Текст книги "Тициан Табидзе: жизнь и поэзия"

Автор книги: Галина Цурикова

 
И не так уж далеко от Агзевани!
Оказался здесь впервые, как ни странно!
Нет у нас, грузин (невольное признанье),
Любопытства открывать чужие страны.
 
 
Но в печально-голубином воркованье
Тихой песенки аробщика-грузина
Голосов золотоносных залеганье
Мне открыли эти скалы-исполины.
 
 
«В Агзевань поехать, что ли!
Привезу хрустальной соли.
Мать сначала обниму,
После сына и жену».
 
 
А от песни небеса поголубели.
Сердце – радостью, как радугой, прошили…
Словно песню не один, не двое пели,
Сразу тысяча Вано Сараджишвили.
 
 
Оттого, что в песне соль была – хрустальной,
И слезинка тихой радости – утешной,
И жена была красивой и желанной,
Переполнилась душа водою вешней.
 
 
Где владенья моурави-исполина,
Простирающиеся до Вавилона?
Пели тысячи свирелей в лад единый,
И заря зарю смещала с небосклона.
 
 
В Агзевань бы! Для поэзии! Ну что же!
И в ярме бы я поднялся буйволином!
Ну, скажите, разве есть такая ноша,
Чтобы нам – да оказалась не по силам?!
 

Май-июнь 1931

«Во веки веков не отнимут свободы…»
© Перевод Л. Мальцев

 
Во веки веков не отнимут свободы
У горных вершин и стремительных рек,
Свободны Арагвы и Терека воды,
Свободен Дарьял и могучий Казбек.
 
 
И облако в небе не знает границы,
В горах о свободе не грезят орлы,
Туман без приказа в ущельях клубится,
И молния бьет без приказа из мглы.
 
 
Но помнит народ, по какому приказу
Ковалось железо для первых оков,
Но ныне слагает он песни и сказы
О тех, кто сорвал их с последних рабов.
 
 
В тех песнях поется, как грозная буря
Смела эриставства и княжеский гнет.
Про иго Шиолы Гудушаури
Все помнит народ мой и песни поет.
 
 
«Шиола, Шиола, ты долгие годы
Сидел в эриставстве на троне своем.
За землю Ачхоти, за слезы народа
Утробу твою мы землею набьем…»
 
 
В руках, от цепей и борьбы онемелых,
Нелегкое счастье родимой земли.
Мы помним Мтрехели и тысячи смелых,
Что ныне герою на смену пришли.
 
 
Свобода искрилась на высях снегами
И буйно бурлила бурунами рек,
Теперь она всюду, теперь она с нами,
И запросто с нею живет человек.
 
 
Пускай же свобода былым эриставам
За горе поруганной ими земли
Вернет им с избытком весь долг их кровавый.
Накормит землей и растопчет в пыли.
 

Август 1932 Новый Афон

СТИХИ О МУХРАНСКОЙ ДОЛИНЕ
© Перевод Б. Пастернак

 
В Мухрани трава зеленей изумруда
И ласточки в гнезда вернулись свои.
Форели прорвали решетки запруды.
В обеих Арагвах смешались струи.
 
 
И воздух в горах оглашают обвалы,
И дали теряются в снежной пыли,
И Терека было б на слезы мне мало,
Когда б от восторга они потекли.
 
 
Я – Гурамишвили, из сакли грузинской
Лезгинами в юности схваченный в плен.
Всю жизнь вспоминал я свой край материнский,
Нигде ничего не нашел я взамен.
 
 
К чему мне бумага, чернила и перья?
Само несравненное зрелище гор —
Предчувствие слова, поэмы преддверье,
Создателя письменный лучший прибор.
 
 
Напали, ножом полоснули по горлу
В горах, на скрещенье судеб и стихов,
А там, где скала как бы руку простерла,
Мерани пронесся в мельканьи подков.
 
 
И там же и так же, как спущенный кречет,
Летит над Мухранской долиной мой стих.
И небо предтеч моих увековечит
И землю предшественников моих.
 

Август 1932 Новый Афон

ЗА ЛАВИНОЙ – ЛАВИНА
© Перевод Л. Озеров

 
Гром, в вершину скалы громовой ударяя,
Оголяет скалу, и сверкает скала,
Что сама – как гроза и сама – как седая
Борода Шамиля, неприкрыто бела.
 
 
Есть ли где на земле человек, чтобы просто
Перед этим бессмертьем сумел устоять?
Я единственный среди живущих апостол —
В час геройства, ушедшего вспять.
 
 
Я – как тетерев, хищником схваченный хмуро, —
Нет, молиться не пробую и не начну.
Я – кольцо, что сорвали с кольчуги хевсура…
Сам священную я объявляю войну.
 
 
Я как бурею сбитая бурка лезгина,
Все суставы свои перебить не успел.
Но отважный, осмелившись, станет лавиной, —
Так и вы мне ссудите отвагу в удел.
 
 
Для чего на чернила нам тратить озера,
А тончайший хрусталь – на простое перо,
Если в гневе сердца согреваются скоро,
Если дрожь по суставам проходит порой.
 
 
За лавиной лавина, обвал за обвалом,
И скала на скалу – ни дорог, ни пути.
Небеса надо мною склонились устало,
Так что даже не жаль мне из жизни уйти.
 

Август 1932 Новый Афон

«Поэты, безутешно плача, пели…»
© Перевод Н. Тихонов

 
Поэты, безутешно плача, пели,
Но безнадежно лет тянулась лента,
О том твердит всем школьникам доселе
И. Чавчавадзе с сумкою студента.
 
 
Тут и оплакивал Бараташвили
Печаль свою и мира неотступно,
И Софью, мудрую супругу Леонидзе,
Что более, чем канцлер, неприступна.
 
 
Досель видны на Тереке, в Дарьяле
Следы от шпор Григола Орбелиани,
Все та ж река и грохот, как вначале,
И плач такой, как вечности заданье.
 
 
Важа Пшавела чудится мне ночью,
Вот черный конь, Арагвы плески злые,
Он помогать поэтам хочет
И мечет в реку глыбы стиховые.
 
 
И на Казбек опасно восхожденье,
И не всегда Ягор – наш друг – надежен.
Кто ледников освоил громожденье?
Здесь время гроб Сандро Казбеги гложет.
 
 
Форелями разорваны ловушки,
И ласточки по гнездам упорхнули,
Трава Мухрань пленительную душит,
И две Арагвы повстречались в гуле.
 
 
Так в сквозняке и в вихре ледниковом
Горам казалось средь ущелий-братьев:
Хоть Терек вдвое вод наполнись громом —
Для слез воды вовеки в нем не хватит.
 

1932

«Лежу в Орпири, мальчиком, в жару…»
© Перевод Б. Пастернак

 
Лежу в Орпири, мальчиком, в жару,
Мать заговор мурлычет у кроватки
И, если я спасусь и не умру,
Сулит награды бесам лихорадки.
 
 
Я – зависть всех детей. Кругом возня.
Мать причитает, не сдаются духи.
С утра соседки наши и родня
Несут подарки кори и краснухе.
 
 
Им тащат, заклинанья говоря,
Черешни, вишни, яблоки и сласти.
Витыми палочками имбиря
Меня хотят избавить от напасти.
 
 
Замотана платками голова,
Я плаваю под ливнем роз и лилий;
Что это – одеяла кружева
Иль ангела спустившегося крылья?
 
 
Болотный ветер, разносящий хворь,
В кипеньи персиков теряет силу.
Обильной жертвой ублажают корь
За то, что та меня не умертвила.
 
 
Вонжу, не медля мига, в сердце нож,
Чтобы напев услышать тот же самый,
И сызнова меня охватит дрожь
При тихом, нежном причитаньи мамы.
 
 
Не торопи, читатель, погоди —
В те дни, как сердцу моему придется
От боли сжаться у меня в груди,
Оно само стихами отзовется.
 
 
Пустое нетерпенье не предлог,
Чтоб мучить слух словами неживыми,
Как мучит матку без толку телок,
Ей стискивая высохшее вымя.
 

Май 1933 Кутаиси

КАРТЛИС ЦХОВРЕБА
(Вступление к поэме)
© Перевод П. Антокольский

 
Говорят, что раз в сто лет колышет
Небо языки такого пламени.
То не старец-летописец пишет —
То моя бессонница сожгла меня.
 
 
С каждым, кто назвал себя поэтом,
Только раз такое приключается.
Черноморье спит. Под легким ветром
Зыбь трепещет, парусник качается.
 
 
Пароход «Ильич» причалил к Сочи,
Словно Арго, воскрешенный заново.
В золотом колодце южной ночи
Дивный след преданья первозданного.
 
 
И сладка мне, так сладка навеки,
Как ребенку ласка материнская,
Соль морская, режущая веки,
Ширь твоя, прародина эвксинская!
 
 
Родина! К твоей ли колыбели
Прикасаюсь, за былым ли следую, —
Человек я или Кахабери,
Сросшийся корнями с почвой этою?
 
 
Кем бы ни был, но, мечте покорный,
Напишу поэму бедствий родины.
Что мне жизнь? Пускай лавиной горной
Сметены пути, что раньше пройдены!
 
 
Словно речь Овидия Назона
О себе самом или о римлянах,
Речь моя – пускай в ней мало звона —
О путях забытых и задымленных.
 
 
Часто их меняли. Так меняют
Лед на лбу страдальца госпитального.
Правнуки и ныне поминают
Пропасти у перевала дальнего.
 
 
В пламени небесные ворота.
Брошен якорь у высокой пристани,
Мне приснился белый сон народа —
Снег Эльбруса, еле видный издали.
 

1933

АКАКИЮ ВАСАДЗЕ
Экспромт на исполнение роли Франца
© Перевод Ю. Михайлик

 
Боги удачи тебя не боятся —
Был ты прекрасен сегодня на сцене —
Страстный, как резкие струны паяца,
Страшный, как масок дрожащие тени.
Франц ты? Актер? Или нечто иное?
Вот и пишу в раздвоении жутком,
Чтобы понять – что ты сделал со мною,
Иль не понять – и лишиться рассудка.
 

1933

НАДПИСЬ НА КУБКЕ
© Перевод А. Кушнер

 
«In vino veritas!»
Пословица верна.
Кто лжет, что Тициан
Не признает вина?
 
 
Смерть не страшна, лишь раз
Всего-то умереть.
Всех поджидает нас,
Без исключенья, смерть.
 
 
Ах, от любви сто раз
Я умирал, так что ж?
В сердце моем застрял
По рукоятку – нож.
 
 
Все-таки я узнал,
Что «истина – в вине».
Я, Тициан, в остальном
Неразумен вполне.
 

29 ноября 1934

РОДИНА («Горы и долы твои ненаглядные…»)
© Перевод П. Антокольский

 
Горы и долы твои ненаглядные
Издавна слыли подобием рая.
Взглянешь – пылают сады виноградные.
Взглянешь – и глаз не достигнет до края.
Ночь – молоко голубое оленье.
День позолочен кизиловой ягодой.
Где-то черкешенки жнут в отдаленье.
Сладко тучнеют могучие пахоты.
 
 
Азбуке нашей, плодам нашей родины
Много похвал на пергаменте ветхом.
Так, славословя и радуясь, бродим мы
С лаской по всем твоим листьям и веткам.
Там, где туман на гомборской дороге,
Где остролистник и куст можжевеловый,
В каждой тычинке цветка, в недотроге,
Капля слезы еще блещет Пшавеловой.
 
 
Нет крутизны, не отыщется выступа,
Пяди такой, чтоб сверкнула впервые.
Всюду каналы прорыты неистово,
Подняты все целины яровые.
Нет человека, чтоб не был в работе,
В битве, и в стройке, и в музыке огненной.
Озеро Палеостоми у Поти
С древних трясин окончательно прогнано.
 
 
Все летописцы когда-то лукавили —
И Гиппократ, и царевич Вахушти.
Как бы они это время прославили!
Повесть такую могли бы подслушать?
Топи Риона, где слухи глухие
Некогда шли о Колхиде загадочной,
Ныне лежат перед нами сухие.
Изгнан оттуда озноб лихорадочный.
 
 
Ставят плотины, чтоб цитрусам вырасти,
Чтобы дышали сады в апельсинах.
Квохчут наседки, не чувствуя сырости.
Плавится небо в промоинах синих.
Здравствуйте, други-соседи! Не счесть их —
Первенцев в Грузии новой,
Верных в работе и преданных чести,
Даже не знающих чувства иного.
 
 
Глянь на Эльбрус, запрокинувши голову,
К пику Мкинвари лицом обернись ты —
В тучи, не зная подъема тяжелого,
Цепко врубаясь, идут альпинисты.
В каждом дыханье, что вьется, бушуя,
Цепкой и гибкой лозою родимою,
Ленина душу узнаешь большую,
Волю народную, неколебимую.
 
 
Родина! Лес Чиаури задебренный.
Воды Энгури, ширакские дали.
Сердце Кахетии – в неге серебряной,
В розовых купах совхоз Цинандали!
Эхо за Ушбой и за Ушгулом,
Синь ледников над могучими сванами
Песне моей откликаются гулом,
Вышли к столу домочадцами зваными.
 
 
Сорок мне стукнуло. Если пригнать еще
Новых мучительных сорок на старость —
Не остановит поэта и кладбище —
Молодость той же безусой осталась.
Родины участь – как матери участь,
Заново к сердцу пришла, позвала меня.
И без кремня, не стараясь, не мучась,
Сердце охвачено песней, как пламенем.
 
 
Помнишь ли старую повесть, краса моя?
Будь она вдвое древнее Кавказа, —
Слушай же! Я расскажу тебе самую
Черную из незапамятных сказок.
Двое детей твоих брошены в бурю,
К мачте канатами крепко прикручены
И бородою пророка, в Стамбуле,
Клятвой турецкою клясться приучены.
 
 
Много дорог с мамелюками пройдено,
Долго тянул янычар свою песню.
Все-таки, все-таки снится им родина,
Где же на карте она? Неизвестно.
Тщетно кривой ятаган был наточен,
Тщетно храпели арабские кони: им,
Проданным в рабство, голодным и тощим,
Нет избавленья в притоне драконьем.
 
 
Если же мы позабыли их, ты-то ведь
Помнишь и слезы, и кровь, и невзгоды!
Станешь ли, родина, вновь перечитывать
В книге гаданий о днях непогоды?
Разве мы раньше работали мирно —
Правды, труда и свободы сторонники?
Вырви хоть день из неволи всемирной.
Перелистай наши древние хроники.
 
 
Был Вавилон, воевали халдеяне.
Дальше не ясен твой путь и не светел.
Миропомазанных ждало рассеянье.
Прах твой развеял скитальческий ветер.
Землю меняли. В больничной палате
Так же меняют подушки горячечным.
Если не в саване смертном, а в платье
Ты подвенечном, о чем же ты плачешь нам?
 
 
Сорок мне стукнуло. Если пригнать еще
Новых мучительных сорок на старость —
Не остановит поэта и кладбище —
Молодость той же безусой осталась.
Сорок мне стукнуло. Только бы выстоять
Сорок еще с ремеслом стихотворца.
Лишь бы страну освещало лучистое
Счастье и слава ее ратоборцев.
 
 
Эти слова неожиданно выпелись.
Песня не ждет оседания мути,
Чтобы, как оползень горный, осыпались
Чувства, огромные в первой минуте.
В день Конституции мною воспета
Слава ударников – знамя огня.
Я не играю в большого поэта,
Школьник-отличник сильнее меня.
 
 
День разукрашен кизиловым золотом.
Ночь – молоко голубое оленье.
Чувство, когда оно сильно и молодо,
Перерождает сердца поколенья.
Смеешь ли ты, свою песнь обрывая,
Спрятать за пазуху и не запеть ее,
Если орава гремит хоровая —
«Лилео» в горных отгулах Сванетии.
 
 
Не вспоминаю о сказочных женщинах,
О Кетеване, Медее и Нине,
С песней великих поэтов обвенчанных,
Царственных, мирно почиющих ныне.
Слушай, Рукайя! Мы сделаем сказкой
Новые нас обступившие облики —
Нашу ударницу с красной повязкой,
Парашютистку, летящую в облаке.
 
 
Древних монахов, отшельников грамотных,
Двух Теймуразов, Тмогвели, Арчила —
Всех, чье старание с дней незапамятных
Нашу грузинскую речь отточило,
Саба-Сулхана и Гурамишвили
И Руставели семивекового —
Всех я зову, чтобы милость явили
И помогли бы мне песню выковывать.
 
 
Верных свидетелей ныне зову я.
Я не стыжусь, что в таком-то году,
Слушая времени речь грозовую,
С бедной волынкой на праздник иду.
 

6 июля 1935

БАГДАДСКИЕ НЕБЕСА
© Перевод В. Державин

Владимиру Маяковскому

 
Я
в долгу
            перед Бродвейской лампионией,
Перед вами,
                     багдадские небеса.
Перед Красной Армией,
               перед вишнями Японии —
Перед всем,
                 про что
                          не успел написать.
 

(В. Маяковский «Разговор с фининспектором о поэзии»)

 
Много не сделано – вижу воочью.
Долг у нас общий, и нужен возврат.
Мне вспоминается днем и ночью
Синее небо твоих Багдад.
 
 
В душу нам песня могучая веет,
Буйволу шерсть шевеля на спине.
Кто ее силой вполне овладеет?
Кто ее меру постигнет вполне?
 
 
С юности сердце вздымавшая птицей,
Слабый язык превращавшая в меч, —
Этого не достигнут тупицы
Под лампионией в тысячи свеч.
 
 
Слово встает над корой ледниковой,
Камнем летит из пращи сквозь века.
Если не выскажешь новое слово,
Дверь оно силой снесет с косяка.
 
 
Да, но когда наконец напоследки
С жизнью в упор беседует смерть —
В Токио на вишневые ветки
И на поля, что бегут в Саирме,
Падает ровно большое сиянье,
Холод, и трепет, и содроганье.
 
 
Много не сделано – вижу воочью.
Долг у нас общий, и нужен возврат.
Мне вспоминается днем и ночью
Синее небо твоих Багдад.
 
 
Вновь захотел напомнить тебе я
Тихих Багдад колыбельную песнь.
Нынче апрель. А апрель умеет
В облаке яблонь душу унесть.
 
 
Матери ртом и губами младенца
Лопнул бутон над бутоном. Во тьме
Сыплются яблони. Некуда деться.
Слушай – олени кричат в Саирме.
 
 
Дубом огромным средь чащи багдадской
Ты бы в апрельское утро возник.
Вновь дилижанса звонков дожидаться
Вышел бы школьником с сумкою книг.
 
 
Снова с тобою, над партой склоненным,
Голые ноги я ставлю рядком.
Виселица царя Соломона —
Пятисотлетний платан за окном:
 
 
В небо ушел, окунаясь в грозы
Ночью несокрушимым стволом.
Катит Рион обломки утеса.
Мы, словно рыбы, плещемся в нем.
 
 
Нас ожидая, от полного сердца
Птицы свистят и крепчает весна.
…Снова доносится новых марсельцев
Песня, как буря, гневна и грозна.
 
 
В бешеном свисте нагаек казачьих
Вновь Алиханов рубит сплеча.
…Митинг за митингом! Стачка за стачкой!
Смерть и проклятие палачам!
 
 
…Многое, многое вспомнить бы надо.
Радугой стих упадет за леса.
Всё языком трехъярусных радуг
Скажут багдадские небеса.
 
 
В Грузии юноши выросли тоже,
Видишь, как смена твоя велика!
В бой они выйдут, не ведая дрожи,
Если к нам сунется войско врага!
 
 
Ты нам не должен. И ради Багдады,
Что к грозной лире твоей одну
Накрепко прикрутили когда-то
Поющую по-грузински струну.
 
 
…Снова по тихим Багдадам повеет
Петая здесь колыбельная песнь.
Нынче апрель. А апрель умеет
В облаке яблонь душу унесть.
 
 
Матери грудью и ртом ребенка
Лопнул бутон над бутоном. Во тьме
Сыплются яблони… Слушай, как звонко
Нынче олени кричат в Саирме!
 

Апрель 1936

РОЖДЕНИЕ СТИХА

 
С неба на землю огромным мостом
Был перекинут Эльбрус-великан.
Сдвинулись горы с подножий кругом
В час, когда дэва разил Амиран.
 
 
Тополь высокий, стройный и резкий,
Дал на примерку ты деве черкесской.
Трудно сарматского князя сыскать,
Бурку его нелегко разорвать.
 
 
Небо в кизиле и горы в кизиле,
Пурпуром залит Эвксинский Понт.
Точно гигантский вздымается грифель —
Старый Эльбрус, заслонив горизонт.
 
 
Волны бушуют вокруг исполина,
К горлу стихов подступает лавина.
Солнце взойдет и растопит ее.
Что ж ты печалишься, сердце мое?
 
 
С неба на землю огромным мостом
Был перекинут Эльбрус-великан.
Сдвинулись горы с подножий кругом
В час, когда дэва разил Амиран.
 
 
Сердце поэта – Эльбрус вековой —
Ждет, когда ветер повеет чудесный.
Сели стихи, как голубки, над бездной —
Знак, что окончен потоп мировой.
 

8 июня 1936

 
Слова ни разу я не обронил
Для сочинения стихотворенья.
Пульс-сочинитель отверст и раним,
Страшно: не выдержу сердцебиенья.
 
 
Если не высказал то, что хотел
Выговорить во мгновеньях последних,
Наспех скажу: не повинен я в тех
Таинствах, чей я отгадчик, посредник.
 
 
О, дорогие мои, никакой
Силой не вынудить слово и слово,
Сердце и сердце к согласью. Строкой
Стройною стал произвол небосвода.
 
 
Вкратце твое – а потом нарасхват
Кровное, скрытное стихотворенье.
Слово – деянье и подвиг. Раскат
Славы – досужее слов говоренье.
 
 
Стих – это стих, это он, это огнь,
Вчуже возжегшийся волей своею.
Спетого мной я услышать не мог.
Спето – и станет бессмертной свирелью.
 
 
Мнится мне: ночь этот стих соткала.
Бывший ее рукоделием малым,
Он увеличится сам – и тогда
Хлынет и грянет грозой и обвалом.
 
 
Прянув с вершин, устрашив высотой
Чести, страдания и состраданья, —
Выстоит слабой свечой восковой,
Светом питающей мглу мирозданья.
 

10 июля 1936

ДВЕ АРАГВЫ
© Перевод Н. Заболоцкий

 
Это потоп заливает долины,
Молния в горные блещет вершины.
Ветра стенанье и ливень в горах,
В музыке той просыпается Бах.
Все здесь возможно, и самоубийство —
Здесь не пустое поэта витийство:
В буре он слышит напев колыбельный,
Гибель надежду ему подает.
Этот клинок безысходно-смертельный
Демон под руку Тамаре сует.
Это шатается Мцыри отважный,
Барсовой кровью заляпан, залит.
Траурный ворон на падали страшной
В устье Арагвы, хмелея, сидит.
Две тут Арагвы, две милых сестрицы, —
Белая с Черной, – как день и как ночь,
Вровень идут, чтобы вдруг устремиться
Прямо в Куру и в Куре изнемочь…
 

9 июля 1936 Тбилиси

ПРАЗДНИК АЛАВЕРДЫ
© Перевод Н. Заболоцкий

Нате Вагнадзе

 
Огромные арбы покрыты ковром.
Здесь буйвол пугается собственной тени.
Кончают бурдюк с кахетинским вином
Герои Важа из нагорных селений.
 
 
Нацелившись боком, влюбленный Кавказ
Простер свою длань к алавердской святыне,
Но церковь сияет и смотрит на нас,
Как голубь, привязанный к этой долине.
 
 
И вот к Алазани пробрался рассвет,
Недолго он странствовал в море туманном.
«Не гасни, о день мой, сияньем одет,
А если погас, не свети никогда нам!»
 
 
На том берегу, приведенная в дол,
Хмельная отара лежит без движенья,
Как будто накрыли для Миндии стол
Кудесники-дэвы на поле сраженья.
 
 
И, кончив свой танец, кистин-акробат
Застыл у костра в молчаливом экстазе,
И люди толпятся, и песни шумят
Под звуки шарманки и стон мухамбази.
 
 
А что ж не споют нам о белом гусе,
И белый кабан не вспомянут доселе?
И новым Леваном любуются все,
И песни его умножают веселье.
 
 
Здесь жертвенный бык прикольцован к столбу,
Он вырвал бы дзелкву с ее корневищем,
А ныне он жалок: клянет он судьбу,
Испуганный пиром и старым кладбищем.
 
 
Седая весталка и нищий юрод
В такое пускаются здесь причитанье,
Что спрыгнул бы сам Вседержитель с высот,
Имей Он в высотах Свое пребыванье.
 
 
Народу здесь надобно столько вина,
Сколь может воды в Алазани вместиться,
А сколько он мяса тут съест и пшена —
Никто на земле сосчитать не решится!
 
 
Да будут обильны, Кахетия-мать,
Сосцы твои, полные млечного сока!
И тучи выходят на небо опять,
И ночь, словно буйвол, встает одиноко.
 
 
Костры с шашлыками горят над рекой,
Слезятся от дыма веселые лица.
Олень угощает оленя травой,
Вином кахетинец поит кахетинца.
 
 
Здесь сам Пиросмани, и кистью его
Набросаны арбы и гости на пире.
Важа восхваляет его мастерство,
И турьи рога погоняют шаири.
 
 
И «Шашви-какаби», и Саят-Нова,
И песни Бе́сики – для сердца отрада,
И жажда веселья в народе жива,
Когда наступает пора винограда.
 

Сентябрь 1936 Тбилиси

КОЛХИДА ЖДЕТ НОВОГО ОРФЕЯ
© Перевод П. Антокольский

 
Над сыростью древних болот
Сгибались плакучие ивы.
Но верилось мне, что народ,
Упорный и вольнолюбивый,
О будущем счастье поет.
Я видел Колхиду счастливой.
 
 
Еще не причалил Язон,
Медея спала без движенья.
Что ж, детские сны не резон,
Но детское воображенье
Рисует во весь горизонт
Троянцев и греков сраженье.
 
 
Как сердце ребенка горит,
Как каждая книга на благо,
Как старый бродяга Майн Рид
Воинственной пышет отвагой,
Как пена Риона бурлит
Морскою соленою влагой!
 
 
Поэт не такой уж мудрец,
Хоть людям и кажется мудрым.
Я все еще тот сорванец
И вышел рыбачить под утро,
И южного зноя багрец
Еще золотит мои кудри.
 
 
И кажется ярче парчи
Холщовой рубахи заплатка,
Сладка кислота алычи,
И райская птица, в ночи
Поющая дико и сладко, —
Как все это хрупко, как шатко!
 
 
И образы богатырей,
Плененных монгольской ордою,
Встают по ночам у дверей,
Теснятся в мечтах чередою,
И с каждой весною щедрей
Рассвет над разливной водою.
 
 
Танцуют в кустах светлячки.
Под струны старинной чонгури
Читает Натела стихи,
И в бездне рассветной лазури
Алеют вершин ледники.
 
 
Озноб продирает по коже:
Негаданно ты наступил
На муравейник. Но кто же
Напасть на тебя напустил?
Ползут и ползут, и похоже,
Что дьявола ты потревожил!
 
 
Ты милой не видел в глаза,
Влюбленный в нее, как в Этери,
Но вот в благодатном доверьи
Глаза тебе застит слеза,
И больше очнуться нельзя.
 
 
Пусть слезы твои безнадежны,
Ты все-таки плачешь навзрыд.
Волынка, поющая нежно,
С тобой о любви говорит.
Ты тянешь к ней руки, – и это,
Наверно, рожденье поэта.
 
 
Не ведали мы отрезвленья
И счастливы лишь оттого,
Что с отрочеством поколенья
Совпало страны торжество.
 
 
Мы молодости благодарны,
Мы низко поклонимся ей
За этот рассвет легендарный,
За гордое званье людей.
 
 
Не снами, а жизненной явью
Долина Риона живет.
В цветущем обильи и славе
Колхида Орфея зовет.
 

Декабрь 1936