Текст книги "Первостепь"

Автор книги: Геннадий Падаманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

– Прямо в сердце бросок, – приглушённо говорит Пёстрый Фазан. Львиный Хвост видит, что Быстроногий Олень уже мёртв. Конечно. Он и не сомневался. Разве может быть по-другому. Но почему исчез шаман Еохор? Разве они справятся без него? Им же нужен шаман. Им нужен шаман!

Пёстрый Фазан не смог выдернуть дротик (конечно!), тот обломился, теперь Пёстрый Фазан держит в руке короткое древко, короткое и тонкое, сосем не обычное.

– Должны быть следы лесняка. Не сам же этот чудный дротик прилетел, – Крепкий Дуб забирает обломок у Пёстрого Фазана, разглядывает, потом вдруг бросает на землю:

– Здесь какое-то колдовство.

– Что, совсем нет следов, Крепкий Дуб? – сомневается Пёстрый Фазан.

– Ни одной сломанной ветки. Кроме тех, что мы сейчас поломали.

Пёстрый Фазан вглядывается в заросли. Потом смотрит на мёртвого Быстроногого Оленя, на рану в груди, пытается представить, как летел дротик, заметил, откуда должен был лететь. Теперь Пёстрый Фазан, пригнувшись, вошёл в заросли с копьём наизготовку, но Львиный Хвост знает заранее, что и Пёстрый Фазан ничего не обнаружит.

– Почему же исчез шаман? – думает вслух Львиный Хвост. – Как-то это связано. Беда большая пришла. Пропадём без шамана.

Но Крепкий Дуб ничего не отвечает. Непрерывно следит за Пёстрым Фазаном, как тот движется в зарослях. Правильно пока что тот движется, точно так летел дротик, должен был лететь. Но Пёстрый Фазан отошёл уже столько, сколько как раз и нужно расстояния, чтобы метать дротик, дальше разве что у самого-самого ловкого может выйти хороший бросок, но Пёстрый Фазан добрался уже и дотуда, но и там ничего не нашёл. Оглядывается Пёстрый Фазан, оценивает расстояние – да как вообще можно метать в таких зарослях, как размахнуться, прицелиться?.. Загадка. А скорее, колдовство. Наверное, колдовство. Возвращается Пёстрый Фазан. Колдовство! Нет следов.

****

Гиены кружили под деревом, задирая вверх чёрные носы и принюхиваясь. Там, на верхнем суку, сидел раненый человек и улыбался. Он держал в руке сломанную ветку, которой совсем недавно готовился тыкать в львиные глаза, но лев испугался уже от гиен, раньше, чем от его ветки. И тогда человек запихнул ветку между сучьев рядом с собой, а освободившейся рукой стал срывать спелые груши. И бросать вниз гиенам. В знак благодарности. А те только злились.

Режущий Бивень ещё не оправился от потрясения. Ему всё ещё представлялось, как Рыжегривый лезет на дерево, карабкается за ним по стволу, а он перескакивает на верхний сук, достаточно тонкий, но лев не отстаёт, хотя охотник всё время тычет веткой в его морду. И сук ломается подо львом, они падают вместе, но человек успевает схватиться здоровой рукой за нижнюю ветвь, застряв над землёй. А лев беснуется внизу. Так мнилось охотнику. Но внизу бесновались гиены, и даже так нельзя было сказать. Просто упрямо кружили. Пятнистый Демон, наконец, признала упавшую рядом грушу, взяла в свои цепкие челюсти и проглотила. И охотник вверху засмеялся.

Да, он всё ещё числил себя охотником, хотя и сидел высоко на дереве, спасаясь от гиен. Он даже сожалел немного, что лев оставил его пятнистым, не довёл своё дело до конца. На дереве он бы сразился со львом, и, может быть, хитростью победил бы. А вот тупые гиены по деревьям не лазят. Но всё равно они спасли жизнь человеку, и Режущий Бивень хорошо понимал, что одними лишь грушами не отделаться. Он попросит Медвежьего Когтя не травить Пятнистого Демона. Пускай она и дальше разбойничает в степи. Ведь и с неё, получается, может быть толк. Вот только Медвежий Коготь сейчас далеко. Как и всё остальное племя.

За спиной занимался рассвет и красил воды реки своей магической краской, пухлые таймени, такие же красные, ловко выпрыгивали из воды, приветствуя зарю. Таймени всегда несут радость двуногим. Медведям и людям. Но сейчас, наверное, люди забыли про них. Ведь Режущий Бивень предупредил, и никто не уйдёт на путину, когда нависла опасность над племенем. Если шаман не понял его, всё равно ведь женщины не вернулись. А даже если вернулись, то ведь не все. И он не вернулся. И племя уже идёт по тропе войны. Они станут искать Чёрную Иву, его, остальных. Не будет путины. А после путины объявляют Осенние Оргии. Раз не будет путины, не будет и оргий, не получится праздника – и это, наверное, плохо. Ведь Осенние Оргии – радостный праздник, – думал Режущий Бивень и немножечко сожалел, что вместо весёлого праздника выйдет скучный траур. Или даже не сожалел.

Гиены внизу не уходили, обнюхивали траву, опять и опять изучали следы человека, а тот, наверху, уже и не думал о них, не замечал. Он размышлял о своих приключениях, сколько он пережил, и какой у него чудный Хранитель. Столько раз выручал из безнадёжного положения. Позвал на помощь мамонта, когда некуда было деться, потом направил гиен. Режущий Бивень ощущал себя сильным, удивительно сильным после трёх умираний. Ведь трижды он возвращался. И теперь невозможно представить, что сможет его устрашить. Теперь будет он крепче камня, и эти гиены внизу как щенки для него. Скоро им надоест ошиваться под деревом, караулить его ото льва, и он спустится на землю. Он войдёт в реку и подберёт своё копьё. И тогда примет бой с кем угодно. Гиены не сунутся, когда он будет с копьём, но ежели придёт Рыжегривый, даже если возьмёт с собой львиц – и тогда примет вызов охотник, не полезет трусливо на дерево, а станет открыто обороняться. Но и Рыжегривый никогда не придёт, если будет охотник с копьём, потому что понял уже его тайную силу. Свежую силу воскресшего трижды. Даже коварных лесных людей не боялся теперь Режущий Бивень. Что-то внутри шептало ему, что он справится с кем угодно. И он улыбался. Хотя и была одна вещь, против которой бессильно даже копьё. Уход Чёрной Ивы… Вот с чем он должен смириться. С такой переменой.

Гиены ушли, и Режущий Бивень спустился на землю, не опасаясь. Он направился к реке и долго топтался в воде, нащупывая ногами наконечник копья. Вода бурлила от идущих на нерест тайменей, и охотник, вдруг прыгнув, как кошка, ухватил-таки зазевавшуюся рыбину за скользкий хвост. Чудо какое-то продолжалось, он сам едва верил, что такое возможно, видимо дух реки дарил ему рыбу. Он даже не поблагодарил от изумления. Не успел. Уже с тяжёлой рыбой в руке он наступил на копьё. И поднял оружие другой рукой, раненой, потому что пальцы сгибались как надо. Львиные когти их исцелили, духи болезни с перепугу удрали.

Он отдал икру реке за помощь. А саму рыбу съел сырой. Красную рыбу можно не жарить. Её мясо нежнее, чем мясо молочной газели. Потом он заел рыбу обильно растущей на берегу кислицей и только теперь вспомнил о безопасности. Удивительно безрассудно он себя вёл. Ведь лесные люди, возможно, всё ещё искали его. А он не прятал следов.

Он внимательно осмотрел реку и противоположный берег, потом затёр следы на этом берегу. Занялся пасмурный день, серые тучки хмурились, недовольные своей долей, собирались расплакаться. До одинокого охотника им не было дела, и ему до них тоже. У него опять кружилась голова. Что-то там гудело, звенело и нечленораздельно шептало. Должно быть, сильно он приглянулся злому духу болезни, и тот обратно вернулся. Может быть, через рыбу. Царапины от львиных когтей нещадно зудели, Режущий Бивень ещё раз обмыл их речной водой, но вода не помогала ему. Она и не могла помочь, ему нужен был посконник, горький сок листьев которого чистит львиные раны.

Посконник уже отцвёл, его светло-коричневые цветки опали, а без видных цветков отыскать эту траву не так-то просто. Особенно когда прыгает голова, трясутся руки, и зимний озноб сковал грудь. И всё же Режущий Бивень добрался до пальчатых листьев, отыскав высокую траву среди старых ильмов. Там же он отыскал и просторное дупло на высоте лосиного роста, в которое не без усилий залез. Потому что, похоже, предстояло ему умирать в четвёртый раз. И быть может, на этот раз не возродиться.

Солнце играло в прятки с тучками, иногда пробиваясь сквозь пелену. Один раз Режущий Бивень очнулся и высунул голову из своего укрытия. Его тут же стошнило, свежий воздух вытащил из него утреннюю рыбу, она излилась на землю и на древесный ствол. Он пытался очистить хотя бы ближнюю кору, удалить вредный запах, но свалился в дупло и затих.

Солнце тоже укрылось, зарядил дождик и обмыл изгаженный ильм. Потом пришёл вечер, приковылял; завыли гиены, заревел лев. Режущий Бивень парил в пустоте между жизнью и смертью и ничего не желал. Совсем ничего.

****

Сначала был стук. Камнепад. Камни катились с горы и ритмично стучали, ровно и правильно. Должно быть, это были большие и умные камни, стучали они очень громко, чернота так сильно грохотала, что где-то высеклось пламя и повалил дым. Густой горький дым. Камни горели невидимым огнём.

А ещё трещал кузнечик. Пиликал на задней ножке. Не боялся огня, играл свою песенку, звонкую песенку ночи. Или это был сверчок. Стрекотал крылышками. Камни могли его раздавить, изничтожить, а он даже и в ус не дул. Пиликал себе и пиликал. И чем сильнее падали камни, тем громче отвечал им кузнечик. Или сверчок. И, наконец, переспорил.

Его треск изменился. Он как будто пробовал трещать человеческими словами. Но слова его были странные и непонятные. Каменные. Потом захлюпала вода, где-то струился ручей, в ручье чавкали рыбы, глотали тьму круглыми ртами и приговаривали топорными голосами: «Этот жук для тебя, Ку-ку, мудрая кукушка. А эта змея для тебя, Небесный Орёл!» Рыбы жевали беззубыми ртами, чавкали в темноте и говорили опять: «Сырую землю едим для подземного духа Испода. Больших червяков, жирных, для пёстрой горлицы Гурр, и для всевидящего ворона Карра мясо едим от убитой гиены со всей её силой».

Откуда брались слова в темноте?.. Может, и не от рыб. Никто не говорит таким языком, слова будто высечены из твёрдого гранита, будто выструганы из крепкого дуба, но колышутся на ветру как невесомые. Никаких рыб не может здесь быть, в такой темноте, но ведь откуда-то брались слова и гремели: «Гей!.. Гей!..»

Опять посыпались камни, застучали по дереву. Так гудит полое дерево, музыкальное, когда бьют по нему колотушкой: «Бум! Бум!». И в придачу слова:

«Ведите сюда, когда может идти. Когда не может, тащите меня, быстро, с ветром тащите! Ищите! Ищите все!»

А ведь эти слова, они даже знакомые. Так говорит человек. Не простой человек. В задымленной тьме вдруг появляются очертания головы… дым застрял в волосах, глаза испуганы, вглядываются в ночь. Наверное, плохо видят.

Режущий Бивень узнаёт эту голову. Львиный Хвост, охотник, его лучший друг! Он приветствует друга радостным восклицанием:

– Львиный Хвост, тебе пора подрезать волосы. Весь дым запутался в твоих волосах.

Он ждёт, что Львиный Хвост сейчас рассмеётся, увидит его, узнает голос; но Львиный Хвост всё так же глядит во тьму, глядит мимо, дым клубится перед его глазами, дым набился в его уши.

– Львиный Хвост! Разве не слышишь меня? Разуй свои уши!

Ничего не меняется. Глухой друг застыл в напряжении и ослеп, его пустые глаза смотрят в сторону, в них никак не заглянуть. Но здесь рядом ещё крупная голова Медвежьего Когтя, плечи в косую сажень, однако и этот глядит непонятно куда.

– Здравствуй, Медвежий Коготь! Всё хочешь отравить Пятнистого Демона?

Медвежий Коготь не понимает вопроса и не слышит приветствия. Неужели все они тут оглохли? Что такое случилось? За Медвежьим Когтем находится кто-то ещё, Режущий Бивень его не узнал, но на всякий случай кричит: «Приветствую тебя!» С таким успехом можно приветствовать подземный мир.

Однако в этой безвидной тьме по-прежнему грохочут чужие слова. Просят кого-то тащить. Приказывают вести. Слова принадлежат кому-то знакомому, Режущий Бивень их где-то слышал, он всматривается в том направлении, откуда они исходят, и видит рога. Ветвистые оленьи рога, раскинувшиеся, словно Мировое Древо. Рога одеты на голову, растут из головы, прорастают прямо из головы. В их ветвях снуют светлячки, красные искорки, жужжат и шипят. Но слова исходят не от них, Режущий Бивень уже это понял и недоумевает:

– Еохор кому говорит? Разве здесь кто-нибудь слышит?.. разве здесь кто-нибудь видит?

Слова неожиданно запинаются, в резко наставшей тишине не слышно даже вздоха. Дым клубится кольцами, вслушивается в тишину, ищет пропавшие слова. Не может найти. И Режущий Бивень ему помогает:

– Теперь совсем тихо. Всё равно не слышит никто.

Дым его узнаёт, вдруг отзывается знакомым голосом:

– Где Режущий Бивень?

Как детская игра. Режущий Бивень готов рассмеяться, он и говорит со смешком: «Здесь». Но разве д м беседовал с ним? Ведь за дымом прячется лицо, известное лицо, он уже к нему обращался, он уже его знает, только не может вспомнить, пусть оно ещё что-нибудь скажет…

Лицо, словно услышав просьбу, действительно говорит:

– Режущий Бивень пусть слушает внимательно! Откуда он пришёл сюда?

Будто камень с плеч свалился. Только теперь Режущий Бивень видит руки шамана и узнаёт зажатый в руке кожанец. Это же его собственная обувка. Где взял его Еохор, зачем? Его сшила Чёрная Ива, он находился в их чуме… Но Еохор опять повторяет вопрос. Хочет знать, откуда пришёл Режущий Бивень. Конечно, он помнит:

– Один переход вниз по реке. Дупло старого ильма. Мне плохо.

Режущий Бивень и в самом деле осознаёт, как ему плохо. Тревожно и паршиво. Какой-то озноб повис в воздухе, каменный звон. Или железный. Когда бьёшь кремнем по другому камню, железняку, чтобы высечь искру и родить огонь, так звенят эти камни. Но вместо искр они стреляют болью, пронзающей насквозь. Дымная тьма колышется, Режущий Бивень теряет её, как ни стремится удержать. Но он успевает услышать последнее, утешительное слово «хорошо» – и к этому слову намертво прицеплено напутствие. Оно вереницей плывёт перед ним, он его то ли слышит, то ли видит, то ли ощущает. Он его понимает:

«Возвращайся скорее туда. Мы придём за тобой!»

И он возвращается в сырое дупло. Там ему тесно и противно. Но раз за ним придут, он должен ждать. Он должен дождаться…

Пятнистый Демон встаёт на задние лапы, передними опирается о дерево, пытается заглянуть в отверстие. Высоко. Не добраться. Этот раненый двуногий не в её честь. И она, поскребав когтями кору, уходит в степь. Послушная троица, обнюхав на прощание ещё раз корни ильма, трусит за ней. Недалеко отсюда ночуют два мамонта. Мохнатый гигант и усталый детёныш. Гиенам пора их проведать. Двуногие никогда не входили в их рацион. Зачем менять привычки…

****

Стояли хорошие благодатные дни. Давно ушла удушающая жара, накрапывал приятный дождик, всюду поспела изобильная еда – жизнь улыбалась двум мамонтам. Так казалось Двойному Лбу, когда он поглядывал на резвящегося малыша. Детёныш носился вокруг него, падал в траву, вскакивал, гонялся за какими-то жуками, вспугивал жирных хомяков. И даже гноящаяся рана на месте откушенного хвоста как будто его не удручала. А старшего мамонта не удручала таившаяся за тёмными бороздами туч на полнощном небосклоне зима. Как полусонный, смотрел он на танец дождинок. Словно хотел постичь жизнь каждой отдельной капельки. Как она весело падает с неба в мягкую траву и, тускло блеснув на прощание, исчезает. И следом мчится новая капелька и также исчезает. И ещё, одна за другой, до бесконечности.

Пришёл вечер, а за ним ночь. Дождик утих, выглянул молодой месяц, рассыпались азартные звёзды. В такие ночи судьба как будто останавливается в полнейшем равновесии. Ничто не беспокоит мамонта. Ни жара, ни холод, ни жажда, ни страх, ни одиночество. В такие ночи непременно должны сниться хорошие сны. Двойной Лоб дежурил уже несколько ночей подряд, не смыкая глаз, охранял покой детёныша. Его выносливость, казалось, не знала предела, но в такую спокойную пору даже выносливости нечем заняться, кроме как отдыхать. И под утро большой мамонт задремал.

Конечно, он спал стоя, потому что между его передних ног удобно улёгся малыш, и Двойной Лоб, не просыпаясь, временами наклонял голову и во сне обнюхивал малыша и нежно гладил его своим хоботом.

Гиены уже несколько дней не безобразничали, и степь стала к ним снисходительна. Ночной ветерок утомился подхватывать их коварный запах и разносить по округе, шаловливый месяц играл в прятки с тучками и вообще не обращал внимания на поверхность земли. Табунок лошадей, в котором не было жеребят, не поднял тревоги, а презрительно игнорировал хищниц. Одинокий бык не замычал, только принюхался, и опять уткнул морду в траву. Шустрый дикобраз даже не фыркнул, тихонько скрылся в глубокую нору. Носорог прошёл мимо своей дорогой, не снизошёл топнуть копытом. И огромный мамонт преспокойно дремал. Никто не удосужился его предупредить. (Глазастая сова, однако, возвращаясь с охоты в лес, вскрикнула своим замогильным голосом – но кто хочет слышать сову?)

Ему снилась змея. Большая змея ручьём скользила к нему, а он, как околдованный, глядел на неё и не мог отвести взгляда. Уж очень красивый узор покрывал её кожу, переливался всеми цветами, коричневым, жёлтым и, особенно, алым, сверкал как луна.

А вдали сверкал камень. Огромная скала искрилась не хуже змеи и затмила её своим блеском. Затмила всё.

И вдруг закричал детёныш, завизжал от боли. И вместе с ним завизжали гиены, перебивая крики детёныша своим мерзким хохотом.

Двойной Лоб растерялся. Спросонья он не мог сориентироваться в этом урагане звуков, в этой какофонии и свистопляске. Три гиены неистово выли прямо перед его мордой, и покуда он сообразил, что они специально отвлекают внимание, пока вспомнил в этом ужасе о спавшем под ним малыше, тот уже истекал кровью. Малыш больше не визжал, нечем было визжать. Пятнистый Демон оттяпала его хоботок и, виляя сплющенным задом, с добычей в зубах убегала прочь. Остальные гиены дразнили огромного мамонта, хохотали навзрыд и катались в траве от восторга.

Звёзды померкли на небе. Травы вздыхали в испуге, ветер стыдливо спрятался. Двойной Лоб никак не мог допустить, что это произошло, отказывался смириться. Его голова ему больше не принадлежала. И он не принадлежал своей голове. Каждый из них был сам по себе. Он оставался с детёнышем, а с кем была голова, его не интересовало. Три гиены выплясывали перед ним пляску смерти, а он очень твёрдо решил, что совсем им не верит. Напрасно взбесились пятнистые, сейчас он с малышом двинется в путь, они направятся к реке за мягкими ивовыми веточками, за зелёной прибрежной травой, почему только малыш не поднимается, когда им пора?..

И он подталкивал хоботом малыша. Но тот не мог ответить ему своим хоботком. Поднялся на дрожащие ножки и сделал несколько шажков, прежде чем они подкосились. Детёныш свалился в траву, и большой мамонт заботливо стал над ним. Потому что малыш не выспался и обратно хотел спать. И теперь уже Двойной Лоб ни за что не сомкнёт своих глаз, теперь будет без устали охранять сон детёныша. А когда тот выспится, они пойдут к реке за ивовыми прутиками. А эти вздорные гиены, они ведь не мешают и пускай себе воют хоть до упаду, никогда они не посмеют приблизиться и потревожить сон малыша.

Далеко в степи вставало солнце. Красное-красное. Малыш несколько раз дёрнулся, когда солнечные разведчики осматривали его свежую рану. Красное тянуло к красному, к лужице под детёнышем; большой мамонт заслонил малыша от назойливого любопытства утреннего светила, и в тени тот снова уснул. Кровь у него перестала течь, остановилась. Может быть, у него вскорости вырастет новый хобот, ещё лучший, прекрасный. Как вырастают новые зубы взамен истёршихся. Да, так вполне может быть, раз кровь остановилась, Двойной Лоб очень на это рассчитывал, ведь мамонтов не бывает без хобота, поэтому вырастет у детёныша новый, никуда он не денется. Вырастет. Но, наверное, не сразу.

К полудню вернулась Пятнистый Демон. Остальные гиены дремали в траве, как и детёныш, только поодаль, и вожак мирно присоединилась к своим. Теперь спали все, кроме взрослого мамонта и наглых мух. Мухи откуда-то налетели на малыша и презирали угрозы Двойного Лба. Как он ни размахивал своим хоботищем, жужжалиц меньше не становилось. Но малыш не просыпался, а раз так, что такого страшного в мухах? Пускай себе вьются.

К вечеру мухи замёрзли и разлетелись. Гиены тоже внезапно ушли как ни в чём ни бывало, видимо, поняли, что сон малыша под надёжной охраной, ничего им не выпадет, ни малейшей удачи; Двойной Лоб всех перестоял и теперь радовался собственной стойкости.

Неслышно подкралась ночь, заморосил дождик. Невдалеке прошла стайка волков, но мамонт не дрогнул на своём посту, и серые даже не стали задерживаться. Эти караулили добычу помельче. Какую-нибудь газель.

Потом львы убили быка. Двойной Лоб хорошо слышал все рыки борьбы и отчаянный стон. Затем слышал чавканье ненасытных ртов и вдыхал тошнотворный вкус крови. Но малыша не беспокоила чужая суета, и большой мамонт тоже не переживал. Разве убудет быков в степи? Одним увальнем меньше, одним увальнем больше. Зато бык теперь не размычится, не разбудит детёныша, маленький мамонт выспится вволю.

Утром вернулись гиены. И пришло их гораздо больше. Они нагло выли, хихикали, кивали противными мордами. Большого мамонта раздражала такая компания, и он стал будить малыша. Всё-таки тот уже отоспался.

Но малыш не открывал глаз. Должно быть, очень крепким был его сон, что-то хорошее снилось ему. Но ведь им нужно направляться к реке, к полудню малыш непременно проснётся и сразу захочет пить, потому что ему жарко в своей мохнатой шубке, потому что он давно уже не пил. Но если малыш так хотел спать и не желал идти к реке, разве у большого мамонта недостаточно сил, чтобы того отнести? Он подпустил крепкие бивни под тельце детёныша, а сверху обхватил гибким хоботом и в таком положении аккуратно поднял. И они пошли к реке вместе, большой и маленький мамонты. Ноги малыша не оставляли теперь следов на траве и не манили гиен за собой. Пятнистые мерзавки, наконец, отвязались и разбрелись. Никто не тревожил двух мамонтов. Только солнце сильно пекло, словно летом, и земля смердела от этой внезапной жары, привлекая своим смрадом вялых мух. Двойной Лоб задыхался от земляной вони, но неуклонно шёл своим путём. Он не мог отпустить детёныша, чтобы поднять хобот и попросить у неба освежающего дождя, а небо само не догадывалось. Наверное, оно полагало, что, зайдя в реку, мамонт самостоятельно сделает дождь, и себе, и детёнышу. И Двойной Лоб ничуть не сердился на безучастное небо, признавая его правоту. И на смердящую землю не злился, и на беспощадное солнце. Он шёл. Весь день шёл. Медленно шёл, потому что тяжёлый детёныш оттягивал его голову книзу, норовил коснуться земли своими отвислыми ножками, а тогда совсем не получалась ходьба, тогда Двойной Лоб останавливался и учащённо дышал.

Давно уже опустилось солнце, а жара не спадала. Багровая вечерняя заря повисла за рекой и ослепляла путь. Большой мамонт опустился на передние ноги и нежно уложил детёныша в траву. Детёныш шёл к реке целый день и сильно устал. Он нуждался во сне. И Двойной Лоб бдительно расположился над ним в охранной стойке и простоял так до самого утра. А с рассветом поднял детёныша и направился дальше.

Он не смог войти в реку с малышом на бивнях, он оставил его на берегу, а сам пил тёплую воду, горькую, не приносящую облегчения. Любопытные рыбы выпрыгивали перед ним, сверкая крутыми боками, белые птицы носились над рыбами, чёрный орёл камнем упал на мелководье, и большие круги пошли по воде, привлекая сверху карканье ворон. Но у Двойного Лба не было возможности наблюдать за охотой орла. Детёныш валялся на солнце, перегревался, косые бледные тени парящих стервятников не могли его укрыть; большой мамонт набрал полный хобот воды и тщательно обрызгал малыша. А тот не просыпался. И тогда Двойной Лоб снова его подхватил и понёс дальше. В полуденную сторону, туда, где будет мягкая зима, подальше от этого зноя.

Опять завыли гиены. Теперь их не было много. Двойной Лоб узнал Пятнистого Демона, самую мерзкую тварь, а за нею брели ещё трое пятнистых. Беспощадно жарило солнце, нестерпимо смердела земля, а падальщицы наглым воем ранили чуткие уши. Но мамонт шёл и шёл. И детёныш тоже двигался вместе с ним. А потом на пути вскочили кусты, идти стало совсем невозможно, потому что колючие ветки хватали за бока, путались в шерсти и хлестали по детёнышу.

Двойной Лоб повернул. Он не мог развернуться и пятился задом, а когда наконец развернулся, то уже не заметил гиен. Он опять победил, никогда не видать им детёныша, никогда!

Зато сам большой мамонт увидел нечто. Безбрежный день потихоньку закатывался, и мир потемнел, рябило в глазах, но сквозь эту рябь Двойной Лоб видел Смерть. Она катилась тёмным синим валом ему навстречу, он ничуть не боялся её, он только не хотел умирать при малыше, не хотел пугать его закрытые глаза. Нет, мамонт всегда умирает один, встречая смерть лицом к лицу, без посторонних. Потому он оставил детёныша и, шатаясь, один пошёл вперёд. Ночь стремительно опускалась над ним, синий вал растворился во тьме, но мамонт бесстрашно искал его там.

Там висел камень. Высоко-высоко висел камень. Высь-Камень. Он был ледяным, этот камень, он мог принести сюда зиму, он мог охладить эту знойную степь. Чтобы всё стало обратно как прежде. Что б вернулись все мамонты. Те, кого нет. Двойной Лоб звал этот камень. Как будто бы звал. Как будто бы трубил. И размахивал бивнями, целым и обломанным – и обломанный бивень снова отрос.

А гиены нашли детёныша. И рвали несчастное тельце. Только это не был ещё конец драмы. Рыжегривый услышал восторги гиен. С утра плотно поев, он весь день отдыхал, а теперь, исполненный бодрости, вышел на обход. И без раздумий ринулся в бой.

Гиены не ждали атаки. Заляпав морды, копались во внутренностях. Лев ворвался в их пир как зимний буран, от которого кровь стынет в жилах. Пятнистый Демон успела сделать два грузных прыжка и, чувствуя, что не уйдёт, обернулась к врагу. Она оскалила зубы и приготовилась биться, но лев подмял её под себя быстрее, чем она сомкнула челюсти. Её страшные зубы клацнули в воздухе, бессильно кусая тьму, тогда как зубы льва сомкнулись на её загривке, а громадные лапы сдавили хребет. И ночь истошно затрещала.

У гиен больше не было вожака.

****

Сосновый Корень похоронил жену, обрил голову, и всё для него перестало существовать. Словно не он тут остался, а одна только тень. Тень в мире теней. Или стерва.

Ничего ему не хочется слышать, ничего не хочется видеть, не хочется есть, не хочется пить, не хочется спать. В его голову будто забили дубовый клин, размоченный, теперь клин набух и распёрся. Огромная тяжесть теперь в голове. И в груди тоже.

Он не может смотреть на других. У них также беда, они суетятся, бегают взад-вперёд, что-то там предпринимают, безуспешно предпринимают, а ему… что ему теперь предпринять!.. Не будет у него никогда сына. И даже дочери не будет. Никого не будет. Один он остался. Совсем один. Как опавший лист в голой степи.

Люди глядят на него с осуждением. Мол, не пристало так горевать. Он же охотник, он же мужчина. Надо собраться и быть вместе со всеми в эту тяжёлую пору, помогать племени, выручать других женщин, выручать детей… Чужих женщин… Чужих детей. Ведь для него теперь все чужие. И он для всех чужой. Он был связан с колдуньей, он для них замарался, замаранный он, хотя так и не говорят, однако, наверняка, думают. Но даже если не думают, ему всё равно. От него будто ушла душа, будто бродит неведомо где, а тут,.. то, что осталось тут, только стерва, останки, падаль. Падали не место среди людей. Потому он и ушёл из стойбища.

Пришёл на берег реки, сел на сырую землю, глядит на воду. Как катятся серые волны. Куда-то катятся. У него внутри тоже катятся волны, такие же серые, волны тоски. Не может он без жены. Вспоминает свою Игривую Оленуху. Будто может та снова вернуться. Воскреснуть. Вспоминает, какая та нежная, какая та ласковая, какая… единственная. Единственная и незаменимая. Для него.

Над водой кружат птицы, вороны, чайки, чёрные, белые – ему всё равно. Орёл свалился с небес, скользнул над самой водой, выхватил рыбину, тяжело замахал крыльями – почему у Соснового Корня нет таких крыльев, почему он не может подняться в небо, высоко-высоко, за облака – может, оттуда увидит любимую, как там она в новом месте, как там одна, без него… кто её вызволит из беды, кто её вытащит, кто образумит?.. Никто.

И сюда пришли люди. Невдалеке суетятся. Садятся в лодки. С копьями люди. На новые поиски поплывут. Своих любимых искать. А его Оленуху уже не найти. Никак не найти. А люди… люди в лодках его заметили, о нём совещаются. Может, сейчас к нему направятся, начнут говорить… О чём говорить? Ну о чём? Разве можно вернуть с того света на этот? Разве можно выкопать падаль, лишить добычи червей? Конечно, нельзя. Черви уже резвятся в земле. Уже нет такой Оленухи. Нет и больше не будет. Никогда.

Поплыли люди по своим делам. Вниз по реке направились. Оставили его в покое. Хорошо сделали. Он с ними согласен. Ему тоже нужно вниз по реке. Но ему одному. Он сейчас поплывёт.

Сосновый Корень поднялся и вошёл в воду. Вода как будто холодная. Или не очень. Ему без разницы. Он вошёл ещё глубже и вдруг поплыл. Куда-то поплыл. Вниз по течению. На тот берег. Или просто туда.

Он уже далеко. Где-то на середине реки. Остановился. Опустил голову в воду и ждёт. Долго ждёт. Не хочет тело тонуть. Не хочет вниз опускаться, на дно. И вода почему-то не хочет врываться в рот, нет воде до него дела, и воде тоже нет дела, один он, совсем один. Никто не поможет.

Вдруг что-то ударило снизу. Толкнуло. Ещё раз. Всплески пошли. Рыбы идут. Большие, крупные рыбы. Значит, у людей будут оргии. Или не будут. Но ему всё равно. Рыбы его подтолкнули, и он теперь куда-то плывёт. Может быть, вслед за рыбами. В холодные земли. На нерест. Рыбы встречаются там для любви. Рыбы любят друг друга, а после все гибнут. Гибнут все, кого прежде не выловят. Он тоже погибнет. Его не выловят. Он уже отнерестился и теперь не нужен никому. Только икринок после него не осталось. Не успела Игривая Оленуха снести икринки, всё понапрасну произошло. Будто и не было двух жизней. Какой теперь от тех след? Какой след на воде… только всплеск, и всё смылось. Смылся Сосновый Корень. Не оставляет следов.

Сосновый Корень и не заметил, как достиг берега. Вдруг ноги сами опустились на вязкое дно, пришлось выходить. Покрытый лесом берег выглядит мрачным, для Соснового Корня всё теперь мрачно. Он вдруг вспомнил про высокий обрыв, на этом берегу есть высокий обрыв, с него можно шагнуть. Он шагнёт.

Он плетётся вдоль берега, ищет обрыв. В его голове по-прежнему какой-то дубовый клин, потому он бредёт, как в полусне. Вроде бы даже и позабыл уже, что он ищет. Отыщется сам этот обрыв. Мимо не проскользнёт. Ему только надо идти. Не останавливаться. Но как раз это и не получается. Вдруг присел отдохнуть на корягу. Здесь растут клёны, высокие, крепкие, он может взобраться на клён, долезть до самой верхушки, а после спрыгнуть. Можно так сделать, он, кажется, хочет этого, но как-то вяло хочет, медлит, раздумывает. Пытается представить, как он полетит, но не представляется. Болит голова. Вязкими стали мысли. Застревают и висят на полдороге. Не проходят.