Текст книги "Тициан Табидзе: жизнь и поэзия"

Автор книги: Галина Цурикова

АПРЕЛЬ В ОРПИРИ
© Перевод Ю. Михайлик

 
Солнечным жаром Орпири наполнен,
А над садами, где персик с айвою,
Солнце качает цветущие волны,
Пенное кружево над головою.
 
 
И, помогая цветенью, кипенью,
Будто бы марш над зеленой дорогой,
Птицы гремят по садам, словно пеньем
Май призывает себе на подмогу.
 
 
Поле, набухшее в солнечном свете,
Гонит по мышцам силу земную,
Словно уже прочитало в газете
Передовую про посевную.
 
 
Так от Орпири гулким простором
До Чаладиди плывет величанье.
Если обрушатся гордые горы,
Их этот воздух поддержит плечами.
 
 
И Арсианский хребет небывалый
В льдистой короне сияет до срока,
Ждет лишь сигнала, чтоб грянуть обвалом,
В пену цветения пеной потока.
 
 
Так и не ведаю, что означало
Вечное пение «Чарирами»,
Но Имеретия мне зазвучала
Близким созвучием – чая и рами.
 

1926

ЗАЗДРАВНЫЙ ТОСТ («Привыкли мы славить во все времена…»)
© Перевод Н. Заболоцкий

Нико Пиросмани

 
Привыкли мы славить во все времена
Нико Пиросмани за дружеским пиром,
Искать его сердце в бокале вина —
Затем, что одним мы помазаны мирром.
 
 
Он трапезы нашей почтил благодать:
Бурдюк и баран не сходили с полотен.
А поводов к пиру недолго искать —
Любой для приятельской встречи пригоден.
 
 
Следы нашей жизни, о чем ни пиши,
Изгладятся лет через десять, не боле,
А там на помин нашей бедной души
Придется сходить поклониться Николе.
 
 
Заплачет в подсвечниках пара свечей,
В трактире накроется столик с обедом…
Прошел он при жизни сквозь пламя огней,
За ним и другие потащатся следом.
 
 
Жил в Грузии мастер… Он счастья не знал!
Таким уж сумел он на свет уродиться.
Поднимем же, братья, во здравье бокал, —
Да будет прославлена эта десница.
 

1926 Тбилиси

«Высоким будь, как были предки…»
© Перевод Б. Пастернак

 
Высоким будь, как были предки,
Как небо и как гор венец,
Где из ущелья, как из клетки,
Взлетает ястреба птенец.
 
 
Я тих, застенчив и растерян.
Как гость, робею я везде,
Но больше всех поэтов верен
Земле грузинской и воде.
 
 
Еще над бархатом кизила
Горит в Кахетии закат,
Еще вино не забродило
И рвут и давят виноград.
 
 
И если красоте творенья
Я не смогу хвалы воздать,
Вы можете без сожаленья
Меня ногами растоптать.
 
 
Высоким будь, как были предки,
Как небо и как гор венец,
Откуда, как из темной клетки,
Взлетает ястреба птенец.
 

1926

«Трижды существуя…»
© Перевод Б. Пастернак

 
Трижды существуя,
Я крещен втройне,
Смерть придет впустую
В первый раз ко мне.
 
 
Я в конец плачевный
Верить не могу,
Видя ежедневно
Выси гор в снегу.
 
 
В третье посещенье
Буду я – полей
Сжатых совершенней,
Яблока спелей.
 

1926

ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ
© Перевод Ю. Даниэль

 
Сиони рядом был —
Вблизи от Вавилона,
И кедра аромат
На крыльях ветра реял,
И сторожил Кавказ
Надменно, непреклонно
Народов и племен
Затворенные двери.
 
 
Да, плач – всегда есть плач,
А плач о доме – вдвое;
Так мы рыдали там,
Где Вавилона реки,
Сто сотен лет назад
В тоске надсадной воя
По мертвому,
От нас ушедшему навеки.
 
 
Рыдаю, как Аракс,
Мне глухо вторит Мтквари,
Придет с восходом свет,
Уйдет с закатом снова,
О, Боже, силы дай
Дрожащей, слабой твари,
Когда казнит людей
Свирепый Иегова!
 
 
Да, Библия в крови
И все же ищет крови,
И песня все течет
Сквозь сомкнутые веки,
И Байрона напев
Грознее и суровей,
И Гейне слезы льет,
Просаливая реки.
 
 
От иудейских слез
Куда поэту деться?
Спеши, спеши, душа,
За сердцем поспевая!
Ко мне приходит вновь
Утраченное детство,
Я слышу: вот струна
Давида огневая.
 
 
Яфета дочь – рабу
Протягивает длани,
Сидония идет,
Вперед шагая смело…
Дворовый пес в углу,
Надсаживаясь, лает,
И у подъезда ждет
Клиента Даниэла.
 
 
Хлопочет Исаак,
Добро продать стремится —
Товар открыт для всех,
Как выставлен на блюде:
– Есть мыло, шпильки, соль,
Гвоздика и корица,
Неужто никому
Не нужно это, люди?!
 
 
А ну-ка, подходи —
Парча-мануфактура!..
За ним галдеж и визг,
Мальчишьи крики звонки.
Такая уж судьба,
Такая уж натура —
А где ж, бедняга, хвост
Несчастной лошаденки?
 
 
Божится, плачет он, —
И все ж ему нет веры.
Он Бога сто раз в день
Окрутит и обманет.
Кто ведает, что он
Изведал и измерил?
Ходить, бродить, хитрить —
Таким он делом занят.
 
 
О, не торгуйся, мать, —
Не знает сам, о чем он
Бубнит, когда твердит
О соли и о мыле…
Был слышен свист кнута
Над ним, над обреченным,
Когда неправый суд
Над Бейлисом творили.
 
 
Рыдала и рвалась
В огне душа студента,
Но что он мог свершить,
Что сделать в этом громе?
В смятенье и пожар
Душа была одета,
Когда впервые я
Услышал о погроме…
 

1926

ИСЕ НАЗАРОВОЙ («Эту память с весенними бурями…»)
© Перевод Ю. Михайлик

 
Эту память с весенними бурями
Не отдам я прошедшим годам.
Я читаю «Восстание в Гурии»,
Приближаясь к гурийским горам,
К самой первой любви, к той непрошеной,
К той, терзавшей меня по ночам.
И чем дальше мы ветром отброшены,
Тем бездомней, бездонней печаль.
Там, в безгрешном твоем сновидении,
Два поэта, лишенные сна.
И любовь неподвластна забвению,
Ибо может проснуться она.
Ты с Паоло. А третьему лишнему
Выпал сумрак гурийских дорог,
Где рукою подать до Всевышнего,
Что утешить влюбленного смог.
Ты, как прежде, чужая и близкая.
Нет, как прежде, отрады в стихах,
Что же делать с горами гурийскими
И ночными огнями в горах.
 

1926

В АНАНУРИ
© Перевод И. Дадашидзе

Тамуне Церетели

 
Ты здесь не бывала. И все-таки мне суждено
Запомнить тебя перед сводами этой твердыни.
Два тока Арагвы сливаются в русло одно,
Меня же с тобой разлучают навеки отныне.
 
 
О, если бы даже не знал я тебя никогда,
Я б грезил тобою – так Врубелю мнилась Тамара.
Ты над Моди-Нахе сгораешь в ночи, как звезда.
Ты облаком таешь в горниле полдневного жара.
 
 
Душа цепенеет, как будто и впрямь на лету
К ней Демон безумный на миг прикоснулся крылами.
Раздай же подругам оленью свою красоту —
Теперь ничего уже больше не сбудется с нами.
 
 
Пускай им поэты слагают стихи о любви.
Пускай стороной их обходят терзанья и бури.
А мы навсегда погребаем надежды свои
Безумною ночью, в потемках, у стен Ананури.
 
 
Смотри же, я гибну. Так бьется форель средь камней,
Бока обдирая на суше горячей и пыльной.
Разорваны жабры, и с каждой минутой трудней
Глотать этот воздух – тяжелый, сухой, непосильный.
 
 
Вот так и уходят поэты в последнюю тьму,
Где больше уже ни страстей, ни стихов, ни витийства.
Где больше не надо сквозь слезы себе самому
Слагать в забытьи колыбельную самоубийства.
 

1926

ПОНТ ЭВКСИНСКИЙ
© Перевод В. Леонович

Нине Макашвили

 
А влажный звук неотделим от плоти —
Лениво набегающей волны.
Зажмурься и шепчи: Эвксинис понти…
Медея… Эти звуки – эти сны —
 
 
Твои. Но почему опять Медея?
От страха то горя, то холодея,
За звуком следую, за языком.
Глотает пламя мой камин-дракон,
 
 
И, багровея в отсветах камина,
Дрожит руно. Успеешь сердце сжечь,
Пока судьбина медлит, как лавина.
Пока немоту не расторгнет речь.
 
 
Но то, что я скажу – пребудет Словом.
В нем будешь – Ты. А древний будет миф
Прохладным облаком – Твоим покровом,
Полуденное солнце притемнив.
 
 
Слова – укромней монастырской кельи.
Нежнее, чем понтийская волна…
Строфа – как крепость! Как Саргис Джакели!
И в каждом слове – Ты. Лишь Ты одна.
 
 
Гляди: взлетает Гагра-лебедица
И правит на Эльбрус. Свежеет Понт…
Мне и ему – так радостно трудиться —
Бить в берег и лохматить горизонт!
 
 
Сполна сказаться в грохоте и вое,
Встречая августовский звездопад —
Скала – волна и слово – все живое —
И Ты – всему гармония и лад…
 

1926 Гагра

ИЗДРЕВЛЕ
© Перевод Н. Тихонов

 
Издревле дня каждодневной вершиной
В Грузии вина сердца веселили,
В руки из рук те спешили кувшины,
Как от Дербента до Никопсии.
 
 
С собственной кровью смешав, как причастье,
Пил удалец их у смерти порога,
Резал, сшибаясь, татар он на части,
Шашке доверив и битве дорогу.
 
 
Сгинули в бурях те крестоносцы,
Нет и красавиц, что в башнях томятся.
Кто их вспомянет? Кто в них разберется?
Кто за них выпьет? Нам ли стараться…
 
 
Пел на Арагве Бараташвили,
«Химерион» меня душит доселе,
Коршуном вглубь взметнулся, и взмыли
Ветры – еще холодней, чем в ущелье.
 
 
Что же мне слезы любимой и милой?
Вихрь не прошу рыть могилу я с визгом.
Пусть же сгорят мои кости и жилы
И в крематории новом тбилисском.
 
 
Братцы, струею прекрасного света
Пенятся роги и в ветер и в стужу,
В Грузии трудно бранить нам поэта
За то, что с вином так издревле он дружен.
 

7 января 1927

ШАРМАНЩИКИ И ПОЭТЫ
© Перевод Н. Заболоцкий

 
В Белом духане
Шарманка рыдает,
Кура в отдаленье
Клубится.
Душа у меня
От любви замирает.
Хочу я в Куре
Утопиться.
 
 
Что было – то было,
Пирушка-забвенье.
Принесите из Арагвы
Форели!
Оставлю о милой
Одно стихотворенье:
Торговать мы стихом
Не умели.
 
 
«Нина, моя Нина,
Замуж не пора ли?» —
«У тебя не спрошусь,
Если надо…»
Играй, мой шарманщик,
Забудь о печали!
Для меня мухамбази —
Отрада.
 
 
Танцор на веранде
Плывет, приседает.
Любовь за Курой
Устремилась…
«Сначала стемнеет,
Потом рассветает.
Тамрико от любви
Отравилась!»
 
 
Неправда, шарманщик!
Забудь это слово!
Ей зваться Тамарою
Сладко.
Но только красавица
Любит другого:
В поклонниках нет
Недостатка.
 
 
Играй же, шарманщик,
Играй пред рассветом!
Один я ей дорог,
Не скрою.
Как быть ей со мною,
Гулякой-поэтом?
Розы в Грузии
Сеют с крупою.
 
 
Но коль ты задумал
Потешить грузина,
И твое, видно, сердце
Томится.
Знай, найдет себе мужа
Черноокая Нина,
Не захочет Тамрико отравиться.
 
 
Есть для женщин закон:
Их девичество кратко.
Скоро сыщет девица
Супруга.
Мы же гибнем, шарманщик,
Жизнь отдав без остатка,
Нам и пуля сквозь сердце —
Подруга!
 

16 февраля 1927 Тбилиси

ВСТРЕЧА С КОНСТАНТИНОМ БАЛЬМОНТОМ БЛИЗ МОСКВЫ В ЛЕСНОМ ГОРОДКЕ
© Перевод А. Ахундова

 
Мы полем шли… Доверчивей ребенка,
Волшебник, за тобой я поспешал.
Ты – легкий шаг, походка, как поземка —
Ветрами, как Христос, повелевал.
 
 
«Я был в России. Грачи кричали.
Весна смеялась в мое лицо».
 
 
Носился ветер с прошлогодним сором
И прядь волос медовых развивал,
И каркал ворон, или плакал ворон,
Твои стихи картаво повторял.
 
 
«Я был в России. Грачи кричали.
Грачи кричали: зачем, зачем?»
 
 
И у тебя я был… И плакал ворон,
О чем он плакал, разве угадать?
Но родина вставала перед взором,
И слез горячих я не мог унять.
 
 
Десятилетье огненное это
Из памяти не выжгло прошлых дней.
Но сколько же в то лето было света,
Что до сих пор светло в душе моей!
 
 
– «Важа Пшавела в это лето умер», —
Сказал и сам не поднял головы.
В предсмертной жажде он как обезумел
И словно бык просил: травы, травы…
 
 
С тех пор меня не покидало чувство,
Что на два солнца я взглянуть успел.
Фантазии ли, нежности ли буйство,
Но с этим я бы умереть хотел.
 
 
«Собачья» ли «площадка», где я маюсь?
Никольская ли церковь? Все, как встарь…
Но позвонить у двери не решаюсь, —
Здесь прежде был престол, сиял алтарь.
 
 
Здесь Скрябин день и ночь со смертью бился,
Звучал здесь Руставели… Я читал
Оригинал… и пот с меня струился.
Здесь Грушко, наш декан, тогда живал.
 
 
И ты читал… Нет, так берут аккорды,
Так мед из сотов пьют, так льют свечу!..
И я родной земли почуял корни,
Цветущую увидел алычу.
 
 
Что, Балтрушайтис дремлет? В самом деле?
Хорош Волошин, с головою льва!
И вдохновенный голос Руставели
Покрыли зимней нежности слова.
 
 
Тебя, великолепного поэта,
Ждут с голубыми рогами друзья,
Второго «Витязя в тигровой шкуре» где-то
Тбилиси ждет, ждет Грузия моя.
 
 
Уже тогда, и порознь и вместе,
Пытались футуристы мир менять…
Но мы, мы данники одной, старинной чести,
И нам с любовью в сердце умирать!
 

Февраль 1927 Тбилиси

ТБИЛИССКАЯ НОЧЬ
© Перевод П. Антокольский

 
Как будто умирающая, ночь
Вся изнывала, как певец в ударе.
Иль вправду помогли ей изнемочь
Там, за Курой, рыдающие тари?
 
 
И на плоту сосновом пел старик.
И песни незапамятная старость,
Преобразив его гортанный крик,
На что-то там надеяться старалась.
 
 
А я чем жив и до чего дошел?
Как Шавнабада, черен я и гол.
О чем же сердце плачет человечье.
Сжигаемое известковой печью?
 
 
Зачем мне стол, накрытый на плоту,
И то вино, что бражники глушили?
Схватить бы лучше в руки бомбу ту,
Что некогда швырнул Джорджиашвили.
 
 
Вот чем я стал и до чего дошел.
Как Шавнабада, черен я и гол.
Клянусь вам честью, я бедней и жальче.
Чем тот обугленный загаром мальчик.
 
 
Я буду петь индустриальный вихрь
И старый мир крушить, как плот дощатый.
Икар взлетел на крыльях восковых,
Но не крылам, а сердцу нет пощады.
 
 
Прости мне, если сердце залито
Еще слезами о заре весенней.
Я сам ревную к нищему за то,
Что он поет и плачет об Арсене.
 
 
Я сам на загнивающем плоту,
На том дощатом лебеде сосновом,
Но я не кончил. Я еще расту.
Еще надеюсь: все начнется снова.
 

16 марта 1927

В КАХЕТИИ («Слушайте зов Алазанской долины…»)
© Перевод Н. Тихонов

1

 
Слушайте зов Алазанской долины,
Гости далекие, голос старинный.
Пробуйте, пейте вина Кварели,
Чтобы сердца на пирах потеплели.
 
 
Всех приведите: певцы здесь желанны,
Стол им открытый лозы обвили,
В Шильде споет вам Дедас Левана
Или в Артанах – Каралашвили.
 
 
Пусть по селеньям прокатится громом
Мравалжамиер – чужим и знакомым,
Пусть им послышится град в Цинандали, —
Где еще сердце так песни вмещали?
 
 
Стол задохнется от песен застольных.
Будь же названия зятя достойным,
Рог подымай, не смущаясь, почаще,
Вылей здоровье Кахети сладчайшей.
 

2

 
Знаю, стреляли семь братьев… Но где же
Их попаданье? – Промазали вместе.
Только единожды выстрелил дед наш, —
Тур вниз ногами повиснул на месте.
 
 
Пусть семь поэтов пустят, как стрелы,
Семь своих песен – все мимо промчатся.
Путь пересек им Важа Пшавела,
Обвалом над ними повис Чавчавадзе.
 
 
Герои Кахетии, эти – другие…
Где состязаться достанем мы силу?
Поднимем же чашу, друзья дорогие,
И выпьем за ту, что на свет их родила.
 
 
Ведь рвется, как оползень, песня в привете,
Когда проезжаешь долину Кахетии…
 

17 апреля 1927 Тбилиси

«Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут…»
© Перевод Б. Пастернак

 
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих.
 
 
Под ливнем лепестков родился я в апреле.
Дождями в дождь, белея, яблони цвели.
Как слезы, лепестки дождями в дождь горели.
Как слезы глаз моих – они мне издали.
 
 
В них знак, что я умру. Но если взоры чьи-то
Случайно нападут на строчек этих след,
Замолвят без меня они в мою защиту,
А будет то поэт – так подтвердит поэт:
 
 
«Да, скажет, был у нас такой несчастный малый
С орпирских берегов – большой оригинал.
Он припасал стихи, как сухари и сало,
И их, как провиант, с собой в дорогу брал.
 
 
И до того он был до самой смерти мучим
Красой грузинской речи и грузинским днем,
Что верностью обоим, самым лучшим,
Заграждена дорога к счастью в нем».
 
 
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих.
 

Апрель 1927

ТОГО СКРЫВАТЬ НЕ НАДО
© Перевод П. Антокольский

 
Дезертиры палят из ружей.
Рыжей кровью течет Лиахва.
Проступив из души наружу,
Прожитое тленом запахло.
 
 
Десять лет – будто рябь сквозная,
Страшных снов обугленный свиток.
Как я выдержал, сам не знаю,
Столько горечи, столько пыток.
 
 
Для страдающего поэта
Все слова потеряли цену.
Пусть расширилась сцена эта,
Мертвецом я вышел на сцену.
 
 
Так в грузинской сказке: бедняга
Набредает на ключ бессмертья.
Он домой воротится с флягой —
Тут ему и крышка, поверьте!
 
 
Так с поэтами происходит,
Что, видать, от рожденья хилы.
Если слава их и находит,
То лежит на плитах могилы.
 
 
Их стихи – словно кубки яда.
Им отравы скрывать не надо.
 

16 мая 1927

ГУНИБ
© Перевод П. Антокольский

 
Я прошел по Дагестану, как мюрид,
Не считал себя гяуром-иноверцем.
Пусть со мной клинок лезгинский говорит,
Забавляется моим пронзенным сердцем.
 
 
В облаках, в снегах предвечной белизны
Цепи гор – как окровавленные плахи.
И таких громов раскаты там слышны,
Будто мчатся ископаемые в страхе.
 
 
Выше гнезд орлиных скученные там
Очаги людские, нищие селенья.
Со стыдом бреду я нынче по следам
Совершенного отцами преступленья.
 
 
Всех вповалку упокоила земля, —
Где грузины, где лезгины? – нет ответа.
Но одним джигитам смелым Шамиля
Рай отверзся, суждена обитель света.
 
 
Наших братьев истлевают костяки.
И когда вопит ночная непогода —
Это голос бесприютной их тоски,
Это песня их бесславного похода.
 
 
Не стрелял я из кремневого ружья,
Не лелеял, не ласкал глазами сабли.
Светом жизни, мирным братством дорожа,
Никогда войны кровавой не прославлю!
 

17 июля 1927 Тбилиси

ЗАПОЗДАЛЫЕ СКАЧКИ
© Перевод С. Ботвинник

 
Все мне кажется, будто на скачки
На хромом я явился коне…
Стихотворная накипь, горячка,
Посрамленье приносишь ты мне!
 
 
Я не рыцарь, сражавшийся смело,
Да и поля тут нет для атак…
Ты же знаешь: мечта улетела.
Не пугай – я напуган и так.
 
 
Этой крови горчайшей потоки
Не с мечом – так со словом пройди!
Ждет нас бой роковой и жестокий,
Будь же стоек, борьба – впереди…
 
 
Возле нашего ясного моря
Море крови уносит сердца…
Разве язву смятенья и горя
Мы не сможем отмыть до конца?
 
 
Гибель
Словом прекрасным и гордым
Встретит лебедь с разрубленным горлом!
 

23 июля 1927 Кобулети

ЛИКОВАНИЕ
© Перевод Б. Пастернак

 
Как кладь дорожную, с собою
Ношу мечту грузинских сел.
Я – к Грузии губам трубою
Прижатый тростниковый ствол.
 
 
Я из груди бы сердце вынул,
Чтоб радость била через край.
Чтоб час твоей печали минул —
Свободно мной располагай.
 
 
Поют родные горы хором, —
На смерть сейчас меня пошли —
Я даже и тогда укором
Не упрекну родной земли.
 
 
С поэта большего не требуй,
Все пули на меня истрать,
И на тебя я буду с неба
Благословенье призывать.
 

24 августа 1927 Кобулети

ШАПКА ГАРИБАЛЬДИ
© Перевод М. Шехтер

 
Я еще безусый был мальчонка,
Во мне сердце ласточкино билось,
Бой гремел, и пули пели тонко, —
Воевать мне не досталась милость.
В восемнадцатом году, в апреле,
Насмеялись турки над Батуми.
Без оружья воины старели,
От позора стали мы угрюмей.
Но кипела кровь желаньем мести
В злую пору светопреставленья.
Стар и млад мечтал, чтоб честь по чести
Турок опрокинуть на колени.
Как стена, молчало наше войско.
Мокрый ветер бил наотмашь злобно.
Лишь сердца, исполнившись геройства,
Неприступной крепости подобны.
…Молодые яростные годы
Сгинули, исчезли, отшумели.
Душу клонят новые невзгоды,
И как свечи в час отходный – ели.
Сердце, не дробись на сто осколков,
Той весны верни знакомый искус.
Пусть тебя навек привяжет к долгу
Пламень шапочки гарибальдийской!
 

10 сентября 1927

ВСХОДИТ СОЛНЦЕ, СВЕТАЕТ
© Перевод Б. Пастернак

 
Солнце первыми лучами метит
Склоны гор, очнувшись ото сна.
Из-за тучи светит и не светит
В ней заночевавшая луна.
 
 
Сверху Терек набегает, воя,
Снизу слышится Арагвы рев,
Солнце незаметною киркою
Разбивает льдины ледников.
 
 
По Казбеку вихрь метет с вершины,
В пурпуре зари его висок.
Стыд тому, кто пред такой картиной
Смерти бы еще бояться мог.
 
 
Я стою внизу, оцепенелый,
И себя совсем не узнаю,
Точно вдунул сам Важа Пшавела
Жар Химикаури в грудь мою.
 

7 декабря 1927

ИЗ СОГАНЛУГА
© Перевод Н. Соколовская

 
А Кура – колыбельного тише напева.
Только здесь, у Метехи, разгуляться не прочь.
И луна разлеглась безмятежно, как дева,
На плотах облаков, уплывающих в ночь.
 
 
Татарчонок оборванный из Соганлуга
Погоняет ослов и протяжно поет.
Залитая сияньем ночная округа
Допоздна разговоры со мною ведет.
 
 
Я беспечен и гол, как гора Шавнабада.
Только мысли – и судьи мои, и родня.
Я не баловень этой судьбы – и не надо.
Лишь одно до глубин уязвляет меня:
 
 
Что и времени минуло вроде не мало,
Но Крцаниси еще потрясает озноб,
Что – простреленная – замерла Нарикала
И стоит в темноте напряженно, как гроб.
 
 
…А Кура колыбельного тише напева.
Только здесь, у Метехи, разгуляться не прочь.
И луна разлеглась безмятежно, как дева,
На плотах облаков, уплывающих в ночь.
 

1927

БРАТУ ГАЛАКТИОНУ
© Перевод П. Антокольский

 
Двое братьев, почти близнецы,
Там, в Орпири, мы выросли оба.
Там зарыты и наши отцы,
Да истлели, наверно, два гроба.
Там дома наши рядом стоят.
Мы в одной малярии горели
У разлива Риона в апреле,
И одни нас истоки поят.
 
 
Ты томишься по лаврам, а мне
Любо вспомнить о той стороне,
Слушать хриплую жалобу жабью
Или ржавое хлюпанье хляби.
Дилижанс, приближаясь, скрипит,
Чаландари бредет и вопит,
Босоногий певец, и проселок
Полон песен его невеселых.
 
 
Моя песня лишь отзвук глухой
Той трясины, где прошлое тонет.
То в ней волчий послышится вой,
То как будто бы колокол стонет.
Наши матери сгорбились, ждут,
И поминки справляют старухи.
Да соседи в проклятой округе
Никогда уже к ним не придут.
 

1927

В ГОМБОРАХ
© Перевод С. Спасский

С. Шаншиашвили и Г. Леонидзе

 
Распыляется, гибнет Уджарма. Но свой
Облик все ж сохраняют упорные глыбы.
О, хотя бы до нашей доски гробовой
Вы, стихи о любви, сохраниться могли бы!
В ночь такую Вахтангу послышался звон
С темных высей. И я различаю: несмелы,
До сих пор еще плачут, смотря в небосклон,
Остролисты и верески Важа Пшавелы.
В Сартичалах играет на тари Сако,
Напевает для нас «Сулико» Церетели.
Что ж, и наши возлюбленные далеко,
Для потерь, для разлук мы любимых имели.
Да, умел себя высказать прежде ашуг!
Речь должна быть сейчас у поэтов иною.
Но пока еще словом владеет недуг,
Поступь говора нашего стала больною.
Нина, и Суламифь, и Мелита…
                                                   Чиста
Прелесть склонов Кахетии. Будто смиряя
Нрав свой, женщиной сделался тигр. Иль с моста
Из волос – нам открылось сияние рая?
Ночь Кахетии сладостнее молока
Материнского. Негу колеблет Иори.
Над Гомборами всплыла луна. И рука
Горгаслана мечом ее сдвинула вскоре.
 

Январь 1928 Тбилиси