Текст книги "Тициан Табидзе: жизнь и поэзия"

Автор книги: Галина Цурикова

Соавторы: Тициан Табидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

 
…Не бойся сплетен. Хуже – тишина,
Когда, украдкой пробираясь с улиц,
Она страшит, как близкая война
И как свинец в стволе зажатой пули…
 

Перевод Б. Пастернака

Он был воплощением мужественной красоты человека. Невероятным для всех присутствующих показалось сказанное однажды Андреем Белым – в дружеской застольной беседе, очень отвлеченной, философской, почти заумной: «В душе Паоло – трус». Никто даже не оскорбился: мистика! Только дом и все, что в нем было, вздрогнуло, как при землетрясении, – то ли земля содрогнулась, то ли взорвались пороховые погреба в Дидубе.

В тот свой последний год он часто заходил в один старый дом, к старым своим друзьям, становился спиною к черной узкой голландской печке и рассказывал. Хозяйка дома смотрела ему в лицо и молчала, а он говорил, говорил и таким был, каким он хотел быть.

Однажды он пришел домой и увидел свою квартиру, перевернутую вверх дном. Он долго молча метался, выбежав на балкон…

«Мы не имеем понятия о сердечном терзании, предшествующем самоубийству», – пишет Борис Пастернак.

«Мне кажется, – пишет он, – Паоло Яшвили уже ничего не понимал… И ночью глядел на спящую дочь и воображал, что больше не достоин глядеть на нее, а утром пошел к товарищам и дробью из двух стволов разнес себе череп».

Прежде чем выйти из дома, он позвонил самым близким своим друзьям, чтобы услышать голос и проститься мысленно, если ничего нельзя объяснить. Позвонил Тициану. Тициана не было дома. Попросил Нину, чтоб не пускала его на собрание, – было поздно, Тициан пошел туда. Путанно он пытался что-то ей рассказать, – она ничего не поняла, рассердилась и повесила трубку. Он позвонил еще раз и поговорил с Нитой, дочерью Тициана. Когда он шел на собрание мимо дома тех старых друзей, на плече у него висело охотничье ружье («Взял только что из ремонта», – объяснял он всем)[28]28
  Ружье П. Яшвили принес во Дворец писателей заранее. – Прим. ред.


[Закрыть], ему навстречу выбежала собака. Гарольд. Они много раз вместе охотились, а Паоло любил собак, и тоскующий по хозяину, осиротевший Гарольд бросился к Паоло. Паоло шел не один, но тот, кто с ним шел, отвернулся: Паоло плакал. Он встал на колени перед собакой, и целовал ее, и плакал. Потом Паоло завел Гарольда в комнату, запер дверь и пошел, но собака вырвалась и догнала его. Он три раза с ней возвращался, а потом постучал к соседям и попросил подержать Гарольда.

…Л. П. Берия был в театре, когда ему принесли известие о Паоло. Он сидел в директорской ложе, а близко, в партере, сидел Николай Шенгелая. Он удивленно услышал: – Это логический конец! – Л. П. был сильно взволнован, выходя из ложи, забыл пальто. Уже в машине вспомнил – и пальто принесли. А Николай Шенгелая не пошел никуда – вернулся домой: у него был сердечный приступ.

Спустя какое-то время Сталин, как говорят, принимал в своем доме грузин, среди которых был Берия. Сталин рукой показал место справа от себя и сказал: – А вот здесь сидел Павле Яшвили. – Он спросил: – Как теперь Павле Яшвили? – Пришлось ему все сказать. Сталин очень нахмурился.

* * *

…Или нам суждена та гибель, о которой иногда со страхом мечтали художники? Это – гибель от «играющего случая»: кажется, пройдены все пути и замолены все грехи, когда в нежданный час, в глухом переулке, с неизвестного дома срывается прямо на голову тяжелый кирпич.

А. Блок

В 1927 году Тициан тяжело болел. Врачи признали у него абсцесс легкого. Его увезли в Кобулети, к морю. Это не помогло. Собрался консилиум. Врачи сказали: необходима операция. Взяли подписку у родственников, что осведомлены: благополучный исход операции нельзя гарантировать ввиду его тучности, и сердце слабое. Ночью абсцесс прорвался…

Жена говорила:

– Лучше бы он тогда умер.

…Собрание писателей происходило внизу, в большом зале. Паоло сидел на собрании, потом тихо встал, чтобы выйти из зала. Тициан обернулся, вопросительно посмотрел на него. Паоло двумя руками сделал ему знак, чтобы сидел: ничего, мол, все в порядке. И стал, не поворачиваясь, спиной двигаться к двери. Прикрыл за собою дверь, поднялся этажом выше, зашел в одну из комнат, где стояло ружье…

В зале слышали выстрел, но растерялись, не поняли, что случилось. Этажом выше жил младший брат Тициана Иосиф, он прибежал и первый увидел Паоло. Он бросился вниз, чтобы сказать; вошел в зал, увидел Тициана и больше ничего не видел. Повел его домой. Жене Тициана позвонили по телефону. Она выбежала навстречу.

– Его привели писатели. Как Тициан ревел! Как зарезанный. Я ставни закрыла. Уложила его. Первое, что он сказал, когда успокоился немного: «Теперь моя очередь!» – он был уверен, что теперь его уже ничто не спасет. Паоло он после смерти не видел. На похороны были допущены только близкие родственники. Тициан не мог себе простить эту смерть: он винил себя, что не сумел за вызывающим поведением Паоло разглядеть трагедию. Тициану тогда казалось, что Паоло нашел себе другой путь, и не надо ему мешать. Они давно уже почти не встречались. Теперь ему казалось, что Паоло можно было спасти…

После несчастья с Паоло Тициан как-то сразу замкнулся, замолчал и уже никуда не ходил; даже на улицу боялся выйти, чтобы не встретить знакомых. В их просторной столовой – чего никогда не бывало – стол накрывался на четверых.

Последний раз его видели на людях 12 сентября 1937 года, во время торжественного открытия обелиска в Цицамури, на месте гибели Ильи Чавчавадзе.

«Был очень жаркий день, – вспоминает Шалва Апхаидзе. – Мы сидели под деревом. Тициан себе места не находил. Он весь как-то опустился, поник. Не было в нем прежней вдохновенной взволнованности. Грустно смотрел он на горы вдали. Что было тогда у него на сердце? Он стал неразговорчив. Скоро уехал…»

Может быть, в этот мучительный, жаркий день, в сознании безысходности, у него сложилось последнее четверостишие:

 
Наше солнце пылает губительным жаром —
Все сжигает неистовой силой.
Встанет мертвым, вечерним, негреющим шаром
Над моей безымянной могилой…
 

В самом конце лета, ненадолго, они перебрались на дачу в Ахалдаба. Тициан часами сидел один на балконе, много думал, работал. Его жена сама хозяйничала – он смотрел на нее изумленно. Жалел, что так много времени жил как бы вне семьи. Говорил ей: «Хорошо мы все-таки прожили, и какая прекрасная могла бы у нас быть старость!». Он казался спокоен и даже счастлив. Жена убеждала его продолжить работу над романом о Шамиле, привозила из Тбилиси материалы, старалась его отвлечь. Шутила, что все поэтические биографии имеют драматические концы. Биография поэта выше, чем его обыденная жизнь. Приводила Пушкина, Лермонтова в пример…

Ему пришлось вернуться в Тбилиси.

Восемнадцать человек писателей к себе вызвал Берия. Сидел в отдалении. Начал полушутя. Мол, не думал, что писателей так много. Обещал проинформировать присутствующих о событиях, касающихся литературы. Говорил о разоблачении ряда лиц, обвиняемых в шпионаже: к известным уже именам прибавились новые – Михаил Джавахишвили и Николай Мицишвили, а также застрелившийся недавно под страхом разоблачения Паоло Яшвили. Рассказывая об этом, Берия распалился и к концу речи стал кричать на сидевших перед ним писателей.

Берия стал обращаться персонально к присутствующим, накричал на старика Сакварелидзе, обозвал его провокатором и шпионом. Сакварелидзе обиделся – он был из старых большевиков. Он встал и хотел сказать, что если это преступление – быть старым большевиком… Ему не дали договорить.

Берия спросил: где Тициан Табидзе? Он потребовал, чтобы Табидзе сказал, что он думает по поводу Паоло Яшвили. Тициан сильно побледнел, пот выступил на его широком лице. Он сказал, стараясь сдерживать дрожь в голосе, что ему ничего не известно. Тогда Берия зачитал показания арестованных писателей, в которых приводились факты, подтверждающие преступность П. Яшвили. Тициан повторил, что ничего не знает об этом, даже ничего не слыхал. Тогда Берия грубо ему заявил, чтобы он пошел сейчас же домой и посоветовался с женой: «У тебя умная жена, она тобой вертит. Поговори с ней. Как она скажет, так и поступай». Тициан упрямо твердил: «При чем тут моя жена? Она сама по себе, а я сам…». Берия повторил уже насмешливо: «Иди и посоветуйся с женой…». Тициан ушел. Он был бледен и весь мокрый от пота.

Спустя несколько дней Тициана Табидзе исключали из Союза писателей. Народу собралось не очень много. Новый председатель союза говорил спокойно, даже вежливо[29]29
  Председателя СП Грузии Давида Деметрадзе расстреляли в сентябре 1937 года. Его сменил Кандид Чарквиани. – Прим. ред.


[Закрыть]. Он объяснил, что если в ближайшее время Табидзе осознает свои ошибки, то он может быть снова принят в союз. Председатель обращался то к одному из присутствующих, то к другому – с просьбой высказать свое мнение. Сандро Шаншиашвили не выдержал: «Не молчи, Тициан, скажи что-нибудь. Ты ведь понимаешь, что это надо сделать!». Его поддержал Леонидзе. Симон Чиковани и Ражден Гветадзе молча переглянулись, подумав одновременно, что сейчас председатель к ним обратится. Все знали кристальную честность Раждена Гветадзе и что оба они – из самых близких друзей Табидзе и Яшвили. Ражден Гветадзе наклонился к Чиковани и тихо сказал: «Уйдем сейчас». Они вышли, стараясь, чтобы никто не заметил этого. Не спеша спустились по улице Кирова к площади Ленина. Проходя мимо большого гастронома на углу, они заметили, как по другой стороне улицы сбежал Тициан. Он очень быстро шел, обхватив голову руками, подняв воротник белой длинной блузы, которую всегда носил летом. Чиковани его окликнул, но Тициан или не слышал, или не захотел отозваться, бегом пересек площадь Ленина и скрылся в направлении к дому.

На другой день к нему зашли двое, из писателей, они его убеждали, что Паоло Яшвили умер, его уже все равно не спасти, ему уже ничего не будет от того, что Тициан о нем напишет статью, в которой объяснит, почему они разошлись и уже больше года не знались и не встречались. Факты всем известны – надо только написать такую статью, и все будет в порядке. Тициана восстановят в союзе.

Тициан сказал этим двоим: он бы мог написать такую статью про них самих, потому что они живые, – пусть его опровергнут: «Паоло Яшвили мой друг». – Им пришлось уйти.

«Помню последнюю встречу с Тицианом, – вспоминает Шалва Апхаидзе. – Это было ночью. Я и Сандро Шаншиашвили пришли к нему. Тициан лежал. Рядом стояла Нина, его самый верный друг и утешитель. Мы долго беседовали, хотели его как-нибудь отвлечь от его мыслей. Он был не в духе, и разговор не клеился. Через два-три дня его уже не было».

О последней встрече с Тицианом Табидзе пишет Симон Чиковани:

«Мне передали, что, оклеветанный, он мечется дома, окончательно потерял покой и с каждым часом тает, как восковая свеча. Я тотчас же пошел к нему, чтобы хоть на несколько часов отвлечь его от мрачных мыслей, облегчить его страдания, вызванные напряженным ожиданием надвигающейся беды, о приближении которой он судил по многим неоспоримым признакам. Он очень обрадовался моему приходу. Вскоре он увлекся беседой и прочитал мне несколько своих еще не напечатанных стихотворений. Мы говорили о поэзии, вспоминали наших общих друзей. Муза его поэзии, его Коломбина, неразлучная спутница его жизни – Нина Макашвили – участвовала в нашем бдении и благодарным взглядом смотрела на меня… Когда я уходил, Тициан проводил меня до середины лестницы и с грустной улыбкой попрощался со мной…»

Незадолго до своей смерти Симон Иванович рассказал мне об этой последней встрече:

– Нина прибежала ко мне… «Симон, – говорит, – к нам ходят писатели, уговаривают Тициана, чтобы он эту статью написал, про Паоло. Ужас какой. Он умрет. Ты бы к нему зашел… Только не говори, чтобы он писал эту статью». Я пошел к нему…

В два часа ночи приходил Серго Клдиашвили – Тициан его очень любил, – они ночью играли в нарды.

Дочь Тициана рассказывает:

– В один из последних дней он позвал меня в свою комнату. Он уже все время ходил расстроенный, хмурый. Я вошла – он еще не вставал, был в постели, посадил меня рядом. И вот он мне говорит: «Ниточка, очень трудно тебе будет жить. Я не хочу, чтобы ты не знала. Ты ведь понимаешь, что сейчас происходит. Может быть, исчезнем и я, и мама. Ты останешься совсем одна, с бабушкой. Будет очень много лишений, но я очень хочу, чтобы ты это поняла. Что бы в жизни с человеком ни случилось, ничто не сравнится с той болью, которую может дать стыд за своих родных. Ты знай, что тебе за родителей никогда краснеть не придется, мы были честные, порядочные люди, и ты всегда сможешь родителями гордиться. Я мог бы тебя спасти от беды, и мы бы жили очень хорошо, но тебе пришлось бы меня стыдиться, пришлось бы стыдиться своего благополучия… В жизни никогда ничего не надо делать вопреки своей совести…». Я расплакалась, и мама увела меня.

– Мы уже два месяца ждали, – вспоминала Нина Александровна. – Мы устали ждать и в ту ночь спали крепко и не проснулись, когда прозвенел звонок. Нита пошла открыть. Я вышла в столовую и увидела, что в столовой светло. На столе в бокале краснела его гвоздика. Мне показалось – утро, пришла молочница, я обрадовалась – на миг…

15 декабря 1937 года.

Эта дата не скоро стала известна. Сначала никто ничего не знал. Ходили слухи. Роились ни на чем не основанные надежды.

«…Обращаюсь к Вам в связи с делом Берия. Наконец настал день, когда не только для Грузии, которой выпала горькая доля многолетнего „шефства“ этого авантюриста и негодяя, но и для всей нашей страны стало ясно, что Берия – враг народа. Первые же шаги вредительской деятельности этого злостного врага были направлены к тому, чтобы беспощадно уничтожить передовую грузинскую интеллигенцию, получившую образование в России, в русских университетах, усвоивших высокую русскую культуру. Берия организовал целый ряд провокаций, подтасовывая факты из жизни и деятельности этих людей… Одной из первых жертв Берия пал и мой муж Тициан Юстинович Табидзе, один из лучших советских писателей Грузии, поэт и общественный деятель, многие годы пользовавшийся широкой популярностью у себя на родине. Тициан Табидзе был арестован 10 октября 1937 г. по личному распоряжению Берия. Накануне ареста Берия вызывал к себе Т. Табидзе и в порядке „психической атаки“ обвинил его в том, что он „дружит с русскими писателями“, а затем потребовал, чтобы Табидзе оговорил известного поэта Паоло Яшвили, которого тот же Берия за два месяца до того довел до самоубийства все возраставшими требованиями оговоров и провокаций. Берия заявил, будто Паоло Яшвили признался в пьяном виде ему, Табидзе, в том, что состоит шпионом одного иностранного государства. Когда Т. Табидзе отказался опозорить память товарища, Берия пригрозил, что арестует и Тициана и меня, его жену. Убедившись в том, что Т. Табидзе ни в коем случае не пойдет на заведомую подлость, Берия распорядился арестовать его…

Я убеждена, что Тициан Табидзе стал жертвой Л. Берия в силу личной неприязни… Он с первых же дней своего возвышения не терпел людей, идущих своим путем, имеющих свое мнение, хотя бы по вопросам культуры, истории, искусства, в которых Берия, по своему полному невежеству, ничего не смыслил… Прошу о пересмотре „дела“ Тициана Табидзе и, если его уже нет в живых, хочу надеяться, что руководители партии и правительства найдут возможным восстановить чистое, светлое имя поэта…» [30]30
  Тициан Табидзе был реабилитирован в 1954 году. Памятник ему установлен в Тбилиси возле базилики Анчисхати. Его именем названа улица в Тбилиси, школа в Кварели. Имя Тициана Табидзе выбито на мемориальной стене в Пантеоне на горе Мтацминда среди имен жертв Большого террора. – Прим. ред.


[Закрыть]

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Родители Тициана Табидзе: Юстин Табидзе и Елизавета Пхакадзе. Братья Симон и Тициан. На руках матери сестра Софико

Фотографии (кроме особо оговоренных) предоставлены Государственным музеем грузинской литературы

Тициан Табидзе. Кутаиси. 1910-е годы

Тициан Табидзе с сестрами Екатериной, Софьей и братом Симоном. 1922 год

Тициан и Нина Табидзе. Тбилиси. Сад Дворца писателей. 1920-е годы

Георгий Леонидзе, Геронтий Кикодзе, Тициан Табидзе. Тбилиси. Сад Дворца писателей. 1920-е годы

Лео Киачели, Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Мосе Тоидзе, Варлам Рухадзе, Котэ Макашвили. Тбилиси. Дворец писателей. 1923 год

Галактион Табидзе, Константин Бальмонт, Варлам Рухадзе. Кутаиси. Книжная контора «Имерети».1915 год

Двоюродные братья Галактион Табидзе и Тициан Табидзе. 1920-е годы

Дочь Тициана Табидзе Нита (Танит) с матерью и бабушкой Барбаре Каралашвили. Тбилиси. 1920-е годы

Сидят: Василий Барнов, Георгий Леонидзе, Якоб Николадзе, Тамара Абакелия. Стоят: Кирилл Зданевич, Валериан Гаприндашвили, Паоло Яшвили, Тициан Табидзе. Тбилиси. Редакция журнала «Бахтриони». 1922 год

Максим Горький (в центре) среди грузинских писателей в саду Дворца писателей. Второй слева сидит Тициан Табидзе. 24 июля 1928 года

Ражден Гветадзе, Тициан и Нина Табидзе, Колау Надирадзе, Валериан Гаприндашвили. 1927 год

Первый ряд: Колау Надирадзе, Клавдия Васильева (Бугаева), Тамара Яшвили, Нина Табидзе, Николо Мицишвили. Второй ряд: Тициан Табидзе, Андрей Белый (Борис Бугаев), Паоло Яшвили, Григол Робакидзе, Сандро Шаншиашвили. Тбилиси. 1929 год

Тициан и Нина Табидзе с дочерью Нитой. Батуми. 1930-е годы

Борис Пастернак, Зинаида Нейгауз, Стасик Нейгауз. Кобулети. 1931 год. Фотография предоставлена Домом-музеем Б. Пастернака в Переделкине

Тициан Табидзе. 1930-е годы

Нина Табидзе с Нитой. 1930-е годы

Лист из альбома Ниты Табидзе. Автограф Бориса Пастернака: «Пускай мне служат красной нитью / Среди закрытых мглою дней / Живые пожеланья Ните: / ее родителям и ей! Борис Пастернак. 24. XI. 33». В левом нижнем углу по-грузински написано: «Тбилиси»

Первый ряд: Симон Чиковани, Александре Кутатели. Второй ряд: Сандро Шаншиашвили, Николай Тихонов, Мария Неслуховская (Тихонова), Ило Мосашвили. Третий ряд: Тамара Багратиони-Мицишвили, Ефемия Гедеванишвили-Леонидзе, Мариам Касрадзе-Шаншиашвили, Нина Табидзе, Тициан Табидзе. Тбилиси. Дворец писателей. 1934 год

Первый ряд: Демна Шенгелая, Сандро Шаншиашвили, Николо Мицишвили, Паоло Яшвили, Борис Пастернак, Виктор Гольцев, Шалва Сослани. Второй ряд: Иосиф Гришашвили, Диа Чианели, Георгий Леонидзе, Лео Киачели, Мариджан, Пантелеймон Чхиквадзе, Малакия Торошелидзе, Николай Тихонов, Давид Деметрадзе, Шалва Дадиани, Тициан Табидзе. Третий ряд: Чермен Бегизов, Николай Микава, Самсон Чанба, (?), Павел Сакварелидзе, Сандро Эули, Петр Самсонидзе, Бессарион Жгенти, Александр Дудучава, Александр Кутатели, Геронтий Кикодзе, Ираклий Абашидзе, Герцел Баазов, Жанго Гогоберидзе, Симон Чиковани. Первый всесоюзный съезд советских писателей. Москва. 1934 год

Паоло Яшвили, Борис Пастернак, Тициан Табидзе. Первый всесоюзный съезд советских писателей. Москва. 1934 год. Фотография предоставлена Домом-музеем Б. Пастернака в Переделкине

Лист из следственного дела Тициана Табидзе. Архив Комитета государственной безопасности Грузии

Зинаида Николаевна Пастернак, Нина Александровна Табидзе, Борис Леонидович Пастернак. Стоит: Лёня Пастернак. Переделкино. 1948 год. Из семейного архива Пастернаков

Дом Тициана Табидзе на Грибоедовской, 18. Современное фото

Овальный стол в мемориальной квартире Тициана Табидзе. Слева портрет работы Ладо Гудиашвили: Тициан держит на вытянутой руке блюдо с халдейскими городами. Современное фото

Фигурки Пьеро и Коломбины на столе в кабинете Тициана Табидзе. Современное фото

Внуки, правнуки и праправнуки Тициана Табидзе. Слева направо: Елена Лория, Мариам Андриадзе, Зураб Лория, Николай Андриадзе, Гиви Андриадзе, Нино Асатиани, Нита Цинцадзе, Манана Асатиани, Лиза Цинцадзе. Стоит: Гурам Асатиани

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Для Галины Михайловны Цуриковой (1928–2009) литература была не только профессией, выбранной по любви и таланту, но и жизненной необходимостью.

Она окончила филфак Ленинградского университета в 1951 году, недолго преподавала литературу в школе рабочей молодежи, потом, поступив в аспирантуру, писала диссертацию о лирике Маяковского, потом работала редактором «Библиотеки поэта» в издательстве «Советский писатель». Работа эта предполагала обширную филологическую осведомленность, – чем Галина Михайловна обладала в полной мере, – требовала дипломатической гибкости и настоятельного сопротивления придиркам цензуры.

Галине Михайловне поручались самые труднопроходимые книги. В начале 1960-х гг. она редактировала том Бориса Пастернака для «Большой серии Библиотеки поэта», и тут борьба велась на всех фронтах – и за полноценный состав книги, и за вступительную статью А. Д. Синявского с непривычной концепцией пастернаковской лирики. Драматическая борьба эта отразилась в переписке редакции с А. Д. Синявским. Письма Цуриковой при этом отличались бережным обращением с неуступчивым автором и неизбежным пониманием вынужденных минимальных поправок ради преодоления многослойных цензурных фильтров. В этом случае редакция победила, том Пастернака вышел в 1965 году. Но уже в 1968 году, при подготовке двухтомника «Мастера стихотворного перевода» со вступительной статьей Е. Г. Эткинда, редакция была разгромлена: главный редактор В. Н. Орлов был отстранен от должности, а Г. М. Цурикова уволена под предлогом сокращения штатов. Увольнение Галина Михайловна приняла с некоторым даже облегчением. Работа в «Библиотеке поэта» начинала ее тяготить, еще до этой истории она подумывала об уходе «в никуда», но решиться на такое было нелегко.

Цурикова активно выступала как критик, писала о поэзии Маяковского, о специфике очеркового жанра, печатала рецензии на дебютные новинки молодых авторов в «Новом мире», «Звезде» и других «толстых» журналах. Таинственная стихия лирики, равно как и природа документальной прозы, оставались предметом ее постоянного внимания. В 1961 году вышла в свет ее не слишком объемная, но достаточно весомая книга об Ольге Берггольц, в 1963-м – первая на тот момент монография о Борисе Корнилове, несправедливо осужденном и погибшем в 1938 году. Литература и время в их многоразличных аспектах и пересечениях стали для Цуриковой сквозной темой, нашедшей свое развитие в книгах «Утверждение личности» (1975) и «Контрасты осязаемого времени» (1988), написанных в соавторстве с И. С. Кузьмичевым. Обе эти книги – и «Утверждение личности», где речь идет о документально-художественной прозе, биографиях и воспоминаниях «бывалых людей», и «Контрасты осязаемого времени» о нравственных коллизиях прозы 1960–1970-х гг., – обе эти книги, начисто лишенные официозной конъектуры, изложенные в манере умной, доверительной беседы, могут быть востребованы и сегодня.

Галина Михайловна любила дружескую беседу, причем бытовые, житейские пересуды не очень ее занимали. У нее было некое особенное свойство: рядом с ней люди успокаивались, встревоженные, отчаявшиеся вдруг обретали почву под ногами. В любой сложной ситуации можно было найти у Галины Михайловны понимание, совет и поддержку. Она была верным другом – сдержанным в проявлениях чувств, но настоящим. Она всегда сохраняла в себе внутреннее достоинство. Всем, кто жаловался на неблагоприятные обстоятельства, неудачи, возвращение рукописей из редакций, она искренне сочувствовала, однако убежденно говорила, что все это не должно иметь власти над человеком; наоборот, претерпев неудачу, надо трудиться еще упорнее, а тот, кто рассчитывает на обязательный успех, на то, что каждая его строчка будет опубликована, тот настоящего успеха как раз и не достигнет.

Покинув «Библиотеку поэта», Галина Михайловна вплотную принялась за книгу о Тициане Табидзе. Казалось странным, что, ничего не зная о нем, никак не связанная с Грузией, она взялась писать о выдающемся грузинском поэте, но позже выяснилось, что интуиция ее не подвела. Тогда еще была жива вдова Тициана Нина Александровна; она и ее дочь Нита (Танит) приняли Галину Михайловну как родную в своем тбилисском доме. Так они принимали всех, переступавших порог их квартиры, – так же принимал гостей в свое время и Тициан. Нита улыбкой и выражением глаз повторяла отца. Борис Пастернак, друживший с Нитой до конца жизни, замечал в ней «незаурядность внутреннего существа», совпадавшего с внутренним существом ее отца: это была одна и та же духовно-душевная субстанция.

Нита оказалась бесценным проводником в мир Тициана Табидзе – Галине Михайловне, приехавшей из далекого Ленинграда, она открыла настоящую Грузию, то сокровенное, заповедное на грузинской земле, что страстно любил ее отец. Галине Михайловне доверили его рукописи, семейные документы, письма – она осторожно вглядывалась в листки, исписанные изящным почерком с косо сужающимися строчками… Мир Тициана Табидзе постепенно приоткрывался. Однако проникать в него шаг за шагом было безмерно трудно: Тициан необъятен и неуловим, при младенческой чистоте и непосредственности он глубоко затаен и все время движется, обновляется, он переполнен добротой, мудростью, он мудр, прозорлив, трагичен… И прост, и ясен, и счастлив, – и снова неуловим…

Как это передать? Вся видимая, фактическая сторона событий выписана в книге Цуриковой добротно, щедро, ярко: трагическая история Грузии, ее богатая природа, кипучий город Тифлис, грузинские и русские поэты-друзья… Сквозь пеструю и живописную эту ткань проступает таинственная суть – когда автор прибегает к виртуозному анализу Тициановых стихов.

Книга о Тициане Табидзе вышла в 1971 году, жестоко изуродованная цензурой: последняя глава, «Пепел рассвета», о трагической гибели поэта в 1937 году, была вовсе из нее выброшена.

Молча пережив эту несправедливость, Галина Михайловна снова стала искать что-то такое, что захватило бы ее столь же сильно и потребовало бы напряжения всех творческих сил. Она обратилась к роману о декабристах. И опять был поднят колоссальный материал, прочитано множество книг: старинные, редкие удавалось раздобыть в букинистических магазинах; стопами приносились книги из библиотек. Читала Галина Михайловна быстро, зорко; ее интересовали в данном случае не столько идеи, сколько все частное, бытовое, человеческое: семьи, характеры, душевный склад ее персонажей, Этой работе было отдано десять лет, пока не выкристаллизовался окончательный, компактный, очень емкий текст с живой, пульсирующей фактурой.

«Сто прапорщиков» (1983) – книга необычная в литературе о декабристах. Она домашняя, интимная, теплая. В то время, когда незыблемой считалась оценка декабристов как героев-революционеров, разбудивших народ, Цурикова предложила сложный, психологически тонкий подход: увиденные вблизи и изнутри, декабристы предстали очень разными, и разными были побуждения, приведшие их на Сенатскую площадь.

Галина Михайловна всегда придерживалась здравой, реалистичной философии: в жизни все, в конце концов, так или иначе устраивается, беды и печали тоже укладываются в общую гармонию, нужно только иметь терпение и работать, и все получится. И это ее убеждение не однажды подтверждалось: в самое трудное время ей выпала счастливая удача – участие в публикации архивных материалов из наследия академика А. А. Ухтомского.

Ухтомский тогда был мало известен просвещенной публике, разве что его княжеское имя связывалось со словом «доминанта». Да и в ученой среде масштаб его личности и научных заслуг был недооценен. Между тем, Алексей Алексеевич Ухтомский – фигура исполинская, личность уникальная: физиолог, мыслитель, богослов-старообрядец, тайный монах, энциклопедист… Человек евангельского духа, полный деятельной любви к людям, он преподавал университетским студентам законы этой любви наравне с законами физиологии.

Погружение в область захватывающих идей, незнакомых чувств, в глубину беспримерной самобытной жизни Ухтомского стало для Галины Михайловны подлинно духовным событием. На фоне нарастающей социальной депрессии жизнь ее наполнилась ценным содержанием и высоким смыслом.

В последние годы Галина Михайловна спокойно говорила о мировом апокалипсисе, о конце геологического периода, выстраивала в один ряд природные катаклизмы, взрывы агрессии в разных точках планеты, все более частые случаи человеческой жестокости и безумия. В мелькании разрозненных фактов она видела признаки глобальных процессов, не признавая конспирологию, не веря в заговоры; причины событий связывала с человеческой судьбой.

У Галины Михайловны было крепкое от природы здоровье, ничем серьезным она никогда не болела, почти не обращалась к врачам. И, хотя силы ее постепенно таяли, она до конца сохраняла ясную голову, свой замечательный ум и неравнодушное отношение ко всему происходящему в мире.

Ирина Рожанковская