Текст книги "Первостепь"

Автор книги: Геннадий Падаманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

А то не знает. Конечно, иная. Чего прикидываться!

– У охотника к шаману разговор. Впустит ли в чум?

– Входи, охотник, коли так.

Режущий Бивень пролазит вслед за хозяином, но его решительное настроение уже испортилось, моментально, с первых же слов. Как всегда! Раз Еохор приветил его шуточками, тогда с шуточками и отпустит. Никогда с ним серьёзно не поговорить, опять увильнёт от разговора, не скажет толком, уклонится. Точно, уклонится. И думать нечего.

Еохор глянул в глиняный след и, не обнаружив похлёбки, сердито хлопнул себя по ляжке.

– Моя старая с утра где-то судачит… Охотник не передумал ещё с разговором?

Ничего от него не укроешь, никаких мыслей. Словно видит насквозь. Не зря щурит глаза, больно ярки сомнения, надо бы поумерить, надо бы…

– Хотел про дочь Пёстрого Фазана порасспросить…

Еохор не даёт досказать, вскидывает густые брови, перебивает:

– Ишь ты! Дочь Пёстрого Фазана… Чай не твоя же дочь!.. Какая связь-то меж вами? Она же девочка. У неё есть отец.

Режущий Бивень хочет поправить, хочет напомнить, напрасно Еохор прикидывается, напрасно делает вид, что не знает, когда только что сам вернулся из стойбища – да в любом случае он заранее обязан знать, заранее, иначе какой тогда толк в его духах-помощниках?.. Но шаман не даёт раскрыть рта, не позволяет, шаман стал излагать ему проповедь, словно мальчику в канун посвящения, разговорился:

– О девочке Еохор говорить не будет. А вот о женщинах скажет. А то Режущий Бивень, может, забыл его предостережения. (Хитрый взгляд исподлобья, передышка. Режущий Бивень только подумал вставить вопрос, перенаправить, как шаман тотчас перенаправил по-своему, продолжил.) …Женская красота, конечно, кхе-кхе, радует глаз (глядит с прищуром, ведомо, мол, ему, старому пню, не забыл ещё, нет, поглядывает) …А тело молодой женщины обжигает сильнее огня. Да только (назидательно поднятый палец) женщина вредоносна в своём начале, она приносит слабость в этот мир. (Такая, как его карга, действительно, приносит!) И не зря они регулярно теряют кровь, не сумев заполучить мужской силы. (Его карге давно уже терять нечего. Разве что суп проливать.) Им нельзя поддаваться, потому как не напитаешь их досыта. (А тебя самого напитаешь?) Женщины осаждают души в тела, а телам предстоит умереть. И Режущему Бивню следует помнить об этом. Ему – особенно. Ведь уже скоро. Случится… Хотел троих принести в жертву, но есть и четвёртый… Но-А. Как без него? Не получится. Да и с ним перебор.

Вот так сказал, игрун. Сказал так сказал. «Ему особенно». А дальше вообще ничего не понятно, дальше и слушать не стоит. У Режущего Бивня все мысли смялись в комок и перепутались. Разве не сам шаман его убеждал, что ему нужна женщина, а теперь, наоборот, стал предупреждать против чего-то, когда он пришёл совсем для другого. Виляет хвостом, словно лис. «Уже скоро…» Что «скоро»? Не попавшийся лис. Хитрый донельзя. Обошедший ловушку. «Случится… Какой-то Но-А...» А он как пришёл – так и уходит не солоно хлебавши. Ничего не случилось. Ничегошеньки. Поскорее откланялся, покуда шаман совсем его не задурил своими «Но-А», покуда он что-нибудь соображает ещё. Эти намёки, ему сейчас не до них. Специально смутил его хитрый шаман, что-то учуял, но почему, что за дело тому? Почему того никогда не понять, почему всегда что-то тайное на уме?.. Раньше Еохор не был таким. Раньше всегда говорил прямо. А теперь – не поймёшь. На покаянии каялись все, даже старейшины, а шаман – промолчал. И люди давно уже не доверяют шаману, многие шепчутся, что снова нужен тудин, что Еохор не справляется без тудина, отбился от дел. Но Режущий Бивень ведь не шептун и не женщина. И позабыл уже о шамане, о неудачной попытке, забыл. Сам. Только сам. Сам пойдёт к Пёстрому Фазану и попробует расспросить. И, возможно, что-нибудь да выведает. Хотя какой теперь в этом прок, хотя всё равно уже поздно, и девочку не вернуть. Смерть не оборачивается. Никогда.

Так думает он, охотник, и его глаза грустны. Его глаза скорбно смотрят на серое небо, отдождившее, и на сырую землю, размякшую от дождя и хлюпающую грязью при каждом шаге. Там, где ходят люди, на тропах, там грязь. И в людских думах, наверное, грязь, в людских сердцах, потому что беды не прекращаются. Будто мир стронулся с места и не находит приюта. Они борются, борются – а всё без толку. Словно сила ушла из их животов, ускользнула, словно совсем растерялись тела, как детёныши беспризорные, как осенние листья на холодном ветру – почему? Почему?

Он готов закричать: «Почему?!» Закричать в небо, закричать в землю. И в себя самого. Чем ближе ответ, тем громче нужно кричать. И ему хочется крикнуть во всю мощь своей груди, обязательно крикнуть, как-то выпустить сжатое, выплеснуть вон то, что давно уже бродит, словно хмельное варево – но впереди играются дети, носятся наперегонки по свежей грязи, скользят – и детям кричать он не хочет. Дети здесь не при чём. Мальчики, девочки. Детям надлежит быть счастливыми, и женщинам надлежит тоже, и охотникам… Но тогда почему? Почему?

Он останавливается вместе с вопросом и ждёт. Сам не зная, чего. Скончания бед, наверное, скончания бед – но разве ж могут они закончиться без его участия, сами по себе? Не могут. А как их закончить ем , он не знает.

Ему вдруг вспоминается Чёрная Ива, та последняя ночь. Как они крепко ласкали друг друга, крепко как никогда. Словно на всю жизнь вперёд. Потому что было прощание, это было прощание – и души их знали… А с девочкой он попрощался не так. По-другому. Нелепо. Нелепо. Нелепо!

Всё в этом мире нелепо. Всё-всё. Режущий Бивень готов сыпать проклятия. Сыпать всем. Шаману, дождю, нелепым людям, нелепому миру. И даже смерти. Всем. Однако он молчит. Убежали слова. И эти предали тоже. Все предали Режущего Бивня. Ну как ему быть?!

****

Режущий Бивень ушёл, и шаман присел на лежанку. Режущий Бивень ушёл, но не весь. Оставил после себя смятение. Оставил и шаману тоже, будто у того своего смятения мало. Но Еохор неожиданно улыбнулся: мало, не мало – какая разница? Поздно уже метаться. Неизбежное надвигается. Только люди ещё не подозревают, но шаман – Еохору отступать некуда. Он готов ко всему. Почти ко готов. Осталось только последнее, что он ещё не сделал. Но может сделать прямо сейчас, несмотря на дождь, который сверху стучит по крыше его чума. Ну пусть стучит. Шаман уже поднялся с лежанки, подобрал свою котомку, вложил туда варган и ещё вложил свежее мясо, которое с утра ему принёс Пёстрый Фазан, и которое не успела оприходовать Большая Бобриха. Теперь уже не оприходует. Теперь достанется другому подарок от Пёстрого Фазана. Тому, кому следует. А Большая Бобриха пускай себе ворчит. На то она и старуха, чтобы ворчать.

Шаман уже вышел из чума. Дождик капает довольно сильный, шаману как будто не нравится, но он не хочет пререкаться с дождём. Пускай его очистит небесная вода перед важным делом. Ведь шаман идёт помириться. Прошения попросить. Далеко ему нужно идти. Но до вечера доберётся. А к утру вернётся назад. Ежели только не помешают.

Дождь шуршит по тропе. И стопы шамана тоже шуршат, вышагивают. А ещё подают голоса птицы. Где-то спрятались в траве воробьи, чирикают степные ищейки и не горюют ни о чём. Что им, пернатым, у них ведь есть крылья. Они улетят. Или не улетят. Шаману нет разницы. Он идёт дальше. А дождь прекратился. Иссяк. Издалека доносятся звуки тетеревиного токовища. «Ишь, краснобровые, разгулялись, – усмехается шаман. – Полдень уже, а им всё нипочём. Нагуляться торопятся, будто чувствуют, что в последний раз эти оргии». Или всё-таки не в последний? Усомнился шаман, опять усомнился – но махнул рукой и оставил. Что ему? Будет то, что будет.

Лошади вяло пощипывают мокрую травку, однако то и дело глядят на восход. Что-то там ищут. Что-то забыли. Уйти хотят лошади, уйти далеко-далеко. Будто можно уйти от судьбы. Будто есть, куда уходить. Подул ветерок, погнал тучи туда же, к восходу, и лошади снова подняли головы, глядят вслед. Глядят и жуют. Вожак один не жуёт, жеребец вдруг повелительно заржал, и все остальные в его табуне должны подчиниться команде. Жеребец хочет идти на восход, вслед за дождём, а кобылы жуют, им и тут хорошо, но жеребец ещё раз заржал, повторил – и послушались подруги. Двинулись лошади на восход. В чужие земли направились. Как то там их приветят? – думает Еохор. Своих там полно жеребцов, драться придётся. Всем драться придётся, кто выживет. За жизнь свою драться, за самое главное.

Вдали ревут зубры. Ревут быки, мычат коровы. Движется в степь огромное стадо. Великое стадо. Самая пора для великой охоты. Чтобы снова запасти мяса аж до зимы. И после бездельничать людям. Оргии устроить. Но… Остановился шаман. Пригляделся по сторонам. Не видно охотников. Четвероногих не видно. И двуногих тоже не видно. Что делают его люди? – думает Еохор. Никто ведь и не заикался о великой охоте. Что-то делают люди другое, пустое, нашли себе занятие, опять нашли повод не выходить на охоту. «Эх», – вздыхает шаман. Что уж теперь. Люди рассыпались. Это из мокрого песка можно слепить что угодно, всякий ком. Но когда высохнет ком, песок рассыпается на песчинки. Люди тоже рассыпались на песчинки, люди больше не целое, каждый сам за себя. За свой живот. И смоет скоро все песчинки. Растворятся в воде.

Зубры идут на восход. Уже пыль поднимается от такого множества копыт. Высушили землю горячим дыханием, вытоптали траву. Мычат, ревут. Сами как будто дивятся. Идут по степи – а где львы? И где люди? Куда подевались? Один лишь шаман наблюдает издалека. Но и у шамана другие дела. И в другую сторону уже глядят его глаза. Оставили зубров. Пусть сами идут. Сами знают, что делать.

Шаман вдруг оглянулся. Люди сзади почудились. Так и есть. Горные братья уходят. Погостили – и хватит. Тянется небольшая цепочка, идут гуськом охотники, но не на охоту. К жёнам своим возвращаются. К жёнам и к чумам. Ни одной женщины даже не сманили у степных людей. Некого сманивать. Лучшие степные женщины теперь у лесняков. Разве что кроме Большой Бобрихи, – усмехается шаман.

Много прошёл Еохор. Уже скоро придёт. Показался уже в низине низкорослый березняк, а там дальше снова подъём, за которым течёт ручей. На берегу ручья когда-то располагалось старое стойбище. И старое кладбище тоже там. Шаман только думает, идти ли ему напрямую сквозь березняк или же обойти заросли степью. Степью идти, конечно, приятнее, когда ничего не мешает, но Еохор решил не сворачивать. Плохо это – сворачивать. Прямо надо идти к своей цели, не отступать. Коли решился.

Шаман вошёл в березняк. Когда-то здесь в изобилии водились тетерева. Зимой лунковались повсюду, мальчишкам было раздолье, они перебили своими дротиками почти что всех птиц. А тем некуда было деваться. Голодной выдалась зима для птиц. Только тут и могли клевать свои любимые берёзовые почки. Далеко не улетали. Теперь вот ни одного тетерева тут не слыхать. Теперь токуют подальше отсюда. Надолго запомнили людскую жадность. Хорошее мясо у тетерева, хорошая это добыча, красивая. Очень мальчишки гордились такой добычей. Очень старались ещё добыть, снова и снова. А потом… после можно и выбросить, потому что приелось, сколько можно питаться тетеревами. Очень злился тогда на мальчишек Степной Орёл, сильно ругался. Хотел запретить убивать без надобности, но как разъяснишь человеку, где надобность, где ненадобность. Ради одного лишь пера может быть надобность, чтобы к дротику прикрепить или к стреле. Не мог им Степной Орёл объяснить, не получалось. У Еохора теперь также само не получается, грустно это, печально, но тогда шаман радовался, что у Степного Орла не получается. Не только радовался, сам втихомолку подзуживал мальчишек, говорил, что нужны свежие перья. А после сжигал эти перья. Чтобы злился Степной Орёл, чтобы сердце его печалилось. Победил тогда Еохор. Смирился тудин. И до этого тоже смирился. Когда люди загнали огромное стадо лошадей и ослов в скальный проход, огороженный засеками, слишком огромным оказалось стадо. На каждый чум в стойбище получалось больше лошадей, чем у человека пальцев на обеих руках и ногах. Да ещё и ослы вдобавок. Люди сразу заспорили, зачем так много добычи, женщинам особенно не нравилось столько предстоящей работы, и охотники тоже многие хотели выпустить половину или даже больше. Но другие возмущались: зачем выпускать, что плохого в изобилии? Если даже много мяса пропадёт, это же всегда лучше, чем если мяса не хватит. У людей тогда было достаточно запасено мамоны, а поскольку лошадиное мясо не такое вкусное, как мамона, Еохор тоже был сторонником того, чтобы выпустить загнанных, пусть хоть все убегут, если не так что пойдёт, если людям останутся только затоптанные. Еохор так считал, как и многие, но после услышал, как Степной Орёл громче всех призывает выпустить пойманных. Люди очень внимательно слушали Степного Орла и почти все тому поддакивали, а Еохора от этого забрала злость. Он вдруг изменил своё мнение. И воспротивился. «Нельзя никого выпускать, – стал убеждать Еохор, – если хоть одна лошадь спасётся, все прочие узнают про людские ловушки и никогда уже не попадутся ни в один загон». Степной Орёл начал возражать, говорил, что, наоборот, когда лошади знают, что люди не возьмут лишнего, тогда они больше доверяются людям, не станут чрезмерно остерегаться. Но шаман настоял на своём. Он приводил в пример волков, когда те загоняют косуль на лёд. Волки всех убивают, хотя и половины от половины им не съесть. И львы тоже всех убивают. А медведи, когда идёт красная рыба, медведи тоже ловят и ловят. Сначала всю рыбу едят, потом только икру, после лишь кожу сдирают, а напоследок и вовсе ловят только для того, чтоб выбросить. Потому что не могут не убивать. Потому что охотник, который отпустит, перестаёт быть охотником. Степной Орёл не соглашался. Степной Орёл говорил, что волки вернутся за убитыми косулями даже весной и медведи вернутся за убитой осенью рыбой, когда весной проснутся после спячки, но люди ведь делают по-другому, люди ведь не едят падаль, зачем им так много лошадей и ослов в загоне? Затем, что нельзя выпускать, – возражал Еохор. Пускай подыхают от голода лишние. Раз угодили в ловушку, значит, отданы людям. Значит, судьба их уже решена – и пусть так и будет. А если люди попробуют выпустить хотя бы одну лошадь, они тогда вырвутся все, люди не смогут их удержать и останутся без добычи. И без мяса останутся тоже. Шаман победил и в том споре. Никто не посмел разобрать засеку. Мальчишки на неё взбирались и учились метать копья в загнанных лошадей. С каждым днём лошади слабели, а мальчишки и молодые охотники метали в них копья на спор, как после метали на спор камни и стрелы в тетеревов. Много мяса тогда пропало. Много осталось гиенам и львам. Долго те объедались и не могли всего съесть. А люди решили оставить жеребят, которые могли уже пастись сами. Им спутали ноги и выпустили возле стойбища, чтобы всегда оставался запас свежего мяса. Но вскоре гиены повадились нападать на этих не могущих убежать жеребят. А люди стали болеть. И первыми заболевали мальчишки. Тудин сразу сказал, что людей наказали за алчность, что люди должны повиниться, но Еохор не соглашался, Еохор обвинял далёких людей тундры и их злого шамана. С тех пор Степной Орёл стал отдаляться. Уже никогда не приходил побеседовать к Еохору. Но и людей против него не настраивал. Честный он был. Справедливый. Что говорил, то и делал. А говорил правильно. Не то что шаман. Когда весной зубры не появились в степи, не вышли из леса, Степной Орёл стал опять говорить, что люди должны повиниться, людей наказали из-за их жадности. Шаман не соглашался. Хотя знал, что тудин прав. Если бы люди уже тогда повинились, многое было бы по-другому. Но шаман не желал слушаться тудина. Шаман делал всё, чтобы тот остался один. Разве что не колдовал. Но слова пускал злобные. Злобные и обидные. И вот теперь люди не верят шаману. Не доверяют. Особенно Режущий Бивень. И некому заступиться. Тудина нет. Умер тудин.

Однако шаман пришёл уже на место старого стойбища. Переправился через ручей и вышел к кладбищу. Кладбище заросло травой и ничем особенным не выделялось, выглядело как обычное поле, но Еохор знал, что искать. Кучку камней. Там, где упокоился тудин, люди насыпали много камней, больше обычного. Еохор отыскал в траве эти камни.

Уже начинало темнеть, но шаман не торопился. Расчистил ровную площадку перед могилой и стал собирать хворост для костра. Потом достал огневое сверло и дощечку. Давно уже Еохор не добывал так огня. Тереть пришлось долго. Руки устали, на лбу выступил пот, но шаман не сдавался. Добился своего. Огонь явился, но костёр долго не хотел разгораться, много дымил и щипал Еохору глаза. Только шаман не отступал. Дул со всех сторон, подкладывал хворосту, и, наконец, костёр разгорелся.

Теперь уже совсем стемнело. Шаман положил мясо на плоский камень, когда-то бывший алтарём, и усёлся на землю возле костра.

Еохор поднял голову, посмотрел в тёмное небо и спросил:

– Что, брат тудин, видишь меня? Ни разу не приходил, но вот пришёл. Погляди: Еохор это тут. К тебе пришёл Еохор.

Никто не отозвался, но костёр затрещал громче, и шаман подбросил хвороста, а потом потянулся к своей котомке, нашёл там немного сушёной травы и тоже бросил в костёр. Огонь сразу ж зашипел по-особому, как-то приятнее, но Еохор не обратил на это внимания. Он опять заговорил:

– Что, удивлён? Чему удивляться? Шаман ведь тоже человек. Пока что не дух бесплотный. Есть у него мясо и кости. Есть и зависть. Также само шаману не нравится, когда хвалят кого-то другого, а не его. Нечему удивляться. Когда было плохо шаману, когда было тяжко, тудин всегда помогал, выручал. Это так. Но когда стало тяжко тудину, когда помощь понадобилась ему самому, шаман Еохор не стал тогда торопиться. Это так. И нечему удивляться. Люди все одинаковы. Когда шаману было хорошо, он не хотел позаботиться о тудине. И тот ушёл. А теперь плохо шаману. Тяжко шаману теперь одному. И он жалеет, что нет тудина. Очень хотел бы поговорить как прежде. Пускай не держит зла тудин. Нынче не справиться без него. Одному шаману не справиться. Не одолеет напастей. Беды грозят всему племени. Великие беды. Всем людям грозят. Если может тудин чем-то помочь, пусть поможет.

Высказался Еохор. Костёр потрескивает, вверху темное небо, не видно звёзд, ушли куда-то слова шамана, никто не отозвался. Но Еохор не унывает. Не так всё это просто. Шаман вспомнил про варган, достал.

– Ну, брат Медвежья Щепка, ублажим далёкого. Помнится, нравились ему твои песни.

Заиграл варган в ночи. Струятся звуки, выскакивают и уносятся. Выскакивают и уносятся. Выскакивают… Заворожило шамана. Кто-то слышит его. Теперь он знает, что слышит. Кому надо, тот слышит. А он… ему самому вдруг становится ясно, всё становится ясно, всё случившееся он видит перед собой как на ладони. И всё понятно. До наипоследнего.

Охотник спрятал фигурку, которую должен был сжечь. Мать-Земля осерчала. На переходе родился детёныш и задержал мамонтов. Если б детёныш родился чуть позже, мамонты бы обогнали разведчиков и не угодили в ловушку. Если бы женщина не ворожила, не отнимала у шамана его силы, тот бы сам догадался. Если бы женщина не ворожила, тогда её муж отпустил бы мамонтов. Но не случилось.

Шаман позвал гиену. Шаман хотел сам быть сразу шаманом-тудином, могучим шаманом, дважды могучим. Шаман дал мяса гиене. Если б шаман не позвал, той гиене, вождю гиен, дали бы мясо другое, отравленное. Без вождя остальные гиены не одолели бы львицу – наоборот, тогда львица бы одолела гиен и никто не напал бы на детёныша мамонта.

Шаман не был безупречным. И заклинатель мамонтов вожделел к чужой жене. Они оба пропустили важное предупреждение: мамонты держат крышу. Если б охотник не бегал так за женой, он стал бы новым тудином и подсказал бы шаману, чего тот не понял. Но охотник противился оргиям, не стал тудином и потерял жену, из-за которой раздор.

Нужно было беречь как зеницу последнего мамонта. Львица могла в этом помочь. Если бы львица прежде убила вождя гиен, детёныш мамонта смог бы остаться. Тогда бы остался и большой мамонт. Беда тоже тогда бы осталась в своей ловушке. Но мамонт ушёл и, уходя, позвал камень. Ловушка раскрылась. Теперь высь-камень летит. Недолго осталось. Расколет небо и упадёт.

Смолк варган. Сидит шаман молча, будто уснул, но глаза смотрят вдаль. Вдаль и ввысь. Кажется, видит шаман этот камень. Ледяной камень летит. Красивая яркая звёздочка. А за ней вьётся огненный хвост. Камень точно нацелен. Нельзя отвернуть. Упадёт камень, расколется небо, встряхнётся земля, прольются великие воды. Люди должны уходить. Те, которые смогут остаться. Немногие избранные. Самого Еохора нет в их числе. Поздно он повинился. Степной Орёл его ждёт. Опять они будут вместе.

****

Режущий Бивень вернулся в степь. Что ему делать в этом стойбище? Что ему вообще делать? Нечего делать Режущему Бивню. Совсем нечего. Он выбрал одинокий клён недалеко от тропы, уселся под него, скрестил ноги и… Не о чем ему даже думать. Всё надоело. Всё как-то не так. Совершенно не так.

По небу плывёт стайка серых тучек, а Режущий Бивень, глядя на них, вдруг понимает: всё будет хорошо. Он поражён, он пытается догадаться, откуда взялась эта мысль, почему? Кажется, он обнаружил странную вещь. Вот как эти тучки плывут по небу, также само плывут и его думы. Плывут откуда-то со стороны куда-то в другую сторону, походя входят в его голову, и он их задерживает. Но это значит, что он может и не задерживать, может пропускать мимо, пускай плывут себе дальше, как плыли. Что ему?

Тишина. Долго стоит тишина. А потом снова проносятся какие-то мысли. Как ветер. Ветер дует откуда-то со стороны, а он останавливает этот ветер, он улавливает мысли. Его голова их все ловит. Будто сито в его голове. И оно ловит мысли. Чужие мысли. Совсем не его. Посторонние. Но ведь голова может их не ловить. Что будет тогда? Тишина. Опять тишина. Пустота. Пускай летят мимо все эти мысли. Пускай проносятся. Есть путь сердца, и есть путь головы. Он идёт путём головы. Его голова ловит какие-то мысли, ловит и ловит чужое. А что делает сердце? Что ловит сердце?

Режущий Бивень вдруг чувствует радость. Спокойную тихую радость. Ему хорошо. Всё нормально. Всё правильно. Правильно и красиво. Он рад.

Затренькала синица. Соглашается с Режущим Бивнем. Правильно всё. Хорошо и красиво. Правильно, но… как же Маковый Лепесток? Как?.. Никак.

Тишина. Пустота. Тренькает синица. «Пинь-пинь-пинь». Перерыв. И опять: пинь-пинь-пинь. Тишина.

Мычит зубр. Режущий Бивень поймал мычание и очнулся. Но ему кажется, у него теперь есть новое знание. Важное знание. Мысли, они как ветер. Они всякие. Они как ветер, который дует сразу со всех сторон. Но он – он может ловить только с какой-то одной стороны. И то, что он ловит… то и есть Режущий Бивень. Только лишь сито для одного ветра из неисчислимых ветров. И он до сих пор ловил не те мысли, совсем не те. Ведь он может ловить другие, хорошие, радостные. Или совсем не ловить. Сидеть в тишине.

Он сидит в тишине. Долго сидит. Но мысли всё-таки ловятся иногда. Зубр. Охота. Оружие. Раньше у людей были только копья. Теперь есть уже луки. Когда-нибудь нескоро люди сделают оружие ещё получше, такое грозное, что даже лук будет выглядеть детской игрушкой. Но что с того людям? Всё равно ничего не изменится. Люди как плакали прежде, так и будут плакать впредь. Как радовались, так и будут радоваться. Как болели, так и будут болеть. Как рождались, так будут рождаться. И умирать также само. Что же изменится? Что может измениться? Ничего. Почему же люди так ждут перемен, почему хотят каких-то перемен, от которых всё равно ничего не изменится? Кто внушает им эти мысли? Ничего не изменится. Это ведь как раскрасить лицо охотничьей краской. Можно чёрной раскрасить, а можно красной. Или зелёной. Или белой. Но что от этого изменится под слоем краски? Разве изменится смерть? Разве изменится радость? Разве изменится счастье? Кто-то перестанет умирать? Кто-то перестанет болеть? Нет, ничего не прекратится. Всё будет таким же самым. Только другого цвета. Или как бы другого. Но разве есть разница для человека, какого цвета его смерть, белого или чёрного? Всё останется таким же. Потому что дело в другом. Потому что нужен путь сердца. А сердцу какое дело до нового оружия? Такое же, как и до старого. Мысли будут лететь, всякие мысли, самые разные, но можно ловить другие, не те. Вот как сейчас. Он не ловит мысли тревоги. Не ловит мысли тоски. Чёрная Ива… Маковый Лепесток… Это всё дуется где-то, где-то несётся само по себе, а он… – он ведь тут, в стороне, он… ему хорошо. Хорошо и покойно.

Тишина. Пустота. Тучки несутся по небу. Тренькает синица. Мучит зубр. Курлыкают журавли. Шуршит трава. Солнце выблеснуло из-за туч, засияла степь, засверкала. Снова надвинулась тень. Ветер шумит. Хорошо. Хорошо Режущему Бивню. Он как тучка на небе. Беззаботная тучка. Она ловит ветер. Он ловит мысли. Он ловит мысли другие, не те. Хорошо так ловить. Хорошо и покойно.

Сверху дождик закапал. Капает. Шуршит. Разве может он помешать? Пускай себе капает. Капает дальше. Режущий Бивень сидит. Он как камень. Как истукан. Он не ловит больше те мысли, те, прежние – глупые, вредные. Ему хорошо.

Он встаёт. Он идёт назад в стойбище. Просто идёт, потому что так надо.

Румяная девочка обходит лужицы, шагает босыми ногами по мокрой траве. Румяная девушка вовсе не выглядит привидением, ничуть не похожа, такая же, как и всегда. Живая. Он видел всяких и не ошибётся. Но в нём нет удивления. Почти нет. Разве что самую малость. Маковый Лепесток улыбается, у неё пухлые щёки, мнимая смерть их не повредила – и нужно им улыбнуться в ответ, просто необходимо.

– Режущий Бивень, наверное, не знает ещё про мой случай?

– Не знает, – он соглашается. Случай – то, что случает. С кем и кого? Пускай расскажет.

– Мне приснилась одинокая яблоня. Красный лось толкнул её рогами, и тогда упало зелёное яблочко, ударилось о землю и стало маковым лепестком. Потом дунул ветер и понёс лепесток на закат, вслед за солнцем, в страну теней. Когда я проснулась, то сразу же рассказала отцу о дурном сне, и он перепугался. Он решил отвести этот сон. Он объявил, будто я ушла; я прикинулась мёртвой. Мы разыграли смерть. Отец хотел продержаться весь день до заката, но шаман сказал, что достаточно до полудня или покуда дождик не смоет, потому что детский сон не такой серьёзный. Мы ведь правильно сделали, Режущий Бивень, правда? В т я, жива!

Она стукает себя ладошкой выше грудей и улыбается, очаровательно улыбается, неотразимо, как само солнце. И он улыбается тоже в ответ, не в силах сдержаться. И солнце другое, небесное, также вдруг пробивается в узкий разрыв облаков и светит девочке прямо в глаза, ослепительно светит. Она щурится, прикрывает синие глаза ладонью, потом заходит сбоку, поворачивается с другой стороны. Она ещё что-то хочет сказать. Нет, спросить:

– Режущий Бивень… А те твои слова… Может, и они были только отводом? Может, и ты хотел разыграть, отвести дурной сон? Как, Режущий Бивень?..– она немного молчит и вдруг добавляет совершенно странные слова. – Ведь Но-А будет другим.

Синева её глаз не способна вместить всей надежды, надежда льётся через и брызгает на него. А он как будто морщится, у него что-то заело. Старые мысли, новые – перепутались все. Он запутался, что ловить. Кажется, он пытается улыбнуться. Глядит девочке в глаза. Улыбается: чудные у неё глаза. Однако пора идти дальше. Куда-то идти… Какой-то Но-А… Что с ними творится? Кто такой этот Но-А? Девочка сзади осталась, глядит ему вслед. Глядит и молчит. Как будто все они все бредят. Как будто.

Ушло солнце, скрылось за тучами. Похоже, надолго. Режущий Бивень вернулся в свой чум.

****

Лучи тёплого солнца играют в зелёной траве. Щебечут весёлые птицы, гудит радостным гулом земля. Откуда-то прилетела первая бабочка, трепещет бледными крылышками словно в каком-то сне. Длинном сне о новой весне.

Косматый, большой и уже начинающий стареть зубр, отбился от огромного стада. Ещё в конце прошлого лета его впервые побили, и ждущие знойные тёлки стали глядеть на других. С тех пор и началось. С тех пор при каждом удобном случае он искал уединения. Потому что не смог стерпеть унижений, не смог смириться, что его сила стала теперь не той, и кто-то другой смеет ему противостоять. И указывать место. Его заросшая густой щетиной шея стыдливо прячет косые вздутые шрамы от чужих рогов. Его бурая грива начала поддаваться солнечному жару, и грубая кожа не может уже впитать всю силу этого мира, не способна совладать с этим буйством. Безудержным буйством безудержной жизни. И ему иногда даже кажется, будто с каждым шумным выдохом сквозь раздутые ноздри вместе с паром из могучего тела потихонечку убегает нечто такое, что уже не возвращается обратно при вдохе. Всё-таки не возвращается. Косматый как будто бы чувствовал свою последнюю весну, и оттого её грустная прелесть не имела границ. Зубр чувствовал, но не желал признавать своих чувств. У него ещё вполне доставало для этого мощи. Ведь когда-то он вместе с другими гонял даже львов, топтал в кустах львят, чтобы те помнили на всю жизнь, как он силён. Чтобы помнили. И чтобы сам он тоже помнил.

Косматый остановился, согнул ноги в усталых коленях и улёгся на землю. Перед ним в траве шныряла стайка воробьёв, шумела, галдела и что-то склёвывала, не обращая никакого внимания на притомившегося гиганта поблизости. Зато бледнокрылая бабочка вдруг опустилась зубру прямо на нос, и, немного скосив глаза, Косматый смог рассмотреть её сложенные листиком крылья с прожилками и даже крохотную мордочку с двумя длинными прямыми веточками усов. Удовлетворив любопытство, зубр глубоко вдохнул, и бабочка, недовольная неустойчивой горой, упорхнула. Высоко в небе стаи гусей летели в неведомые дали, перекликаясь друг с другом и приветствуя всех под собой. Уши лежащего зубра поймали приветствие, но несолидно было ему отвечать говорливым птицам. Пускай летят себе дальше… Уже пролетели. И зубр снова почувствовал, как это грустно – чужая весна. Будучи в одиночестве, он не мог сомкнуть глаз сырой длинной ночью, и теперь ему захотелось уснуть. Уснуть и ни о чём не тревожиться. Он задремал. И какие-то странные думы бродили вокруг горы мяса по соседству с шумливыми воробьями.

То ли ему виделся муравей, то ли кто-то ещё. Вряд ли бы огромный зубр сумел разглядеть крохотного муравья, но тот муравей был особенным. Он был большим. Он поднимал целого мамонта, будто сильнющий двуногий. А потом он швырнул свою ношу об стенку – и стена разлетелась серыми осколками, один осколок больно тюкнул по носу и заскулил; зубр фыркнул и как-то перескочил в другой сон, ещё более муторный и такой же тоскливый.