Текст книги "Тициан Табидзе: жизнь и поэзия"

Автор книги: Галина Цурикова

«Брат мой, для пенья пришли, не для распрей…»
© Перевод Б. Ахмадулина

 
Брат мой, для пенья пришли, не для распрей,
Для преклоненья колен пред землею,
Для восклицанья:
– Прекрасная, здравствуй,
Жизнь моя, ты обожаема мною!
 
 
Кто там в Мухрани насытил марани
Алою влагой?
                    Кем солнце ведомо,
Чтоб в осиянных долинах Арагви
Зрела и близилась алавердоба?
 
 
Кто-то другой и умрет, не заметив,
Смертью займется, как будничным делом…
О, что мне делать с величием этим
Гор, обращающих карликов в дэвов?
 
 
Господи, слишком велик виноградник!
Проще в постылой чужбине скитаться,
Чем этой родины невероятной
Видеть красу и от слез удержаться.
 
 
Где еще Грузия – Грузии кроме?
Край мой, ты прелесть
                             и крайняя крайность!
Что понукает движение крови
В жилах, как ты, моя жизнь, моя радость?
 
 
Если рожден я – рожден не на время,
А навсегда, обожатель и раб твой.
Смерть я снесу, и бессмертия бремя
Не утомит меня… Жизнь моя, здравствуй.
 

Январь 1928

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
© Перевод И. Мельникова

 
Май всюду есть май. Повсеместное чудо.
Но все же в Батуми в нем нежность иная.
И понял я нынче – вовек не забуду —
Что нет красоте ни предела, ни края.
 
 
В смятении память: «А было ли, было?»
Так кротко морское пространство дышало.
Семь дверец высокое небо раскрыло
И радужным поясом небо сковало.
 
 
И лучшая занавесь ирисов белых
Колеблется в такт лакированным кронам.
И стаей уснувшей птиц меловотелых —
Так розы рассыпаны в глянце зеленом.
 
 
Один перед райскими медлю вратами,
Что настежь открыты и манят отрадой.
Быть может, поэт обречен небесами
На поиски края, где рая не надо.
 
 
Воскликнуть готов: «Гибель вашему роду!»
Так мучит сознанье любимое имя.
Сияют врата, что венчают свободу.
Мне стыдно, что я без тебя перед ними.
 

1 мая 1928 Тбилиси

ЯРАЛИ
© Перевод К. Арсенева

 
Судьбою ты нам послан, Ярали,
И, верно, музы милость нам явили —
Поэт грузинской солнечной земли
Наш верный брат Сандро Шаншиашвили.
 
 
Взгляни, сомкнулся тесный круг друзей.
Мы пленены звенящими словами.
Покорены отвагою твоей.
Веселие повелевает нами.
 
 
О, пойте, пейте пряное вино,
Еще полнее наливайте чаши.
Мы молоды, нам праздновать дано,
Так выпьем нынче за удачи наши.
 
 
             «Сюда, Нино, вино
            И тари и Тамари.
            Хорошее вино
            И толумбаш в ударе.
            Веселый толумбаш,
            Нам послужи примером.
            Пей крепкое вино,
            Не уступай имерам».
 
 
Мы молоды, и ты еще не стар.
И с колыбели нас, неискушенных,
Обворожил твой несказанный дар, —
Нас, в музыку поэзии влюбленных.
 
 
Ты поднимался с нашим веком в рост
И магию нашел в обычном слове.
Поэт-олень, ты снял покров со звезд…
Ну как не выпить за твое здоровье!
 
 
Когда зажглась любовь в твоей крови
И закружила душу круговертью,
Ты словно ранил нас ножом любви,
Себе и нам завоевав бессмертье.
 
 
Не для никчемных песен торжество,
О Ярали, а ты дружил с мечтою.
И только пламя сердца твоего
Для нас затеплит солнце золотое.
 

8 августа 1928 Тбилиси

СЕЛЬСКАЯ НОЧЬ
© Перевод Б. Пастернак

 
Дворняжки малые «тяв-тяв» на месяц в небе,
А он к земле – и шмыг от них в овражек.
Мешая в шапке звезды, точно жребьи,
Забрасывает ими ночь дворняжек.
 
 
Дворняжки малые «тяв-тяв» на новолунье,
А я не сплю, не спится, как ни силюсь.
Что-то другое б сцапали брехуньи, —
Унесть в зубах покой мой умудрились.
 
 
Все ближе день, все ниже, ниже месяц.
Все больше гор, все явственней их клинья.
Все видимей за линией предместьиц
Тифлис с горы, открывшийся в низине.
 
 
О, город мой, я тайн твоих угадчик
И сторож твой, и утром, как меньшая
Из тявкающих по ночам собачек,
Стихами с гор покой твой оглашаю.
 
 
Из Окрокан блюду твои ворота.
А ведь стеречь тебя такое счастье,
Что сердце рвется песнью полноротой,
Как лай восторга из собачьей пасти.
 

Ноябрь 1928 Окроканы

РОАЛЬД АМУНДСЕН
Поэма
© Перевод С. Гандлевский

 
– Проснись, —
Человеческой совести сонной
Твержу я, —
Пусть носит Амундсена имя
Звезда эта,
Первенец утренней сини
У солнца во лбу,
На краю небосклона.
Декабрьская пятница.
Колокола
Трезвон погребальный
Разносят по свету.
От горя сжимается
Сердце планеты —
Так было
Четырнадцатого числа.
Одних опечалит
Торжественный звон
Лишь на две минуты,
Но станет кому-то
Смерть эта
Утратой до смертной минуты.
Отныне
Я заново горем рожден.
Себе говорю я:
– Нельзя, чтоб умолк
Твой голос
И скорбное сердцебиенье.
Не сдерживай речи:
Спасти от забвенья
Отвагу – не право поэта,
А долг.
Коснись славословием
Слуха людского,
Дай волю словам,
Но достаточно двух:
Лишь имя Роальда Амундсена
Вслух
Произнесено —
И поэма готова.
Всю жизнь,
Сколько помню себя, это имя
Прекрасное
Было моим наважденьем.
Прислушайтесь к памяти
Со снисхожденьем,
К рассказу,
Рожденному днями былыми.
Ребенком с Риони,
Глаза закрывая
И делая вид,
Что не слышу, как мать
Зовет меня в дом,
Я часами мог ждать
Саней золотых
Из заветного края.
Обычное судно
Вблизи берегов
Казалось триремой
В бушующей пене.
О, как я хотел
Превратиться в оленя
И мчаться стрелой
Среди вечных снегов.
Не спится,
И вертишься ночь напролет
В горячей постели,
Дыша еле-еле.
Мой стих оттого только
Стих в самом деле,
Что в памяти этой
Начало берет.
Теперь, хоть я сам
Обзавелся семьей,
Ребенком себя
Ощущаю спросонок.
Так конь без поводьев
Находит проселок,
По памяти зная
Дорогу домой.
Закрою глаза —
Проплывают опять
Олени и сани
Пред мысленным взором.
Но сколько сиротства
Есть в детстве, в котором
Могилы Амундсена
Не отыскать!
Взывай
К человеческой совести сонной,
Чтоб дали
Роальда Амундсена имя
Звезде этой —
Первенцу утренней сини,
У солнца во лбу,
На краю небосклона.
 

* * *

 
Я рос и я вырос,
Но топи Риони
Душе, как и в детские годы,
Сродни.
Волнуя меня,
Как и в прежние дни,
Оркестр лягушачий
Играет в затоне.
Здесь Тютчева
Демоны глухонемые
Зловещий ведут
Меж собой разговор.
Пленяет меня
Этот гул до сих пор,
Как слова грузинского
Звуки родные.
Пусть нынче
Подобная грусть не нужна,
Но разве могу я
Расстаться с мечтами?
Скажите,
Какими такими сетями
Свои корабли
Подыму я со дна?
А сколько мучений,
Терзаний и слез,
Бессонных ночей —
Напролет, до рассвета!
Пусть станут уделом
Другого поэта
Слова, что при жизни
Я не произнес:
«На полюс!
На полюс!
Вперед, смельчаки,
Чтоб новые тайны
Внезапно открылись!»
А мне
Корабли затонувшие снились,
Мерещились
Парусники, ледники.
Мерещился полюс
В далекой дали.
Он был моей тайной,
Схороненной в льдинах,
Моей Атлантидой
В огромных руинах,
Он был перерезанным
Горлом земли.
Припомнит мой каждый
Бессонный ночлег —
Бездонная пропасть,
Мечты обитанье, —
Того,
Кому сердце свое мирозданье
Открыло, —
Такой это был человек.
Бок о бок на поиски
Оси земной
Мы вышли.
Амундсен взял первенство сходу
И шел,
Уподобив несчастному Скотту,
Меня самого
И идущих со мной.
Мечте этой,
Ревности детской моей
Я верен
И не посрамлю этой чести.
Мы вместе искали,
Мы умерли вместе —
Бок о бок в торосах
Ледовых морей.
Внемли, —
Человеческой совести сонной
Твержу я, —
Пусть носит Амундсена имя
Звезда эта —
Первенец утренней сини,
У солнца во лбу,
На краю небосклона.
 

* * *

 
Нет больше Амундсена.
Из-за кого,
Какого-то Нобиле
В черной рубахе,
Погиб человек
И, не знавший о страхе,
Пал викингов отпрыск,
Прямое родство!
Весть скорбная
Землю от края до края
Стремглав облетит,
Чтоб услышал любой.
И Дидерихс в смертный свой час
И Гильбо
Скорбели о нем,
О себе забывая.
И скорбному плачу
Всемирному в лад
Над Оперным театром Тбилисским
Наклонно
Осовиахима
Повисли знамена —
И вот Самойлович
Читает доклад.
Звучат ли сейчас Самойловича или
Чухновского речи —
Тоски не унять.
Я «Пьяный корабль»
Вспоминаю опять,
Который сказал по-грузински
Яшвили:
«Не страшно ли —
Сбившийся напрочь с пути
Скелет корабельный
Несется к утесам?
Корабль, не подвластный
Ганзейским матросам,
Его мониторам —
И тем не спасти.
И вместо волны
Европейского моря
Холодная топь,
Где бумажный фрегат,
Как бабочку,
Мальчик пустил наугад
И на воду смотрит
В предчувствии горя».
 

* * *

 
Герой,
Покоритель полярных широт,
Чухновский,
Из камня он высечен, что ли?
Живых мертвецов
Из ледовой неволи
Он спас
И прославил советский народ.
Живых он,
Живых, а не мертвых искал.
Не надо Чухновскому
Трупа Мальмгрена
И славы стервятника,
Он не гиена,
Не ровня другим,
Не полярный шакал.
Вплотную
Голодная смерть подходила.
Но с белым медведем
Средь гибельных льдин
Чухновский сразился
Один на один
И всех накормил
Шашлыком Автандила.
 

* * *

 
Театр,
Не видавший еще никогда
Таких представлений,
Сегодня прекрасен.
Здесь слышно,
Как дышат «Малыгин» и «Красин» —
Дыханье сквозь стены
Доходит сюда.
Чухновского, Бабушкина
Расспросите —
Врагов нашей Родины
Этот поход
Лишает покоя,
Уснуть не дает,
Пугает
Ледовой лавиной событий.
События эти —
Одна из причин,
Дающих Литвинову
Полное право
Отстаивать мир.
Про геройство и славу
Все знают.
Не знает Амундсен один.
 

* * *

 
Когда бы я
Гахою был Циклаури,
Который, как крышу,
Казбек утоптал,
Узнав о несчастьи,
Я плакать бы стал.
Мы все
Циклаури сродни по натуре.
Мечтатели мы.
Вот и Гахе поют
Прощальную, заупокойную.
Верьте,
Когда бы он мог
Выбирать место смерти,
Казбек бы он выбрал
Как вечный приют.
Отсюда
И Гудамакари отроги,
И Гаха несчастный
Предстанут очам,
Носилки,
И мохевцев
Водочный чан,
И выпитые
Поминальные роги.
И память Казбек
Сохранит навсегда
О доблестном Гахе —
О волчьем колене.
Амундсен,
Я знаю о том,
Вне сравнений,
Но Гаха останется
В памяти льда.
И надвое
Я расколю ледяной
Подсвечник —
Мои отвердевшие слезы.
Схоронят Амундсена
Льды и морозы, —
И встанут все мохевцы —
Шапки долой!
Наш долг
К человеческой совести сонной
Воззвать,
Чтобы дали Амундсена имя
Звезде этой —
Первенцу утренней сини,
У солнца во лбу,
На краю небосклона!
 

Декабрь 1928

ОКРОКАНЫ («Если впрямь ты поэт, а не рохля…»)
© Перевод Б. Пастернак

 
Если впрямь ты поэт, а не рохля,
Будь как день в окроканской глуши.
Пусть и руки б, чесавшись, отсохли,
Воздержись и стихов не пиши.
 
 
Кто взошедшее солнце, как бомбу,
На рассвете огнем набивал?
Что ты скажешь похожего, в чем бы
Не сказался болтун-самохвал?
 
 
Если можешь, чтоб грудь не издрогла,
Стереги Марабды голыши.
Висни в небе, как крепость Кёр-Оглы.
Стой века и стихов не пиши.
 
 
Чуть толкнуть – ты не тверже тростинки,
А она – точно грома раскат, —
Оттатакала все поединки
И стоит – как столетья назад!
 
 
Если ты не хвастун, если трижды
Наши дни средь веков хороши,
Жди поры настоящей и выжди.
Но, как все, второпях не пиши.
 
 
И тогда, если все ж ты не шляпа,
Покажи себя впрямь молодцом
И такое украдкой состряпай,
Как вчера соловей из Удзо.
 
 
Если мужества в книгах не будет,
Если искренность слез не зажжет, —
Всех на свете потомство забудет
И мацонщиков нам предпочтет.
 

Июль 1929 Окроканы

ОСЕННИЙ ДЕНЬ В ОКРОКАНАХ
Рабле и Калмасоба
© Перевод Н. Тихонов

 
В простом стихе вместить мне хочется,
Что до сердца меня пронзает
Листвой лесов, опавшей дочиста,
Осенней ласкою терзанья.
 
 
Кто с Окрокан Тифлис не видывал,
Не знает, что же он такое.
Монгол отсель ему завидовал,
Поэт свой взгляд на нем покоил.
 
 
Отсюда весь Казбек в сиянии,
И облака от стад отстали.
Во мне бушует лед нечаянный,
Снега на плечи мне упали.
 
 
Заходит в комнату лохматая
Соседская собака Цузрия,
Пятью щенятами богатая,
И худоребрая, и хмурая.
 
 
Орех последний на орешнике
Сорока ищет развеселая.
Мечтает кляча неутешная,
Чтоб сеном стали скалы голые.
 
 
Спускаются стада с Манглиса,
Дорогу полнит их стенание,
И запах лаваша стремится
К хлебам работы Пиросмани.
 
 
На школьном дворике ребята,
Бой барабана заглушенный,
А небо, ясностью богатое,
Ясней их глаз неискушенных.
 
 
Курсанты после дней маневренных,
С лицом, железным от загара,
То песни гул несут уверенной,
То Чан Кай-ши бранят недаром.
 
 
Опять засяду за Рабле я,
Пантагрюэлем в Окроканах,
Когда ж от ветра ошалею,
С Рабле грузинским – Иоанном —
 
 
Я встречусь – ста лет не бывало,
Проснулся путник, как родился,
Каликой перехожим стал он —
Лежат дороги впереди все.
 
 
Но кто сказал: хлеб горек в Грузии?
На правду это не похоже.
И вот без посоха, без груза я
Один пройду весь край, что ожил.
 

4 октября 1929 Окроканы

Из цикла «ВСЕМ СЕРДЦЕМ»

 
Это меня удивляет – стих
У новых поэтов беден.
Если сказать по совести, их
Словесный ковер так бледен.
 
 
Вглядываюсь тревожно в стих…
Вот моей мысли основа:
Безграничны возможности
Мускулистого слова.
 
 
Когда у поэта почва тоща,
Он ругает другого жестоко
И, жаждущий, ждет —
Не дождется дождя,
Лирического потока.
 
 
А вся вина его, мне поверь, —
Про то говорю открыто, —
Он ищет героя времени,
Но смотрит вокруг сердито.
Проходит придирчиво стороной…
 
 
Сетями отживших традиций
Поэты опутаны, стариной.
Боязно им обратиться
К воспеванию словом
Жизни в цветении новом.
 

 
Друзья, старинный облысел Парнас.
Сегодня тысячи таких нагорий.
Когда про наше время да про нас
Не будешь петь —
Тогда – себе на горе —
Ты душу живу высушишь до дна,
Иссякнут родники, как будто сами
Твои глаза наполнятся слезами…
 
 
Кому, скажи, печаль твоя нужна,
Рыданья, зазвучавшие стихами?
Стих – это клич.
Он рубит наповал.
Как верно Чавчавадзе написал:
«Что пользы плакать над давно забытым,
Жестокой дланью времени убитым?
Что проку над былой грустить бедою?
Пора идти нам за иной звездою.
Пора глядеть нам в будущие годы,
Ковать судьбу грузинского народа».
И Голиаф всех силою потряс…
 
 
Мы сами брали будущность
Для нас.
 
 
Итак, за нами, братья, наша песня.
Прошли те времена, когда народ
Ценил сладчайший щебет в поднебесье, —
Теперь колес он ценит цепкий ход.
Каналами соединились реки.
Сегодня на примете каждый миг.
Все старые свои грехи, огрехи
Оставь, скорей освободись от них!
Себя ты уважать заставишь сам —
Народ не верит сладким словесам…
 
 
Пусть будет стыдно тем, кто бестолково
Высушивал свой стих из года в год,
Кто пожалел бы истинное слово
Для наших братьев,
Верно и сурово
Сложивших головы за свой народ.
Позор поэту, если он в испуге
Пойдет, изменника увидев, вспять
И не сумеет песню спеть о друге,
И кровь и пот народа в песню взять.
 

 
«Парню одному с Тапаравани
Нравилась аспиндзская девица.
Вот зажгла свечу она в тумане,
Чтоб ему во тьме не заблудиться.
 
 
Плыл он к ней бушующей рекою,
И душа у парня ликовала.
Нес он жернов левою рукою,
Правой греб, покуда сил хватало.
 
 
А свеча во мраке пламенела,
И у парня прибывала сила.
Но одна колдунья то и дело
Ту свечу у девушки гасила.
 
 
И погиб тот юноша несчастный,
Потонул, ушел из этой жизни,
И стервятник труп его безгласный
Рвал потом, как водится, на тризне…»
 
 
Эту я историю когда-то
Услыхал у вод Тапаравани.
Но не сгинул парень без возврата,
Как об этом говорили ране!
 
 
Возвратила нам его судьбина!
Вот плывет он снова, черноокий:
На одном плече его турбина.
На другом – железный бык высокий.
 
 
И восходит свет его гигантский,
И отныне нет ему запрета,
И ведь парень тот тапараванский —
Грузия, воскресшая для света!
 

1929

ТАМУНЕ ЦЕРЕТЕЛИ («В той памяти весна черна, как ночь…»)
© Перевод В. Леонович

 
В той памяти весна черна, как ночь.
Хоронят заживо истерзанную музу.
Как тень за катафалком, проволочь
Меня хотят по каменному брусу…
 
 
Видениям я верю, как Рембо.
И, отрыдав над девой неповинной,
Встаю перед враждебною судьбой,
Как перед медлящей лавиной…
 
 
«Иди-смотри». О, нет, я ученик
Иного опыта, иного зренья.
Едва лепечет о заре тростник —
Совсем как я в минуту озаренья.
 
 
И там, где спорит с берегом река,
Где вещее растенье коренится,
Мне вырежут свирель из тростника,
Проросшего сквозь темные глазницы.
 
 
«Иди-смотри». Придут, недолго ждать.
…Сквозь адов жар, мой пламень одинокий…
Прости, я не успел тебе сказать
Всего, что мне сказал Рембо безногий.
 

1929

В АРМЕНИИ

 
Будто ожил древний миф.
И циклопы скалы рушат,
Разметав их, разгромив,
Все ущелье страхом душат.
 
 
Большевистская кирка
Бьется в каменные лавы,
Труд, что проклят был века,
Превратился в дело славы.
 
 
Города, что твой Багдад,
Не халифам ныне строят,
Человек свободный рад
Сбросить бремя вековое.
 
 
Если друг ты – с нами ты,
Если враг – уйди с дороги.
Для исчадья темноты
Суд готов народа строгий.
 
 
Серп и молот на гербе, —
То не зря изображенье,
То с природою в борьбе
Мира нового рожденье.
 
 
Точно скалы поднялись,
И, как волны, камни встали.
Слава тем, кто эту высь
И стихию обуздали.
 
 
Сам с походом этим рос,
За него болел я сердцем,
И взамен ширазских роз
Стал я камня песнопевцем.
 
 
Я сложил на этих склонах
Песнь камней освобожденных!
 

 
Растворив лазурь в лазури,
Стал Севан небес синее…
Горы – в самоистязанье,
Горы – в день Шахсей-Вахсея.
 
 
Войско туч покрыло долы,
Тишина вокруг коварна.
Встали горы-минареты
На защиту Аль-Корана.
 
 
Пусть обвалы и лавины,
Пусть потоп во тьме кромешней,
Светит клинопись поэмы
Во спасенье Гильгамеша.
 

 
Скала лишилась плоти, кожи,
Нагой костяк – и тот трясется.
Так пал Ленинакан, таков же
Удел великого Звартноца,
Так загорелся Зангезур.
 
 
Но разве этим катаклизмам,
Лавинам и землетрясеньям
Соревноваться с большевизмом,
Сравниться с летоисчисленьем
По имени социализм!
 
 
Себя, как зяблика, жалею.
Но чем и как себя утешу,
Раз суждено в долине этой
Пасть Библии и «Гильгамешу».
 
 
Как будто дэвы – из ущелья
Утес убрали за утесом.
Ворота рая на запоре —
Я над зеленым Алагезом.
 
 
Я верю: здесь, у араратских
Вершин, подобных белым копнам,
Бессмертные слова звучали
В начальном мире допотопном.
 
 
Второй потоп воочью вижу,
Второй ковчег, отплыть готовый,
Но разве отжил я? – Неправда.
Я подпеваю песне новой.
 
 
Вдруг был средь голубей ковчега
И старый голубь одичалый?
Скорее песню, чтоб Седаном
Для нас поэзия не стала.
 
 
Пусть Библией и «Гильгамешем»
Отныне будут наши стройки. —
Ты, брат, опять с дороги сбился, —
Мне замечает критик строгий.
 
 
Да, мне известно, что дашнаки
Несли народу разоренье,
Но с клинописью ассирийской
Еще не разлучилось зренье.
 
 
У Армаиса Ерзикяна
Осанка Асур-Банипала.
Я понял это на Севане,
Вблизи разглядывая скалы.
 
 
Чужой народ. Но, как ни странно,
Он стал родным для иноземца.
Мне любы живопись Сарьяна,
«Эпический рассвет» Чаренца,
Поэзия Исаакяна
Мне внятна, как родная речь.
 
 
И автодор большой пустыни
Смог породниться с Араратом.
Ревет и Занга, что отныне
Поэт поэту будет братом.
 

Ованесу Туманяну

 
Хоть вовсе о прошлом не думал ты тут,
Оно оживет на мгновенье,
И вот из ущелья, ты видишь, идут
Навстречу могучие тени.
 
 
Я вижу твою седину, Ованес,
Ожившими в вечер румяный
Биенье бездонного сердца и блеск
Улыбки в волненьи Севана.
 
 
Исчез, как мечтали, раздор вековой,
Брат брата не губит войною,
И тот, кто вчера был пастух кочевой, —
Сегодня он правит страною.
 
 
Народы Кавказа в единстве живут,
Поют они песни иначе,
В стране нашей мирный господствует труд,
Ануш твоя больше не плачет.
 
 
Пришли мы как братья, и каждый мечтал
Сказать про единство поэтов
Тебе, кто впервые об этом писал, —
И песню продолжить про это.
 
 
Ты сладость дорийского меда впитал
В свое неповторное слово,
И тот, кто, прозрев от тебя, не признал
Тебя, пусть ослепнет он снова.
 
 
Ты знаменем дружбы, сказать без прикрас,
Быть должен под родины небом,
Ты ожил сегодня вторично для нас,
Хоть мертвым для нас ты и не был.
 
 
И ржавчине времени не переесть
Цепь дружбы сердечной и новой,
Незримый хозяин в Армении, здесь
Прими наше братское слово.
 

 
Здесь когда-то Григол Орбелиани
Начал здравицу давних дней,
Или «Пир возле стен Еревана»,
После битвы победной своей.
 
 
«Там, где битва гремела, бушуя,
Тихий сумрак вечерний лежит,
У костров бивуачных, пируя,
Победившее войско сидит».
 
 
Ереванская крепость упала,
И турецкий сардар убежал,
Долго пламя войны полыхало,
Над руиною черной дрожа.
 
 
И лежали под каменной кручей
Трупы беженцев, втоптанных в грязь,
Ливни мыли их, щебнем колючим
Ветер их засыпал, торопясь.
 
 
И в Аракса неистовом шуме
Вопль сиротский к Араксу приник,
И отец проклинал, обезумев,
День рожденья детей-горемык.
 
 
В горных дебрях зима их кончала,
Враг в долине приканчивал их,
Волчья стая по следу рычала
И бросалась на еле живых.
 
 
Стала яма в ущелье знакомом,
Словно зверю нора, дорога,
Человек называл ее домом,
От ужасного прячась врага.
 
 
Разоритель крестьянского мира,
Поджигатель и деспот большой,
Назывался он Карабекиром,
За жестокость был прозван «пашой».
 
 
Но не только здесь турки сжигали,
И не надо искать за горой,
И свои здесь своих убивали,
Брату брат рыл могилу порой.
 
 
Чтобы крови поток этот лился,
Верно, кто-то на небе решил,
Вот тогда человек и явился,
Человек этот Лениным был.
 
 
Нынче курд с армянином не в ссоре,
Тюрк в грузинах не видит врагов,
О вражде, как о прошлом позоре,
Пионер рассказать вам готов.
 
 
Пионерская дробь барабана,
Слышен в поле пастуший рожок.
Сон веков над грозой Еревана
Над Иракли-тапа глубок.
 
 
Нет, мы Карса, как предки, не брали.
Новым людям дан новый удел,
Но зачтутся им в будущих далях
Героических тысячи дел.
 
 
Вот оно, столкновение классов,
Поколенье вступает в борьбу,
Мы с ним вместе, и сборище масок
Темных происков будет в гробу.
 
 
Вот то место, где сам Орбелиани
Свою здравицу написал,
Или «Пир возле стен Еревана»,
Где он с войском своим пировал.
 
 
И вблизи Еревана мы тоже,
Сад Сардарский нам пир украшал,
В новой здравице сад этот ожил,
Но новее всех здравиц – ваша!
 
 
Мы поэты Кавказа! Не книзу —
Путь наш в гору и только вперед,
Где фундамент социализма
Так уверенно строит народ.
 
 
Кто видал разоренные страны,
Где в ущельях из трупов редут,
Превращенные в хаос поляны
И долины, где царствовал труд?
 
 
Это кладбище – крик без ответа,
Сотни верст, где пустыне лежать.
Да, друзья, это долг наш – об этом
Поколеньям о всем рассказать.
 
 
Здесь не здравицы гордое слово,
Тут и слезы и дрожь! А потом —
Кто светлей нас, нежней и суровей,
Лучше нас скажет миру о том!
 
 
Пусть и голос свирели чудесной
Для народа звучит до конца,
А за нами, товарищи, песня,
Что надежду вселяет в сердца!