Текст книги "Тициан Табидзе: жизнь и поэзия"

Автор книги: Галина Цурикова

Тициан Табидзе, безусловно, обладал важнейшим для исторического романиста свойством – способностью вжиться в другую эпоху, достигнув той степени «непосредственной созерцательности», при которой и самое отдаленное прошлое уже ощущается как собственное «пережитое».

…Читая записки И. Палавандова, он с живостью представлял себе Пушкина в Тифлисе, на роскошном пиру в честь наместника, графа Паскевича, где за почетным столом прислуживали сыновья самых родовитых грузинских фамилий в качестве пажей; Пушкин был очень заметный – непричесанный, долгоносый, в неопрятном фраке и белом жилете; он закусывал на ходу, подходя то к одному из гостей, то к другому; скажет что-нибудь на ухо – рассмешит и отойдет, а шутка его становится предметом долгого смакованья и толков. Откуда он взялся, в каком звании состоит? Кто он такой? Смелый, веселый, безбоязненный. Даже генерал-адъютанты, состоявшие при кавказской армии, выбирали время и справлялись о настроении главнокомандующего, прежде чем войти к нему с докладом, а тут, помилуйте, какой-то господин безнаказанно заигрывает с этим зверем, смешит его! А Паскевич был с Пушкиным очень ласков, хоть запрещал ему выезжать на линию огня; Пушкин обещал ему быть осторожным и не выполнял обещания…

И. Палавандов так описывает пребывание Пушкина в Тифлисе:

«Ежедневно производил он странности и шалости, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Всего больше любил он армянский базар, торговую улицу, узенькую, грязную и шумную… Там видели его, как он шел, обнявшись с татарином. В другом месте он переносил в открытую стопку чуреков. На Эриванскую площадь он выходил в шинели, накинутой прямо на ночное белье, покупал груши и тут же в открытую, никого не стесняясь, поедал их… Перебегая с места на место, минуты не посидев на одном месте, смешит и смеется, якшается на базарах с грязным рабочим и только что не прыгает в чехарду с уличными мальчишками…»

Тициан успел написать несколько статей о Пушкине в Грузии.

«Великий поэт в эту пору был потрясен не только своей личной драмой, а остро чувствовал официальное мещанство николаевщины и варварскую политику деспота, особенно свирепую на окраинах, – об этом лучше всего говорят заключительные строки его „Кавказа“, только сейчас вырвавшиеся из плена царской цензуры:

 
Так буйную вольность законы теснят,
Так дикое племя под властью тоскует,
Так ныне безмолвный Кавказ негодует,
Так чуждые силы его тяготят…» —
 

писал Т. Табидзе в статье «Подстрочник грузинской песни в личном архиве А. С. Пушкина».

Тициан со свойственной ему горячностью выступает против всякого рода домыслов и фальсификации относительно пребывания Пушкина в Грузии: против пьес, в которых Пушкин беседует с грузинскими поэтами о Руставели, об истории Грузии и т. п. Ведь доподлинно известно лишь то, что уже при жизни Пушкина его стихи были переведены на грузинский язык, грузинские романтики с ними были знакомы. Нет никаких данных о том, что сам Пушкин встречался с поэтами Грузии.

В пушкинском архиве был обнаружен подстрочник грузинской песни, о которой Пушкин писал в «Путешествии в Арзрум»:

«Голос песен грузинских приятен; мне перевели одну из них слово в слово; она, кажется, сложена в новейшее время; в ней есть какая-то восточная бессмыслица, имеющая свое поэтическое достоинство».

Как установил Г. Леонидзе, эта песня, которая и теперь поется, как пелась тогда, принадлежит довольно известному в свое время поэту Димитрию Туманишвили. Леонидзе высказал предположение, что эту песню Пушкин слышал в доме Александра Чавчавадзе и что сам хозяин-поэт сделал для него перевод. При всем уважении к Леонидзе Тициан этого предположения не принял. Приводимые им доказательства исходят из соображений психологической и бытовой достоверности: «во-первых, русский подстрочник сделан с ошибками»; а, во-вторых, очень трудно поверить, что Пушкин встречался с А. Чавчавадзе: почему бы тогда он ни словом не обмолвился о столь прославленном грузине? Дорогою он встретился с телом убитого Грибоедова, которого везли хоронить в Тифлис, и написал об этом, – почему ж бы не упомянул он и молодую вдову, если б видел ее в Тифлисе перед отъездом? Вовсе невероятно, что Пушкин гостил у Чавчавадзе в Тифлисе или в Цинандали: «Ехать в Цинандали на дачу в конце мая было еще рано, да и какой пир мог быть устроен в Тифлисе у Чавчавадзе в ожидании тела Грибоедова?». А если был такой гость, как Пушкин, могло ли обойтись без пира? «Александр Чавчавадзе до того был занят разъездами по службе, что не присутствовал даже на свадьбе своей дочери Нины, всего за несколько месяцев до убийства Грибоедова».

С той же уверенностью разбивает он и другое предположение – что Пушкин не упомянул о своих грузинских знакомых, потому что они были замешаны в антирусском заговоре 1832 года, опасаясь попасть под следствие, как это уже случилось с ним по делу друзей-декабристов; что он, спустя шесть лет после поездки в Грузию («Путешествие в Арзрум» напечатано в 1835 году), мог вычеркнуть крамольные имена. Но ведь Пушкин не избегал встреч с декабристами, сосланными на Кавказ. А заговор в Тифлисе его не касался, и он никак не мог быть запутанным в это дело. Да и сами заговорщики, многие из которых прожили до восьмидесяти лет, никогда не вспоминали о встречах с Пушкиным. Пушкин был сдержан в знакомствах, он избегал новых встреч и охотно виделся с прежними своими друзьями. При посторонних, как отмечают мемуаристы, он бывал молчалив и казался задумчив.

Живой, непридуманный Пушкин отчетливо виделся Тициану.

И одновременно:

«…И я вспоминаю большевика, современного Хаджи-Мурата.

Сейчас город Темир-хан-Шура переименован в Буйнакск.

Буйнакский был моим товарищем по Московскому университету. Кто сказал бы тогда, что бледный и щуплый лезгин станет героем Гражданской войны. А потом он возглавил правительство Дагестана и пал от руки деникинцев.

Теперь его именем назван самый большой город края…»

* * *

…Много лет Тициану снилась текущая рыжей кровью река – Лиахва.

В 1932 году он впервые побывал в Цхинвальском ущелье. Об этой поездке написан очерк «Неделя в Юго-Осетии».

Дорожные впечатления: тринадцатиместный автобус, на который занимают очередь загодя, не смыкая ночами глаз; форум путешественников, шумящий перед крыльцом конторы… «Тринадцать человек, сидящих в автобусе, ждут уже три часа. Палящее солнце обжигает нас, но мы не решаемся оставить своих мест, – боимся, как бы не произошло перемещение. Мы знакомимся друг с другом, и начинаются взаимные расспросы…»

Наконец, автобус трогается.

«Мы проезжаем знаменитую Горийскую крепость. У подножия ее раскинулась ярмарка. Сегодня воскресенье… Уже поздно. Наверное, около часа дня. На дороге толчея: скрипят арбы, движутся нагруженные лошади. Часто попадаются крытые повозки. Такое впечатление, словно где-то недалеко праздник какого-то святого. Вон на краю дороги уселись крестьяне, с аппетитом едят и запивают вином из чаш. Кое-где слышится тихая песня. Я впервые в этих местах, в самом сердце Карталинской долины, и надоедаю случайным попутчикам бесконечными расспросами… Вон к вершине горы, как птичье гнездо, прилепилась Вариани, родная деревня Якова Гогебашвили… Мы подъезжаем к Тквиави. Кругом раскинулись фруктовые сады, турашаульские яблоки ярко краснеют на фоне голубого неба… Мы решили перекусить здесь в столовой, сошли с автобуса и уже взяли было чеки, но тут представитель промысловой кооперации кизикиец Арчил Бежашвили предложил сесть всем вместе, – смело потянулся к жирным курам, разложенным на стойке, вскоре появилось вино… Грузинской литературе воздали по заслугам.

– Хороша наша страна, – разорялся кизикиец Арчил, дюжий детина, словно сошедший со страниц книги „Караманиани“, – сам я из Кахетии, в Картли работаю вот уже семь лет, знаю Южную Осетию и хевсуров, но таких людей, как имеретины, не видел. Ей-богу, никогда в жизни не видел! Какие веселые, а какие хлебосольные. Зайдешь к ним – не знают, как тебя угостить, как почтить. – Не знаю, что так понравилось кизикийскому парню в нашей Имеретии, знаю только, что лишь в Кахетии можно встретить такого щедрого, широкого и безгранично восторженного человека…»

Привязанность грузин к родному краю очень велика, и нет вернее способа почтить на пиру гостя, как восхвалив его родину. Кахетия, Карталиния и Имеретия – три основные грузинские царства – долго сохраняли своеобразие быта и национального характера, которое и сейчас еще, видимо, не окончательно стерлось в деревне. Жена Тициана, бывая у него на родине, случалось, ему выговаривала сердито: «Боже мой, Тициан! У вас в Имеретии даже буйволы какие-то легкомысленные, разве у нас в Кахетии такие буйволы?».

Неделя, проведенная в Южной Осетии, была насыщена впечатлениями: Тициан, как человек добросовестный, к тому же попавший в эти края впервые, всюду ходил и все смотрел – что показывали. К ущелью его тянуло необычайно, и в Джаве он побывал два раза: сначала один, а потом – со всей делегацией. Хотелось ему побывать еще в Эдиси – это от Джавы километров пятьдесят, без дороги (там люди долго не старятся и легко можно встретить столетних стариков), но ехать туда надо верхом, а это не каждый рискнет…

Лиахва слушала осетинские и грузинские стихи.

«Леонидзе уже успел написать стихотворение о Лиахвском ущелье, и чтение его вызывает восторг у писателей…

Паоло Яшвили вчера уехал в Цхалтубо, но делегации сопутствует оставленная им инерция живости…

Осетины говорят о Паоло: „хорзу“ – хороший парень».

«Три часа. Автобус везет нас в Гори. Светлая, лунная ночь. Отчетливо видны карталинские деревни, и сквозь мерный скрип арб, влекомых буйволами, слышится тихая песня запоздалого путника…

Сейчас Вакели и Лисашвили и вправду замучили делегацию, потому что никто, кроме Сандро Эули, не может петь в ритме их гурийский „Адипата“…»

* * *

В феврале 1933 года Тициан был в Москве по каким-то своим делам; он заболел гриппом, лежал в гостинице, писал домой каждый день по открытке.

«Дорогая Нина! Уже три недели, как от тебя ничего нет. Что случилось дома? Когда я уезжал, все, кажется, было хорошо. Уже второй день у меня нормальная температура, но я чувствую такую слабость, что еле хожу. Врачи советуют не вставать с постели, тем более – не выходить. Почти такое состояние, как было в Кобулетах перед отъездом… Кроме моей болезни, я ни о чем не пишу, потому что я закрыт дома и никуда не выхожу. Поцелуй маму, Ниту, Кето, Иосепа. Надеюсь скоро увидеть вас. Твой Тициан».

На следующий день:

«Нина, пишу тебе это письмо – рука дрожит. Что такое, почему от тебя ничего нет? Пусть хоть Нита напишет. Позвонить по телефону не могу, а ни писем, ни телеграмм нет. Что делать, не знаю. У меня сейчас температуры нет, но я чувствую себя очень усталым, как будто болею уже целый год… Очень удивляюсь, почему от вас ничего нет. Все вместе же не заболели? Я думаю, что приеду еще раньше этого письма. Что бы то ни было, а я очень тороплюсь в Тбилиси».

Еще через несколько дней, – очевидно, уже получив письмо:

«Дорогая и незабываемая Нина! Сегодня первый день я встал и оделся. Я такой худой, как на картине Ладо Гудиашвили. Все, что можно достать съедобное в Москве, – все невкусно и очень дорого. Один стакан молока и кисель стоят 11 рублей. То же – обед и ужин. Только я об этом ничуть не сожалею: все равно все это не имеет никакого вкуса. Теперь я просто мечтаю вернуться в Тбилиси. На этой неделе буду там. Обо мне не думай, как-нибудь обойдется. Только вот мне трудно выйти в город, – это мешает получить деньги. Во что бы то ни стало я скоро приеду в Тбилиси. Будьте внимательны к себе и встречайте меня здоровыми. Ответа на это письмо не жду. Увидимся в Тбилиси…»

Летом 1933 года Тициан снова был в Москве.

«Дорогая Нина! Вчера говорил с Нитой по телефону. Тебя, как обычно, не было дома. Я плохо понял, что она говорила. Я скоро приеду в Тбилиси. Дорогая, постарайся, чтобы в Тбилиси все бы устроилось без меня с делами, особенно Казбегский музей[22]22
  Т. Табидзе был инициатором открытия музея известного грузинского писателя Александра Казбеги в селении Казбеги на Военно-Грузинской дороге и первым его директором.


[Закрыть]. Найди Колю Чернявского, сделайте с ним подстрочник стихотворения об Арсене. Приеду – с ним рассчитаюсь. Передай привет братьям. Я здесь очень соскучился. Пробуду два дня на пленуме и приеду. Поцелуй маму и Ниту…»

Друзья и родные Тициана вспоминают его простодушие, доброту, детскую его наивность… Как он любил хорошо одеваться, как не выносил в комнате беспорядка, как фотографировался часто (особенно любил фотографироваться с дочкой) и не проходил мимо чистильщиков сапог, не наведя блеск на ботинки. Все чистильщики его знали. И цветочники – тоже. Тициан никогда не выходил на улицу небрежно одетым и без гвоздики в петлице. Ему через день приносили домой красную гвоздику, один цветок; и даже зимой – в любую погоду; цветочники приходили по очереди. Возвращаясь домой под утро, он, каким бы ни был, пьяный или усталый, первым делом вынимал из петлицы гвоздику и ставил ее в бокал с водой, а только потом раздевался, ложился отдохнуть… Любил, когда пели. У самого не было ни слуха, ни голоса; но иногда, приходя в приподнятом настроении (или просто бывало ему хорошо), он дома тихонечко пел какие-то забавные, нелепые песенки, и его голубые глаза блестели весело. И хотя он был уже знаменитым поэтом и весь город знал его, – в доме по-прежнему никогда не бывало денег, а в просторных комнатах было очень мало вещей. Зато гости бывали в доме всегда, в любое время и дня, и ночи. С дочкой он не был строг, и чего бы ни вздумалось ей пожелать, готов был сейчас же исполнить. Если ей хотелось зимой покататься на пароходе, он ее брал с собою в Батум; и – если пассажирские пароходы уже не ходили – вел ее на грузовой пароход, и знакомился с капитаном, и просил его, чтобы девочке разрешили постоять на капитанском мостике. Один раз он очень рассердился на дочку, так рассердился, что не позволил ей завязать ему шнурки на ботинках (она всегда ему завязывала шнурки, потому что из-за тучности ему было тяжело наклоняться); целый день девочка ходила расстроенная и ждала, когда отец вернется домой и простит ее. И, как прежде, он работал в столовой, за большим столом. В кабинете его был телефон с вертушкой и круглый стол с металлическим ободком, но Тициан там не мог работать. В столовой было просторно и тихо, потому что, когда он работал, все ходили вокруг на цыпочках и к столу подойти не смели, даже если пора было накрывать к обеду… Придя к обеду, он терпеливо садился в кресло и ждал, пока позовут; и ни с кем дома не ссорился, а если жена бывала чем-нибудь недовольна, – терпеливо слушал ее: что́ говорила, – и только слегка улыбался, как бы снисходительно, а может быть, виновато.

Шалва Деметрадзе вспоминает, как в 1933 году поэт решил наконец подготовить к печати свою первую книгу: «Тициан прощупывал буквально каждую свою строчку, отрабатывая ее, а порой создавая варианты, приговаривал: „Кое-что доделаю и к следующему изданию…“. Стихи были записаны беспорядочно, страницы не были пронумерованы. Он этому все время улыбался, а как-то прочитал мне небольшой отрывок из статьи Валериана Гаприндашвили о нем, о его манере работы: „Я не знаю, когда он писал свои стихи, часто он предпочитал писать их в деревне, у орпирских причалов; у него красивый почерк, и любит он писать на дорогой бумаге… Стол его завален книгами; в каждой из них – лист с неоконченным стихотворением…“». Издание «Избранных стихотворений» Тициана Табидзе осуществилось в 1934 году. Родилась также идея подготовить сборник его статей.

Жена Тициана Табидзе вспоминает, с каким истовым участием он относился к нуждающимся в его помощи людям. «С утра принимался бегать по разным делам: то надо было помочь вдове Важа Пшавела с изданием книги, то хлопотать пенсию для нее; то из деревни привозили больных, и Тициан должен был их устроить в больницу; то кому-то он помогал поступить в вуз, то бегал по делам жены Нико Сулханишвили, очень талантливого композитора, семья которого очень нуждалась…»

Его статьи о писателях часто продиктованы желанием вспомнить несправедливо забытое имя, добиться переиздания хорошей книги «малоизвестного и незащищенного писателя» (Уиарго, например, автора исторической повести «Мамлюк», «который обладал, – по словам Т. Табидзе, – всеми качествами для того, чтобы стать знаменитым беллетристом, но промелькнул в грузинской прозе, как падучая звезда»). Тициан принимает участие в судьбе престарелого, больного Василия Барнова, уже не встающего с постели, в доме которого хранится много не увидевших света рукописей, интереснейшие воспоминания. В канун Всесоюзного съезда писателей Тициан пишет статью о нем.

«Василий Барнов – живая фигура, сошедшая с грузинских фресок», автор блестящего цикла новелл, в которых «оживает старый Тбилиси с его пьянящим ароматом», город ремесленников и амкаров; это писатель, достойный быть в ряду таких художников, как Проспер Мериме и Теофиль Готье, чьи рассказы по мастерству напоминают тургеневские: «Если бы их включить в число произведений, которые переводятся на другие языки, – писал Тициан, – они создали бы славу всей грузинской литературе».

Эта маленькая, блестяще написанная статья не только напоминает о несправедливой участи, постигшей большого писателя, но имеет и прямую цель – ускорить издание всего литературного наследия Василия Барнова: «Борьба за издание собрания сочинений Вас. Барнова есть борьба за авторитет литературы, и она – наш прямой долг», – заканчивает статью Тициан.

В эти годы Тициан часто бывает в Москве, в Ереване, в Минске, посещает среднеазиатские республики. Он много работает, принимает участие в создании первой большой антологии грузинской поэзии на русском языке, делает подстрочники для сборника «Грузинские романтики», выходящего в Большой серии задуманной Горьким «Библиотеки поэта», готовится выпустить в Москве свой собственный первый во всесоюзном масштабе сборник стихов, много печатается в московских журналах.

Из писем В. В. Гольцеву:

«Дорогой Виктор Викторович! Привет из Средней Азии и из гробницы Тамерлана. Скоро буду из Тифлиса писать деловые письма».

«…погода стоит очаровательная – завтра выходит моя книга стихов…»

«…мы Вас ждем как можно скорее, пока еще погода не испортилась… Нельзя ждать, чтобы у меня было хорошее настроение, – немного перебои сердца, но в семье я хорошо чувствую себя и буду очень, очень рад видеть Вас в Тифлисе…»

«…Только два дня как встал с постели, по приезде из Москвы схватил грипп, было осложнение с сердцем, пришлось перенести такие приступы астмы, что я почти ревел от страха и от боли. Ваше письмо и телеграмму я чувствовал, как укор, и волновался, но волноваться было еще от чего. Приедете, и все расскажу…»

«…Дела Антологии я веду блестяще, могу даже Вас поразить…»

«…Простите, что до сих пор не написал, но у меня опять повторились астматические припадки, и все время настроение было ужасное, да и писать хорошего было нечего… После Вас тут была украинская делегация, пришлось вместе с Татаришвили опять поехать в Казбек и несколько дней там остаться. Потом перевозили прах Важа Пшавела из Дидубе на Мтацминда, опять было много хлопот, но эта ночь была незабвенна…»

…С писателями, которые все чаще приезжали в Грузию из Москвы, из Ленинграда, из Киева, ездили в Кахетию – в Цинандали.

С Тыняновым – по местам, где бывал Грибоедов…

С Павленко – по следам Шамиля…

Учили гостей: как надо есть хинкали – большие грузинские пельмени: держа их двумя руками за ушки и высасывая сок. За обедом Паоло заводил старинные круговые песни: взявшись за руки, ходили вокруг стола и пели. Особенно любил Паоло песню «Я и моя бурка». Сергей Давидович Клдиашвили изображал тень отца Гамлета, итальянского лаццарони или… умирающую лебедь.

Попутно говорилось о серьезном.

Тынянов переводил «Мудрость лжи» Саба Орбелиани.

Тициан любил ночные бдения и охотно встречал за столом рассветы. Любил многолюдные, шумные сборища, литературные разговоры.

Побывавшие в Тбилиси поэты охотно писали о нем стихи – видя его тамадой:

 
…Он встает – замолкает тари,
Он погладит под челкой лоб —
В стойком чувствуешь перегаре,
Вдохновение, твой озноб.
Он нанизывает без связи
Происшествия, имена —
Почему же в его рассказе
Оживает моя страна?
Это – голос самих ущелий,
Где за пазухой нет ножа:
«Руку Пушкину, Руставели!»
«Руку Лермонтову, Важа!»
 

Бенедикт Лившиц, «Тамада»

«…За круглым столом в доме Тициана на улице Грибоедова мы, москвичи, учились высоким традициям грузинской застольной беседы», – вспоминает П. Антокольский. Это соревнование в красноречии, в дружелюбном внимании друг к другу… Строгая последовательность тостов, их остроумие и находчивость: «Тут и философия, и история родной страны, и поэзия как высокая настроенность души, и просто непритязательное острословие», – все служило праздничному общению людей, впервые севших за общий стол. Тициан легко и уверенно произносил высокопатетические тосты, своевольно менял направление разговора – руководил беседой; вспоминал стихи старых русских поэтов.

«Он был очень хорош собой. Несколько полный и грузный, в затрапезной парусиновой блузе, с ярким цветком в петлице… Такую яркую фигуру не часто встретишь на белом свете. Его хотелось писать маслом на холсте, крупно вылепить из глины – увековечить по возможности эти выразительные черты…»

«Он был хороший полемист, – вспоминает Симон Чиковани, – но иной раз как бы спотыкался, и у слушающего создавалось впечатление, будто ему больше нечего сказать, и слова вязнут во рту, и оратора затягивает безнадежный омут. В ожидании неизбежной опасности слушатель замирал в страхе. И как раз в самый напряженный момент поэт нащупывал брод, делал бросок, преодолевал омут и выходил на берег, неожиданной крылатой фразой выплескивая сверкающую мысль, – и вся его речь озарялась светом, все становилось понятным; у слушателя вырывался вздох облегчения, и мысль поэта радостно заливала его».

«Тициан всегда ведет разговор о поэзии, – пишет Ираклий Андроников. – И если о жизни, то опять же в связи с поэзией. Он аккумулятор поэтического процесса. Он все читал, все помнит, все знает или уж, во всяком случае, имеет представление о том, что пишут другие, потому что при нем кто-то прочел стихи вслух. Но знания для него не сами по себе, они – возбудитель и продолжение мысли, образов, сопоставлений. И при этом в стихах его нет ничего книжного. И все – свое…»

И. Андроников рассказывает о встречах с Тицианом в Ленинграде: «…Я, по его просьбе, созвонился с Анной Андреевной Ахматовой: они еще не знакомы. И мы пошли на Фонтанку, к ней. И разговор о поэзии затевался у них, как у старых знакомых, – имена, поэтические события, сборники, строчки! Вся история символизма и акмеизма в контурах укладывается в четверть часа, и направление обоих в поэзии скорректировано разговором. Они оба – одной поэтической культуры. И ассоциации – общие. И назавтра Ахматова, величавая и простая, которую удивить не так-то легко – в удивлении от Тициановых знаний поэзии и поэтов XX века».

Ираклий Андроников вспоминает встречи Тициана Табидзе с А. Толстым (в 1933 году Тициан приезжал в Ленинград и побывал в Пушкине у Толстого), – рассказ И. Андроникова записала Валентина Балуашвили («Лит. Грузия», 1968, № 2):

«Помню, как медленно шли мы по снежному городу Пушкина. Тициан поминутно останавливался, с грузинским распевом читал вслух пушкинские стихи, говорил о Блоке, об Ахматовой, „вписывая“ свои впечатления в круг представлений о русской поэтической культуре… Толстой был сверхрадушен, праздничен, шутил, как всегда, и даже больше обыкновенного, хотя казалось, больше нельзя… Слушал, не смывая приветливой, заинтересованной улыбки, сосредоточенно и быстро мигая, впитывая Тициана – его голос, манеру двигаться, жестикулировать, говорить неторопливо, но страстно.

– Он изумительно интересно все знает, – вспоминал Толстой о встрече с Табидзе. – И очень интересно рассказывает. А внешностью на грузина он мало похож. Это римлянин времен упадка. С детской душой и мозгом мыслителя. В нем сохраняется та наивность, без которой поэта не существует. Потому что поэт – это прежде всего человек, непосредственно воспринимающий мир».

Вместе с Тицианом Табидзе в Пушкине у А. Н. Толстого побывала его жена. «Из шуток Толстого я запомнила еще, – вспоминает она, – как во время обеда подавали вареную рыбу. Толстой знал, что Тициан отварную рыбу терпеть не может, – он вскочил, подошел к Тициану и положил ему на тарелку самый большой кусок, уверяя его с улыбкой, что эта рыба особенная – в Ленинграде бывает один месяц в году. Ни на какие отказы Толстой внимания не обращал, и я видела, как трудно было Тициану под взглядами гостей преодолевать свое отвращение к этой рыбе. Он ел ее через силу, а Алексей Николаевич ему добавлял все новые и новые куски. Когда рыбу унесли, Тициан вздохнул облегченно. Потом Алексей Николаевич много смеялся, рассказывая об этом».

* * *

Очень близкие, дружеские отношения завязались у Тициана с ленинградским поэтом, автором единственной тогда, сильно разруганной книги «Столбцы» – с Николаем Алексеевичем Заболоцким. Это был очень сдержанный и с виду суховатый человек, – может быть, просто очень застенчивый: едва ль не единственный, он до конца называл Тициана почтительно и непривычно для дружеского слуха Тицианом Иустиновичем (в грузинском обиходе отчества редко употребляются, разве что в речи официальной).

Заболоцкий увлекся идеей заново перевести книгу Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Тициан его всячески поддерживал в этом намерении и как мог помогал. И конечно, убедил Заболоцкого заняться еще переводом Важа Пшавела.

С Заболоцким и Бажаном, который переводил Руставели на украинский язык, Тициан и его друзья осенью 1936 года ездили посмотреть храмовый праздник в Алаверди. Собралась довольно большая компания, полный автобус. Ехали долго, с множеством приключений.

Эту поездку вспоминает жена Тициана:

«Добравшись до Уджармы, – пишет она, – увидели мы, что Иори широко разлилась и по ней сплавляют лес. Наш автобус все-таки въехал в воду, рискуя перевернуться от удара бревном, и застрял посередине реки. Бревна бились об машину, это было опасно, – тогда Николай Шенгелая, а за ним и другие мужчины разделись и попрыгали в воду – отталкивать лес от машины, пока шофер с мотором возился. Тициан тоже влез в воду и стоял, опираясь на палку; вода у палки подмыла песок, и Тициан упал, – его вытащили из воды и втащили в автобус, который уже тронулся, а костюм остался на другом берегу, и за ним послали мальчишек. Тициан был ужасно сконфужен. Я спросила его: „Зачем в воду полез?“. Понимал ведь, что с бревнами возиться не сможет, – но он мне ответил, что было бы совсем уже стыдно и неловко ему сидеть в машине, когда все полезли в воду. Не мог он сидеть, сложа руки, когда другие что-то делают, а так – не помог, но хоть мокнул со всеми вместе! – В этом он весь: неловкий, подчас и беспомощный, но всегда готовый без раздумья броситься на помощь друзьям».

Когда автобус выбрался на дорогу, темнело уже, и какой-то прохожий, вскочив на подножку, проводил их к избушке, где, сказал он, можно переночевать. Избушка – в лесу, на отшибе; и только вошли – раздался подозрительный свист, из деревни ответили – свистом. В избушке горел огонь, варились кукурузные початки в большом котле, – все спокойно расселись вокруг очага, начиная уже согреваться: посыпались шутки; и в это время вошел шофер, очень взволнованный, и сказал, чтобы все тихонько, ползком пробирались к машине. «Тихо-тихо: мы в бандитском гнезде…» Снова мчался автобус по черному лесу, высвечивая фарами летящие навстречу деревья, а за машиной неслись какие-то крики и свист. Заехав глубоко в лес, машина остановилась, а присмиревшие было ее пассажиры начали вдруг хохотать, как безумные… Заночевали у какого-то старика: он разжег очаг, сварил для гостей котелок картошки, постелил на полу кукурузной соломы…

Когда они приехали в Алаверди, уже начинался разъезд: скрипели в монастырских воротах арбы с ковровыми навесами, чернели догоревшие за ночь костры, посередине монастырского двора сидел пьяный шарманщик с приятелем, перед ними стоял глиняный кувшин с вином и налитый доверху стакан – они угощали всех проходивших мимо.

 
Огромные арбы покрыты ковром.
Здесь буйвол пугается собственной тени.
Кончают бурдюк с кахетинским вином
Герои Важа из нагорных селений.
 
 
Нацелившись боком, влюбленный Кавказ
Простер свою длань к алавердской святыне,
Но церковь сияет и смотрит на нас,
Как голубь, привязанный к этой долине…
 
 
На том берегу, приведенная в дол,
Хмельная отара лежит без движенья,
Как будто накрыли для Миндии стол
Кудесники-дэвы на поле сраженья.
 
 
И, кончив свой танец, кистин-акробат
Застыл у костра в молчаливом экстазе,
И люди толпятся, и песни шумят
Под звуки шарманки и стон мухамбази…
 
 
Костры с шашлыками горят над рекой,
Слезятся от дыма веселые лица,
Олень угощает оленя травой,
Вином кахетинец поит кахетинца…
 

Перевод Н. Заболоцкого

Под навесом накрыли стол для новых гостей. И все читали стихи. Паоло читал Бальмонта: «Я на башню всходил…», а Бажан по-украински Руставели; Заболоцкий – Григола Орбелиани, по-русски; а Верико Анджапаридзе почему-то вдруг «Ангела на коне», старое стихотворение Тициана.

Георгий Леонидзе прочел стихи и обратился к Верико с пышным тостом.

А Тициан читал Тютчева – любимое свое:

 
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется.
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.