Текст книги "Первостепь"
Автор книги: Геннадий Падаманс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 52 страниц)
Он оставил украденный набедренник мальчугана возле норы. А взамен сорвал несколько травинок, окроплённых кровью убитой волчицы. Он направился прямиком на стоянку, не пряча следа. Подошёл к жилищу вдовы и небрежно уронил перед входом окровавленные травинки. Эта хижина была без хозяина – кто бы мог разоблачить его замысел? Некому! Если что вдруг и заметят, то подумают: дети игрались. У вдовы ведь осталась почти взрослая дочь и маленький сын. Дочь всегда насмешливо потрясала своими быстро спеющими грудями, когда он – по делам! – проходил мимо, а её выродок-братишка даже порой хватал в руку камень. Он отвечал им словами или вовсе не отвечал. А теперь он ответил поступком! Его замысел был превосходен. Великолепен. Какой бы колдун сумел так ловко обстряпать! А у него получилось. Волки вернулись к своей норе, обнаружили разбой и пришли мстить. Люди душными ночами откидывали настежь пологи своих лёгких хижин, и какой-то волк утащил сынишку вдовы прямо с лежанки. Славный начался переполох! Вдова кричала, что видела оборотня – и он стал ей поддакивать. Днём он нашёл полуобъеденный трупик того, кто когда-то грозил ему камнем, стёр вокруг волчьи следы и созвал людей. Надо же! Перепуганные, они стали слушать его, Непрошедшего. Когда плохо им стало – послушали. Ему ведь всю жизнь было плохо. Всю жизнь!.. Все уверились, будто действовал оборотень, тут же ушли со стоянки, но на переходе пропал ещё один мальчик. А на новой стоянке похитили девочку. Теперь люди рвали волосы на своих головах, теперь они жаловались. А он, наоборот, прятал улыбку под маской сочувствия. Страшная началась суматоха. Для них, не для него. Он в глубине души ликовал над их горем. Пусть узнают, каково было ему, когда он помногу дней валялся больной в одиночестве, когда он почти умирал, а они только смеялись: хватит прикидываться! Теперь они сами «прикидывались». Проклятый Еохор был далеко, старики и старухи нелепо шаманили, кто как умел. А никак они не умели. Просто им повезло. Когда они ещё раз поменяли место стоянки, теперь они расположились на охотничьих угодьях львов. Волки боялись туда соваться по ночам. Они могли прийти только днём, когда львы обычно крепко дрыхнут. Но днём бдели люди. И похищения прекратились. А он рассказывал всем, как сразился с жестоким оборотнем во сне и даже уверял, что вырвал у того клык. И он показывал им клык гиены, подобранный давным-давно – и ему почти верили. Или даже полностью верили. Над ним перестали смеяться, над ним не подшучивали, смех вообще прекратился среди людей после стольких лун траура. А вот вдова, совсем дряхлая, неожиданно начала улыбаться. Ем улыбаться! Однажды и он улыбнулся в ответ. Однажды… А потом вдова умерла. Её дочь не трясла перед ним больше грудями – а ему даже как-то этого не доставало… Если б можно было жениться на девочке… такой одинокой – куда ей было деться? Он понемногу пытался её обхаживать – и на него опять стали коситься, шептаться, будто Ребёнок пристаёт к ребёнку и притом к сироте. Не верили, что он её защищает от оборотня. Быстро забыли. Постепенно всё началось сызнова. Сызнова. Сызнова!
Ему не удалось их уговорить провести зиму отдельно. Они обратно пропускали его слова мимо ушей. Когда они все возвратились в Зимнее стойбище, шаман их уже поджидал. Еохор стал приставать с нескончаемыми расспросами про его сонную битву с оборотнем – он любил почесать языком, но только не с мерзким шаманом. У того колючие глаза хуже терновника, а под мясистыми губами прячется жало. Настоящее жало. Еохор приставал с расспросами – и он не сдержался. Высказал всё, что думал: и про шамана, и про его треклятых духов. И теперь вот он здесь. Но его бой ещё не закончен. Отнюдь!
Он умер весной после быстрой болезни. Все так решили, будто он умер. Он не мог понять их решения, он никогда никого не понимал, потому что все, как один, сговаривались против него. И тогда, весной, сговорились считать, будто он умер.
Он помнил, как летел по какой-то узкой пещере, натыкаясь на стены и прорываясь сквозь визги. А навстречу ему проносилась вся его прежняя жизнь. Болтовня, одиночество и опять болтовня. Ему стало тошно от такого соседства – и пещера выплюнула его.
Потом он тащился по унылой степи. Чахлые травы скорбели о влаге, тяжесть наваливалась отовсюду. Будто он нёс на плечах тушу мамонта. Его ноги не двигались, а волочились, взрыхляли землю; чахлые травы хватали его жёсткими стебельками, резали острыми лезвиями. Он ещё нёс копьё, превратившееся в бревно – но для чего ему нужно было бревно, когда он задыхался от жажды? Он бросил никчемное копьё, и идти стало чуточку легче.
И вот он увидел большую реку. Два её берега резко разнились. На той стороне, укрытой призрачной дымкой тумана, вздымались величественные деревья и благоухали цветы. Их ни с чем не сравнимый аромат достигал и чахлого скудного берега. Высунутый Язык долго вдыхал чудные запахи. Но широкий поток его сильно страшил. Столь мутной воды он боялся напиться.
Иногда в реку входили звери и плыли к сказочному берегу. Иногда над водой пролетали птицы. Они не обращали никакого внимания на усталого Высунутого Языка, он же провожал их с завистью. Потом в реку вошёл человек и легко переплыл. И ещё один переправился без помех. А Высунутый Язык никак не мог решиться войти в эту воду. Он не верил, что его грузное тело способно плыть. Если оно еле передвигалось по твёрдой земле, как преодолеет оно широкую реку?
С той стороны доносились звуки зверей, слышалась отдалённая песня охотников, та сторона неизменно благоухала, а здесь было холодно, здесь он озяб и будто трясся, будто весь скрежетал – у него не имелось ни малейших сомнений, что только там найдёт он всё необходимое для себя, только там он согреется – но каким образом туда попасть?
Почти рядом с ним к берегу вышла женщина, ступила в воду, вернулась. Возможно, была тяжела, как и он. Высунутый Язык успел даже обрадоваться, что он не один из отверженных, но женщина стала громко звать мужа – и тот появился на другой стороне, вывел из зарослей лодку из блестящего белого камня и отправился за женой. Они встретились, они светились счастьем, женщина села в лодку, они обнялись и тут же отчалили. Он стоял совсем рядом, но никто из них не заметил его. Не было им до него ни малейшего дела.
Он вдруг вспомнил отца. И выкрикнул полузабытое имя. Его дрожащий крик плюхнулся в воду, он видел всплески, видел круги, как от булыжника. Не услышал его отец, как и при жизни не слышал. Тогда он позвал мать... но что может женщина? И сам он не верил, что стоит звать. Если б был у него на том берегу друг… Он кликнул великого предка, Белого Лиса, но не докричался, никто не желал слышать его слабого скрежета. Никто.
Тогда он сам вошёл в воду. Он не был трусом. Если он должен был утонуть в этой враждебной реке – он решил утонуть. Но даже этого не получалось. С первым же шагом вязкое дно засосало его глубже колен и никак не отпускало. Не мог он ступить вперёд, не мог достичь глубины. Так он и стоял, проклиная себя и всё остальное, словно привязанный, по колено в воде. Он грозил манящему берегу и сыпал проклятиями. Вряд ли кто-нибудь слышал его. Люди и звери всё так же входили в воду по бокам от него и плыли легко и красиво. Он слал им вслед проклятия, но его ругань была такая же тяжёлая, как и он сам. Его слова, вылетая из уст струйками пара, тут же на лету превращались в продолговатые плоские камни и плашмя падали в воду, обдавая грязными брызгами только его самого. И тогда он умолк. Плюнул в проклятую реку ещё одним камнем и стал выбираться назад. Он вернулся туда, откуда недавно ушёл запретным путём. Вернулся к сородичам.
Он ходил по стойбищу, обличал и ругался, но опять никто не желал слышать его. Он говорил в пустоту.
Его тело валялось без движения и сильно его беспокоило. Он очень хотел, чтобы шаман, этот бахвал, оживил его тело, чтобы Болотная Выдра напоила травами силы его пересохший страждущий рот, наконец, он просто желал своего любимого мёду. Но никому, совсем никому не было дела до его хотений и желаний. Они обернули его тело шкурой, опустили в яму и придавили землёй. Он хорошо чувствовал эту тяжесть земли, этот груз – словно полносорожьей туши взвалили на плечи, а иногда даже казалось, будто целую тушу.
Мир начал меркнуть для него. Солнце разрывало глаза своей ослепительной резью. Земля тянула к себе обеими руками, и он ушёл в землю.
Там было плохо. Холодно, сыро. Всюду стояла вонища, копошились какие-то черви; он, как мог, отгонял червей, но они его не особенно слушались. Тогда он напрягал все свои силы, делался крепким, как дерево, или горьким, как желчь. И у червей пропадал аппетит. Зато ему самому жутко хотелось есть. Но за его могилой никто не следил. Поначалу они оставили кусок мяса, рыбку, два птичьих яйца и немного весенних цветов. Он это нюхал две ночи, а потом заявилась гиена и нагло стащила его припасы.
Ещё ему было холодно, очень холодно. Все его кости дрожали, а зубы во рту скрежетали. Холод его донимал больше голода. Ему хотелось прижаться, крепко прижаться к кому-нибудь тёплому, к мужчине, к женщине, к ребёнку – всё равно, только к тёплому. Прижаться – и не отпускать… Но где он мог взять это тёплое? Где?
Он решил пойти в стойбище и сурово потребовать всё, что ему причитается. Или просто прижаться. Но стойбище оказалось пустым. Племя снялось оттуда к летним стоянкам.
Полночи он шёл по широкому следу. Тяжело ему было идти натощак. Он не смог нагнать своё племя, потому что с восходом солнца его неумолимо потянуло назад. И он вернулся сражаться с червями.
Голод, холод и одиночество донимали его беспощадно. Непролазный кошмар окутал со всех сторон. Если б у него имелись силы, он, наверное, разнёс бы всю землю от ярости и небеса заодно. Но его тощих сил недоставало даже на жалких червей. Ведь он был только отбросом, падалью этого мира, презренной падалью. Стервой.
И он начал искать другую падаль. Гиена украла его еду, раз он не мог ответить людям, он непременно должен был отомстить хотя бы гиенам. По ночам он шёл теперь на завыванья гиен.
В отличие от людей, гиены сразу его замечали. Они глухо рычали в его направлении, щерили пасти, несколько ночей он не мог к ним приблизиться, потому что боялся их грозного вида. Но однажды он застал их за обильной едой. Они поедали павшую лошадь и так увлеклись этим делом, что не заметили постороннего. И он приблизился к месту их пиршества и вдыхал запах крови, насыщался ароматом разрываемого мяса. Ему полегчало. Но всё равно было холодно, липучий озноб никак не отпускал – к гиенам он не мог прижаться, они бы его не согрели, он ведь другой… Какой-то другой... Какой-то.
Вскоре он приметил одну странную вещь. Сверху над ними парили бесплотные падальщицы и раздутыми от возбуждения ноздрями ловили восходящие пар . Там были гиены, и были стервятники, и даже львица. Они толкали друг дружку и суетились, проходили насквозь одни через других и, наверняка, мечтали цапнуть соседа зубами или же долбануть клювом, но их бесплотные зубы и бесплотные клювы не могли ничего ухватить. Над всем этим сборищем кружились рои огненных пчёл, словно искры большого костра – этих пчёл только и опасался Высунутый Язык, их вертлявой силы. Но духи держались на отдалении от него, и вскоре он примирился и с их присутствием. Он насыщался, как полноправный член Стаи, и готов был ответить любому обидчику, потому что сила возвращалась к нему вместе с едой. Его зубы перестали скрежетать.
Теперь он гораздо успешнее противодействовал червям. Потому что почти каждую ночь принимал участие в гиеновых пирах. Он забыл о голоде, и холод тоже как будто с ним помирился. Волочился рядом, но не хватал, не прижимался. Так он мог существовать.
Однажды под утро он пил влагу на речном берегу. Напившись, он стал возвращаться и двинулся через кусты, потому что для него не было большой разницы, воздух у него на пути или кусты, он упивался своей проникающей силой и совсем не заметил, как наступил на бурый согнутый куст. Но от куста валило тепло, куст оказался спящим медведем. Круглолицый, должно быть, вдоволь наелся липкого мёду. Он сладко спал, и душа его дремала при нём. Высунутый Язык почувствовал неодолимую зависть к этому беззаботному тёплому сну и схватил душу зверя. Медведь тут же проснулся и увидел призрака во всём сиянии. Косолапый закричал как охрипший козлёнок, сломя голову бросился прочь. Его желудок открылся, и через задний проход вьющейся лентой извергалась дневная еда.
Высунутый Язык испугался и сам. И понёсся в другую сторону. Но что-то ему подсказало, что он напрасно бежит. Он вернулся назад и увидел медведя лежащим. Трепещущая душа медоеда пустилась наутёк, беспризорное тело не шевелилось. Высунутый Язык одолел живого медведя и готов был плясать от восторга. Впервые он расправился с таким крупным зверем. Впервые в жизни. А они не хотели брать его на охоту, запрещали даже приближаться. А он в одиночку расправился с медведем. И без оружия. Теперь он знал, как отомстит шаману. А когда расправится с шаманом, он будет убивать всех остальных. Они испытают такой же голод и холод, какой достался ему. И он не подпустит их к пище гиен. Он устроит им ад!
Люди вернулись. Высунутый Язык чуть было не проворонил их возвращения, следуя по гиеновым тропам. Но однажды вечером он учуял на своей могиле еду и удивился. Люди надеялись отделаться от него кусочком мяса. Как бы не так! Его нюх поедал теперь целые туши. Его сила жаждала мстить.
Вот только шаман обратно стоял на пути. В волосах Еохора шныряли огненные пчёлы и сидели на плечах, а Высунутый Язык понимал, что против духов ему всё же не совладать. Его собственная душа хорошо помнила, как больно эти духи жалили её весной. И не хотела опять такого же ужаса. Высунутый Язык терпеливо ждал того часа, когда шаман, наконец-то, будет один. И не мог дождаться. Никак не мог.
А гиены уже собирались на зимние угодья. Высунутый Язык не желал идти так далеко. Кто бы тогда охранял от червей его тело? А потом, напоследок, у гиен появилась новая тень. Убитая Львом. Она сразу стала вождём, непримиримая, и от неё не было спуску. Никому не было спуску. Высунутому Языку – точно – не было. Эта новая тень отгоняла его, гнала к живым людям, прочь от живых гиен. Он и сам хотел к людям. Он же не был гиеной. И не собирался становиться.
Если он возьмёт в плен душу шамана, он заставит её охранять своё тело. И греть его самого, по-настоящему греть. Но как это сделать, Высунутый Язык не знал. Демоны не вступали с ним в разговоры, он не умел разговаривать с демонами. Больше того, он их боялся.
Голод, холод, одиночество и бессильная ярость снова грозили ему. Особенно ярилось одиночество. Весь мир был таким нестерпимо чужим. Холодное зябкое стылое серое одиночество всюду сопровождало мертвяка. Одиночество сверху висело над ним, одиночество пряталось по бокам в бесприютной мгле. Только с тьмой он мог говорить. Только холоду мог пожалиться. Но и те не замечали его. Бесконечно одного.
Этой ночью Высунутый Язык едва не потрафил своей мести. Как обычно, сразу после заката первым делом он отправился понаблюдать за шаманским шатром. Он не подходил слишком близко, соблюдал осторожность, как и всегда. Шаман, должно быть, сидел в своём чуме и не высовывался. Вокруг чума витало несколько духов, Высунутый Язык распознавал их издалека. Заодно он прислушивался к ночным звукам, потому что давно хотел есть. Но гиены опять запропастились, теперь с ними всегда творилось что-то неладное. Их вожак потеряла свою плоть и не могла руководить живыми. Могла только гонять такие же тени, какою стала сама. А без вожака гиены превратились в обычный сброд, каждая тварь рыскала где-то сама по себе, разыскивая дохлых зайцев или барсуков. С такими гиенами Высунутый Язык никак не мог уже прокормиться, и прежний ужас всё чаще накатывался на него. Он как будто разглядывал жилище шамана, но на самом деле мечтал о другом: как-нибудь спрятаться от неотвратимого ужаса, как-нибудь затаиться. И ещё где-нибудь перекусить.
Зарычал волк, но от серого Высунутому Языку не было толка, он не сразу обратил внимание на этот рык. Но пахнуло теплом, настоящим теплом – и тогда он заметил бегущего человека. Тот, видимо, первым увидел его и убегал со всех ног. Высунутый Язык поразился, что обычный охотник сумел его распознать. Потому он замешкался. Но потом вспомнил, что он тоже охотник. Одинокий охотник. Может быть, он захватит душу этого человека заместо шаманской, может быть, у него что-нибудь выйдет. Он бросился следом и собирался нагнать, чтобы вытряхнуть душу, как из медведя, чтобы прижаться; ему оставалось совсем немного, он уже чувствовал, как настигает, он как будто дрожал, весь дрожал и гудел от возбуждения, так ему не терпелось схватить и согреться – но не схватилось. Перед ним вдруг засвистел вихрь, охватил слепящим кольцом – и он потерялся. Он не видел больше бегущего, вихрь их разгородил. И всё кончилось.
В этом вихре присутствовало что-то знакомое, Высунутый Язык почти что его узнавал, но не мог ухватить, так тот был стремителен. Этот вихрь пришёл не от шамана, но сверху. Душа из Верхнего мира пыталась его ослепить. А он никак не мог распознать эту дерзкую душу.
А люди в стойбище уже разводили костры. Беглец ускользнул, и душа из Верхнего мира тоже вильнула прочь.
Даже ярости больше не оставалось у Высунутого Языка в его одиночестве. Он возвращался к своим червям, но и черви ушли от него вглубь земли.
Только он сам не мог никуда уйти от себя самого.
Никуда!
И он вновь заскрежетал.
****
Ночью выпал первый снег. Но земля ещё не успела остыть, ранний снег растекается лужицами, оседает в траву.
Деревянные заступы тявкают при ударах. Чёрные комья разлетаются по сторонам вместе с брызгами грязи.
Все присутствуют здесь. Все мужчины из тех, кто остался в стойбище. Полукольцом окружили копателей и безмолвно почтительно наблюдают.
Еохор стоит с другой стороны, один сам, опираясь на длинный осиновый кол.
Режущий Бивень в толпе наблюдателей. Рядом с ним старейшина Бурый Лис, серьёзный, как никогда. Если Режущий Бивень ошибся, переглядел, тогда старейшина обязан принять решение вкупе с шаманом – и тот не знает, как поступить. Ведь они все пошли с факелами туда, куда указал Режущий Бивень, но не нашли ничего. Никого. И теперь, может быть, оскверняют могилу. А это грозит всему племени новыми страшными бедами, но разве их мало было уже этой осенью?
Режущий Бивень выглядит бледным. Его сердце тревожится. Он затеял такую шумиху, поднял переполох – но если ему примерещилось, как он будет глядеть в глаза остальным? Позор падёт на его голову. Позор и проклятье от усопшего.
Вороны кружат над головами людей с рассерженным карканьем. Неблаговидное дело не скроешь, всем ясно, и, конечно, траурным птицам в первую очередь. Они всех созывают сюда, всех духов земли и неба, дабы видели те непотребство. Так думают люди.
Но в земле показался уже полуистлевший край шкуры. Подняли лопатку мамонта, служившую крышкой. Теперь самое жуткое. Двое наихрабрейших пускай возьмут за края и вытащат свёрток. Пёстрый Фазан берётся за один край, а Колючий Ёрш, поворчав, за другой. Тянут.
Режущий Бивень даже не дышит. Сердце остановилось. Тянут легко, потому что в свёртке одни только кости. Что будет с ним?
Свёрток трещит – и белое тело падает обратно в яму. Громкий «Ах!» проносится между людей. Высунутый Язык сопротивляется.
Надо всё-таки вытащить тело. Но шаман уже сделал знак готовить костёр, и Режущий Бивень спешит за дровами. Не его это дело, вытаскивать. Он не ошибся.
Все боязливо отводят глаза от бесцветного лица. Тело укладывают на дровяной помост и закидывают хворостом. Шаман твердит заклинания, сопровождая их взмахами трещотки из оленьих копыт. Бурый Лис разжигает огонь. Ловко чиркает кремнем по колчедану. От ударов сыплются искры и поджигают пучок сухой травы. От травы зажигают лучину, от лучины Режущий Бивень поджигает ветку, и уже этой веткой шаман воспламеняет свой кол, а Режущий Бивень запаливает дрова со всех четырёх сторон. Шаман втыкает в хворост горящий кол. Пламя быстро охватывает помост, шипящие языки взмывают вверх, яростно сыплются искры. Лёгкий дым беспрепятственно уходит в небо, и на лицах людей исчезает тревога.
Режущий Бивень, как зачарованный, следит за очищающим огнём и даже не чувствует руку шамана на своём плече.
– Всё, – произносит Еохор прямо над его ухом, и Режущий Бивень от неожиданности вздрагивает.
– Он больше не придёт.
– Совсем? – переспрашивает охотник. Шаман улыбается:
– Ну, если вдруг и придёт… теперь Режущий Бивень не сможет его увидеть. Потому не испугается.
Обугленные кости вместе с пеплом заворачивают в новую шкуру и бросают в старую яму. Потом засыпают землёй. Сверху могилу забрасывают пучками зелёной травы и ставят большую плошку с кусочками мяса. В последний раз.
Ночью шаман будет камлать, но это уже никого не заботит. У отшельника не осталось друзей, не осталось семьи. Никто не носил по нему траура. О нём нельзя думать плохо – значит, о нём нельзя думать никак.
Режущий Бивень потерял целый день. Сегодня он не пойдёт делать стрелы. Короткие оперенные дротики для охоты на птиц и на мелкую живность называют стрелами. Обычно их выпускают при помощи металки с крюком на конце, стреляют. Он же попробует стрельнуть из луки. Стрельнуть всерьёз.
****
Он сделал стрелы из тростника, как и подсказывал сон. Нарезал стеблей. Заранее вырезал маленькие зазубренные наконечники из кости. Каждый наконечник сквозь специальные дырочки примотал к небольшой тонкой палочке как раз такой толщины, чтобы она туго входила в полое отверстие тростникового стебля. Примотал самой ценной нитью – из паутины. Могущей удержать даже мамонта. Затем вставил наконечники в стебли. Теперь, если раненная жертва начнёт убегать через кустарник и зацепится торчащей стрелой за ветку, наконечник свободно отделится от стрелы и останется в ране.
Однако наконечникам нужны были противовесы, поэтому Режущий Бивень вставил тонкие палочки и в другие концы тростниковых стеблей. Для надёжности ещё обмотал стебли жгутом из волокон крапивы, чтобы не расщеплялись. Каждый готовый стебель положил серединой на вытянутый палец, проверил равновесие, дабы будущая стрела не клевала или не задиралась. Так делают и лёгкие дротики для охоты на птиц, но его стрелы будут чуть меньше размером, изящнее и ловчее.
Весь остальной день Режущий Бивень учился стрелять из нового оружия. Подправлял равновесие стрел, подламывая концевые палочки. Потом сделал зарубочки всем стрелам на пятках, чтобы они лучше ложились на тетиву, не скользили. У лесного человека комель дротика был оперен, но у Режущего Бивня не нашлось под рукой ни птичьих перьев, ни пуха, поэтому несколько стрел он оперил пучками мха, которые просто приклеил при помощи разогретой на огне смолы вперемешку с древесным углем. Теперь он стал сравнивать, какие стрелы лучше летят. Оказалось, что лучше летят всё же стрелы без мха, и охотник отказался от него. Когда он подстрелит надлежащую птицу, тогда и оперит, сейчас же он видел только ворон, а их чёрные перья навряд ли годились. Здесь, несомненно, нужна сильная ловкая птица-охотница, сила пера которой усилит стрелу, но не ослабит.
Стрелы летели далеко, гораздо дальше, чем можно метнуть рукой дротик или копьё, и Режущий Бивень радовался. Волчицы не было рядом с ним в этот день, она не могла разделить его радости. Но стрелы плохо попадали в цель. Он никак не мог приладиться. Вертел луку, вспоминая, как держал своё оружие стоймя лесной человек, передвигал стрелу по тетиве, сравнивал и пробовал ещё раз.
Он забыл даже поесть в этот день, так он увлёкся. Солнце уже спешило к закату, когда он почувствовал голод. Он отложил луку, достал из котомки мясо – и тут как из-под земли явилась волчица. Режущий Бивень разделил с ней обед и даже похвастался новыми стрелами, не утерпел. Но волчица вдруг стала выказывать признаки беспокойства, принюхиваться. Режущий Бивень насторожился.
Отряд охотников возвращался из разведывательного похода. Режущий Бивень едва успел припрятать потаённое оружие, как они заметили его. Они возвращались почти с пустыми руками, добыли одну чушку на всех, рассказывать им особенно было нечего. Просто со скуки ходили в степь.
Режущий Бивень тоже не стал торопиться с рассказами. Сказал только, что обдумывал планы охоты на серьёзную дичь.
Назавтра, как только рассвело, он опять вернулся к припрятанному оружию и целый день учился метко стрелять. Обломал два наконечника, но к вечеру уже довольно уверенно попадал в большие деревья с далёкого расстояния, дальше полёта дротика.
Эти два дня опять выдались тёплыми. Но вереницы облаков на закате тянулись к лунному водопою, последние перелётные птицы улетели вниз по реке, ничто больше не сдерживало зиму. Через два-три дня она должна была заявиться. Времени для тренировок не оставалось. Пора смазывать стрелы ядом.
Утреннее солнце неспешно отогревало подмёрзшую за ночь землю. Покрытая белым инеем пожухлая трава приветливо искрилась. Из ноздрей лениво прилёгших в траву лошадей клубами вырывался пар. Они сразу заметили пришедшего охотника, но не вскочили на ноги. Зверь всегда различает, когда охотник намерен охотиться, а когда только готовится к будущим охотам и, возможно, совсем не на него.
Режущей Бивень порадовался хорошей примете. Лошади ведь всегда на ногах. Даже спят стоя. Но если они прилегли, значит, утро будет спокойным. Можно не отвлекаться и сразу заняться делом.
Он ещё не решил, как намазать наконечники стрел. Разжигать ли костёр? Ведь наконечники дротиков нагревают, когда мажут против врага. Тогда они становятся сильнее и жаднее впитывают яд. Так гласит предание. А наконечники для охоты намазывают холодными, и только самые кончики. Шаман утверждает, что лев теперь враг, раз посмел тронуть охотника – но почему? Разве зверь причинил ему зло? Он до сих пор не понимает всех шаманских слов. Или не хочет им верить. Не хочет. А Еохор упрямо торопит с охотой.
Он внимательно осмотрел свои руки, подставив их к солнцу. Малейшая царапинка на каком-нибудь пальце или на ладони впустила бы яд в его тело, и тогда он уж точно не смог бы охотиться. Тогда смерть опять бы охотилась на него самого, беззащитного и неподвижного. Но никаких ранок он не обнаружил и потому безбоязненно достал из котомки завязанный кожаной тряпочкой рог. Этот рог вместе с содержимым одолжил ему Крепкий Дуб. Режущий Бивень воткнул рог в землю и аккуратно поставил стоймя. Затем он вынул костяную чашку и маленький кожаный узелок. Из узелка он высыпал в чашку коричневый порошок высушенного змеиного яда. Змеиный яд действует медленно, однако он очень крепок и мало кого отпускает. Ядовитый сок ветреницы убивает быстро, но годится в первую очередь для мелких зверюшек и птиц. Режущий Бивень откупорил рог с ядом ветреницы и облил им коричневые кристаллики в чашке. Аккуратно завязав рог обратно, он поставил его в свою прислонённую к кусту котомку в стоячем положении, чтобы никаким образом не пролилось ни капли. После этого, отломав сухую ветку, он сделал из неё удобную палочку и стал размешивать свою ядовитую смесь. Размешивал он тщательно и долго, пока вязкая жидкость не стала полностью однородной, впитав в себя все коричневые кристаллики. Кажется, яд был готов. Тогда Режущий Бивень резанул свою левую руку, чуть ниже локтя и дождался, пока тонкая струйка крови сбежит вниз до ладони. Он коснулся конца кровавой дорожки палочкой, которой размешивал ядовитую смесь. Яд с конца палочки попал в кровь, и Режущий Бивень внимательно наблюдал, что произойдёт. Кровь на дорожке сразу же почернела и стала сворачиваться, чернота стремительно поползла по дорожке вверх, но когда до самой раны уже оставалось только чуть-чуть, Режущий Бивень резко смахнул отравленную кровь другой рукой. Яд не успел добраться до раны и попасть в тело охотника, но он быстро действовал на кровь, Режущий Бивень в этом воочию убедился. Теперь можно было намазывать стрелы.
Он вытащил из стрелы закреплённый на палочке наконечник и обильно смазал ядом его остриё при помощи пальца. Смазав, подержал на ладони и попытался представить, как отравленный наконечник втыкается в бок Рыжегривого. Когда картина раненого льва отчётливо возникла перед его глазами, он воткнул палочку с наконечником в землю, остриём вверх, чтобы яд просох. Таким образом он смазал целых семь наконечников, ещё для четырёх яда у него не хватило.
Наконечники сохли на низком солнышке, охотник хорошо промыл руки в реке, дважды протёр их землёй, сухими листьями, потом опять вымыл в воде. Покуда сохнут наконечники, он пострелял неотравленными стрелами, пытаясь попасть в поставленную стоймя сухую ветку. Сначала он стрелял с близкого расстояния, потом отходил подальше. Он сильно радовался, когда гудящая стрела задевала ветку и огорчался, когда не касалась её. Выпустив все четыре стрелы, он отправлялся на их поиски, а затем стрелял снова и снова. Наконец, его стрелы с приличного расстояния сбили ветку два раза подряд, и чрезвычайно довольный охотник решил перекусить.
За едой он вспомнил о Подруге. В этот день она не появилась, однако Режущий Бивень даже обрадовался. Ведь когда охотник готовит охотничий яд, женщины, как и дети, не должны этого видеть, дабы не лишить яда силы. Хорошо, что волчица не видела яда, однако… однако Режущий Бивень только теперь вспомнил ещё кое-что. Волчица не видела приготовление яда, зато она видела, как охотник делал своё оружие – и теперь он на мгновение растерялся. Запрет запрещает женщинам видеть изготовление оружия, ему, наверное, надлежит поломать свою луку и стрелы, сжечь в огне, а потом сделать новые, втайне… но запрет ведь говорит только о женщинах. О женщинах, детях, больных стариках, но ведь ни слова о странных волчицах, ни слова… Сомнения одолевали охотника, однако он сделал свой выбор. И даже облегчённо рассмеялся. Волчица – охотница, значит, нет разницы между ею и ним. Он вставил наконечники в стрелы, аккуратно укрыл каждый тряпочкой, не отравленные стрелы связал все вместе и обмотал их наконечники одним общим лоскутом кожи, потом сложил стрелы в новый заплечный мешок, последнее, что сшила его жена перед уходом, и направился к стойбищу. Перед стойбищем он припрятал луку и стрелы в мешке, чтобы завтра вернуться за ними.
Если не помешают дурные знаки, уже на рассвете он с новым оружием выйдет на Рыжегривого. Сегодня вечером он должен ещё подбить зайца или вытащить из норы сурка, чтобы перед рассветом принести в жертву охотничьим духам. Если он не добудет сегодня сурка или зайца, тогда начало его охоты отложится ещё на день. До самой зимы.
