Текст книги "Первостепь"

Автор книги: Геннадий Падаманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

****

Она лёгкой рысцой бесшумно передвигалась по сухой траве. У волков большие выносливые сердца. Её большое сердце переполняла радость. Прыткая сила и радость. Она знала, что степь любуется ею, и сама тоже любовалась собой. Лобастая голова на крепкой шее, широкая грудь, поджарый живот, стройные длинные ноги. И всё это в пушистой серой шубе, тёплой и мягкой. В траве пискнула полёвка, слабее, чем пищит комар, но волчица услышала. Три осторожных шага вбок – и огромный прыжок вверх и вперёд, совсем как у рыжей плутовки лисы. Хвостатое тельце хрустнуло в мощных зубах своими жидкими косточками и перелилось в дополнительную силу для волчицы.

Она не бежала просто так. Она осматривала свои охотничьи угодья, двигаясь вдоль их границ. Волки всегда так делают. И она поступала по правилам. Но как-то несерьёзно, вроде как шутя. Ведь она всего лишь волчица, не волк. И у неё нет пока стаи. А свои угодья уже есть. Оттого, наверное, ей радостно.

Ей хотелось кататься по ласковой земле, как катаются ранней весной, когда журчат талые воды. Сейчас журчал ветерок, нашёптывал ей о её красоте, о её неукротимой молодой прыти, о её ловкости – и она вихрем неслась за ветром, прыгала, поворачивала в разные стороны, ловила воображаемых бабочек в виде кружащихся листьев или просто воздушных сгустков. Она словно летала. Но и при этом ещё успевала заниматься делом.

У волков изумительный нюх. Каждую травинку, каждый листик, каждую веточку могут они тщательно обнюхать и узнать, что тут было вчера, что позавчера, а что ещё раньше. Подруга тоже принюхивалась. Она легко нашла одинокий след зубра – и этот след очень её заинтересовал. Нечего было зубру сейчас тут делать, нечего – и… пахло не просто зубром, а гнойным зубром, у того была незажившая рана на задней ноге, потому он не сможет удрать от погони, а ещё… вот гигант нагнул голову, скусил несколько травинок и оставил чёткий запах своих дряхлых зубов. Дряхлые зубы свидетельствовали о дряхлой силе, этот зубр не сможет долго сопротивляться, это почти уже мясо. Хорошее мясо. Это была добыча, настоящая, и будь Подруга в стае, она тотчас бы завыла, созывая своих, но сейчас пока что ей некого было созывать. К тому же она передвигалась по земле львов и не хотела попусту шуметь. Зубром займутся другие. Но от такого соблазнительного запаха трудно было оторваться, волчица волей-неволей подправила свою тропу и теперь двигалась по следу.

Для волков запах значит ничуть не меньше, чем для людей зрение. Как люди внимательно рассматривают добычу, подкравшись на близкое расстояние, также само волк может разнюхать добычу издалека, хотя бы та прошла здесь ещё вчера. Неважно. Стоит поглубже втянуть чужой запах – и вот уже зубр прямо перед тобой, будто плавает в воздухе. Одинокий, старый, изгнанный из стада – Подруга даже почувствовала его смятение, явно ощутила его тоску. Неизбывную тоску. Волки уничтожают такую тоску. Когда доберутся. Всегда добираются, если в стае. Но Подруга была одна, сосредоточенно нюхала и не могла оторваться. Что-то ещё она вынюхала о зубре, что-то такое, чего не передать – и вдруг ей самой стало грустно, теперь уже ей самой. Хотелось завыть в высокое небо, к далёкому солнцу, хотелось завыть – но нельзя. И она опять опустила свой чуткий нос к зубриному следу – и опять уловила смятение, рану и одинокую старость, и даже запах клещей с косматой шкуры великана. Много было клещей, много крови они насосались и сильно досаждали косматому одиночке. Подруге тоже захотелось попить его крови, напиться до одури, до разбухшего живота, чтоб еле двигаться, чтоб приятная сытость окутала тебя сонливым облаком и…

Она наткнулась на кучу помёта. Помёт ещё не совсем затвердел, и Подруга стала в нём кататься. Она с удовольствием натирала свои бока зубриным запахом, ей было весело это делать. Она уже представляла, как все обманутся, как будут чуять, что идёт старый зубр, а придёт молодая волчица, придёт и схватит – любого, потому что она сильна, потому что ей хорошо, потому что – одним словом, ей было радостно безо всяких «потому что», безо всяких «хорошо». Как радостно солнцу светить. Как радостно небу синеть. Как радостно ручейку журчать. Как радостно всему на свете ощущать жизнь. Великое чудо.

Неожиданно из травы навстречу волчице взвилась птица с огромными крыльями и задранной вверх головой. Подруга отпрыгнула в сторону, а дрофа тут же бросилась наутёк, взбивая растерянный воздух коричневыми хлопками. Волчица кинулась за ней и готова была настигнуть, оставалось только подпрыгнуть и цапнуть, но она не спешила. Не только едой живёт волк. Её завораживал бег отважной птицы, у которой не было ни старости, ни клещей, ни гноя, и когда та поднялась, наконец, на крыло, волчица ещё долго провожала её блестящими глазами. Вот и она, наверное, хотела бы так полететь, посмотреть на мир сверху, не только нюхать у земли. Но волку – волчье. Волчица опять уткнулась мордой в траву, однако зубриный след был потерян. Она, конечно, знала, куда возвращаться, но не хотелось. Одной, без стаи, не хотелось.

Солнце уже поднималось к полудню, не волчье это время, волчице стало жарко. Дрофа сбила её с зубриного следа, зубриный след ещё раньше сбил с тропы, теперь же волчица свернула к недалёкому перелеску. Там она сможет в тени отдохнуть.

До перелеска оставалось совсем немного, но тут произошло событие, которое заставило волчицу замереть.

Вялая степная гадюка выползла из холодной норы погреться на солнышке, и её тут же заметил носившийся в небе тёмный канюк. Птица упала на землю перед змеёй, распахнув широкие крылья. Змея сделала хилый выпад, целясь в крыло, но, как всегда, промахнулась. Канюк перепрыгнул её бросок и вонзил сверху острый коготь в змеиную голову. Прижатая к земле гадюка свилась клубком и медленно билась, канюк щипал её кольца клювом, торопясь окончательно обессилить жертву. Тут и накрыла их обоих волчица, застигнув врасплох . С канюка посыпались перья, гадюка попробовала уползти, но волчица тотчас оставила птицу с переломанной шеей и подхватила змею. У неё получался лёгкий двойной обед.

Она съела гадюку и часть канюка, она не была голодна, чтобы съесть всё, потому другую часть прикопала и засыпала выдранной травой. И в этот момент её чуткий нос поймал резкий запах лисицы.

Рыжая добровольно двигалась прямо в пасть, изумлённая волчица залегла в засаде. У лисицы вонючее мясо, ещё хуже, чем у канюка, сейчас Подруге тошно было и думать о новой еде, но лисица ловила и поедала её, волчицы, добычу в её угодьях, могла запросто раскопать её канюка, а это никакому зверю не понравится. Рыжую следовало наказать.

Лиса приближалась. Неопытная сеголетка никак не чуяла затаившуюся охотницу, что-то непонятное творилось с нюхом лисицы. Может быть, всё же чуяла старого зубра, но и тогда должна была проявить уважение. Волчица насторожилась. И тут Подругу рывком охватил необузданный страх. Морда лисы была вспенена, блуждающий взгляд горел ненавистью, лапы заплетались. Рыжая щёлкала челюстями, пытаясь укусить ветер, потому что хотела, чтобы тот тоже почувствовал её боль, её жар, её ужас. Она не принадлежала себе, ею командовал кошмарный бес, и лисица никак не могла выплюнуть насильника, передать ветру, траве, кому угодно. Подруга ощутила резкий тошнотворный запах, и ей стало страшно. Очень страшно. Как от целой стаи львов.

Волчица кинулась прочь со всех ног. Ей не нужен бес бешенства. Эта степь так прекрасна, здесь так хорошо – зачем волчице брызгать слюной, зачем впитывать чужую ярость. Она неслась, не оглядываясь, и не знала, видит ли её бешеная, гонится ли. Наверное, нет. Но на всякий случай Подруга отбежала как можно дальше, а с сытым животом это не так-то просто. Она запыхалась и, остановившись, долго не могла отдышаться.

Но лисица оставила её в покое. По-прежнему кусала ветер далеко позади. Подруга могла не волноваться. И она вспомнила о своём недавнем желании вздремнуть. И направилась к перелеску.

А вот про двуногого охотника ей почему-то не вспоминалось.

****

Шаман Еохор прихворнул. С утра болит голова, щемит в груди. А в животе – словно черви там ползают. Скребёт в животе.

Шаман сам себе лекарь. Просто надо восстановить силы. Просто он выдохся. Очень устал. Потому и не поднялся спозаранку, а до сих пор лежит на своей тёплой лежанке. Спасибо Большой Бобрихе. С утра возобновила огонь в очаге, прогрела чум и ушла. А шаман остался со своими докучливыми думами. От них, от этих дум, и болит голова. И даже сердце от этого беспокоится. А уж там и живот поспевает за всеми. Очень тяжёлая перед шаманом задача поставлена. Может быть, непосильная. Как бы не надорваться ему.

Еохор привычно кряхтит. Вроде как легче тогда становится. Ведь он жалуется, когда кряхтит, сообщает всем, как ему туго, чуму, лежанке, очагу сообщает, и те вроде как сочувствуют. Хотя бы не докучают. Мягко лежать. Тепло в чуме. Очаг не дымит понапрасну, не понуждает кашлять. Ясеневые дровишки долго горят и много жару дают. Шаман может сосредоточиться на своих думах. Ничто не мешает. Ничто извне.

До сих пор он почти ничего не сумел толком выяснить. Ничего определённого. Хотя, кажется, ещё не поздно. Но он даже не знает, когда всё случится. Однако может предполагать, что скоро узнает. Скоро ведь День Павшего Солнца, самый короткий день и самая длинная ночь, в этот день люди издревле спрашивают орла, что будет дальше, до лета. Скоро вновь спросят, и станет ясно, случится ли беда раньше лета или же ещё повременит. Прошедшим летом, в самый длинный день, люди тоже спрашивали орла, и тот показал, что до самого короткого дня ничего не случится плохого. От неба, земли и воды – не случится. А за людей орёл не отвечает, про лесняков тот не мог ведать. Но про всё остальное точно указал, и шаман не сомневается, что до Дня Павшего Солнца ничего страшного не случится. А вот что будет после, покажет орёл. Если люди сумеют правильно расспросить. С этим вроде бы как всё ясно и можно особенно не беспокоиться. Но другое…

Опять шаман кряхтит. Кряхтит и ворочается на лежанке. Другое давно уже его замучило. Он решил, что останется Режущий Бивень. Но кто же ещё? Кто составит тому компанию? Шаман этого не знает до сих пор. Неужели один только Режущий Бивень останется? Но где та женщина, которая будет рядом с охотником? Как распознать эту женщину? Как подготовить её? Как помочь?.. Не знает шаман, не догадывается, сколь ни кряхти, сколь ни ворочайся. Он даже чешет себе лоб. И голову тоже чешет. И что?.. Пришла одна новая мысль. Вдруг эта тайная женщина будет вовсе не из их племени? Может, из их племени останется один только мужчина, а из других племён, из них всех останется одна только женщина. Потом эти двое встретятся. Или не встретятся? Опять болит голова. Опять плохо шаману. Если всё будет так, как он сейчас подумал, если женщина останется из другого племени – тогда за эту женщину отвечает какой-то другой шаман, не Еохор. Еохор тогда отвечает лишь за мужчину. Зато вдвойне отвечает. Или втройне. Ведь они должны встретиться, эти двое. Должны выжить и непременно сойтись. А он, шаман, что он точного знает? Только то, что у него болит голова.

Шаман задумался теперь о Режущем Бивне. Морщится. Недоволен. Какой тот настырный. Как будто ничего не соображает. Тянет и тянет со львом. Откладывает день за днём. Сегодня тоже наверняка отложил. Дотянул уже до зимы. А что дальше?.. Не хочет идти Режущий Бивень на льва. Не заставить. Не обмануть. И прямо не скажешь ему. Нельзя. А сам не поймёт. А ведь из рода Медведя Режущий Бивень, из великого славного рода. А как медведь делает? Ведь медведь заранее распознаёт, какой будет зима. Если зима будет тёплой, короткой, медведь осенью не старается, много жира себе не нагуливает. Но когда медведь чувствует, что зима будет длинной, холодной, суровой – о, тогда он становится словно бешеный. Ест и ест день и ночь и не может насытиться. Потому что много жира должен медведь себе запасти, чтоб дожить до весны, много больше обычного. А Режущий Бивень не может запасти себе жир, он должен запасти себе Силу, та потом станет для него жиром, после, когда будет худо, когда весна не придёт в положенный срок. И как тому объяснить, что его зима будет не просто длинной, бесконечной будет его зима. Почти бесконечной. Или, может быть, полностью бесконечной. Потому и нужна бесконечная сила, нужно копить и копить, собирать, отнимать. У льва первым делом отнять, у другого охотника, у чужого охотника, у соперника. Ведь не хватит добычи на всех. На одного только хватит. Либо на льва, либо на человека. Так пусть человек заранее обессилит льва, чтоб потом было легче, чтоб лев вдруг не пересилил. Двойной охотник тогда останется. Дважды охотник. Человек, вобравший силу льва. Человеколев. Такой только выживет в величайшей беде. Но как всё это разъяснить Режущему Бивню? Ведь нельзя сказать прямо до срока. Не велено. Да и сам Режущий Бивень не сможет понять раньше срока, просто решит, что спятил старик шаман. И как тогда быть? А ежели вдруг и поверит, так может стать ещё хуже. Может тогда возгордиться Режущий Бивень премного. И Сила вовсе уйдет от такого. Не терпит Сила гордецов. И разве может шаман сам споспешествовать неудаче? Никак не может.

Болит голова у шамана. Прямо раскалывается. За что ему эти муки? Так и хочется возроптать, стать как все, просто спать, чтоб ничего не болело, чтоб никаких духов не знать и в помине, чтоб… Улыбнулся старик Еохор. Самому себе улыбнулся. Никто ведь не слышал про его мимолётную слабость, он сам только слышал… себя, слышал давеча, но забыл. Опять уже о должном думает. Про камушек вспомнил, про Пестряка. Кто-то ведь всё же касался этого камня, и если не Режущий Бивень, то кто? Как распознать? Надо что-то придумать шаману ещё, давно уже пора придумать, а не хворать.

Пестряк у него под лежанкой покоится. Подобрал его шаман на другой день. Теперь запустил руку под лежанку, достал. В руке вертит, разглядывает. Но в чуме нет солнца, особенно не разглядишь. Пёстрый камушек. Тёплый. Красивый. Вот только чей?

– Чей ты, Пестряк? – спрашивает вдруг шаман у камня. Тот, конечно, молчит. Не отзывается. Может быть, вовсе лесняк этот камень оставил. Чудной ведь камушек, не привычный. А лесняки вроде бы были на степном берегу. Могли и камушек обронить или же просто коснуться… Но неужели лесняк останется с Режущим Бивнем? Но ведь тогда не женщина, у лесняков не было своих женщин с собою, а шаману обязательно женщину надо искать. Крепкую женщину. Сильную.

Крепкая женщина вот и пришла. Легка на помине. Откинулся полог, ввалилась. Вся запорошена снегом, как снеговик. Зима там за пологом. Настала зима.

– Лежишь? – бормочет Большая Бобриха. – какой же лодырь, однако. Наверное, хватит лежать!

Не отвечает Еохор, не поддаётся. Скажешь ей слово, в ответ получишь сразу целую стаю. А так побормочет – и успокоится. И точно. Обернулась в свой закуток Большая Бобриха, отстала. Но теперь шаман сам вдруг к ней пристаёт:

– Может Большая Бобриха показать людям камень?

– Какой такой камень? Каким таким людям? Не выжил ли старый шаман из ума от валяния? Столько бездельничает! Как не стыдно ему!.. – слова понеслись весенним потоком, Большая Бобриха подошла к лежанке, наставила глазищи на мужа.

– Вот этот камень, – Еохор отдал жене Пестряка. Та замолчала, схватила, разглядывает на тусклый свет, что сверху падает через дыру.

– Так это же Пёстрый Фазанчик! Большая Бобриха сразу сказала, – глядит с важным видом, ну как же, жена шамана и тоже кое-что может, даже многое может, даже самое важное, потому что он без неё, да ведь он без неё, да ведь просто – никто… Но не верит шаман. Хвастается старуха. Корчит из себя неведомо кого. Тудина корчит. Тудинью. Как это так она может знать? Просто в голову дуре взбрело. Назвала камень Пёстрым Фазанчиком, хочет тем самым сказать, что охотник Пёстрый Фазан… – но почему Пёстрый Фазан, как это, Пёстрый Фазан, кто подтвердит, как можно верить женщине, как можно верить Большой Бобрихе? Нет, только не Пёстрый Фазан.

– Дай сюда камень!

Забрал. Отдала. Насупилась в обиде. Хотела, мол, помочь, да он не оценил. Зато теперь молчит. Даже вовсе уходит. Еду готовить не станет. Не надо. Пусть лучше уходит. Пускай не мешает. Ушла.

Разволновался шаман. Зря он показывал камень жене. Только разброд внесла в его мысли. А вдруг это знак, тот самый знак? Вдруг вовсе не Режущий Бивень, вдруг – Пёстрый Фазан?! Холодеет в груди у шамана, спазмы пошли. Вроде как задыхается. Вроде как не справляется с поручением духов. Вроде как обессилел шаман. Вроде как пора на покой старику. Пора на покой.

Улеглись однако страсти. Щемит в груди по-прежнему, но дышать всё же может шаман. И думать тоже может. Но опять о том же думает. Вдруг всё-таки ошибся с Режущим Бивнем. Вдруг это обманка. Вдруг останется кто-то другой. А если и вовсе останется женщина, одна только женщина останется от их племени и после встретит чужого охотника… Почему шаман был так уверен в Режущем Бивне… А тот даже боится выйти на льва. Тянет и тянет. Значит, не Режущий Бивень. Но кто?.. Кто же тогда? Как узнать? Что придумать? Похоже, придётся к кому-то обращаться за помощью, не справится шаман один сам со своею задачей. К старейшине, может быть, нужно ему обратиться, к Бурому Лису. Но как тот поможет? Чем?

Болен шаман. Совсем захворал. Плохо ему. Стар он уже. Силы не те. Один тут лежит и даже жена куда-то ушла. Хоть бы вернулась старуха. Где там Большая Бобриха? Хоть кричи.

Нет никого. Очаг погас. Холод пробрался к шаману в гости. Холод теперь не только в груди, и вокруг тоже холод. Со всех сторон обложил. Поймал в западню. Может быть, пора уходить. Может быть, зажился уже старик Еохор на этом свете. Состарился и ни на что не способен. Кому он тогда такой нужен? Совсем никому.

Повернулся набок шаман, лицом в стеновую шкуру уткнулся, не видит теперь никто его глаз, не сможет увидеть, даже если захочет. А он… ему плохо совсем. Ему надоело. Он, может, умрёт. Раньше срока. Может быть, духи позволят такое. Может быть, просто забудут о нём, как все люди забыли. Пусть позабудут. Пускай.

Нет, не позабудут. И люди тоже не позабыли. Скрипит свежий снег. Большая Бобриха шагает назад. Возвращается к мужу. Соскучилась всё же. А он вот будет спать. И она его не разбудит. Он спит.

****

Режущий Бивень сидит на покрытом шкурой камне возле своего жилища, коротает время. Рано утром, едва он вышел из чума, как столкнулся с дряхлой старухой, ходившей в кусты. После такого знака все дела на сегодня ему пришлось отложить. И, конечно, охоту.

Небо вздулось пузырями белёсых туч, громадными волдырями, к ночи, непременно, опять повалит снег. Завтра, когда Режущий Бивень выйдет охотиться, все следы будут перед ним, как на ладони. Но только свежие следы. Если снегу навалит много, он возьмёт с собой снегоступы.

Посередине стойбища шумят дети. Вставив палочку в трухлявую щепку, они наперебой её трут, желая извлечь огонь. Но им не хватает терпения. Едва из щепки появляется дым, как бурная радость гасит усердие. Все рвутся повращать палочку, чтобы огонь родился именно от его усилий, но пока ссорятся, дым угасает.

«Так зачастую действуют и взрослые, – думает Режущий Бивень, глядя на детские забавы. – Много дыму и мало огня». Он должен убить Рыжегривого – дым это или огонь? Дым, конечно же, дым, как и вся эта жизнь только дым, который щиплет глаза солнечным светом, – размышляет охотник. Но ведь дымом управляет огонь. Огонь порождает дым. Огонь заставляет биться сердца и чувствовать дым.

Дети наконец-то сумели добыть огонь. Подожгли длинную щепку и, хохоча, быстро передают друг другу, приговаривая: «Берегись, чтобы он не погас! Берегись!»

Если бы Режущий Бивень думал только о Чёрной Иве, ведь он бы забыл об огне и задохнулся в дыму. Разве не об этом толковал ему шаман Еохор? Не потому ли он должен теперь убить Рыжегривого, чтобы вернуться к огню, почувствовать силу раскалённых языков пламени, ощутить жар? Он не знает, не может оплести мягкий проросток понимания сетью своих дымящихся мыслей, но что-то внутри него подтверждает правоту его смутных догадок.

Девочка Маковый Лепесток неслышно подходит к охотнику. Её румяные щёки зарделись смущением, в её руке детская добыча, пойманная в силки куропатка. «Это тебе, Режущий Бивень», – предлагает она свой подарок и тотчас же убегает.

Режущий Бивень провожает дочку Пёстрого Фазана улыбающимся взглядом. Он даже не сердится за её несуразную выходку. Красивая девочка, стройная, скоро вырастет и станет прекрасной женой какому-нибудь молодому охотнику, подарит кому-то счастливые дни. Как дарила счастливые дни самому Режущему Бивню Чёрная Ива.

Вернулись охотники с утренней охоты, добыли лошадь. Все мужчины сразу кучкуются возле большого костра в центре стойбища, Режущий Бивень тоже подходит туда, чтобы послушать новости.

Главная новость о последнем мамонте.

Одинокий мамонт, Мудрый Лоб, бродит к полудню от стойбища. Его дела плохи. Веки вздулись и спрятали глаза. Он не замечает охотников, не пугается и не нападает. Он ищет смерти, но у людей и так полно мяса мамонтов, мамоны запасено до весны, они не могут помочь мамонту в поисках смерти. Все согласны, что Мудрого Лба незачем убивать. Будь он поменьше размером и помоложе, люди тогда могли бы поступить так, как делали предки, как делают иногда с лошадьми. Они бы привели мамонта в стойбище, спутали ноги, и пусть бы он пасся рядом с жилищами. Раньше так делали с беспризорными жеребятами. Они росли вместе с людьми, но когда грозил голод, их убивали. Однако воровки-гиены убивали таких спутанных приёмышей прежде, чем люди, от пятнистых не было спасу. Потому охотники неохотно приводят живых жеребят в своё стойбище. Зачем приманивать гиен? Это их добыча, когда у людей достаточно мяса.

Другая новость про львов. Их следы видели неподалёку, много следов, но никто из охотников не может сказать, был ли там Рыжегривый или же только львицы. Не присматривались особенно, что им за дело до львов. В любом случае, Рыжегривый придёт к своим подругам, непременно вернётся, и Режущий Бивень знает теперь, где того поджидать.

Повалил густой липкий снег. Рои жирных мух садятся на головы, на плечи, на шкуры, на сухую траву и на голую землю. Белые-белые мухи. Белая поступь зимы.

Дети, раскинув руки, босиком носятся по свежему снегу, подставляют лица метели, кричат: «Саранча, саранча, облепи, чтобы был он богатый, чтобы был он пузатый!» Их всклокоченные волосы полны снежинок, головы будто седые. Они смеются и не хотят слышать ругань взволнованных матерей. Им так хорошо.

Охотники разошлись по своим чумам, расселись возле тёплых очагов, готовят еду. Режущий Бивень тоже занялся жарить свою куропатку. Не смутился. Сразу надо было смущаться, не брать от ребёнка добычу. Но уж коли взял – не выбрасывать же. Нежное мясо вкусно дымится, наполняя жилище восхитительным ароматом. Ароматом сильнее запаха одиночества.

****

Её уже не тянет на землю так сильно. Голубоватый покой обволакивает её тихим облаком, и внутри этого облака она потихонечку строит себе новый мир.

Чёрный Мамонт не оставляет её. Предлагает строить новый мир вместе. Говорит, что нужно рождаться вместе, ей и ему, и двигаться по новой жизни вдвоём.

Чёрный Мамонт загадочно пропадает на земле по ночам. У него там какие-то тайны. Детские игры. Утренняя Радуга не понимает такой несерьёзности. Земля ведь отдана землянам. У обитателей Верхнего мира полно своих дел.

Неожиданно здесь появился Высунутый Язык. Издёрганный и несчастный, такой же отшельник и нелюдим, каким был всегда. У Чёрного Мамонта с ним была стычка, но эти распри не интересуют Утреннюю Радугу. Ничуть.

Она постоянно уходит в себя. Вернее, в Чёрную Иву, которой, вроде бы, нет. Её, похоже, действительно нет. Она не помнит больше то тело, будто и не было, зато все события перед ней. События из чужой жизни, словно кто-то показывает их для кого-то, а она лишь подсматривает со стороны. И ей как будто нравится подсматривать. Она подсмотрела по дням и ночам всю прошедшую жизнь, все дела и поступки, даже мысли и мечты. Теперь она подсматривает, что было после.

Она видит огонь. Ведь вначале пылал огонь костра. Очень долго пылал. Красные языки грозно шипели, плевались слепящими искрами, удушали нестерпимым жаром. Жар строил гримасы, смеялся и корчил рожи, жар походил на огненные лица маленьких лесных людей. Лица преображались в жар, жар преображался в лица. Он торжествовал. И длилось это без конца. Она, наконец, поняла, что это будет длиться без конца, потому что нет никакого выхода, нет больше ничего. Невозможно противиться бесконечному. Она решила смириться. Она отдалась жару. Растворилась в нём, совсем как жменя белого снега растворяется в подогретой воде. И жар чудесным образом изменился.

Перед ней распахнулся Простор. Мягкий солнечный блеск без солнца и без облаков. Без теней. Как пушинка, плыла она в этом блеске, парила, подобная невесомому пёрышку, и внезапная радость волнами захлёстывала её. Безбрежная радость. От этой радости она стала тонуть. Она увидела мать, и та позвала её, Утреннюю Радугу.

У неё опять было тело. Лёгкое, полупрозрачное, будто воздушное. Оно светилось, словно склеенное из звёздных песчинок, из крохотных блёсток, и вызывало восторг. Оно могло двигаться, как ветер, быстрее ветра. Могло проноситься вихрем и тащиться медленнее черепахи. Могло проходить сквозь скалы и горы, сквозь толщу воды так же просто, как сквозь облака, как человек на земле проходит сквозь туман. Её новое тело было способно раздваиваться, делиться и быть сразу во многих местах. Там и тут. Тут и там. И ещё это тело могло изменяться согласно малейшему пожеланию, хотя Утренняя Радуга избегала таких пожеланий. Чего ещё она могла желать? Разве может быть лучше? Это новое её тело несравнимо со старым – и о том, неуклюжем прошлом теле, теперь даже было смешно вспоминать. Да, она хотела поскорее забыть о старом теле, чтобы навсегда остаться в новом, но Чёрный Мамонт мешал ей забывать. Он всё ещё помнил то её тело и таскал эту память с собой, принося также и к ней, Утренней Радуге, постоянно. Зачем он это делал, зачем жил тем, что прошло, она не понимала. Чёрный Мамонт её тяготил своими нелепыми приставаниями. Она решила спрятаться от него. Укрылась голубым коконом и поплыла.

Знакомый уже мир быстро растаял в дымке, ровный белый свет, удивительно тёплый, окутал плывущую. Её глаза распахнулись в неистовом изумлении, потому что она увидела Мир чудес. Невыразимо прекрасные сияющие люди в лёгких прозрачных одеждах плясали среди цветущих деревьев, утопая в благоуханиях. У этих людей были белые крылья. Они летали, как птицы. Не так, как двигалась Утренняя Радуга. Она просто перемещалась по воздуху, влекомая силой желания. Они же излучали несказанную красоту своими плавными полётами. Всюду струилась музыка, прекрасные женщины играли на невиданных изящных инструментах, на других инструментах столь же великолепно играли мужчины. Сила и радость наполняли их музыку. Они ели чудные фрукты, смеялись и занимались любовью так же прекрасно, как музыкой. Их изысканные движения зачаровывали наблюдательницу, и все её чувства стремились участвовать в этом изумительном празднике, она отдала бы всё, что только имела, лишь бы остаться в этом Праздничном мире – но ей нечего было отдать, и белый мир задрожал, заклубился запретным туманом и удалился, как призрак.

Она горевала. Зачем было дразнить её недостижимым? Ведь она сразу знала, что этот мир не для неё. Просто сон. Как на земле снятся сны, так и здесь. Но столь прекрасных снов не доводилось ей видеть никогда прежде, и её опять влекло туда, к белому свету. Она хотела ещё раз увидеть чудесный сон. Ещё и ещё раз. Но теперь ей приснился ад. В чёрных полосах небо, дымы невидимых костров, визги и стоны, странные существа. Страшные. Уроды. Слипшиеся люди с двумя головами, с четырьмя руками, женщины с головами гиен и с вороньими крыльями, львы с ногами шакала и с шишками на голове, хвостатые люди с рогами, чёрные, словно в саже, мамонты, у которых на месте хобота детородные органы жутких размеров, опять человечки с огромными головами, с большими искрящимися глазами, с длинными-длинными пальцами. Она закрывала глаза, чтобы не видеть, затыкала уши, чтобы не слышать, и пробовала не дышать, чтобы закрыть доступ запахам – но отвратительные видения с мерзким хохотом преодолевали любые преграды, и она задыхалась в их вони. Она умирала. Умирала так же ужасно, как умирала на земле, та смерть вернулась к ней, схватила своими когтистыми лапами и не отпускала. Костёр лесных людей заполыхал вновь. Они поедали плоть Чёрной Ивы, вырвали сердце и печень, вонзали туда свои острые зубы, и нестерпимая боль красной зарницей освещала чёрное небо. Чёрная Ива утопала в отчаянии – и не могла утонуть. Приступы жгучей боли кололи её снова и снова. Её тело дымилось от боли вонючим дымом, она задыхалась в дыму и не могла задохнуться. Никак не могла. И тогда она прицепилась меркнущим взглядом к зарнице и проснулась в красном мире.

Здесь она хотя бы могла дышать. Но красный свет наводил ужас. Этот мир светился кровью. Его населяли жадные духи, ненасытные в своей похоти. Тучи летучих мышей-кровососов гонялись друг за дружкой. У кого ещё они могли пить кровь? Чёрная Ива с замирающим сердцем наблюдала их ушастые морды. Ведь у летучих мышей были вполне человечьи морды. Она вдруг узнала рассерженный рот Высунутого Языка на клиновидном лице, треугольном. Вот где он пропадал… Его грязные зубы впились в неё, она закричала от боли и безысходности – и очнулась в мире синего цвета.

Тут повсюду бродили животные. Львы, гиены, драконы. Устрашающие драконы бились друг с другом насмерть, вырывая зубами куски дымящегося красного мяса из громадных тел. Кровь сочилась ручьями. Чёрная Ива не желала видеть столь жуткое зрелище, закрыла глаза – но крики ярости и ужаса, громоподобные рёвы и рыки всё равно окружали её плотным кольцом. Она всё равно видела. Она видела чем-то другим, не глазами, видела сразу со всех сторон. Она пробовала удрать и отсюда, она уже понимала, что всегда можно удрать, и не так сильно боялась. Может быть, потому очень долго не получалось удрать. Бесчисленные звери поедали друг друга, дрались, занимались любовью, рождали детёнышей, а она, будто привязанная, не могла отвязаться от этих картин. Она устала смотреть, притомилась и обрела равнодушие. Звери – так звери… она много видала зверей и увидит ещё… Она не подметила перемены, только вдруг обнаружила, что всё пожелтело, даже лица людей – ведь теперь везде были люди, обычные люди. Они кричали, ругались, смеялись, охотились и воевали. А ещё занимались любовью. Иногда вяло, иногда с большой страстью. Но их страсть не завораживала Чёрную Иву, не притягивала к себе. Она слишком устала в своём путешествии и мечтала вернуться обратно, но не знала, как это сделать, не могла сосредоточиться от усталости. Обиженные её невниманием люди превратились в гигантов, увеличились многажды – и так же сильно увеличилась их любовная страсть. В лучах зелёного света они неистово бились друг с другом, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, а затем победители занимались любовью, и от силы их страсти стонала земля и накалялось небо. А Чёрная Ива опять закрывала глаза. Ей была неинтересна чужая страсть, даже столь яростная. Но она всё равно видела.