Текст книги "Две жизни в одной. Книга 1"

Автор книги: Гайда Лагздынь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)

Глава 4. ФИКУС ФРАНКЛИНА БЕНДЖАМИНА

Первые шаги

Государственные экзамены сданы. Окончен Калининский государственный педагогический институт имени М.И. Калинина. Получила направление в Кимрский район Калининской области, в деревню Неклюдово. Решаю летом, до начала учебного года, съездить, познакомиться с условиями работы, с коллективом учителей.

Величественно катит свои воды к Каспию великая река Волга. Неторопливо плывет теплоход «Радищев». Огромное с лопастями колесо, шлепая, загребает воду, толкает судно вперед. Внутри теплохода нет кают. В большом помещении расположились по стенам двухэтажные полки. Хочешь сиди, хочешь лежи. На полу чемоданы, мешки. Пассажиры спокойно, негромко, под стать движению водного транспорта, разговаривают. Я забираюсь на верхнюю полку, кладу под голову свой обшарпанный чемоданчик, пытаясь подремать. Все побыстрее время пролетит. Но не получается. Слезаю с полки, поднимаюсь на палубу. Правый берег Волги высокий, крутой, левый – пологий, вдоль – широкая зеленая луговина, за ней виднеется лес. Высокие ели пиками упираются в голубое небо. На небе ватные облака и раскаленное солнце. Для себя вдруг делаю открытие: почему рисуем в основном тремя цветными карандашами – зеленым, синим и красным? Через несколько лет жизнь сведет меня с художником, изображавшим все в желто– коричневых тонах, в цвете песков и выжженных степей. Родина у него была другой.

Стою на палубе, гляжу на небо, на словно проплывающие мимо берега, и не надоедает. Потому что это – живые художественные полотна, на которых изображена моя Родина – Россия.

Но вот берег приблизился к пароходу, стал как бы наступать на широкий волжский простор. Берег сильно подмыло. Корни огромных деревьев, как скрюченные пальцы гигантских ладоней, повисли над песчаным обрывом. Не упадут ли сосны? Я стала всматриваться в эти корявые желвакастые пальцы – корни. Корни крепко вцепились в берег, держат над собой столетние деревья. А пароход все плывет и плывет, неторопливо, плавно шлепая по воде лопастым большим колесом, словно сто гребцов вкладывают в него силу. Но не гребцы толкают судно, а паро-пароход!

– Начинается Большая Волга! – сказал кто-то на палубе. – Московское море!

Действительно, море! Волга разлилась так широко и привольно, что, кажется, потеряла свои берега. Лоцман зорко следит за фарватером реки, за ориентирами – бакенами. Еще бы! Зазеваешься, на мель сядешь. Такую громадину, такую неуклюжую старинную посудину с мели разве стащишь? Вдалеке затопленный лес. Деревья в воде стоят по самые макушки. Зрелище не из приятных. На душе становится тоскливо оттого, что эти гиганты обречены на гибель.

Вид обычного кладбища, неизбежный удел всех человеческих жизней, порождает чувство тихой печали. Кладбище же лесных гигантов поднимает гамму чувств, ощущений и протестов.

Но вот Волга сузилась, мы доплыли до шлюзов. Теплоход вошел в ворота. Ворота за гостем закрылись. Медленно спадает вода, и так же медленно опускается речная громада. Стены неширокого коридора плывут вверх, обнажая, показывая свою зелено-коричневую обшивку. Впереди открываются створы других ворот. «Радищев», словно гавкая, шлепая колесом, снова на просторе волжской глади.

Сумрак сгущается над рекой. Уходят в темноту волжские берега. Одни только бакены, как живые глаза, неусыпно указывают судам путь по речному фарватеру.

На пристани в Кимрах узнаю, что катер по реке Медведице пойдет через час.

– Как хорошо! – радуюсь удаче. – К утру буду на месте.

Река Медведица – приток Волги. Не широка, но быстра.

– А почему Медведица? – спрашиваю старика-пассажира.

– Медведица, да и только, – отвечает старик.

– А как же! – встревает в разговор другой бородач. – На берегах этой реки много медведей проживает, к самой воде подходят. Ваше Неклюдово не случайно называют «медвежьим углом». Ни с какой другой стороны транспорт близко не подходит. От села Ильинского 35-40 верст будет. Берегом, от катера, оно поближе – шесть километров, но только летом. Вот и считай: «медвежий угол» России, да и только, – закончил рассказ бородач.

– Действительно, – подумала я, покидая катер.

Густой смешанный лес обступал реку. Низкий густой кустарник почти вплотную прижимался к воде. Множество мелких тропинок пронизывали лес. Видимо, жители окрест часто ходят со всех сторон.

Я шагаю лесом. Предрассветный туман клочьями висит между невысокими деревьями и кустами. Пахнет грибами, ночными фиалками, прелью. Потом над деревьями стало подниматься почему-то белое солнце.

Оно просвечивает кусты и тонкие стволы деревьев, высушивает эти самые молочные клочья, само же превращаясь в яркий сияющий диск.

Вскоре лес расступился перед распахнутым широким полем. По узкой тропке вдоль этой кромки иду вместе с двумя женщинами в сторону деревни, где мне предстоит жить и работать.

Знакомство

Здание школы – помещичий дом – стоит чуть дальше от села. Поднимаюсь на крыльцо.

– Можно войти? Здравствуйте! Мне нужен директор школы.

– Здравствуйте! – отвечает миловидная светловолосая женщина. Полнота фигуры выдает, что скоро быть ей матерью. – Проходите. Иван Васильевич сейчас подойдет. Вам повезло. Он только что вернулся из Кимр.

Женщина откровенно разглядывает меня.

– А вы не новая учительница?

– Да, у меня направление в Неклюдовскую среднюю школу.

– Значит, работать будем вместе. У нас школа средняя, но еще не полная. Всех классов по одному, теперь вот и девятый будет.

После этого обе замолкаем, не зная, о чем говорить.

– Вы тут и живете? – спрашиваю я, чтобы как-то прервать тягостное молчание.

– Живем в деревне. Квартира от школы – полдома. В другой половине другие учителя живут. Вам, наверное, в деревне придется квартироваться. Есть еще один дом, только... – немного помолчав, новая знакомая продолжала: – Только Варвара там с семьей живет. Замуж вышла, дочку родила. Муж бойкий. Шумно. Вы уж лучше отдельно квартируйте. А вот и Иван Васильевич! – оживилась молодая женщина, взглянув в окно.

На пороге возникла высокая стройная фигура директора.

«Синие глаза и черные волосы. Красивый мужчина», – отметила я про себя.

– Здравствуйте! Хорошо, что приехали. Познакомимся и все обговорим! Мне в отделе образования уже сказали: учительница-отличница к вам прибудет! Давай-ка, Валентина, тащи на стол. Что у тебя в столовой есть? Угощай гостью!

– Вот, значит, так обстоят дела, – за трапезой продолжал директор. – Химии – девять часов. Дадим экономическую географию в пятом классе, анатомию и физиологию в восьмом, психологию с логикой в девятом и древнюю историю в пятом классе. На ставочку наскребем. А вы какой язык изучали?

– Английский.

– Хорошо. Дадим вам в пятом немецкий.

– Что вы?! Я не знаю немецкого! И в школе, и в институте я изучала английский. А иностранным языкам, наверное, знаете, как сейчас учат?

– Диплом-то у вас с отличием? Неужто немецкий не освоите? Вместе с ребятами и учить будете.

– Преподавать разные предметы я согласна, но не иностранный, у меня нет способностей к языкам. Вы уж меня извините!

– Ладно. Без немецкого оставим. А сейчас куда заторопились?

– Хочу село посмотреть, в лес сходить, и на вечерний катер поспеть.

– Какая быстрая! Ну раз решила, то уж, – вздохнул директор, – отговаривать не смею. А все-таки, может, возьмете немецкий-то? Ну совсем некому вести! – крикнул Иван Васильевич вдогонку. – Что вам стоит выучить?!

– Нет! – откликнулась я, покидая дом. – Не смогу! До свидания!

Житие в селе Неклюдове

Пятистенок бабки Евдокии стоял вторым по счету от берега Пудицы, неширокой реки, притока Медведицы. Большой серый дом, обшитый тесом, был когда-то полон людьми. Старик Евдокии умер, сыновей схоронила война, дочь с семьей живет в Москве. Коротала свою старость старушка одна, не считая коровы Настасьи, пяти овец во главе с бараном, кучей кур под предводительством петуха-драчуна да еще стаи уток и гусей. Жиличке, то есть мне, старушка обрадовалась.

– Дрова да керосин дармовые, – говорила она соседке, – да еще государство и за квартирантку платит. Веселей вдвоем-то в длинную темную осеннюю ночь да в крутую зимнюю стужу. Не так боязно будет от волчьих песен.

Дом Евдокии состоял из двух половин. Задняя – холодная, неотапливаемая. Там хранились всякие припасы да ненужные вещи. В передней громоздилась русская печка. На печи бабка спала. Большую переднюю украшали старинные иконы, возле одной все время мерцал маленький огонек лампадки. Вдоль стен – широкие некрашеные лавки и длинный прямоугольный стол. Сразу видно, здесь сиживала большая семья. Между крошечными окнами висело в рамке зеркало, потускневшее от времени. На стене – фотографии родных. Стандартную форму русских домов в деревнях, о которых многие сегодня имеют представление лишь по кинофильмам, дополняла медная керосиновая лампа с металлическим абажуром. Лампу Евдокия зажигала нечасто, экономила керосин. Яйца да мясо, периодически появляясь, увозили в город перекупщики, как и овечьи шкуры. Кожу из овчины умели выделывать и сами деревенские. На заработанные учительским трудом деньги я купила таких кож на целое кожаное пальто. Брат к тому времени вернулся из армии, отслужив положенный срок. Мы с мамой заказали пальто у калининского мастера по кожам, жившего в одном из домов на бульваре Радищева. Это пальто брат очень долго носил, даже тогда, когда мода на них прошла, а страна приближалась к перестроечным годам.

С наступлением темноты деревня как вымирала. Ни звука, ни фонаря на улице, ни огонька в окне. Спать все ложились по старинке рано. Осветительную жидкость – керосин – жалели. Хотя сами и поговаривали, что он почти ничего не стоит. Бабка ворочалась на печи, охала, иногда что-то проговаривала. Может быть, молилась? Я же никак не могла привыкнуть к этому режиму. В городе электрический свет, радио. Друзья придут. Можно пойти на танцы, в кино, в театр или на вечер в институт. Кинофильм, правда, иногда целый месяц, а то и более, крутят в «Звездочке» один и тот же. Потому многие картины смотрим по нескольку раз. Но все равно город – не деревня.

Мерно тикают часы-ходики, помахивая маятником, да сверчок, украшение вечерних часов, поскрипывает где-то там под потолочиной. Зеленый абажур, сделанный из обложки ученической тетрадки, на стекле керосиновой лампы начинает чернеть и обугливаться. Первый признак, что на сегодня работу надо заканчивать. Но я еще не выучила урок по экономической географии. Да и не все даты вызубрила. С датами у меня всегда было туго еще в школе. Торопливо выписываю цифры исторических событий, вкладываю в план урока. Каждый день, по каждому уроку надо писать эти планы. Приходится шпаргалить. Одиннадцать программ! Многие предметы для меня новые. Да и свои, кровные, нуждаются в корректировке. В институте науки изучались глобально. В школе знания надо давать конкретно, согласно учебному плану. Не понадобились ни микробиология, ни геология, которую я очень любила. Мне до сих пор снятся синклинали и геосинклинали.

Кажется, все. Завтра встану пораньше. Пока бабка Евдокия печь растапливает да самовар ставит, поучу. Подкручиваю колесико в керосиновой лампе. Дую сверху в стекло. Лампа гаснет, обдавая керосиновой гарью. Форточку бы открыть? Но окна плотно замурованы, заклеены бумагой. Между рамами лежит пушистый мох – сфагнум. Этим мхом переложены бревна в стенах домов. Я их не вижу. В комнате темно. Ладонью ощупываю гладкие, отполированные временем, выпуклости.

Завтра после школы зайду в сельпо, куплю простынь. Наколочу вместо ковра. Все будет приятнее глазу, чем эта проконопаченная мхом стена.

Из темноты постепенно вырисовывается маленький прямоугольник деревенского окна. Под окном шелестит листвой высокая липа. Ветер потихоньку подвывает в печной трубе, позвякивая круглой чугунной заслонкой. На душе делается тревожно, нарастает беспокойство, становится страшно.

На печи снова заворочалась бабка Евдокия. Страхи уходят, оставляя засыпающие думы под тихие поскрипывания неугомонного деревенского сверчка.

Культура по-деревенски

– Слышь, девонька, что я тебе скажу. Ты не серчай на меня старуху. Но больно уж нежелательно, чтобы о тебе так сказывали.

– А что сказывают, Евдокия Ивановна?

– Хоть и учительша, говорят, твоя квартирантша, а некультурная. Не здоровается.

– Да я здесь никого не знаю. Кого знаю, с теми здороваюсь!

– А у нас в деревне принято со всеми здороваться. Ты уж не обессудь, не срами дом-то мой.

Прошло несколько дней. Как-то вечером за чаем бабка Евдокия опять завела разговор о культуре.

– Слышь, голубушка, в деревне-то что обсуждают? Твоя квартирантша один, а то и два, и три раза на дню здоровается. Чудно как-то? Удивляются бабы. Спрашивают: нарошно, что ля? Аль от усердия?

– Тетушка Евдокия Ивановна, я же говорила вам: не знаю я тут никого! По одежде? Так все почти одинаковы. В лицо – не запомнила. Вас много, а я одна. Сколько учителей, родителей, учеников! А фамилий? Не запомнила еще. Вот и здороваюсь с кем встречусь. Может быть, и не по разу получается. Вы уж, Евдокия Ивановна, поясните им, пожалуйста.

На уроке

Неклюдовская школа стоит на высоком берегу возле леса. Скрипучее крашеное деревянное крыльцо. В доме большие комнаты с высокими потолками, с такими окнами, что можно смотреть прямо из класса на окружающую природу, словно ты не в помещении. Я часто замираю, глядя на эти натуральные пейзажи. Не надо никаких картин, писанных маслом, пейзаж за окном все время обновляется. Когда начались занятия, в широких оконных проемах был изображен зеленый лес, чуть подкрашенный березовой желтизной. А сегодня? Осинки трепещут красными круглыми листочками, словно язычками пламени. И такие же, но покрупнее, листья берез. На красно-оранжевом фоне леса ели кажутся еще более яркими в своем вечнозеленом убранстве.

– Ребята, – обращаюсь к классу, – красота-то какая! Так и хочется подрисовать гриб-боровик с коричневой шоколадной шляпкой. Вот, представьте, сейчас бы золоченую раму подставить. Будет живая картина! – Класс от неожиданности моего высказывания замер. Лишь вездесущая Настя тут же подхватила:

– Вы бы в нашу деревню пришли. У нас клены знаете какие листья вырастили? Я один такой листочек приложила, так он всю голову закрыл!

– Наська шляпу лепила из листьев! Вот бы посмотреть! – засмеялся веснушчатый рыжий Колька.

– А вот и принесу! И посмотришь! – вспыхнула Анастасия.

– Да, природа у вас красивая! – отозвалась я. – В городе такого великолепия не увидишь.

– А вы все время в городе жили? – спросил постоянно молчавший Алешка, из которого слово хоть клещами вытаскивай.

– Все время. Выросла на асфальте, – говорю, подбирая слова. – Есть поговорка: «Где родился, там и пригодился».

Хотела сказать ребятам, что, несмотря на все хорошее, что есть в деревне, на этот спокойный доброжелательный уклад жизни, тянет меня к себе город. Не хватает шума, что ли, суматохи? Будет ли такое понятно детям, живущим здесь?

– А мне город не нравится, – словно подслушав мои мысли, заявила Настя. – Все куда-то спешат, в транспорте толкаются. А у нас! Идешь из школы в свою деревню – дорога вольная. Хочешь налево, хочешь направо шагни. Никому не мешаешь, и тебе никто не мешает. А утром коровушка Червонка в хлеву помыкивает. Мамка молоко парное несет.

Я старалась не перебивать Настю. Уж очень хорошо она рассказывала. Но неугомонный Колька опять взялся за свое:

– Наська, ты, верно, есть хочешь, раз о молоке заговорила?

– А что? – спокойно продолжала Настя. – Хо-чу! Ты в селе живешь, два шага от дома. А я по восемь километров каждый день сюда и обратно.

– А ты бы в пансионате, что при школе, оставалась бы! Ничего себе – два шага! Не два шага, а два километра от дома, плюс полтора по лесу до школы!

– Разве это километры?! Мои километры так километры!

– Не будем, ребята, спорить, – вмешалась я. – Скоро большая перемена, пойдем в столовую обедать. А сейчас займемся анатомией. Что изучали на прошлом уроке?

– Мы изучали ткани: соединительные, мышечные, эпителиальные и нервные! – четко выговаривая каждое слово, ответила Маша. Ей очень хочется стать медсестрой или фельдшером и работать в медпункте, что в соседней деревне.

– Хорошо, Маша. Отвечать к доске идут: Вася Зайцев, Оля Спиридонова и Коля Алексеев. Разбирайте таблицы, собирайтесь с мыслями. Кто первый?

– Чудно как! Сразу столько отвечающих? Нас так никто не спрашивает! – опять высказался Коля. – А первым отвечать буду я. Мышечная ткань у человека образует мышцы скелетные. Кроме того, из мышечных волокон состоят внутренние органы: сердце, сосуды, кишечник. Но мышечные волокна разные. Одни называются поперечно-полосатыми. Эти волокна длинные, при сокращении делаются короткими. Это и есть скелетные мышцы. Другие волокна называются гладкими. Они коротенькие. Из них состоят мышцы внутренних органов. Скелетные мышцы подчиняются нашему сознанию. Мы можем приказать руке согнуться, ноге идти. Гладкие же волокна сокращаются, то есть двигаются, только под влиянием нервов. Мы не можем приказать сердцу чаще биться или остановиться. Вот как я все вызубрил!

– Достаточно, Николай. Есть к Алексееву вопросы? Или кто еще хочет что-то добавить?

– А уши имеют мышцы? – спросила Настя.

– У кого есть, а у кого нет. У меня есть. Я могу ушами двигать.

– Можно? – снова руку подняла Настя. – Мышцы в ушах есть, как рудименты, что значит – недоразвитые. Нашему школьному коняге они нужны, он ими прядет-двигает. Слушает, что кругом. А вот тебе, Колька, зачем двигать ушами? Мух сгонять?

После этого в классе поднялся такой хохот, что я поспешила сказать:

– Все, ребята, правильно, правильно. Садись, Алексеев. Слово передаем Спиридоновой, затем Васе Зайцеву. Потом все вместе будем выставлять отвечающим оценки.

– Мы сами? – снова удивился Колька. – Тогда я считаю, всем по пятерке.

– Только Алексееву четыре, – добавила Настя, – чтобы ушами на уроке не двигал и за косы в перемену не хватал.

Педагогика – вещь тонкая

Химического кабинета в школе нет. Есть в коридоре шкаф, где в стеклянной банке стояли пробирки. Воронку я смастерила из бумаги, свернув ее как кулечек под семечки. Была спиртовка и несколько баночек с реактивами.

Учителей в школе немного – всего восемь, если считать вместе с директором Иваном Васильевичем и завучем Петром Михайловичем. Классы в школе однокомплектные: один пятый, один шестой, один седьмой, один восьмой, один девятый. Школа только в этом, 1952-1953 учебном году, стала средней. Десятый класс еще не вырастили. В начальной школе учатся десять человек. Учительница Василиса Ивановна, жительница села Неклюдово, ведет сразу все четыре параллели.

Ребята в классе сидят по колонкам. В первом – два ученика, во втором – три, в третьем – три, в четвертом – два. А вот в пятом – учащихся много, в основном за счет приезжих. Это самый большой и самый бойкий класс. Особенно донимает всех Стасик Петровский. Он из города, отправила его мать в деревню к бабушке на жительство. Что ни день, то все новые номера откалывает, хочет только, чтобы выгнали с урока. Тогда Стасик отправляется в лес и ловит на петельку птиц.

Вот и сейчас, выставив Стаса за дверь, учительница по русскому языку передала его завучу Петру Михайловичу. Тот и привел ученика в учительскую – длинную узкую комнату, оклеенную розовыми обоями в красную полоску.

– Что ж ты балуешься на уроке? – спрашивает завуч. – Тебе не стыдно мешать учительнице?

– Не стыдно, – спокойно отвечает Стасик.

– Почему уроки не учишь?

– Не хочу.

– Ты же на второй год останешься.

– Ну и пусть. Мне-то что.

– Не стыдно будет?

– Не стыдно.

«Вот и замкнулся круг вопросов!» – думаю я, слушая этот воспитательный диалог. Что же с ним делать? Петр Михайлович двадцать лет преподает в школе. Он-то чего пасует перед Петровским?

– Иди на урок и слушай учительницу, – говорит немолодой учитель, распахивая дверь учительской настежь.

– Всыпать бы ему по первое число! – гневно высказалась Василиса Ивановна. – Сказывали, никакого у Нинки мужа в городе нет. Мать она – одиночка, пригуляла парня. Позор! Спровадила к бабке, чтоб не мешал. Бабка Глафира старая, сироту жалеет. Вот он и распустился. Только птиц бы ему ловить! Наши, деревенские, такого не позволяют. А этот? Выродок какой-то!

Я вышла из учительской. Около дверей, прислонившись к стене, стоял Стасик. Глаза – полные слез. Взглянув на меня, кубарем скатился со школьного крыльца и растворился в кустах.

Дед еще не в шубу одет

В конце сентября всех школьников, кроме малышей, сняли с занятий на уборку картошки. Собирались каждое утро прямо в поле. Приходили ученики, живущие и в дальних деревнях. Зимой в школе ведь все любят поесть. Дед Василий неторопливо понукал школьную лошаденку:

– А ну, милая, сивая, не плешивая, не ленись! Подбодрись!

Дед любил говорить прибаутками собственного сочинения.

Ребята, как муравьи-трудяги, копошились на бороздах, встряхивали вывернутые плугом картофельные кусты за почерневшую ботву, обрывали картофелины, складывали в кучки, руками прощупывали землю, извлекая из нее оторвавшиеся клубни. Дело привычное. Каждый хотел выполнить свою норму, чтобы успеть прихватить еще борозду. Лишние пятерки за труд кому помешают? Работалось весело.

– Дед Вася! – крикнул Коля. – Мешки когда привезут?

– Сегодня, сказывал председатель, – крякнул дед, – ожидается оново, а без оново – нет Буденного.

– Дед, а может, к гумну сбегать, соломки притащить? Вдруг мешки-то не привезут?

– Хошь, сбегай, можель – ожель. Да много ли ухватишь? Вот ужоль управлюсь, сам справлюсь – на телеге съезжу.

– Дед, а мне можно? – к старику подошел Стасик Петровский.

– А можь, пригож? Попробуй. Невелика хитрость. Плуг, что друг. По земле ходи, правильно води. Восьмиклассник?

– He-а! В пятом учусь.

– Так пятиклассники ужоточки кончили работать?

– Кончили. Я норму давно сделал. Саньке помогал. Ты, дед, останови пегого.

Старик ухватился за руки. Нож плуга вывернулся из земли и поволочился следом за лошаденкой, приминая картофельную ботву.

– Эх, горе-работничек! Батрачок-дурачок! Не видел, как пашут? За ручки покрепче держи да в землю нажимай! Воно, гляди как!

Стасик шагал рядом со стариком-пахарем, затем ухватился за деревянные ручки.

– Ну вот, вроде как похоже! – одобрительно крякнул дед. – Однако управления из рук не выпускай. Сильный ты, на пятиклассника совсем не похож. Видно, где-то в классах годочки лишние просидел. Чей будешь-то?

– Багровой внук.

– Акулинин? Вот те на! У ней же внук в городе живет?

– А что, здесь нельзя? – закипел было Стасик. – Я и здесь могу, очень даже могу.

– А чего не мочь? Земля-то у нас вона какая, добротная. Мед-то любишь? – неожиданно спросил дед.

– Мед? – удивился Стасик. – У нас нет меда. Мы с бабушкой бамбушки покупаем, конфеты-подушечки.

– Бамбушки-пампушки, одни безделушки, – дед провел рукой по усам. – Приходи, кринку только прихвати аль какой глиняный горшок. Чай, есть такой?

– А то нет! У меня дед гончаром был.

– Остановись-ка, передохнем! Знавал я твоего деда Прохора. Хозяйственный был мужик, царство ему небесное. На него похож ты, такой же чернявый и быстрый. Как звать-то?

– Стасиком.

– Стасиком-матрасиком, – проворчал дед. – Чудно, не по-русски. Может, Ваней, как моего сынка, величать буду?

Стасик пожал плечами. Ему и самому, видно, не нравилось имя Стас.

– Стас-матрас! – хмыкнул Петровский. – Бабка Акулина маму Нинку часто ругает. И за имя мое тоже.

– А ты чего такой неуважительный к старшим?

– Да ну их, баб! – степенно отозвался Стасик. – А где, дедушка, твой сын Иван?

– Пропал мой Ванюшенька-душенька. Считай, уж девятый годок, как сгинул в военной пучине, в этой мучине. – Дед молча курил самокрутку, сидя на ведре с картошкой.

– Можно и Ванюшей, – сказал притихший Стасик. – Даже лучше.

– Чего это мы с тобой расселись? – спохватился дед Василий. – А ну, держи крепче плужок-утюжок, милая, сивая, глазами черносливая. Не ленись, подбодрись! Пошел, пошел! – Дед весело шлепнул пегого вожжами по рябым бокам. – Ванюша, пахать – не веточкой махать!

Когда я, уставшая с непривычки, шла по кромке поля, то услышала голоса ребят и учительницы Варвары:

– Ветер подул из-за леса холодный! Не было бы заморозков. Урожай-то какой! Клубень к клубню. Особенно на этом поле. Жаль, если картофель в земле останется.

– Как останется? – послышался голос Стасика.

– Очень даже просто. Грянут заморозки, и поминай лихом. В прошлом году целое поле и десять гектаров льна под снег ушло. Разве не помните той ранней зимы?

Голоса детей и взрослых затихают и уходят в историю вместе с фигурами героев этого рассказа. Вспоминаю и себя, сидящую в избе возле только что вскипевшего самовара, свою первую осень в деревне, свою шубу из шкурок водяной крысы, купленную на заработанные в пионерском лагере деньги. Осеннее-то пальто совсем дошло, износилось, стало стыдно надевать, а потому как радовалась приходу первой своей зимы в неклюдовской деревне.

– У вас, у городских, – словно слышу из далекого прошлого недовольный голос бабки Евдокии, – на первом месте – мода! А тут наденешь телогрейку али зипунишко, никто не осудит поначалу. Потом уж! Поживешь, поймешь...

Из осени в зиму

Утром, придя в школу, я взглянула в классное окно и увидела совсем другую картину. Нет на деревьях яркого лиственного наряда. Будто прошел невидимый лесоруб, обкорнал ветки, обтесал стволы, высветил старые потемневшие пни. Но в этой картине глубокой осени вдруг возникла своя прелесть. Меж голых ветвей берез и осин, дубов и орешника зелеными пушистыми пирамидками выделились ели. Красные блики ленивого солнца вызолачивали на еловых лапах тяжелые гроздья чешуйчатых шишек. Темнеющий, но кое-где еще пестрый от упавших с деревьев листьев ковер создавал мягкость восприятия и простоту убранства. И мне снова захотелось, хотя и мысленно, приложить к окну позолоченную багетную раму.

Повседневные дела

Большое село Неклюдово в результате войны сильно обезлюдело. Многие односельчане погибли. Подростки, по призыву пополнять рабочий класс, поступали в ремесленные училища. Многие уехали на Большую Волгу, в Москву, в Кимры. Поэтому комсомольская организация, которой мне поручили руководить, была малочисленной. Состояла она из двух молодых учительниц, меня и нескольких ребят в возрасте пятнадцати лет. Но, несмотря на это, Кимрский райком требовал план и отчеты о проделанной работе. Кроме того, из меня сделали старшую школьную пионервожатую. Кому же еще быть? Не Василисе же Ивановне, жившей за стенкой своего класса, так как свой дом ей пришлось уступить сыну с женой. У деревенских учителей, кроме школы, есть свое натуральное хозяйство: козы, овцы, домашняя птица. У Василисы только одна коза с козленком. В школьном сарае для стада нет места. Заслышав школьный звонок, наскоро ополоснув руки, Василиса Ивановна спешила в класс, временами забывая снять домашний фартук, обсыпанный мукой. Это к слову.

С ребятами мы организовывали праздники! Ночами я составляла планы выступлений, куда включалось и художественное слово в виде чтения стихов известных поэтов и отрывки из произведений классиков. Ребята читали стихи собственного сочинения. Не имея музыканта, под балалайку школьного сторожа пели песни. В общем, делали концерты для наших учащихся и жителей деревень.

Кстати...

В школьный альманах вместе с работами ребят я включила свой рассказ.

МАРФУТА

– Ой, батюшки! – причитала Марфута, утирая мокрый нос и щеки цветастым передником. – Беда, да и только! Пропал поросеночек, такой маленький, розовенький, рыльце длинненькое, а пятак – уже рыло! Куда подевался, ума не приложу! Неужто украли? Волки-то ныне притихли.

Васька, сосед Марфуты, вредно улыбался, приговаривая:

– Пропал и пропал. Другого заведешь. Деньжата, чай, водятся?

Марфута глуховата была, но, услышав про деньги, заворчала:

– Водятся, не водятся! Придется другого покупать. Когда в город поедешь, скажи!

Но Васька не сказал. И осталась Марфута без поросенка. Марфутин дом крайний, чуть на отшибе. А огород с Васькиным состыковывается. Лето пролетело в сенокосах да огородах. Осень со ржавым скрипом и пузатыми бочками подкатила. Решила как-то Марфута в дальний сарайчик заглянуть, что стоял у кромки леса. Прочистить от остатков прошлогоднего урожая, знать, превратившегося в перегной.

– На удобрение сгодится! – подумала Марфута.

Только сунула голову между сгнивших половиц, как чуть не наткнулась на рыло повышенной мордастости. Если бы не свинячье похрюкивание, приняла бы за нечистую силу или за инопланетянина.

– Ой, батюшки! – Марфута заголосила так, что сбежались все деревенские собаки. – Хряк в подполе! Васька! Василий! Подь сюда.

– Его через половичину не протащишь, – вредно и завистливо заулыбался Марфутин сосед по огороду, – а ты говорила: пропал! Не пропал поросеночек-то, а харю наел вона какую!

– Да уж, – подтвердила Марфута, – на старой картошке, на свекле да на проросшем зерне. Сколько добра было! Все умял, дармоед! Саморощенный!

Откуда возникает «почему?»

Жизнь в Неклюдове идет своим чередом. Утром уроки, после уроков – пионерская и комсомольская работа, репетиции, а вечером – зубрежка по разным предметам. Раз нет электрического света, нет никаких радиоприемников. А телевизоров тогда и в помине не было. Даже рейсовые автобусы сюда не заглядывали. Частных машин и в помине нет. Велосипед – редкость. Один гужевой транспорт в виде лошади, но не в частном хозяйстве, да колхозный трактор. Одним словом, почти первобытная жизнь. А зубрить приходится много, словно завтра опять будет экзамен. А тут еще директора отослали не на курсы усовершенствования, как сейчас, а на военную переподготовку. В мире идет холодная война между двумя крупными державами. А мне вот отдувайся: зубри, так как надо вести за директора еще и уроки по современной истории. Благодарю себя, что обладаю хорошей памятью. В этом большая заслуга тех педагогических программ, по которым мы учились в школе: заучивали большое количество стихов, знали наизусть почти всего Маяковского. Огромное количество произведений Пушкина, Лермонтова и других поэтов. Могли без запинок воспроизводить целые отрывки из книг прозаиков-классиков. Тренировали свой мозг, рыхлили, как поле перед посевом, подготавливали его к другим мыслительным процессам. Но у меня была своя «ахиллесова пята» – маленькая точка, через которую, как в бермудском треугольнике, проваливались числа и даты.

Неожиданно в школу приезжает комиссия. В процессе преподавания истории, не будучи специалистом по данному предмету, а еще и имея природную слабость к запоминанию дат, я постоянно тренировала себя и учащихся. Они, увлеченные мною, с удовольствием это делали. Вопрос – ответ! Много вопросов, много ответов, накопление баллов. Весело, а главное – полезно. Недаром говорят: «Повторенье – мать ученья!»