Текст книги "Операция «Шейлок». Признание (СИ)"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

И к чему же, в отчаянии спрашивал я себя, ведут нас эти безмерно сложные разглагольствования? Я никак не мог сообразить, в чем их главная мысль. Что это, какой-то неофициальный Билль об опале^[80], приговаривающий меня к наказанию за мои грехи против языка? Какое отношение это имеет к пропавшим деньгам? Его экстравагантные ламентации о Хафец Хаиме – лишь болтовня для собственного развлечения, которой он бессердечно предается, чтобы скоротать время, пока Ури не явится с «моим обедом», пока не начнутся настоящие садистские забавы – такова была самая правдоподобная и страшная из моих версий. Меня атакует и теснит еще один говорун-самодур, чье оружие возмездия – язык без костей, чьи намерения до сигнала к действию припрятаны в чаще из десятков тысяч слов, еще один трюкач, закусивший удила, холодный расчетливый лицедей, который – мне-то почем знать? – может, даже не калека, а просто раскачивается на костылях, чтобы лучше изобразить озлобленность. Передо мной ненавистник, который сам и изобрел лашон а-ра, которого невозможно ничем поразить, неподвластный иллюзиям, но делающий вид, будто людское бесчестье его шокирует, мизантроп, чей мизантропический кайф состоит в том, чтобы заявлять громко, со слезами, будто больше всего ему ненавистна ненависть. Я оказался в плену у насмешника, презирающего всех и вся.

– Говорят, – возобновил свою речь Смайлсбургер, – что лишь один закон лашон а-ра Хафец Хаим не прояснил до конца. Да, еврей ни при каких обстоятельствах не может поносить и чернить собрата-еврея, но запрещено ли говорить вредоносные слова про самого себя, порочить себя и принижать? Об этом Хафец Хаим в течение многих лет не имел определенного мнения. И только когда он уже состарился, одно происшествие побудило его дать ответ на этот мучительный вопрос. Однажды, отправившись куда-то из Радина на дилижансе, он завел дружеский разговор с сидящим рядом евреем. Спросил его, кто он и куда едет. Еврей восторженно поведал старику, что собирается послушать Хафец Хаима. Еврей не знал, что старик, к которому он обращается, – Хафец Хаим собственной персоной, и принялся расхваливать мудреца, послушать речь которого он ехал. Хафец Хаим молча выслушал эти славословия в свою честь. А потом сказал еврею: «А знаете, на самом деле он не так уж умен, этот Хафец Хаим». Еврей остолбенел от таких слов старика: «Да вы знаете, о ком говорите? Вы сами-то понимаете, что сказали?» – «Да, – ответил Хафец Хаим, – я очень хорошо понимаю, что говорю. Я вообще-то знаю Хафец Хаима, и на самом деле его заслуги преувеличены». Так они обменивались репликами: Хафец Хаим повторял и развивал свои сомнения в себе, а еврей негодовал все сильнее. Наконец, не выдержав запальчивых речей, еврей дал старику пощечину. В этот самый момент дилижанс прибыл в соседний город и остановился. Все улицы вокруг были заполнены последователями Хафец Хаима, нетерпеливо ожидавшими его прибытия. Он вышел из дилижанса, толпа взревела, и только тогда еврей в дилижансе осознал, кого он ударил. Вообразите себе смятение бедолаги. И вообразите, как подействовало его смятение на доброе, нежное сердце Хафец Хаима. Тогда-то Хафец Хаим и постановил, что человеку нельзя говорить лашон а-ра даже про самого себя.

Эту историю он пересказал обаятельно, умело, остроумно, выражаясь изящно, несмотря на сильный акцент, сладкозвучно, просто завораживающе – как будто убаюкивал маленького внука некой драгоценной народной сказкой. Мне хотелось сказать: «Зачем вы меня развлекаете – к чему готовите? Зачем я здесь? Кто вы на самом деле? Кто эти остальные? Какое место во всем этом занимает Пипик?» Мне вдруг так остро захотелось заговорить – взывать о помощи, кричать от горя, требовать объяснений, – что я был готов выпрыгнуть не то что из окна, а из собственной шкуры. Однако к этому моменту бессловесность, которая вначале возникла у меня наподобие истерической афонии, стала фундаментом, на котором я строил свою самозащиту. Теперь молчание стало устоявшейся тактикой, хотя даже я признавал: он – то есть Ури, – они, да кто угодно нейтрализуют эту тактику почти без усилий.

– Где же сейчас Ури? – спросил Смайлсбургер, покосившись на часы. – Это наполовину человек, наполовину леопард. Если по дороге в ресторан ему попадется хорошенькая девушка в военной форме… Но такова цена, которую приходится платить за особей калибра Ури. Еще раз прошу прощения. Вы уже несколько дней не ели досыта. Другой человек в такой ужасной ситуации не был бы столь снисходительным. Другой столь же знаменитый человек не вел бы себя так учтиво и сдержанно, если бы его терзал голод. Генри Киссинджер орал бы во всю глотку, что из-за какого-то ничтожного старого калеки вроде меня был вынужден дожидаться, сидя в одиночестве в душном помещении. Какой-нибудь Генри Киссинджер давным-давно вскочил бы и вылетел бы отсюда пулей, разнес бы всех в пух и прах, и я не стал бы его укорять. Но вы с вашим невозмутимым характером, вашим самообладанием, вашим хладнокровием… – Подбросив себя в воздух, поднявшись на ноги, он доковылял до классной доски и огрызком мела написал по-английски: «НЕ ВРАЖДУЙ НА БРАТА ТВОЕГО В СЕРДЦЕ ТВОЕМ». А пониже добавил: «НЕ МСТИ И НЕ ИМЕЙ ЗЛОБЫ НА СЫНОВ НАРОДА ТВОЕГО»^[81]. – Но, впрочем, может быть, – говорил он, дописывая фразу, – вас это втайне забавляет, чем и объясняется ваше спокойствие. Ваш еврейский ум – ум того сорта, который от природы чувствует комическую сторону вещей. Возможно, для вас все на свете – шутка. Так или не так? А он – шутка? – Покончив со своим делом, он теперь показал на телеэкран, где камера на миг сфокусировалась на Демьянюке, пишущем записку своему адвокату. – Вначале он то и дело толкал Шефтеля в плечо. Должно быть, Шефтель сказал ему: «Джон, не толкай меня, пиши мне записки», – и теперь он пишет записки, которых Шефтель не читает. А почему у него такое никудышное алиби? Неужели это вас не удивляет? К чему такое противоречивое скопление мест и дат, которое мог бы опровергнуть любой первокурсник юрфака? Демьянюк не семи пядей во лбу, но я думал, что он хотя бы хитрый. По идее, он должен был давно найти кого-нибудь, кто помог бы хотя бы сочинить алиби. Но в таком случае ему пришлось бы кому-то сказать правду, а для этого он слишком хитер. Сомневаюсь, что даже его жена знает правду. Друзья не знают. Его несчастный сын не знает. Ваш друг, мистер Зиад, называет это «показательным процессом». Десять лет дело рассматривалось в Америке в американской иммиграционной службе и в американских судах. Теперь суд в Иерусалиме, три авторитетных судьи, пристальное внимание всей мировой прессы, процесс длится уже год с лишним. Суд, где почти два дня потрачены на споры о скрепке на удостоверении личности – на попытки установить, подлинная ли это скрепка. Наверно, мистер Зиад так шутит. Сколько шуток. Слишком много шуток. Знаете, как некоторые развлекаются? Говорят, что в ООП всем заведует еврей. Что Арафат, чьи прихвостни такие же неумехи, как и он сам, не мог бы самостоятельно руководить транснациональной бандитской корпорацией с активами в десять миллиардов долларов, если бы евреи не помогли ему хоть чуточку. Люди говорят: если у Арафата нет начальника-еврея, то уж финансами наверняка заведует еврей. Кто, кроме евреев, убережет эту организацию от некомпетентного управления и коррупции? Когда ливанский фунт рухнул, кто спас ООП от потери денег в бейрутских банках, если это был не еврей? Кто теперь распределяет расходы на это восстание – на их очередную бесплодную пиар-акцию? Смотрите, посмотрите-ка на Шефтеля, – сказал он, снова привлекая мое внимание к телевизору. Израильтянин, защищавший Демьянюка, только что встал, чтобы заявить возражение на какое-то высказывание стороны обвинения. – Когда он учился здесь на юриста, а правительство аннулировало въездную визу Мейеру Лански, Шефтель возглавил организацию «Студенты за Мейера Лански». А позднее сделался адвокатом Лански и добился для него визы. Шефтель говорит, что этот американский еврей-гангстер – самый умный человек, которого он видел в своей жизни. «Если бы Лански попал в Треблинку, – говорит Шефтель, – украинцы и нацисты не продержались бы и трех месяцев». Верит ли Шефтель Демьянюку? Не в этом суть. Скорее суть в том, что Шефтель ни за что не поверит государству. Он предпочтет защищать предполагаемого военного преступника и знаменитого гангстера, чем принять сторону израильского истеблишмента. Но даже ему далеко до еврея, который распоряжается инвестиционным портфелем ООП, а тем более спонсирующего ООП еврея-филантропа. Знаете, что Демьянюк сказал Шефтелю после того, как ирландца О’Коннора отстранили и поручили дело Шефтелю? Демьянюк сказал: «Если бы моим адвокатом с самого начала был еврей, я не знал бы теперешних бед». Шутка? Похоже, нет. Человек, которого обвиняют в том, что он «Иван Грозный», говорит: «Если бы только моим адвокатом был еврей…» – таков слух. И вот я снова спрашиваю: неужели это шутка и только шутка, что умелые инвестиции в акции и облигации, в недвижимость и мотели, в валюту и радиостанции, – во все, что обеспечивает ООП определенную финансовую независимость от собратьев-арабов – якобы осуществляются в ее интересах консультантами-евреями? Но кто же эти евреи, если они действительно существуют? Каковы их мотивы, если они действительно существуют? Что это – только глупая арабская пропаганда, попытка унизить евреев, либо правда, и правда воистину унизительная? Я охотнее сочувствовал бы мотивам еврея-изменника вроде мистера Вануну, который сливает в британскую прессу наши ядерные секреты, чем мотивам богатого еврея, снабжающего ООП своими деньгами. Интересно, сумел бы даже Хафец Хаим искренне простить еврея, который настолько ослушался запрета из Торы – повеления не мстить сынам нашего народа. Что такое самое отвратительное лашон а-ра по сравнению с передачей еврейских денег арабским террористам, которые расстреливают из автоматов наших детей, играющих на пляже? Правда, как учит нас Хафец Хаим, с собой после смерти ты можешь забрать только те деньги, которые потратил здесь на благотворительность, но благотворительность в интересах ООП? Явно не тот способ, которым приобретается сокровище на Небесах. Не враждуй на брата своего в сердце своем, не следуй за большинством на зло^[82], не выписывай чеки террористам, которые убивают евреев. Я хотел бы знать имена, которыми подписаны эти чеки. Я хотел бы получить возможность побеседовать с этими людьми и спросить, что они, по их собственному мнению, творят. Но вначале я должен выяснить, существуют ли они на самом деле или только в налитом ненавистью воображении этого вашего злобствующего друга, в воображении, которое лопается от злокозненных подвохов и лжи. Никак не могу понять, кто таков Джордж Зиад – форменный безумец, форменный обманщик или то и другое сразу на все сто процентов. Но в нашем регионе вообще такая загвоздка с людьми. Правда ли, что в Афинах есть богатые евреи, ожидающие встречи с вами, – евреи, помогающие нашему злейшему врагу, евреи, готовые предоставить свое богатство в распоряжение тех, кто стремился нас уничтожить, едва наша страна родилась? Допустим, чисто теоретически, что их пятеро. Допустим, что их десятеро. Сколько они могут пожертвовать – по миллиону с носа? Мелочь по сравнению с тем, что ежегодно дает Арафату какой-нибудь мелкий коррумпированный арабский шейх. Стоит ли их выслеживать из-за жалких десяти миллионов? Допустимо ли убивать богатых евреев только за то, что они спонсируют тех, кто вам не нравится? И однако, можно ли их урезонить – людей, которые изначально настолько испорчены? Не лучше ли всего забыть про них, оставить в их вечном позоре. И все же… не могу. Я помешался на них, на этих вроде бы ответственных членах общества, на этих двуличных евреях из пятой колонны. Я хочу лишь одного – побеседовать с одним из них, если хоть один реален, побеседовать так, как беседую сейчас с вами. Возможно, я в своем еврейском рвении заблуждаюсь? Возможно, лживый араб меня дурачит? Хафец Хаим напоминает нам, и я ему верю, что «мир держится на тех, кто в споре отмалчивается». Но, может быть, мир не рухнет немедленно, если теперь вы осмелитесь сказать несколько слов. Хорошо ли, что я неотступно думаю о таких евреях? Какого вы мнения? Нужно еще столько всего сделать для евреев, живущих в Советском Союзе, у нашего крохотного государства еще столько проблем с безопасностью, так зачем, казалось бы, тратить свою драгоценную энергию на охоту за кучкой евреев-самоненавистников, ради чего это делать – чтобы докопаться, как работают их головы? Про евреев, которые поносят еврейский народ, Хафец Хаим и так все нам сказал. Ими движет лашон а-ра, и, подобно всем, кем движет лашон а-ра, они понесут наказание в Грядущем мире. А если так, зачем мне в нашем мире их преследовать? Вот первый мой вопрос к вам. А второй таков: если я этим займусь, смогу ли я рассчитывать на то, что мне поможет Филип Рот?

И словно наконец-то прозвучала реплика, которой он дожидался, в класс вошел Ури.

– Обед, – сказал Смайлсбургер, ласково улыбнувшись.

Поднос был тесно уставлен тарелками. Ури поставил его у телевизора, а Смайлсбургер пригласил меня пододвинуть стул и угощаться.

Суп был не из пластмассы, хлеб – не из картона, картошка – картошкой, а не галькой. Все было таким, каким ему полагается быть. Ничего столь несомненного, как этот обед, я уже несколько дней не видывал.

И только когда еда проскользнула в мой пищевод, я вспомнил, что впервые видел Ури днем раньше. Двое молодых мужчин в джинсах и свитерах, которых я принял за работников рынка, – те самые, в ком Джордж Зиад опознал сотрудников израильской тайной полиции. Одним из них был Ури. А другим, как я теперь смекнул, был малый в отеле, который вызвался отсосать у меня и Пипика. Ну а этот класс, подумал я, они, наверно, просто арендовали на время, рассудив довольно резонно, что для меня это самая подходящая темница. Пошли к директору и сказали: «Вы служили в армии, мы все про вас знаем, мы читали ваше личное дело, вы патриот. Сегодня днем после часу выгоните из школы всех на фиг. Сегодня днем дети освобождаются от уроков». И, вероятно, он даже не протестовал. В этой стране тайная полиция получает все, что пожелает.

В завершение трапезы Смайлсбургер протянул мне, во второй раз, конверт с чеком на миллион долларов.

– Вы это обронили вчера вечером, – сказал он, – когда возвращались из Рамаллы.

* * *

Из всех вопросов, которые я в тот день задал Смайлсбургеру, он, по моим ощущениям, дал самые расплывчатые ответы на те, которые касались Мойше Пипика. Смайлсбургер уверял, что им не больше, чем мне, известно, откуда вынырнул этот мой двойник, кто он такой, на кого он, возможно, работает – на них он определенно не работал.

– Его привел сюда Бог Счастливого Случая, – объяснил мне Смайлсбургер. – У разведчиков все, как у писателей: наши души – то место, где творит Бог Счастливого Случая. Сначала нам подвернулся фальсификат. Потом подвернулся оригинал. И, наконец, подвернулся изобретательный Зиад. И на этой основе мы импровизируем.

– Вы хотите сказать, что он всего лишь чокнутый аферист.

– С вашей точки зрения, ничто не может объясняться так просто, с вашей точки зрения, это может быть только уникальное событие с богатейшим параноидальным подтекстом. Но что можно сказать о подобных шарлатанах? Авиакомпании предлагают им специальные тарифы. Они всю жизнь рыщут по свету. Ваш сел на утренний нью-йоркский рейс. Он снова в Америке.

– Вы не пытались его задержать.

– Наоборот. Мы всячески пытались содействовать его отъезду.

– А женщина?

– О женщине я ничего не знаю. После вчерашней ночи я бы предположил, что вы знаете о ней больше, чем кто-либо. Она, полагаю, принадлежит к числу тех женщин, для которых приключение с жуликом – неудержимый соблазн. Фаллика, Богиня Мужского Вожделения. Или я ошибаюсь?

– Они оба уехали.

– Да. Нам остался один-единственный экземпляр вас – тот, который не аферист, не шарлатан, не дурак и не слабак, тот, который умеет молчать, терпеть, остерегаться, не поддаваться на провокации в самых тревожных ситуациях. Вас оценили на «отлично». Все ваши инстинкты превосходны. Неважно, что вас втайне трясло или даже стошнило, – вы не обделались и не совершили ни одного ложного шага. Бог Счастливого Случая не мог бы подыскать нам более подходящего еврея для этого задания.

Но я не соглашался выполнить задание. Не для того меня выдернули из одной неправдоподобной сюжетной интриги, придуманной не мной, чтобы теперь я со страху согласился сыграть роль в другой. Чем больше Смайлсбургер разъяснял мне операцию разведслужб, ради которой он взял себе кличку «Смайлсбургер» и в которой предлагал мне поучаствовать на добровольных началах, тем сильнее я раздражался – не только потому, что его властная игривость больше не была головоломкой, которая ошеломляла и требовала бдительности, но и по другой причине: едва я наконец-то дорвался до еды и начал успокаиваться, мне стало ясно, как жестоко помыкали мной эти феноменально своевольные израильтяне, ведя свою шпионскую игру, придуманную, похоже, каким-то извращенным великим умом почище Оливера Норта^[83]. Моя первоначальная признательность мнимым тюремщикам, которые любезно накормили меня холодной курятиной после того, как увезли силой и удерживали против моей воли, дабы проверить, буду ли я непоколебим при выполнении их задания, теперь, когда я почувствовал себя свободным человеком, уступила место негодованию. Оно так полыхнуло, что я сам струхнул, но, едва извержение началось, я никак не мог его обуздать. А звериный, презрительный взгляд Ури – он вернулся с кофеваркой «Силекс», чтобы налить мне свежую порцию, – взбесил меня еще пуще, особенно когда Смайлсбургер сказал мне, что этот его подчиненный, который принес мне еду, всюду ходил за мной по пятам. «Засада по дороге из Рамаллы?» Я узнал, что Ури был и там, с той же целью. Они меня направляли, как крысу по лабиринту, без моего ведома, без моего согласия, и, насколько я заключил, не имея понятия, принесет ли это им пользу, а если да, то какую. Смайлсбургер действовал чисто по наитию, вдохновленный появлением в Иерусалиме Пипика (в котором некий информатор опознал самозванца спустя несколько часов после того, как он прошел иммиграционный контроль с подложным паспортом на мое имя), а позднее – и тем, что через неделю прибыл я сам. Разве Смайлсбургер мог бы называть себя профессионалом, если бы совпадение, открывающее богатые возможности для изобретательных ухищрений, не раздразнило его любопытство? Писатель определенно поймет, каково это – набрести на столь многогранную ситуацию. Да, он все равно что писатель, страшно везучий писатель, рассуждал Смайлсбургер, со злой иронией смакуя это сравнение, писатель, который набрел на свою коронную тему в ее идеальном, многослойном выражении. Да, с эстетической точки зрения то, чем он занимается, – не вполне чистое искусство, да, это, конечно же, нечистоплотный сорт вымысла, несущий грубую утилитарную функцию, охотно признавал Смайлсбургер, но все же головоломка, на которую он натолкнулся, оказалась абсолютно такой же, как у писателей: у нее есть плотная сердцевина, этакое сгущенное ядро, и есть увлекательная задачка – как, не покалечившись, запустить цепную реакцию и вызвать взрыв, который расставит все по местам. Делаешь то же самое, что писатель, сказал мне Смайлсбургер: начинаешь строить догадки, а для масштабных догадок требуется принципиальное презрение к сковывающим условностям, азарт картежника, дерзость заигрывать с табу – все то, льстиво добавил он, чем непременно отличаются лучшие из моих произведений. В сущности, его работа – тоже работа с догадками. Действуешь наудачу, сказал он мне. Ошибаешься. Где-нибудь переусердствуешь, где-нибудь не дотянешь, упорно отрабатываешь придуманную тобой линию, которая не дает результата. А потом что-то складывается само собой: казалось бы, идиотская деталь, дурацкий гэг, до неприличия откровенный приемчик, но так открывается простор для решающего действия, превращающего хаос в операцию, и эта отлаженная, выверенная, четко организованная операция прикидывается такой же спонтанной, случайной и непричесанной, такой же до невероятия вероятной, как жизнь.

– Кто знает, куда могут привести Афины? Езжайте ради Джорджа Зиада в Афины, и если там вы убедительно сыграете свою роль, то встреча, которой вас завлекают, как морковкой, – аудиенция в Тунисе у Арафата – вполне может состояться. Такое действительно случается. Для вас это стало бы грандиозным приключением, а для нас ваша поездка в Тунис – немалым достижением, разумеется. Я сам как-то провел с Арафатом неделю. С Ясиром не соскучишься. У него чертики прыгают в глазах. Он – шоумен. Очень, очень импульсивный. Гениально умеет обаять, когда разыгрывает свою роль. Вы получите удовольствие.

Вместо ответа я взял тот до неприличия откровенный приемчик, тот дурацкий гэг, ту идиотскую деталь, которыми был его чек на миллион долларов, хорошенько потряс чеком перед его носом и сказал:

– Я американский гражданин. Я здесь с журналистским заданием от американской газеты. Я вам не еврейский солдат удачи. Я не еврейский агент под прикрытием. Я не Джонатан Поллард, и убивать Ясира Арафата я тоже не желаю. Я приехал брать интервью у другого писателя. Поговорить с ним о его книгах. Вы следили за мной, прослушивали мои разговоры, ловили меня на крючок, применяли ко мне физическое насилие и психологическое давление, вертели мной, словно игрушкой, преследуя свои цели, а теперь имеете наглость…

Сидевший на подоконнике Ури ухмылялся, глядя на меня, пока я негодовал по поводу непростительного произвола и крайней непорядочности, проявленных при обхождении со мной.

– Вы вольны уйти, – сказал Смайлсбургер.

– Я также волен подать в суд. Это дает основания для судебного преследования, – сказал я ему и вспомнил, много ли мне дала подобная угроза, высказанная Пипику при первой личной встрече. – Вы продержали меня здесь несколько часов, даже не намекнув, где я нахожусь, кто вы такие и что со мной может случиться. И все ради какой-то банальной затеи, такой нелепой, что я едва верю своим ушам, когда вы ассоциируете ее со словом «разведка». Несете чушь, ни капли не заботясь ни о моих правах, ни о неприкосновенности моей частной жизни, ни о моей безопасности, – и это разведка?

– Возможно, мы вас заодно защищали.

– Кто вас просил? Где ж это вы меня защищали – по дороге из Рамаллы? Меня там могли избить до смерти. Могли пристрелить.

– У вас даже синяков не осталось.

– И все равно ощущения были пренеприятные.

– Ури отвезет вас в американское посольство, можете подать жалобу вашему послу.

– Просто вызовите такси. Хватит с меня Ури.

– Делай, как он говорит, – сказал Смайлсбургер, обращаясь к Ури.

– А где я? Где именно? – спросил я, когда Ури вышел. – Что это за здание?

– Это не тюрьма, ясное дело. Вы не в комнате без окон, не прикованы к водопроводной трубе с завязанными глазами и кляпом во рту.

– Не говорите, как мне повезло, что я сейчас не в Бейруте. Скажите что-нибудь полезное – скажите мне, кто этот самозванец.

– Наверно, вам лучше спросить Джорджа Зиада. Возможно, ваши друзья-палестинцы обращались с вами похуже, чем я.

– Правда? Вы это точно знаете?

– А если я скажу «да», вы поверите? Вам, пожалуй, придется добывать информацию у кого-то более заслуживающего доверия, а мне – с помощью менее обидчивой персоны. Посол Пикеринг известит о моем поведении тех, кого сочтет нужным известить, и каковы бы ни были последствия, я постараюсь с ними смириться. И все же мне не верится, будто эти события стали испытанием, от которого вам уже не оправиться. Возможно, однажды вы даже скажете мне спасибо за некий вклад в книгу, которая из этого получится. Пусть книга получится не вполне такой, какой могла бы получиться, если бы вы предпочли двигаться с нами дальше, но вы сами знаете, что таланту вашего калибра много приключений не требуется. В конце концов, ни одна разведслужба, даже самая безрассудная, не в силах тягаться с фантастическими творениями писателя. Теперь можете вернуться к своей жизни, и никакая грубая реальность не будет путаться у вас под ногами, можете придумывать себе персонажей поинтереснее, чем обычный головорез вроде Ури или назойливый остряк-головорез вроде меня. Кто такой этот самозванец? Ваше писательское воображение породит что-то позавлекательнее, чем глупая и незамысловатая правда, в чем бы она ни состояла. Кто такой Джордж Зиад, какую игру он ведет? Он тоже сделается проблемой, глубина которой будоражит сердца гораздо сильнее, чем наивная правда о нем, в чем бы она ни состояла. Реальность. До чего же она банальна, глупа и бессвязна – от нее только путаница, только разочарования, только досада. Совсем другое дело – сидеть в своем кабинете в Коннектикуте, где нет ничего реального, кроме вас.

В дверь просунулась голова Ури:

– Такси!

– Отлично, – сказал Смайлсбургер, выключая телевизор. – Вот и начинается ваше возвращение ко всему, что делается по собственной воле.

Но мог ли я быть уверен, что это такси окажется настоящим, если все сильнее сомневался, что эти люди имеют хоть малейшее отношение к израильской разведке? Где доказательства? Или крайняя алогичность – и есть доказательство? Подумав об этом «такси», я вдруг почувствовал, что уйти было бы опаснее, чем остаться и продолжать его слушать, пока я не придумаю самый безопасный способ выпутаться.

– Кто вы? – спросил я. – Кто вам поручил мной заниматься?

– Насчет этого можете не переживать. Можете изобразить меня в своей книге таким, каким вздумается. Предпочтете романтизировать меня или демонизировать? Сделаете из меня героя или станете насмехаться? Как вам будет угодно.

– Допустим, десять богатых евреев, которые дают деньги палестинцам, существуют на самом деле. Скажите мне, почему это касается вас.

– Вы хотите поехать на такси в американское посольство, чтобы подать жалобу? Или еще немного послушать человека, которому вы не можете поверить? Такси ждать не будет. Чтоб вас подождали, нужен лимузин.

– Тогда лимузин.

– Делай, как он говорит, – сказал Смайлсбургер Ури.

– Наличными или картой? – отозвался Ури на безупречном английском и вышел, громко похохатывая.

– Почему он все время смеется, как дурак?

– Прикидывается, будто лишен чувства юмора. Приемчик, чтобы вас запугать. Но вы держались похвально. У вас все прекрасно получается. Продолжайте.

– Эти евреи, которые дают или не дают деньги ООП… Почему они не имеют полного права распоряжаться своими деньгами как в голову взбредет, без вмешательства таких, как вы?

– Они не только имеют на это право, будучи евреями, – их безусловный нравственный долг как евреев выплачивать палестинцам репарации в любой форме, которую те предпочтут. То, что мы сделали с палестинцами, – злодейство. Мы их выселили и угнетаем. Мы изгнали их, били, пытали и убивали. С первого же дня своего возникновения еврейское государство принялось изглаживать следы присутствия палестинцев в исторической Палестине и экспроприировать земли у коренного народа. Палестинцы вытеснены, рассеяны по лицу земли и завоеваны евреями. Чтобы создать еврейское государство, мы предали нашу историю, – поступили с палестинцами так, как христиане поступали с нами: систематически превращали их в презираемого и угнетаемого Другого, тем самым не признавая их людьми. Безотносительно к терроризму, террористам или преступной глупости Ясира Арафата необходимо признать, что палестинцы как народ абсолютно безвинны, а евреи как народ абсолютно виновны. Для меня ужас не в том, что горстка богатых евреев снабжает ООП огромными деньгами, а в том, что всем евреям на свете сердце не подсказало, что они тоже должны жертвовать.

– Две минуты назад вы проводили несколько другую линию.

– Думаете, я это говорю цинично.

– Вы всё говорите цинично.

– Я говорю от чистого сердца. Они безвинны, мы виноваты; они правы, мы неправы; они – жертвы, а мы – насильники. Я жестокий человек, творящий жестокости ради жестокой страны, и я жесток сознательно и добровольно. Если когда-нибудь палестинцы победят и здесь в Иерусалиме состоится суд над военными преступниками, который будет проходить, допустим, в том же зале, где сейчас судят мистера Демьянюка, и если на этом процессе на скамье подсудимых будут не только крупные шишки, но и мелкая сошка вроде меня, я не найду никаких оправданий для себя перед лицом палестинских обвинений. Собственно, тех евреев, которые по доброй воле жертвовали на ООП, будут ставить мне в пример как людей совестливых, воплотивших в себе еврейскую совесть, которые, сколько бы евреи ни принуждали их к соучастию в угнетении палестинцев, предпочли не отрываться от духовно-нравственных традиций своего многострадального народа. Их праведность будет мерилом моей жестокости, и я буду казнен через повешение. И что я же скажу суду, когда мой враг разберет мое дело и признает меня виновным? Сошлюсь ли я в свое оправдание на тысячелетнюю историю обесчеловечивающего, унизительного, страшного, варварского, кровавого антисемитизма? Повторю ли я историю наших претензий на эту землю, многотысячелетнюю историю здешних еврейских поселений? Сошлюсь ли я на ужасы Холокоста? Ни в коем случае. Я не оправдываю себя такими доводами сейчас, да и тогда до них не опущусь. Я не буду оправдываться простой истиной: «Я представитель своего племени и стоял на стороне своего племени», не буду оправдываться и непростой истиной: «Родившись евреем там и тогда, где и когда я родился, я всегда знал: какой поворот на жизненной стезе ни выбери, ты приговорен». Когда суд повелит мне произнести последнее слово, я не стану лепетать трогательные слова, а скажу своим судьям только одно: «Я сделал вам то, что сделал, потому что сделал вам то, что сделал». И если это не истина, то я не знаю, как подступиться к ней еще ближе. «Я делаю то, что делаю, потому что делаю то, что делаю». А ваше последнее слово в суде? Вы спрячетесь за Аарона Аппельфельда. Вы делаете это сейчас, и тогда сделаете то же самое. Вы скажете: «Я не одобрял Шарона, не одобрял Шамира, и моя совесть зашевелилась и содрогнулась, когда я увидел страдания моего друга Джорджа Зиада, увидел, как эта несправедливость довела его до безумия и ненависти». Вы скажете: «Я не одобрял Гуш Эмуним^[84], не одобрял поселений на Западном берегу, меня ужаснула бомбежка Бейрута». Вы будете демонстрировать тысячами способов, какой вы гуманный и жалостливый, а потом они вас спросят: «Но одобряли ли вы Израиль и существование Израиля, одобряли ли вы империалистический, колониальный грабеж, который воплотился в Государство Израиль?» И тогда-то вы спрячетесь за Аппельфельда. А палестинцы вас повесят, как и меня, как они и должны. Ведь разве мистер Аппельфельд из Черновиц, что на Буковине, может служить оправданием того, что у них отняли Хайфу и Яффо? Они вас повесят рядом со мной, если, конечно, не перепутают вас с другим Филипом Ротом. Если они примут вас за него, у вас будет хоть какой-то шанс. Ведь тот Филип Рот, призывавший европейских евреев освободить присвоенную ими недвижимость и вернуться в Европу, в европейскую диаспору, где их истинное место, – тот Филип Рот был их другом, их союзником, их еврейским героем. И тот Филип Рот – ваша единственная надежда. Тот, кто для вас чудовище, – на самом деле ваш спасательный круг, самозванец – ваше алиби. Когда вас будут судить, притворитесь, что вы – это он, а не вы, пустите в ход все ухищрения, чтобы уверить их, что вы двое – одно лицо. Иначе вас сочтут таким же мерзким евреем, как Смайлсбургер. И даже еще более мерзким, потому что вы прячетесь от правды.