сводит с него своих цепких глаз. Будто мысли читает. Режущий Бивень пытается совсем не думать о волчице, отвлекает голову сторонними думками, но слово «Подруга» так и вертится у него на языке. Вот-вот обронится. К счастью, его собеседник отводит глаза.

– Могу сказать по большому секрету… Нелюди вовсе не колдуны. Наоборот, они полагают людей великими колдунами.

Наконец-то слово «Подруга» свалилось, упало обратно внутрь головы или глубже, а вместо него на языке у охотника тот же вопрос:

– Как это?

Шаман оборачивается к жене. Спрашивает насчёт супа, скоро ли будет готов. Та ворчит исподлобья: «Когда будет – скажу», и Еохор смеётся: «Какая жена сегодня немногословная! Обожгла рот?»

Большая Бобриха швыряет на пол прутик вместе с насаженным камнем и, злобно сгорбившись, выходит из чума. Суп доварится сам.

– Сурова жена шамана, – замечает с улыбкой Режущий Бивень. Но шаман не обращает внимания на столь пустяшное происшествие. Улыбается тоже:

– Если будущая жена Режущего Бивня доживёт до её лет, она будет не лучше, пусть он поверит… – дальше лицо шамана серьёзнеет. – Однако Режущий Бивень сделал неправильный выбор.

Режущий Бивень испуган таким поворотом:

– Какой выбор? Когда?

Шаман глядит ему в глаза, пригвоздил к лежанке.

– Слюнявый лев вовсе не Рыжегривый. Режущий Бивень хочет охотиться не охотясь. Он не постился, набрал с собой мяса. Пусть он разберётся с собой! Это ведь не охота. Это – обман.

Режущий Бивень вдруг вспыхивает: почему Еохор его попрекает, он же не ребёнок, а серьёзный охотник он знает, что делает. Шаман по-прежнему глядит на него, и он не может высказать вслух своего недовольства, но по лицу его всё видно, и Еохор, конечно, догадывается. Вздыхает. Отводит глаза.

– Вялыми стали люди. А ещё не хотят оргий. После оргий рождаются сильные, потому что там страсть. А когда с женой в тёплом чуме, объевшись – от такой скучной любви какие дети? И враз всё меняется. Как только нет силы, так начинают кряхтеть о переменах. Не могут люди больше жить по старым законам. Не могут… Делают вид, что живут, но не могут, – глаза шамана грустные, вот-вот слеза навернётся, но Режущий Бивень не верит ему. Прикидывается! Просто Еохор завидует. С такой женой как не завидовать? И ещё шаман недоволен, что и Режущий Бивень ходит теперь в иной мир. Просто завидует. Опасается, что Режущий Бивень станет тудином.

Но он обратно не может сказать напрямую всё то, о чём думает, не поворачивается язык. А Еохор всё-таки ждёт, что он скажет. И тогда он говорит. Но другое:

– Режущий Бивень любит эту степь, – и ещё раз повторяет, помедленнее: – Лю-бит.

Шаман снова вздыхает. Говорит тихим голосом, будто издалека:

– Любовь – это значит путь сердца. Быть на своём месте, не отступать. Если ты лев – убивай. Если лебедь – летай. Ну а коли охотник – охоться. Тогда мир останется в равновесии. Тогда всем останется справедливость. Это и есть красота. Солнце красиво по-своему, а не по-твоему. И небо красиво по-своему. И всё остальное. А Режущий Бивень для всего хочет сделать фигурки и жить среди них. Быть хозяином. Но где тогда равновесие? Где справедливость? В его голове? Режущий Бивень хочет охотиться не на льва, а на фигурку льва. Хочет жить не на земле, а на фигурке земли. Заменить охоту игрой. Словно детёныш. Только сердце ведь не обманешь.

Еохор смолкает, и снова глаза его будто слезятся. И снова Режущий Бивень не верит ему. Шаман стал болтуном. Несёт какую-то чушь про фигурки. Кому мешают фигурки? Они ведь красивые. Наверное, тому завидно. Просто завидно шаману.

Пока Режущий Бивень так думает, шаман нагибается и вдруг достаёт из-под сваленных в кучу шкур небольшой костяной возвратник в виде согнутого крыла неоперившегося баклана. Еохор задумчиво вертит возвратник в руках.

– Видишь. Сейчас им больше играют дети. Им можно сбивать птиц. Как ни кинь его, он вернётся к тебе, ежели промахнёшься. И можешь получить по лбу своим же оружием. Кому это нравится?.. Никому. Так что нельзя промахиваться. Нельзя!

Режущий Бивень покачивает головой, размышляя совсем о другом. О чём-то схожем со словами шамана, но о другом. О таком призрачном, что не уловить. А поверх призрачного – отчётливое раздражение. Он не верит шаману. Не верит!

Шаман продолжает:

– Люди так яростно ненавидят нелюдей, потому что сами они должны были бы быть такими, как нелюди. Они не могут смотреть в глаза нелюдю, потому что тем самым глядят в глаза своему выбору.

Режущий Бивень уже и забыл о нелюдях. А у шамана всё складно. Ловкий болтун! Режущий Бивень не понимает, о каком выборе идёт речь. Длинное «бы-бы-бы» застряло в его ушах. Оно дразнится. Однако он больше не избегает шаманского взгляда. Ничуть. Зрачки Еохора зеленоватого цвета, ночного, такие же, как у волков и как у льва. Звёздного цвета. В них ничего нет. Два чёрных кружка в середине и солнечный ободок вокруг каждого. Режущий Бивень не скажет ему о Подруге. Этого касается только его одного.

Шаман поднимается, подходит к вырезанному следу, над которым вздымается ароматный пар, показывает рукой охотнику:

– Хорошая штука, не правда? Но когда придётся покинуть стойбище, как потащишь такого громоздкого? Жалко…

Шаман умолкает. И тут же ловит глаза своего собеседника. Режущий Бивень обратно испуган:

– О чём Еохор говорит?

– Режущий Бивень сам знает, о чём, – усмехается шаман. – Кажется, суп наш готов.

– Да,– соглашается Режущий Бивень, наверное, готов, хотя он вовсе об этом не думал, о другом думал, о том же, неуловимом – о чём?..

Шаман вдруг подносит палец к губам и говорит настороженным шёпотом:

– А теперь самое важное, Режущий Бивень…

Режущий Бивень не понимает, оглядывается по сторонам: разве тут кто-то есть, разве кто их подслушивает, ведь Большая Бобриха ушла, что за тайны такие, что творится с шаманом?

Еохор тоже глядит по сторонам, даже замер, прислушивается. Никого постороннего нет. Можно говорить.

– Пёстрому Фазану снится труд. Его дочка ждёт Но-А. Летняя Роса… у той дурной знак от мужа.

Режущий Бивень глядит во все глаза. Не понимает. Это всё? Вся шаманская тайна? Ну и даёт этот Еохор. Какие-то сплетни стал разносить. Вправду спятил старик. Тяжело с ним будет дальше.

****

Вместо львиц он увидел трёх львов, трёх молодых темногривых красавцев. В ореоле своей необузданной юности они словно плыли по траве, как огромные водные птицы в каштановом оперенье. Их дерзость лоснилась на солнце, степь казалась им маленьким полем для игр. И для побед. Разве могли они предполагать, что где-то таится приникший к земле Рыжегривый, и в его жилах ещё теплится жизнь.

Он смотрел на них, как во сне. Его янтарные зрачки, большие круглые капли, которые не умеют мигать, не затуманились благоразумием. Враги могли пройти мимо, в высокомерии не узрев распластавшегося, но он прятался только затем, чтоб подпустить их поближе. Чтоб не спугнуть. Ни на мгновение Рыжегривый не усомнился, что будет драться. Он просто не знал, как можно поступить иначе, не мог представить.

Он поднялся как призрак, возник ниоткуда для троих наглецов. Он как будто шатался, но ведь это его трясла ярость. Он не думал рычать. Степенно бежал, подгибая передние лапы, как бежит по степи солидный осенний ветер, не шквалисто-нервный, а неутомимый. Не отступающий ни перед чем.

Враги всё ещё словно не замечали его. Ждали, когда он получше рассмотрит, на кого вышел, и отвернёт. А он только что пережил малую смерть. Смерть облизала его, и он был не таким, как те трое. Смерть слизнула всю его важность, всю его память о прошлых победах. Он не помнил о том, что когда-то смертельно ранил Старого Льва. И не помнил о том, что он сам теперь занял место Старого Льва. Не знал, что в каждом бою кто-то должен проигрывать. Нет, он был чист, у него не было ничего, кроме свежести и желания драться. Не было удивления собственной дерзостью – удивлялись пришельцы, – а он шёл налегке. Им не за что было его ухватить, ни за трусость, ни за благоразумие, но они ещё не подозревали об этом, ещё надеялись. А он тем временем налетел на крайнего наглеца и бесстрашно вцепился в его юную гриву.

Львы при стычках бьют лапой быстрее молнии, и сила удара неотразима. Но и ловкость противника безгранична. Мощное тело взвивается вверх как листок на бурном ветру – и опускается бешеным камнепадом. Юнец изогнулся, ударил напавшего льва – и тот отскочил. И тут же прыгнул назад, всё смешалось. А потом тёмные клочья выдранной шерсти затмили бойцов. Два мощных зверя подобно медведям встали на задние лапы и распахнули передние со смертоносным оскалом когтей. Мгновенно сцепились в могучий клубок вздыбленной ярости и покатились огненным перекати-полем. Пыль застила солнце, рёв содрогал землю. Два других наглеца держались на расстоянии от ревущего смерча и ничего не могли разобрать в этом коме рвущих лап. А потом их безгривый товарищ, превратившийся в львицу с изодранной шеей, выскочил прытче лани из суровых объятий врага и понёсся к неведомым далям.

Рыжегривый, не остывая, выбрал другого противника. С его морды капала кровь, клыки алели победой. Юнец едва поймал его взгляд на себе, как почувствовал страх. Замутившиеся глаза Рыжегривого выдавали неведение. Неведение боли, неведение смерти. Это неведение поражало издалека, подобное палкам двуногих. Оно проникло сквозь череп юнца и ухватило за шкирку сжавшуюся плоть. Плоть юнца помнила былую боль и отторгала неведение. Эта зараза заставляла её трепетать. Как могло быть, что кто-то не ведает её силы, её бесстрашия? Как могло быть?! Плоть юнца отступала, хотя он сам всё ещё хорохорился. Однако ноги уже несли его прочь, а Рыжегривый не ведал, что надо преследовать; он развернулся в поисках новых врагов, а увидел только мельканье поджатого хвоста. Все враги испарились. Он победил.

И теперь ему самому, наконец, стало страшно. Теперь только он усомнился. Его неведение выдохлось в битве и пропустило вперёд воскресшее благоразумие. Лев повалился в траву и почувствовал себя раненым. Его голова закружилась, сознание померкло. Он легко провалился в привычную тьму.

Там его ждало болото.

Его разбудили глухие шаги единорожихи. Огромная туша двигалась прямо на него и не желала сворачивать. За ней семенил детёныш. И когда мамаша учуяла льва, ещё не видя, тут же пригнула морду со страшным рогом к земле и ринулась в атаку.

Рыжегривый вскочил, отбежал. Теперь только единорожиха его заметила и стала неуклюже преследовать, он же сделал широкий круг и без особого труда оказался между отставшим детёнышем и мамашей. Толстокожая осознала свою ошибку и кинулась на врага с удвоенной прытью. У Рыжегривого оставалось мгновение, он резво прыгнул на детёныша, но в его исхудавшем теле оказалось недостаточно тяжести, чтобы свалить одним махом единорога, даже самого маленького. Для второй попытки уже не было возможности, лев поспешно отскочил прочь, потому что фырчащая мамаша вот-вот готова была насадить его на свой страшный рог. Но теперь она больше не гналась за ним. Её детёныш опомнился от потрясения, заверещал, как зайчонок, и мамаша осталась подле него. На спине малыша проступали кровавые полосы от когтей льва. Запах крови донёсся до Рыжегривого, и напрасно мамаша зализывала своего сосунка. Лев уже знал, что теперь не отступит.

Единорожиха тоже поняла это. Сама начала отступать, подталкивая перед собой малыша мордой. В таком положении Рыжегривый не мог до него дотянуться. Натыкаться на рог ему не хотелось. Оставалось вспугнуть мамашу. Вспугнуть или разъярить, заставить потерять самообладание и отвлечь от детёныша. Лев наскочил на неё сзади, цапнул за заднюю ногу по методу хитрых гиен. Однако единорожиха развернулась слишком проворно, лев никак не ожидал от этой громадины такой прыти, адский рог чиркнул по жёлтой шкуре, но судьба благоволила к хищнику. Он сумел на мгновение опередить противницу, взвился в сторону прежде, чем рог успел проткнуть рёбра. Его сердце бешено билось, больше таких ошибок он повторять не желал. Пришлось ожидать промаха единорожихи на расстоянии, не подступая вплотную, а действуя издали.

И вот Рыжегривый осторожно преследовал единорогов. Порыкивал, оббегал с разных сторон, словно резвый шакал; мамаша только фыркала в ответ да вертела рогатой мордой в направлении льва, не покидая детёныша. Война нервов затягивалась. Рыжегривый скоро стал понимать, что без своих львиц он тут бессилен. Теперь он не столько следил за недоступной добычей, сколько принюхивался и прислушивался. Не могли его львицы уйти далеко. Где-то должны они обнаружиться.

Наконец порыв ветра донёс долгожданные рыки. Рыжегривый сразу же повернул, не раздумывая. Даже если там были три наглеца, если это рычали они, он готов был явиться немедленно. Однако там были львицы. Лев начал узнавать знакомые голоса, заторопился, но силы обратно стали его покидать. Чем ближе он подходил, тем быстрее его силы разбегались. На него вдруг свалилась такая усталость, что он не мог даже рявкнуть. Лапы вязли в траве, будто в том самом болоте. Заранее вязли. Низкое солнце сзади давило на смурую голову, тяжёлый хвост волочился по земле. На спине вздулись раны, морда горела огнём. Может быть, неугомонная смерть настигала бесстрашного льва почти на виду его львиц. Он опять не противился. Был готов ко всему. Он покорно залёг. Это всё, что ему оставалось.

Судьба ценит покорных. Голоса львиц приближались, доносились всё чётче – вот, наконец, и они обнаружили своего повелителя. И помчались к нему как котята к вернувшейся матери.

Рыжегривый сначала опешил от такой нежности. Суровый лев поднялся, чтобы встретить подруг подобающе – и они скакали вокруг него, подобные юрким газелям. Что-то крепко их связывало непостижимое. Заставляло львиц облизывать раны льва, ласково обнюхивать все закоулки могучего тела хозяина, подбодряюще стукать лапами. Возвращать силу. Ведь действительно, что могло устоять под этим нежным напором? Рыжегривый уже и сам хотел резвиться, как котёнок. Радость переполняла его. Больше ничего не существовало здесь и теперь кроме радости.

****

Режущий Бивень заглядывает в просторный чум Бурого Лиса и видит там лица старейшин. Полный сбор. Шаман Еохор, словно хозяин, делает знак рукой: заходи.

Режущий Бивень входит, закрывает за собой полог, потом прикладывает правую руку к сердцу и почтительно кланяется совету старейшин. Бурый Лис нарушает молчание:

– Ждём Режущего Бивня. Пусть охотник садится.

Бурый Лис в торжественном наряде. К голове приторочен пышный лисий хвост, грудь разрисована красными полосами, на обеих щеках по чёрному кружку лисьих глаз.

Режущий Бивень садится на отдельную шкуру у входа.

В центре чума курится священный дым конопли, от его запаха голова прочищается. Охотник уже не тревожится, для чего он нужен совету, не переживает, как станет отвечать на возможные каверзные вопросы. Он спокоен. Он как будто даже слышит, как в полной тишине одинаково ритмично стучат сердца. Сердца старейшин, да ещё сердце шамана, и его собственное сердце тоже. Ни одного нельзя отделить.