Текст книги "Две жизни в одной. Книга 1"

Автор книги: Гайда Лагздынь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц)

Теперь наша перина лежала перед широко распахнутой печной дверцей – сохла. Я сидела и гладила ее.

– Скорей бы весна приходила, – говорила я, глядя в огонь.

– Что ты, дочка! Давно ли Новый год был? – вздыхает мама. – Трудная, голодная нынче весна будет. Ох и голодная!

Зима сорок второго года была очень холодной. Фашистские самолеты продолжали налеты на город. В парке, вернее, в ботаническом саду возле реки Тверцы стояли зенитки. Девушки-зенитчицы жили в соседнем доме. Они приглашали нас в гости, угощали чаем с хлебом и сахаром. Сначала мы стеснялись, отказывались, потом ели. Детей во время войны называли «иждивенцами». По «иждивенческим» карточкам полагалось всего триста граммов хлеба. И больше ничего – ни круп, ни соли, ни сахара. Поэтому всегда хотелось есть.

Завыли вьюги. Снега намело по самые крыши. Наступил очень лютый и вьюжный февраль.

В школу

«В школу! В школу!» – передается по цепочке от дома к дому радостная весть. В школе холодно. Каменное здание промерзло насквозь. Поэтому, идя на занятия, каждый несет полено. Надо учиться. Не пропадать же учебному году! И когда только школа прогреется?!

На уроках сидим в пальто, шапках, платках, пишем в рукавицах. Чернильницы-непроливашки держим за пазухой, иначе чернила замерзают. Для этого и пришили специальные кармашки. Тетради у нас сшиты из газет. Писать неудобно. Буквы получаются большими и круглыми. Пока нет настоящих тетрадей. Нет и учебников. Зато фашистов отогнали от Москвы. Идут страшные бои на Волге, подо Ржевом. Город моего детства Ленинград в блокаде. Голодные друзья в холодном каменном городе. Только бы выжили! Только бы выстояли! Мы верим: выгонят фашистов с нашей земли. Я тоже хочу убежать на фронт. Демин из 7а убежал и Васин из восьмого. Но они старше, да и мальчишки. Тетя Рая, наша соседка, Игорева мама, говорит, что дети на фронте – одна солдатам обуза, что надо лучше учиться, помогать взрослым. У Игоря две сестренки – Люська и Томка. Им по году. Игорю – десять, мне – одиннадцать. Брату Феликсу – тринадцать. Всем нам вместе – тридцать шесть. Солидный возраст. Из больницы мы давно переселились. Там – поликлиника. Теперь мы живем в коммунальном доме на «вышке» с крутой лестницей и хорошим чердаком. Во время оккупации города здесь жила старушка. Она умерла. Ее похоронили в огороде. У нас одна комната, в ней – восемь метров. За стеной, которую можно проткнуть пальцем, живет тетя Рая с Игорем и девчонками Люськой и Томкой, которым по году, а зубов все нет.

К Исаевскому ручью

– Айда к Исаевскому ручью! – предлагает Феликс. – Там передовая была. Интересно посмотреть.

Мы, конечно, согласны. Отправляемся по Тверце на «лыжах», если так можно назвать узкие дощечки. Лыжи смастерили сами. Тонкие доски обстругали рубанком, ошкурили наждачной бумагой. Носы у «лыж» почти не загнуты. Сколько Феликс ни грел, ни гнул дощечки, они плохо поддавались. Поэтому не едем, а идем. Зато не увязаем в рыхлых сугробах. Повсюду из-под снега торчат глыбы истерзанных замерзших лошадей. Иногда проступают полы зеленых шинелей, подошвы немецких сапог. В испуге поворачиваем назад. И только у вмерзшей в лед баржи решаем передохнуть.

– Там, – говорит Игорь, – тетенька сидит.

– Какая еще тетенька? – спрашиваем Феликса.

– Замороженная.

Под самой стенкой баржи сидела женщина, прижимая колени к лицу. Весеннее солнце и ветры скинули с головы и плеч снежную маскировку.

– Может быть, это Симка? Она пропала без вести. Была партизанкой!

Мы пытаемся рассмотреть лицо женщины. Оно поклевано птицами. Снова делается страшно.

– Нет, не Симка, – говорит кто-то из ребят. – Симка так не смогла бы.

И мы уходим, с трудом переставляя ноги по рыхлому липкому снегу.

Добытчики огня

Придя из школы, уроки стараемся делать пока светло. Когда стемнеет, зажигаем светильник. Светильник сделан из консервной банки.

В крышечку от заварного чайника просунули фитиль – скрученную веревочку. В банке – керосин. Когда светильник горит, надо ножницами срезать нагар. Если долго при таком освещении посидеть, под носом скапливается черная сажа. Потому светильники и называют коптилками.

Спичек нет. Огонь добываем древним способом. Два камня и очень сухая ветошь в виде веревки. Бьешь камень о камень – искру высекаешь. Искра на тряпку падает. Тряпка тлеет. Теперь только успевай дуть потихоньку. Иногда час провозимся, пока огонь добудем. Потом приспособились. Стали друг к другу бегать. У кого-нибудь из соседей в печке всегда угли горячие.

Зимой появились спички, но не в коробочках с картинками. Это были тоненькие дощечки. Кончики надрезаны и покрыты той же смесью, что и спичечные головки, – сера с бертолетовой солью. Дощечки перевязаны в пачках по нескольку штук. К ним приложена еще одна – красновато-коричневая дощечка. Об эту, красно-коричневую, и надо чиркать.

Однажды крашеную дощечку я засунула в пачку со спичками и провела по головкам. Спички разом вспыхнули. Я испугалась, но не бросила огненную кучу. Руки мои сильно обгорели. На красно-коричневой дощечке был красный фосфор, а ожоги от фосфора долго не заживают.

Военный трофей

Вся наша команда греется на ярком весеннем солнышке, ходит смотреть на понтон. Понтон рядом со взорванным волжским мостом. Это настил на плавучих бочках. Его охраняют солдаты в белых полушубках и валенках. По этому мосту днем и ночью идут на фронт машины, живет наша страна. А еще здорово, что наступила весна.

С карнизов домов свисают длинные тонкие сосульки. Я смотрю на эти сосульки, и мне кажется, что это острые прозрачные зубы матушки зимы. Солнце старается, а сосульки висят холодные, замороженные. Но если прислушаться, то словно монетка упала на лед. А вот еще и еще прозвенело. Проходит секунда, и опять скатывается с сосулькиного носа прозрачная холодная капля. Еще минута – и узенькая струечка, будто тоненькая ножка, пробует землю. Сбежала струйка, коснулась льда и разлилась первой крошечной лужицей. Я радуюсь солнышку, сосулькиной песенке.

На огороде подтаял снег, и мы увидели снаряд. Снаряд лежал между грядок и мирно сверкал под лучами весеннего солнца. Мы вытащили его из ямки, поставили на круглое дно. Снаряд был большой, почти по грудь, и тяжелый. Брат побежал в школу, чтобы узнать, что с ним делать.

Мне не терпелось. Я прижала снаряд к животу и потащила. Шла огородами – напрямик, спотыкаясь о мерзлые кочки и капустные кочерыжки. Вот прошла здание полуразрушенного детского сада. Вот и школьный двор. Снаряд поставила посреди площадки, села рядом на скамейку, жду. На крыльце показался Феликс, с ним взволнованный учитель по военному делу, как мы его называли, «Раз-два».

На уроке по военной подготовке «Раз-два» тренирует нас на четыре счета становиться под ружье. А еще учит разбирать и собирать ружья, пулеметы, чистить их, бросать гранаты, прятаться в укрытия, идти в бой. Он всегда веселый, подтянутый. Но сейчас «Раз-два» совсем не бравый. Он машет руками, бежит, загребая деревянной ногой, кричит:

– Чего расселась? Отойди! Взорвется! Сейчас же отойди!

– Не взорвется! – кричу я и вскакиваю. – Я с ним два раза падала, а он хоть бы что!

Потом приехали саперы, увезли снаряд на машине, взорвали в поле. Говорят, что очень даже хорошо взорвался.

Ледоход

Какой в этом году ледоход! Я никогда не видела такого. Метровой толщины льдины вставали на дыбы. У моста их рвали взрывчаткой. Льдины наползали друг на друга, скрипели, громко шуршали. Поднявшаяся вода слизывала их с берега и приносила вновь. Соседняя улица плавала по самые окна.

– Много нынче покойников будет, – поговаривали старые женщины.

На берегах лежали огромные голубые чудовища – прозрачные толстые пластины.

– Сильные и крупные помрут. Вон сколько льда на берегах осталось.

– Война берет не только сильных в черную землю, – говорили другие, – ни детей, ни стариков, ни малых, ни старых не жалует. Проклятые фашисты!

Я смотрю на льды и думаю: «Льдины тоже умирают, только в них бесцветная кровь».

Вареная птица

Мы варим щи из первой кусачей крапивы и мягких листочков лебеды. На огороде вскопали гряды, чтобы посадить картофельные глазки. Глазки растим из картофельных очисток. Из очисток мама делает лепешки. Где она их достает, мы не знаем. Картошку надо скоро сажать.

Недавно в городе заработала электростанция. Феликс смастерил электрическую плитку. На этой плитке соседка тетя Рая по утрам греет воду, чтобы размочить хлеб для Томки и Люськи. Им уже больше года, а зубов все нет. Тетя Рая ловит ложкой в горячей воде кусочки хлеба, засовывает в рот девчонкам, приговаривая. «Мясо, мясо! Ешьте мясо!»

Сегодня Игорь торжественно объявил, что будет кормить нас вареной птицей.

– Какой еще птицей? – удивляемся мы.

– Обыкновенной.

– А где взял?

– Настрелял.

Игорь хорошо стреляет из рогатки, это мы знаем. А вот где он отыскал птиц? Это – загадка. От холода и голода погибло в этом году много птах.

Голубоглазая, с белыми кудряшками девчонка Люська сидит в железной кроватке, как за решеткой. Ее выпускать нельзя – мигом куда-нибудь уползет. Худенькая Томка в одной распашонке, ноги калачиком, закрыв глаза, потихоньку покачивается на голом диване. Томка убаюкивает себя. Она никуда не уползет. Она слабая. Маленьких слабых детей сейчас много. Кормить нечем. Наша знакомая очкастая тетя Мария недавно заходила с внуком Пашей погреть ему еду. Маленький крошечный худенький мальчик этот Паша. Даже ручки просвечивают. Маму у Паши взяли на фронт, так как она медсестра. Папу тоже. Вот тетя Мария его и нянчит. Ей надо работать, поэтому Пашу она отдала в ясли. Но там холодно и голодно, а он слабый. Он не может там быть. Питание на Пашу тете Марии дают на руки. Бабушка пытается дать внуку жидкого супа, но он не берет и плачет слабо, тоскливо. Вчера Паша умер.

– Наша Томка, – говорит Игорь, – тоже слабая, мама говорит, хоть бы умерла. Какая из нее девка получится? А мне жалко.

– Если жалко, чего ты ее в одной распашонке держишь?

– Так проще, – уверил нас Игорь, – не надо штаны сушить.

При нашем появлении Люська подползла к спинке кровати, свесила ноги. Томка мигом проснулась, как щенок, заскулила тонко и тоскливо. Люська тут же начинает ей помогать.

– Есть просят, – говорит Игорь. – Мать на работе. Ничего не оставила. Сейчас! Еще не уварилось. Сейчас мяса дам!

При слове «мясо» девчонки заскулили еще больше. Мы с нетерпением смотрим на плитку, на которой стоит чугунок, ждем.

– Ладно, ничего, съедобное! – Игорь вытаскивает из чугунка какие– то тощие косточки, на которых присохло немного волоконец, раздает кусочки. Что-то не совсем вкусно, хотя и хочется есть. Мясо темное жесткое и горьковатое.

– Без соли всегда так, – успокаивает нас Игорь.

Девчонки, причмокивая, сосут птичьи ножки.

Потом уж, много дней спустя, узнали мы, что Игорь накормил нас воронами.

Рассказано по случаю...

Будь моя воля, я бы воздвигла памятник детям войны. Этому маленькому мальчику Паше, умершему от холода и голода. Детям, не родившимся из-за войны. Детям, спасавшим других детей.

В июле 1978 года в Польше в городе Лодзи видела сооружение, воздвигнутое в виде разорванного сердца с изображением маленьких фигурок детей. Это – сердце матери. На этом месте, за колючей изгородью под открытым небом, содержались дети разных национальностей в возрасте восьми-десяти лет, без пищи и воды. Дети быстро умирали. Живые согревали себя еще не остывшими телами. Из пятнадцати тысяч умерло двенадцать. После освобождения города ослабленных детей было не более трехсот.

Маленькие узники Освенцима, Равенсбрюка, Маутхаузена и других лагерей смерти. Горы детской одежды, обуви, игрушек – подтверждение злодеяний против детей. В Освенциме я прочитала такие слова: «Никогда из памяти не изгладятся страдания наших маленьких узников, детей. Не забыть восковые ребячьи лица, голодные глаза, угловатые плечики, вздрагивающие от холода». Или поведение ребенка, когда один из немецких офицеров дал группе детей по конфетке. Девочка сказала: «Берите в рот, ложитесь возле меня. Это не больно». Они были готовы к смерти.

После посещения мест скорби и злодеяний, позднее, я написала стихотворение «Тишина над Бухенвальдом».

Тишина над Бухенвальдом, тишина.

Луч рассветный скользнул на покосы,

Будто здесь не ступала на землю война,

Травы знали лишь синие росы.

Жутко от этой тишины, в ней бродят тени сожженных,

И слышится шепот теплой земли, принявшей пепел влюбленных.

Тишина над Бухенвальдом, тишина.

Болью в сердце рассвет отдается,

Страшно очень, когда снова в мире война,

Словно хищный вампир, к солнцу рвется!

Жутко от этой тишины, в ней ужас и гнев сожженных,

И слышится плач детей грудных, для жизни и счастья рожденных.

Тишина над Бухенвальдом, тишина...

Тишина, как застывший крик.

Где-то снова бушует война.

Чью-то боль принимает земля в этот миг...

Люди?! Вы слышите, люди?!

Друзья

Вот и первый праздник после освобождения города от фашистов – Первое мая. Мама где-то раздобыла несколько ложек белой муки и сделала на олифе нежного хвороста. Олифу – вареное льняное масло – вообще-то не едят, так как при варке туда добавляют вредную окись свинца. На олифе разводят краски. Об этом я узнала потом в школе. Но другого масла у мамы не было. Хвороста получилась маленькая тарелочка.

– Вот придете с митинга, – сказала мама, – и поедим.

Вернулись мы с Феликсом из школы, скорее заглядываем в кухонный стол. Тарелка стоит, а хвороста нет. Пришла мама.

– Кто мог съесть хворост? – удивилась мама. – Пойдем спросим у соседа.

Игорь, как увидел нас, покраснел, стал похож на вареного рака.

– Я не ел.

А сам крошки с рубашки стряхивает. Мы очень на Игоря рассердились. Целую неделю не дружили.

С ним мы часто попадаем в разные истории. В лес ходим километров за пятнадцать, грибов приносим по полной бельевой корзине. Идем босиком, обувь жалеем. Раз видим: прямо у дороги стоят красивые грибы. Брат говорит:

– Какие-то странные грибы! Вроде белые. А корень подрежешь – зеленеют?!

– Да что вы понимаете в грибах! – кричит Игорь. – Это высший сорт белого. Мне бабка Афросинья из флигеля говорила.

Ну раз говорила бабка Афросинья, набираем по целой корзине, тащим. Пока тащили, они все позеленели. Очень ядовитыми оказались грибы. Был и такой случай. Ходили, ходили по лесу, проголодались. Смотрим – на высоких кустах растут ягоды красные, сочные. Попробовали. Что-то отталкивающее в них. А Игорь и говорит:

– Совсем заелись! Это же винная ягода – дикая вишня.

– Вишня крупная, а эта – мелкая, – возражаем мы.

– Потому и мелкая, что дикая, – уверенно отвечает Игорь.

Попробовали еще разочек. Вроде ничего. И давай есть. Поели, с собой прихватили, домой принесли. Мама как увидела, всплеснула руками:

– Ели? Это же волчья ягода, ядовитая! – и побежала на молочный завод.

Дали ей бидон молока. Как уж дали, и сама не знает. Отпаивала нас молоком. Я потеряла чувство вкуса. А тут пришла в гости мамина знакомая, дала нам по три подушечки, такие капельные конфетки. Взяла я в рот одну конфетку, а она словно кусок мела. Я и говорю:

– Как невкусно!

Мамина знакомая сначала удивилась, а потом обиделась. И от возмущения выговорила:

– Ишь ты, упитанная какая! Конфеты ей не нравятся!

Долго не чувствовала я вкуса пищи, но постепенно прошло. И хорошо, что прошло, а то жилось как-то гадко. Игорь хочет убежать на фронт, но ждет, когда сестренки в ясли пойдут. А то кому с ними сидеть? Тетя Рая работает на фабрике, а отец в тюрьме сидит.

Военное положение

– Мам, ты куда? – спрашиваю я. – Сколько времени? В школу не пора?

– Не знаю, – отвечает мама, – спи пока.

Конец ноября, темнеет рано, рассветает поздно. Часов у нас нет в доме. Радио не работает. Большого репродуктора, что висит на Пожарной площади, не слышно. Тихо постукивает ставенкой чердачное окно, ветер завывает в печной трубе да гремит заслонкой, высвистывая тепло. Под одеялом уютно. Очень хочется спать. Я поворачиваюсь на другой бок, мгновенно засыпаю. Кто-то холодный осторожно влезает ко мне под одеяло.

– Спи, это я, – шепчет мама.

– А ты разве не ушла на работу?

– Ушла да пришла. Еще первый час ночи, а мне к семи.

Плохо без часов. Хоть бы ходики какие были! Но ходиков нет, а опаздывать на работу никак нельзя – военное положение, суд, трибунал.

Митинг памяти

Прошел ровно год, как освободили наш город от фашистов. Накануне учительница сказала, что после уроков идем на митинг. В Заволжье у братской могилы было много военных и штатских. Майор, энергично двигая головой и левым плечом, рассказывал о своих товарищах, захороненных здесь. Потом говорила медсестра из военного госпиталя. Наша учительница рукавицей вытирала слезы. Мне тоже хотелось плакать, но я крепилась, старательно рассматривая красную звезду, прикрепленную к деревянному обелиску. Тонкие подошвы моих старых валенок промерзли, пальцы на правой ноге уже окоченели. Но я не двигалась. Рядом со мной стояла, притоптывая ногами, Зинка. Зинку в классе не любят. Она – «коровница», она сытая.

– Зин, тебе холодно? – тихо спрашиваю я.

– Не-а, – отвечает Зинка, передергивая плечами.

У Зинки теплый пуховый платок. Платок перехватывает Зинку под мышками, поэтому в овчинной шубе она кажется еще шире. Валенки у Зинки подшиты толсто, задники обтянуты черной кожей. Следы просмоленной дратвы еще свежие. У Зинки отец не на фронте, дома. Перед самой войной ему отрезало трамваем ногу. У них – корова.

– А мне холодно, – говорю я. – И плакать хочется. Солдат жалко.

– А мне нет. Все когда-нибудь умрем!

Митинг памяти кончился. Ребята начинают прыгать и толкать друг друга. Делается теплее. Мы не идем, а трусим. Неожиданно завыли сирены. Тонкие лучи прожекторов устремились вверх, просвечивая, обшаривая темнеющее небо. Вот они скрестились над нашими головами, образуя букву X. Заблестела точка. Это прожекторы поймали вражеский самолет. Зенитки открыли огонь. Вокруг нас, звонко ударяясь о мостовую, падают с неба осколки. Бежим не помня себя.

Страх

Я проснулась от неясного шороха. Мыши? Мышей я боюсь, поэтому с кровати ног не спускаю. Дома никого нет. Пол в комнате застлан большой серой тряпкой. В одном месте тряпка надута и шевелится. Неужели крыса? Я в ужасе поджимаю под себя ноги, потом влезаю на кроватную спинку, сижу там, не спуская глаз с бугорка. Бугорок шевельнулся, фыркнул, как чихнул. Это придало мне храбрости. Мне стало даже смешно: чего это крыса фыркает? Насморк у ней, что ли? Спускаю ноги, встаю на пол. Бугорок не шевелится. Тихонько подкрадываюсь к краю тряпки и заворачиваю крысу в несколько слоев. «Вот теперь посмотрим, что будешь делать!» – говорю нарочно громко. Но крыса ничего не делает. «А вдруг она прогрызет тряпку и на меня кинется?» Я в страхе кладу тряпичную кучу на пол и снова влезаю на кровать. Раздается стук в дверь.

– У вас нет нашего ежика? – спрашивает писклявый голос.

– Ежика? – удивляюсь я.

Голова с писклявым голосом просовывается в дверь. Это – девочка. Я ее не знаю.

– Вот, – говорю, – возьми на полу. А я думала, это крыса.

Девочка разворачивает тряпку и вытаскивает ежика.

– Стриженый ежик? – опять удивляюсь я.

– Мальчишки-дураки постригли, – говорит девочка. – Ему нельзя в лесу жить. Теперь он несчастный на всю жизнь. До свидания!

Девочка ушла и унесла стриженого ежика.

Пировать так пировать

Я сижу у окна – учу географию, но ничего не запоминается. В голове одно и то же: чего бы поесть.

В доме, кроме клюквы и луковицы, ничего нет. Луковицу съедать нельзя. Она последняя.

Я то и дело выглядываю в окно: не идет ли мама. Может быть, чего-нибудь принесет? Но мамы не видно. Снова принимаюсь за географию. Как плохо, что кончились занятия. Сейчас бы в школе дали по булочке. Булочка круглая, меньше моей ладони. Но булочка! При воспоминании о булочке совсем расхотелось учить.

– Эй-эй! – кричит с улицы Зинка.

– Тебе чего? – отзываюсь я.

– Выходи!

– Некогда. Надо учить. Экзамен завтра. Забыла?

– Выходи же! У меня идея!

– А что делать будем?

Зинка широко раскрывает рот и начинает жевать воздух. Все понятно. Кубарем скатываюсь с высокой лестницы.

Вот мы и у Зинки. Зинка из подвала достает банку со сметаной. Деревянной ложкой, как это делают торговки, раскладывает сметану по блюдцам. Я сижу, дрожу. Под ушами у меня что-то затрещало, и рот больно свело,

– Ой! – говорю я и начинаю мять уши и шею.

– Пройдет, – успокаивает меня Зинка. – Это хлынула слюна.

В руках у Зинки целая буханка хлеба. Большим кухонным ножом Зинка режет буханку напополам.

– Ешь! – повелительно говорит Зинка. – Набирайся сил, завтра экзамен.

– Как есть? – чуть слышно спрашиваю я. – Здесь две карточные нормы.

– Как, как! – не обращая внимания на мои слова о карточках, ворчит Зинка. – Ртом! В сметану макай!

– Буханка же на базаре двести рублей стоит!

– Ну и что? Пусть стоит!

– А мама твоя что скажет?

– Мамка с батей на рынок пошли, понесли творог и сметану продавать. Еще купят. Да ты ешь!

Я отрезаю ломтик хлеба, опускаю кончик в сметану, облизываю, закрыв глаза. Потом снова макаю и откусываю небольшой кусочек.

– Ты чего, как кошка, лижешь? – говорит Зинка. – Вот так ешь! Зинка отрезает от своей половины толстый ломоть и откусывает большой кусок. Круглые румяные Зинкины щеки, набитые хлебом, готовы вот-вот лопнуть. Зинка страшно довольна.

«Она не совсем уж и плохая девчонка, не жадная, – думаю я, уплетая хлеб со сметаной. – Просто ей больше повезло с отцом. Если бы у всех отцы были дома, никто бы не голодал. Это все из-за фашистов».

– Сейчас принесу еще! – подскочила на стуле Зинка. – Пировать так пировать!

Зинка вылетела из кухни. Я отрезаю от своей половины кусок хлеба и прячу за пазуху. Зинка притаскивает горшок и кринку. Мы пьем клюквенный кисель с молоком.

– Фу! – говорю я, – объелась. Зин, я толще стала? Мама говорит, что у меня коленки воробьиные.

– Незаметно, – отвечает Зинка, влезая в подпол, чтобы поставить туда почти пустую банку из-под сметаны.

Я хотела развязать пояс, но тут вспомнила о ломте хлеба.

– Ну я, Зин, пошла...

– Уже? А география?

– Ладно, – соглашаюсь я, – вот только сбегаю домой и приду, поучим вместе.

Дома я вытащила хлеб, разрезала на две половины: маме и брату. Зря не сказала Зинке, что я кусок с собой взяла. Совестно было спрашивать. И одной наесться тоже совестно. А сейчас еще хуже! Вроде как украла! Но я ведь могла его и съесть? Зинка же мне хлеб дала! Мучаясь мыслями, я подошла к печке, погладила себя по животу. Сунула голову над шестком и крикнула: «Будем считать, что он лежит здесь!»

– Ты чего, Лялька, кричишь? Это я! – услышала я Зинкин голос.

– Да вот! – смутилась я, в растерянности показывая на куски хлеба.

– Ладно, чего там, – махнула рукой Зинка, видимо, не поняв, что к чему. – Мои с базара вернулись, шумят, жадюги несчастные, давай у тебя учить.

Самая модная одежда

Самой доступной из одежды, а значит, самой модной была стеганка. Из окрашенных в черный цвет, пусть и с пятнами, простыней получался исходный материал. Списанные простыни маме давали в госпитале, где она стала работать сестрой-хозяйкой. Конечно, больше ценились стеганки, сшитые из ткани в рубчик. Из матрацев, найденных в немецком бункере, добывали вату, которую тщательно расщипывали и рыхлили. Мама без всякого лекала, при помощи мелка и ножниц, выкраивала детали одежды. Разложив вату слоями на ткани, сворачивали в рулончики. Мама (ей помогал и брат) прострачивала и сшивала заготовки. Потом этому научилась и я. Наша старенькая дореволюционная машинка «Зингер» постоянно то зажимала лапку, то накручивала нитку на качающийся челнок. Из-за неисправности этой зингеровской машинки во мне на всю жизнь вселилось отвращение к швейному делу. Стеганки мама продавала на рынке. Рынок – толкучка – находился там, где теперь на постаменте сидит М.Е. Салтыков-Щедрин, где сейчас гостиница «Центральная» и территория сквера с фонтаном до здания современного цирка. Одежда раскупалась. Мы опять чуть подкормились. Жаль только, что скоро сырье иссякло.

Хозяйственные заботы

Около нашего дома огород. На каждую семью по две грядки. В переулке мы тоже вскопали землю, посадили картошку и редиску. Чтобы прохожие не топтали, огородили колючей проволокой. Славный получился в переулке огород. Я часто бегаю смотреть: не выросла ли редиска? У редиски ботва коротенькая, и редисочка видна. У нас же выросла толстая большая ботвища.

– Что будет, то будет, – говорит мама. – Семена с базара. Все равно что-то вырастет.

Выросла редька, да такая крупная, что мы не знали, что с ней и делать. Мама вспомнила поговорку: «Редька с маслом, редька с квасом, редька с солью, редька голью». Масла – нет. Кваса – нет. Соли – нет. Голь – есть, но с ней много не наешь. Мы всех знакомых накормили редькой, всем раздавали. Не бросать же, раз выросла! Потом в переулке несколько лет сажали картошку. И всегда вырастала картошка. Только один раз в картошке три подсолнуха вымахали!

На грядах мы выращиваем капусту, свеклу, морковь, лук, чеснок, желтую репку. Всего понемножку. В семье я считаюсь главной поварихой. В печке или на таганчике варю: на первое щи пустые, побеленные козьим молоком от нашей скотинки. На второе – картошка в мундире. На третье сладкое: белая сахарная свекла, толченная с клюквой. Это очень вкусно. Клюквы мы напасли с осени. На моховом болоте ее уйма. Не ленись только по кочкам ползать. Наберешь столько, что и не снести.

Сегодня у нас праздник. На обед – кровяная колбаса. В школе выдали талоны в столовую. На эти талоны мы и получили кровяную колбасу.

– Очень вкусно, – говорит мама, – главное, полезно! Надо питаться, а то голодные мешки под глазами, ребра торчат да коленки как у воробья.

– И совсем не как у воробья!

Самой же хочется взглянуть на себя в зеркало. У нас одно – кругленькое. Там только кончик носа и увидишь.

На берег Волги волной выносит всякое добро. Нас больше всего интересует топливо. Дары реки складываем возле сарая. Если попадается крупная добыча, беремся за пилы. Сначала у меня ничего не получалось, но потом научилась пилить.

Однажды мама предложила заготовлять торф. Болота за городом совсем рядом. Вооружившись лопатами, шагаем к болоту.

Старые торфяные карьеры разделены глубокими канавами с водой. Коричневые бока канав сплошь из торфа. Надрезаем узкие полоски, вынимаем, раскладываем на солнце. Лето выдалось жаркое. Торф сохнет быстро.

Коза

Белая коза с черным хвостиком появилась вместе с мамой. Мама привезла ее из командировки. Коза Дочка давала в день почти два литра молока. Это – хорошая коза. В Затверецком районе, где мы живем, много частных домов, поэтому коров и коз – целое стадо. Наша коза тоже ходит в поле пастись со стадом.

К осени коза отъелась, растолстела так, что стала давать мало молока. Мы с братом наготовили для козы на зиму сена и веников. В сарае целая гора сушеной травы. На чердаке несколько веревок с березовыми букетами. Сытно козе будет зимой.

Я стою у ворот дома, поджидаю Дочку. Стадо давно прошло, а Дочки нет и нет. Спрашиваю соседей: «Вы не видели нашей козы?» Никто не видел нашей козы. Потом, когда стемнело, пастух привел козу, а на руках принес шустрого козленка.

– Берите, – говорит, – ваш.

– У нас не было козленка?!

– Не было, теперь есть, – сказал пастух.

Чудной козленок. Не успел родиться, а уже бегает по комнате. Через несколько дней мы отпустили его вместе с козой пастись в поле. Эти две скотинки доставляли нам много хлопот. Когда козы возвращались с поля, глядеть надо было в оба глаза. Один миг – и они уже на «вышке», где мы живем. Двери-то настежь. Особенно проворен козленок.

Зимой мы козу закормили, она захирела и стала давать в день всего стакан молока. Потом козы стали кашлять. Пришел ветеринар, сказал: «Козы заболели, пока не поздно, ликвидируйте».

Коз было жалко, но делать было нечего. Пришел сосед. Брат хмурился, я потихоньку плакала. Из козьего мяса мама наделала колбас.

– Зима долгая, понемногу и будем брать, – сказала мама.

Сначала мы отказывались от колбасы. Потом, когда пришли в кладовую, чтобы взять «немного», то увидели, что под потолком болтаются одни только веревочки. Колбасы не было. Ее съели кошки или крысы. Какие кошки? Какие крысы? Они бы и веревки съели. От голода сдохли все крысы. И кошки, наверное... А кто?

Федя Соколов

Несколько дней Феди Соколова нет в школе. С ребятами нашего класса он не дружит. У него приятели те, кто постарше.

– Все равно надо к Феде зайти, – сказала Таня.

На другой день она влетела в класс и на одном дыхании выпалила:

– Соколов сильно заболел. Он теперь без глаз. Ковырялся в гранате, она и взорвалась. И руки у Феди оторваны.

– Предупреждал же нас «Раз-два», чтобы не трогали военное оружие, а в школу сообщали.

– Предупреждал.

– А кто вчера во дворе по патронам булыжником бил?

– То пули, а не гранаты, – вымолвил один из одноклассников.

– И пуля прострелит, будь здоров! – загалдели ребята. – Но как же теперь Федя?

Мы всем классом пошли в больницу, но нас не впустили. Как же жить человеку без глаз и без рук? Этого никто не представлял.

«Луковая» тетя

В марте несколько дней у нас жила тетенька из-под Бежецка. Приехала она на машине и выгрузила в нашу кухню несколько мешков с луком. Днем луковая тетя продавала на базаре лук, а вечером возвращалась. И нам тетя дала немного лука. Жареный лук – это очень вкусно. Целая сковорода жаренного на масле лука!

Феликс предлагал продать подаренный лук, а на эти деньги купить картошки. Два ведра бы дали. Но мама не слушала Феликса. Она молча чистила лук.

– Продать завтра, когда хочется есть сегодня? – размышляла я, поглядывая на душистую вкусную кучу.

Мы съедаем сковороду жареного лука. Тетя сидит у стола красная, разморенная едой и горячим морковным чаем, считает деньги. Она заставляет и нас считать. У нее каждый день полная сумка денег.

Я складываю красненькие тридцатки в одну стопочку, зелененькие бумажки – в другую. «Луковая» тетя следит за нашими руками, как будто нам нужны эти замусоленные, пахнущие человеческой кожей и луком бумажки! Лук – другое дело. Сегодня мы сыты.

– Война по нашей земле не прошла, нет такого разорения. Живем лучше вашего, – говорит маме широкая «луковая» тетя. – Ты присылай к нам дочку, не стесняйся.

И вот я летом еду в деревню. За плечами вещевой мешок. Там два куска мыла. Мыло маме дал один дяденька с мыловаренного завода. Сами мы моемся настоем печной золы.

– Обменяешь в деревне на жито, – говорит мама.

Я тоже думаю, что обменяю мыло на жито. А еще я думаю, что привезу много еды. В мешке у меня Раскидайчики. Из разноцветных лоскутков я нашила кукол-клоунов и маленьких Би-ба-бо. Раскидайчики набиты опилками, а к кисточкам привязаны тонкие резиночки. Клоуны весело прыгают на резинках и машут пустыми рукавами.