Текст книги "Операция «Шейлок». Признание (СИ)"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Вконец переволновавшись из-за назревающего хаоса, писатель решает первым же утренним авиарейсом бежать из Израиля в Лондон и, забаррикадировав дверь номера, чтобы оградить себя в равной мере как от возвращения Пипика, так и от собственной беспомощности перед его провокациями, усаживается за письменный стол у окна, чтобы составить несколько последних вопросов для интервью Аппельфельда (он намерен завезти эти вопросы Аппельфельду домой, когда на рассвете отправится в аэропорт). В окно ему удается увидеть несколько сотен израильских солдат, которые в тупике неподалеку от отеля рассаживаются по автобусам, чтобы выступить в мятежные городки на Западном берегу. А прямо под своим окном он видит полдюжины арабов в масках, которые воровато снуют взад-вперед, перенося камни с одного конца улочки на другой; составив свои вопросы для Аппельфельда, он решает, что должен сообщить об этих людях с камнями израильским властям.

Однако сразу после безуспешной попытки дозвониться в полицию он слышит, как спутница Пипика, рыдая, шепчет из-за забаррикадированной двери, что Пипик, которого она упорно именует Филипом (что для писателя унизительно), вернулся в отель «Царь Давид» и теперь замышляет вместе с еврейскими боевиками-ортодоксами похищение сына Демьянюка, чтобы держать в плену и калечить, пока его отец не признает себя «Иваном Грозным». Она просовывает под дверь матерчатую звезду типа тех, которые во время войны европейские евреи поневоле носили как опознавательный знак, а когда она говорит писателю, что Мойше Пипик получил ту звезду в Гданьске в подарок от Леха Валенсы и с тех пор носит ее под одеждой, писатель находит это крайне оскорбительным, теряет власть над своими эмоциями и в очередной раз понимает, что его захлестывает то же самое безумие, ради избавления от которого он уже было решил сбежать из Иерусалима.

Взяв с женщины обещание, что она откроет ему, кто такой на самом деле Мойше Пипик, он отодвигает баррикаду и позволяет гостье протиснуться в комнату. Выясняется, что она тоже сбежала от Пипика и добралась на другой конец Иерусалима, чтобы заявиться к писателю не столько в надежде получить чек Смайлсбургера (хотя вначале она вяло пытается это сделать), и не столько чтобы убедить писателя предотвратить похищение молодого Демьянюка, но в надежде спрятаться от «кошмара антисемита», от парадоксальной ситуации – она попалась в ловушку фанатика, но не может оставить этого фанатика без попечения. Соблазнительно распростертая на кровати писателя (за эту ночь ее голова – уже вторая нежданная голова, делающая передышку на его подушке), в дешевом модном платье, при виде которого писатель равно сомневается и в своих, и в ее мотивах, она угощает его историей о своем пожизненном порабощении и о серии преображений: из нелюбимого ребенка в католической семье узколобых невежд – в бестолковую неприкаянную распутную хиппушку; из бестолковой неприкаянной распутной хиппушки – в целомудренную фундаменталистку, тупо покорную Иисусу; из целомудренной фундаменталистки, тупо покорной Иисусу– в отравленную встречами со смертью евреененавистницу, медсестру онкологического отделения; из отравленной смертью евреененавистницы, медсестры онкологического отделения – в послушную выздоравливающую антисемитку… А куда она двинется с этого последнего полустанка по маршруту, начавшемуся в Огайо, к какому новому умерщвлению себя она придет? Какой будет следующая метаморфоза – для Ванды Джейн «Беды» Поссесски, а также для писателя, страдающего от тумана в голове, эмоционального истощения, недоедания, ослепленности эротическими чувствами, – для писателя, который, крайне опрометчиво имплантировав себя в нее, обнаруживает, что – и это еще гибельнее – в нее наполовину влюблен?

Такова интрига вплоть до той минуты, когда писатель покидает женщину, все еще прискорбно путаясь во всем вышеописанном, и, подхватив чемодан, на цыпочках – чтобы не нарушить ее посткоитальный покой – бесшумно выскальзывает из интриги, руководствуясь тем резоном, что интрига в целом неправдоподобна, совершенно неосновательна, в слишком многих ключевых моментах полагается на маловероятные совпадения, не отличается внутренней последовательностью и не содержит даже слабых намеков на серьезное значение или предназначение. С самого начала сюжет в этой истории слишком уж легкомыслен, слишком уж, на его вкус, надуман, слишком причудлив, на каждом повороте – безумный галоп нелепейших событий, разум нигде не может найти точку опоры и взглянуть на ситуацию в правильной перспективе. Мало того, что помещенный в центр сюжетного водоворота двойник сам по себе совершенно невероятен, так вот вам еще несусветная потеря чека Смайлсбургера (а также нежданное появление чека Смайлсбургера и сам Луис Б. Смайлсбургер, этот deus ex machina из Борщевого пояса^[45]), подталкивающая сюжет в каком-то неправдоподобном направлении и подтверждающая интуитивную догадку писателя, что эта история умышленно затеяна как розыгрыш, причем розыгрыш злой, если учесть тяготы еврейской жизни, о которых разглагольствует его антагонист.

А есть ли что-то дельное – ну, мало ли, а вдруг? – в антагонисте, задумавшем розыгрыш? Есть ли в его автопортрете черты, позволяющие счесть его глубоким, объемным персонажем? Профессия настоящего мачо. Имплант пениса. До нелепости открытая кража личности. Грандиозные логические обоснования. Лабильный тип характера. Истерическая мономания. Софистика, душевная боль, медсестра, зловещая гордость своей «неотличимостью» – все это в сумме дает человека, который пытается быть реальным, но понятия не имеет, как провернуть этот фокус, человека, который не знает, ни как быть выдуманным персонажем (и убедительно выдает себя за кого-то совершенно невыдуманного), ни как самореализоваться таким, каков он есть. Он не более способен подать себя как цельную, гармоничную натуру, или сделать из себя ошеломляющую, неразрешимую загадку, или хотя бы просто существовать в качестве непредсказуемой сатирической силы, чем создать цельную, связную, последовательную интригу, к которой всерьез отнесется взрослая аудитория. Его бытие в качестве антагониста – да и его бытие вообще – полностью зависит от писателя, чью скудную самость он присваивает, словно паразит, словно пират, дабы придать себе хоть видимость достоверности.

Но почему писатель, в свою очередь, присваивает – тоже словно пират – его черты? Вот вопрос, над которым бьется писатель, сидя в полной безопасности в такси, которое везет его через холмы в западной части Иерусалима и выезжает на шоссе, ведущее в аэропорт. Он бы нашел утешение, поверив, что его самозванство в роли своего же самозванца порождено эстетическим порывом придать трехмерность бытию картонного антагониста, постичь его силой воображения, сделать объективное субъективным, а субъективное – объективным; как-никак, именно за такой труд писателям платят деньги. Он бы нашел утешение, расценив свои спектакли в Рамалле перед Джорджем и в джипе перед Галем (а также страстный сеанс взаперти с медсестрой, увенчавшийся этим бессловесным вокальным облигато^[46], с которым она бросилась в половодье наслаждения, плавными гортанными приливами и отливами, одновременно хриплыми и журчащими, чем-то средним между трелями древесной жабы и мурлыканьем кошки, роскошно подчеркнувшим блаженный оргазм и все еще звучавшим, подобно голосу сирены, в его ушах спустя много часов) как триумф смелой, спонтанной, дерзкой живучести над паранойей и страхом, как воодушевляющее проявление неиссякаемой игривости художника и безудержно-комичной приспособляемости. Он бы нашел утешение, полагая, что эти эпизоды исполнены той подлинной душевной свободы, которая ему все-таки свойственна, что в самозванстве воплотилась совершенно своеобычная форма его стойкости, которая на нынешнем жизненном этапе не должна вызывать у него ни удивления, ни стыда. Он бы нашел утешение, если бы думал, что вовсе не предавался патологическим играм во взрывоопасной ситуации (с Джорджем, Галем или Бедой) и не отравил свой разум инъекцией того же экстремизма, которого так страшится и от которого сейчас бежит, а ответил на вызов Мойше Пипика именно с тем пародийным бунтарством, которого тот заслуживает. Он бы нашел утешение, полагая, что в пространстве сюжета, над которым он не имеет авторской власти, не уронил свое достоинство, не опозорился, а его крупные ляпы и просчеты – в основном, следствие сантиментов, чрезмерного сочувствия к хворям врага, а не того, что рассудок (его рассудок), ошалевший от параноидальной угрозы, неспособен изобрести эффективный контрзаговор, вобравший в себя это скудоумное пипиковское предприятие. Он бы нашел утешение во вполне естественном предположении, что, состязаясь с этим самозванцем на конкурсе рассказов (написанных в реалистичной традиции), настоящий писатель легко проявил бы недосягаемую для соперника изобретательность, одержав сокрушительные победы в таких номинациях, как «изощренность выразительных средств», «искусность эффектов», «хитроумие сюжета», «ироничная усложненность», «интеллектуальная увлекательность», «психологическая достоверность», «точность языка» и «общее правдоподобие», но вместо этого иерусалимская золотая медаль за «яркий реализм» ушла к недотепистому повествователю, не знающему равных по части полного равнодушия к традиционным критериям оценок во всех номинациях этого состязания. Его приемы насквозь фальшивы – какая-то истеричная карикатура на искусство иллюзии, его гиперболы подпитываются упертостью (а может, даже сумасшествием), гиперболизация возведена в принцип сочинительства, все преувеличивается в геометрической прогрессии, донельзя упрощается, отрывается от фактов, которые очевидны для разума и чувства, – и все равно он побеждает! Ну его ко всем чертям, пускай побеждает. Воспринимай его не как ужасного инкуба, который не вполне реален и фабрикует себя методами каннибала, не как демонического персонажа, который страдает амнезией, который прячется от себя в тебе и способен обрести самоощущение только в качестве кого-то другого, не как нечто полурожденное, или полуживое, или полубезумное, или как полушарлатана-полупсихопата, – воспринимай это раздвоенное существо как воплощение достигнутого успеха, коим он и является, и великодушно признай его победителем. Да, победа осталась за сюжетной интригой Пипика. Он побеждает, ты проигрываешь, езжай домой – лучше уступить Медаль за Яркий Реализм, пусть даже несправедливо, этому ополовиненному человеку, чем уступить в борьбе за восстановление своего душевного равновесия и, как уже случалось, потерять половину себя. Будет или не будет похищен и замучен сын Демьянюка в результате интриги Пипика, никак не зависит от того, останешься ты в Иерусалиме или вернешься в Лондон. Если это случится, пока ты находишься здесь, в газетах появится не только твое имя в качестве имени виновника, но заодно твой портрет и твоя биография на врезке; если же тебя здесь не будет, если ты уже улетишь, то, когда его выследят в пещерах у Мертвого моря и схватят заодно с пленником и бородатыми сообщниками, путаница сведется к минимуму. Его готовность осуществить на практике идею, которая лишь мелькнула в твоей голове, когда ты впервые увидел никем не охраняемого Демьянюка-младшего, вовсе не означает, что ты должен чувствовать себя виноватым, как бы рьяно на допросах он ни начал приписывать этот блестящий замысел тебе, уверяя, что сам он – всего лишь чикагский наемник, частный детектив, который за плату выступил подставным лицом в этой жестокой мелодраме о справедливости и возмездии, отравляющей разум своего автора – то есть меня. Разумеется, некоторые ему охотно поверят. И поверят с легкостью: они все свалят (конечно же, сочувственно вздыхая) на твое помешательство от хальциона, точь-в-точь как Джекилл сваливал вину на Хайда за свои проделки под воздействием зелья. «После того срыва, – скажут они, – он так и не оправился, и вот результат. Все это, конечно же, из-за срыва – раньше даже он не писал настолько чудовищно».

* * *

Но я так и не сбежал из этого мира, движимого пружиной интриги, в более приятное, подсознательно правдоподобное повествование, которое управляет само собой и сочиняется мной лично, – так и не добрался до аэропорта, не доехал даже до дома Аарона, а все потому, что в такси мне вспомнилась политическая карикатура, виденная мной в британских газетах во время ливанской войны, когда я жил в Лондоне: гнусная карикатура, изображение носатого еврея, который, кротко разводя руками и пожимая плечами, словно бы увиливая от ответственности, стоял на пирамиде, сложенной из убитых арабов. Предполагалось, что это карикатура на Менахема Бегина, тогдашнего премьер-министра Израиля, но в действительности то был совершенно реалистичный, однозначный образ жида, типичный для нацистской прессы. Эта карикатура и заставила меня повернуть обратно. Когда мы еще не слишком отдалились от Иерусалима – и десяти минут не проехали, – я велел таксисту отвезти меня обратно в город, в отель «Царь Давид». Когда он начнет нарезать тонкими ломтиками пальцы на ногах мальчика, подумал я, и отсылать их по одному в камеру Демьянюка, «Гардиан» выжмет из этой истории все, что сумеет. Адвокаты Демьянюка уже публично оспорили справедливость процесса, осмелившись заявить трем еврейским судьям в еврейском суде, что судебное преследование Джона Демьянюка за преступления, совершенные в Треблинке, похоже на дело Дрейфуса – ни больше, ни меньше. Разве это похищение не заострит внимание на мысли, которую в еще менее деликатной форме излагают на страницах западных газет американские и канадские украинцы, поддерживающие Демьянюка, а также его защитники с обоих флангов – и левые, и правые, когда утверждают, что ни один человек с фамилией на «-юк» не может рассчитывать на справедливость со стороны евреев, что Демьянюк для евреев – козел отпущения, что еврейское государство – государство беззакония, что «показательный процесс» в Иерусалиме призван закрепить миф о притеснениях, которым евреи пытаются оправдать свои действия, и что единственная цель евреев – месть. Чтобы заручиться сочувствием всего мира к своему подзащитному и одновременно аргументировать обвинения в предвзятости и пристрастности в адрес евреев, сторонники Демьянюка не могли бы придумать еще более гениальную пиар-акцию, чем то, что замыслил сделать Мойше Пипик, исступленно желая излить на меня свою ярость.

Не будь до омерзения очевидно, что именно я олицетворяю вызов, которым он вздумал потягаться, что это идиотское похищение, потенциально вредное для дела, пожалуй, еще более мучительного и будоражащего умы, чем его собственная затея, – плод его безоглядной одержимости мной, я бы, наверно, велел таксисту отвезти меня не в отель «Царь Давид», а прямо в иерусалимское управление полиции. Не будь у меня ощущения, что противник, во всем уступающий мне, унизительно околпачивал меня на каждом шагу, что, бездумно приняв чек от Смайлсбургера, я выказал себя еще большим растяпой, а позднее сглупил вконец, недооценив масштаб конфликта на Западном берегу и в темное время суток попавшись на шоссе из Рамаллы израильскому патрулю, не склонному церемониться при досмотре, я не решил бы, что теперь именно я, в одиночку, обязан дать окончательный бой этому мерзавцу. Положить конец его умопомешательству. И своему умопомешательству. Я же поначалу переоценил его опасность. Чтобы разделаться с Мойше Пипиком, сказал я себе, не обязательно вызывать израильских морпехов. Он и так одной ногой в могиле. Достаточно легкого толчка, и… Элементарно: раздави его.

Раздави его. Я был так зол, что возомнил, будто мне это по плечу. Четко сознавал, что сделать это – мой долг. Час пробил, начинается поединок лицом к лицу, один на один: подлинник против фальшака, человек ответственный против сумасброда, серьезный против верхогляда, стойкий против сломленного, разносторонний против мономана, состоявшийся против несостоявшегося, творец против эскаписта, образованный против неуча, благоразумный против фанатика, значительный против незначительного, созидающий против никчемного…

Такси осталось ждать меня на кольцевой дорожке у отеля «Царь Давид», а вооруженный охранник, дежуривший у входа – час был совсем ранний – проводил меня к стойке портье. Я сказал портье то же самое, что охраннику: меня ждет мистер Рот.

Портье улыбнулся:

– Ваш брат?

Я кивнул.

– Близнец.

Я снова кивнул. Пусть будет близнец.

– Его нет. Он покинул нас, – портье взглянул на настенные часы. – Ваш брат полчаса как уехал.

Слова Бабы Гичи, один в один!

– Они все уехали? – спросил я. – И наши кузены-ортодоксы тоже?

– Он был один, сэр.

– Нет. Не может быть. Я должен был встретиться здесь с ним и с нашими кузенами. Три бородача в кипах.

– Видимо, не сегодня, мистер Рот.

– Они вообще не появлялись?

– По-моему, нет, сэр.

– А он уехал. В четыре тридцать. И не вернется. И ничего не просил мне передать.

– Ничего, сэр.

– Он сказал, куда едет?

– По-моему, в Румынию.

– В четыре тридцать утра. Ну разумеется. А Меир Кахане случайно не заходил вчера вечером к моему брату? Знаете, о ком я говорю? Рав Меир Кахане?

– Я знаю, кто такой рав Кахане, сэр. Рав Кахане не приходил в наш отель.

Я спросил, можно ли воспользоваться телефоном в холле. Позвонил в «Американскую колонию» и попросил соединить меня с моим прежним номером. Когда я оплачивал счет, то сказал тамошнему портье, что моя жена спит и уедет утром. Но оказалось, что она уже уехала.

– Вы уверены? – спросил я портье.

– Мистер и миссис. Они оба уехали.

Я повесил трубку, выждал около минуты, снова позвонил в отель.

– Номер мистера Демьянюка, – сказал я.

– Скажите, пожалуйста, кто звонит?

– Это звонят из тюрьмы.

Спустя секунду я услышал встревоженное, отрывистое «Алло?!».

– У вас все нормально? – спросил я.

– Алло?! Кто это? Кто это?!

Он там, я здесь, их нет. Я повесил трубку. Их нет, ему ничто не угрожает. Сбежали из своей собственной интриги!

А в чем состояла цель их интриги? Только в краже? Или вся эта мистификация была исключительно мистификацией и только: парочка психов – мистер Икс и миссис Икс – решила пошалить?

Стоя у телефона, говоря себе, что все эти неприятности, похоже, внезапно прекратились, я еще сильнее недоумевал: то ли мистер Икс и миссис Икс сами бегут от мира, то ли мир сам бежит от Иксов, то ли все это понадобилось только для того, чтобы заморочить мне голову, – хотя с какой целью кому-то понадобилось этим заниматься? Вот самый озадачивающий вопрос. И теперь мне казалось, что, скорее всего, ответа на него я никогда уже не получу – и что именно этот вопрос занимал меня неотступно! Они либо стремились внушить одному мне, будто их фальшивка не фальшивка, либо сами принимали ее за правду, либо упоенно создавали эффект Пиранделло, освобождая от реальности всех и вся, а для начала – самих себя? Это всем мистификациям мистификация!

Я вернулся к стойке портье.

– Я займу номер своего брата.

– Сэр, позвольте, я дам вам номер, в котором не жили.

Я достал из бумажника пятидесятидолларовую купюру:

– Его номер вполне сгодится.

– Ваш паспорт, пожалуйста, мистер Рот.

– Нашим родителям так нравилось это имя, – объяснил я, передавая свой паспорт вместе с купюрой, – что они дали его нам обоим.

Я ждал, пока портье всматривался в мою фотографию и заносил номер паспорта в регистрационную книгу. Он без комментариев вернул мне паспорт. Я заполнил регистрационную карточку и получил ключ от номера 511. Охранник тем временем вернулся к дверям отеля. Я дал ему двадцать долларов, чтобы он расплатился с таксистом, и сказал, что сдачу он может оставить себе.

Последующие тридцать минут, еще в сумерках, я обыскивал номер Пипика; ни в одном ящике комода ничего не нашел, на письменном столе – тоже ничего, в блокноте – никаких заметок, нигде ни журналов, ни газет, под кроватью – ничего, на кресле под подушками – ничего, в гардеробной ничего не висело, на полу гардеробной ничего не валялось. Откинул покрывало и одеяло: простыни и наволочки – чисто выглажены, все еще пахнут прачечной. На этой кровати никто не спал с тех пор, как вчера утром горничная сделала уборку. Полотенца в ванной тоже были свежие.

И только приподняв сиденье унитаза, я обнаружил след того, что он тут все-таки побывал. К эмали прилипла вычурная спираль темных лобковых волос – вылитый амперсанд, написанный шрифтом четырнадцатого размера. Я оторвал ее от фаянса, подцепив двумя ногтями, и поместил в конверт с логотипом отеля, который взял из ящика стола, где лежали почтовые принадлежности. Поискал на полу в ванной прядь ее волос, ресницу, обрезок ногтя, но кафельный пол был вымыт дочиста – тут тоже ничего. Я поднялся с колен, чтобы вымыть руки в раковине, и именно там, на краю раковины, прямо под краном горячей воды, обнаружил крохотные опилки мужской щетины. Бережно наложил на них квадратный кусок туалетной бумаги, чтобы к ней прилипла эта россыпь, эти примерно десять «спилов», свернул бумагу вчетверо, засунул во второй конверт. Разумеется, эти опилки могли принадлежать кому угодно – да хоть бы и мне; он мог найти их, шныряя по моей ванной в моем номере и, чтобы упрочить наше единение, перенести сюда, в свою. После всего, что он проделал, почему бы еще и не это? Может, даже лобковые волосы – мои. Их определенно можно было спутать с моими, но, когда имеешь дело с клочками выпавших лобковых волос, на глаз частенько нелегко отличить, где чьи. Тем не менее, я все это забрал: если он смог замаскироваться под писателя, я могу притвориться детективом.

Эти два конверта, а также матерчатая звезда и его рукописные «Десять принципов ААС» лежат у меня под рукой на столе, когда я пишу эти строки, присутствуют как осязаемое доказательство его визита в мою жизнь – события, которое даже меня вынуждает постоянно уверять себя, что видимость абсурдного, грубого, фантасмагорического фарса была лишь камуфляжем. Эти конверты и их содержимое напоминают мне, что обличье полубезумного призрака было, в сущности, отличительной чертой его бесспорно жизнеподобной реальности и вообще жизнь, наверно, максимально приобретает свой истинный облик именно тогда, когда она совсем не выглядит так, как ей положено. Здесь же у меня имеется аудиокассета, которую я, к своему изумлению, обнаружил, когда по возвращении в Лондон решил послушать запись одного из своих разговоров с Аароном Аппельфельдом. Она была вставлена в тот же самый диктофон, который я запер в шкафу в отеле «Американская колония» да так и не доставал и не использовал с тех пор, как выскользнул из номера с чемоданом, оставив Беду спящей на кровати. Я не нахожу никакого объяснения тому, как кассета попала в диктофон до моего возвращения в номер, – лишь предполагаю, что Пипик открыл шкаф отмычкой, применив навыки, которые приобрел, выслеживая пропавших без вести. Почерк на этикетке кассеты, так похожий на мой, – разумеется, его, как и голос, произносящий гибельные речи на манер людей, повинных в уничтожении всего вокруг, сводящие с ума, бредовые, кровожадные обвинения, которые только кажутся ирреальными. На этикетке написано: «ААС. Кассета для разминки № 2. „Неужели погибло шесть миллионов?“ © „Анонимные антисемиты“, 1988. Все права защищены».

Пусть читатели моего признания сами строят догадки о предназначении кассеты, а заодно, возможно, отчасти разделят замешательство, владевшее мною в течение той иерусалимской недели, нелепое замешательство, до которого довел меня своим натиском этот «Филип Рот», человек, в отношении которого (как подтверждает эта аудиозапись) невозможно даже установить, таким ли уж шарлатаном он был на самом деле.

Вот он, ритуальный самозванец, маска, вылепленная с моих черт и передающая общее представление обо мне, – вот он, еще раз упоенно оборачивается кем-то другим. Сколько же языков в этом рту? Сколько человек теснится внутри этого человека? Сколько ран? Сколько нестерпимых ран!

Неужели погибло шесть миллионов? Да бросьте. Евреи снова нас одурачили, раскручивая свою новую религию – холокостоманию. Почитайте ревизионистов. Если в двух словах, то никаких газовых камер не существовало. Евреи обожают цифры. Обожают ловчить с цифрами. Шесть миллионов. Теперь про шесть миллионов уже перестали твердить, верно? Освенцим был в основном заводом, где делали синтетическую резину. Вот почему от него так воняло. Их отправляли не в газовые камеры, их отправляли туда на работу. Потому что газовых камер, как мы теперь узнали, не было. Из химии. А химия – точная наука. Фрейд – вот это была неточная наука. Массон^[47] из Беркли уже доказал, что исследования Фрейда – в сущности, ложь, потому что тот не верил рассказам женщин о том, как их растлевали. Потому что, сказал он, общество этого не примет. И тогда он подменил это детской сексуальностью. Ох уж этот Зигги. Весь психоанализ держится на ложном фундаменте. Забудьте о нем. Теперь Эйнштейн – его, естественно, называют «отцом бомбы». Его и Оппенгеймера. Теперь их ругают и проклинают: «Зачем только вы это создали?» Итак, про Эйнштейна тоже можете забыть. Маркс [хихиканье], ну-у, сами знаете, что случилось с Марксом. Эли Визель. Еще один еврейский гений. Вот только Эли Визеля никто не любит. Точно так же, как никто не любит Сола Беллоу. Я дам пять тысяч долларов тому, кто найдет здесь, в Чикаго и окрестностях, хоть одного человека, который любит Сола Беллоу. Что-то с ним неладно, с этим парнем. Люди знают, что он сколотил большие деньги на недвижимости. Чикаго – город, где проживает больше всего поляков, их больше только в Варшаве. Поляков объединяют три вещи. Римско-католическая церковь. Страх перед Россией. И ненависть к евреям. За что они ненавидят евреев? Русские цари постоянно засылали в Польшу своих евреев, отъявленных субчиков, и те были менялами, жили в гетто. Евреи жутко уродливы. Одни носы чего стоят – отрада пластических хирургов. Посмотрите на еврея внимательно, посмотрите на его бедра и ниже, особенно ниже колен: халтурно сработаны, вместо ступней – ласты, длинные, здоровенные ласты, все косолапые, все кривоногие – это от близкородственного скрещивания. У евреев вообще нет друзей. Их ненавидят даже черномазые. Черный, который родился и вырос в муниципальном доме, за всю жизнь видит пять белых людей. Полицейского – ирландца или итальянца, хотя теперь ситуация меняется; а в остальном он видит домовладельца-еврея, бакалейщика-еврея, учителя-еврея и соцработника-еврея. Ну да, верно, теперь их домовладелец – федеральное правительство. Но они считают, что евреи чертовски разбогатели на труде черных, но не дали взамен ничего, только отбрехивались. Черномазые злы на евреев – да что там, все злы на них. У евреев бывает какая-то болезнь Педжета^[48]. О такой болезни никто сроду не слыхивал. Посмотрите на Теда Коппеля^[49]. Посмотрите на остальных. Вуди Аллен – маленький тупой говнюк. Майк Уоллес^[50]. Кости становятся толще, и ноги у них искривляются. А у женщин вырастает так называемый «еврейский горб». Ногти у них отвердевают. Ногти, как каменные. Нижние челюсти отвисают. Обратите внимание на старых евреек: у них отвисшие челюсти, как у придурочных. Вот за что они нас ненавидят – потому что у нас такого нет. Потому что у нас ничего не обвисает. Мы можем слегка располнеть. Но чтоб обвисало – нет, у нас такого нет. Вы же знаете, кто такой еврей. Еврей – араб, который родился в Польше. Их лица грубеют. Киссинджер. Вот у кого грубые черты. Нос вылеплен грубо. Черты лица грубые. Вот за что они нас не любят. Бог ты мой, просто посмотрите на Филипа Рота. Урод уродом. Одно слово, засранец. Я бросил его читать, когда он заговорил про это самое в «Моей мужской правде», когда он был простым малахольным невротиком-аспирантом в Чикаго – о господи, все они такие! Грязные – боже ж мой, сами видите. Он так балдел от шикс, что вцепился обеими руками в официантку, в разведенку с большим приветом и двумя, кажется, детьми, и думал, что это счастье. Недоумок. А теперь он возвращается в лоно еврейства, потому что хочет Нобелевскую премию. Евреи явно знают, как ее добыть – спроворили ее Визелю, Зингеру и Беллоу. Грэм Грин, естественно, так ее и не получил. Исаак Штерн – Моцарт, Шуберт, они Штерну просто не по зубам. Он их не понимает. И вообще… на чем мы остановились? У Гитлера не было плана истребления евреев. Ванзейская конференция. Э. Дж. П. Тейлор основательно исследовал этот вопрос, британский историк. Он говорит, что документов не существует. Хильберг^[51], еврейчик этот, гад ползучий, говорит: я могу прочесть документы, и я знаю кодовые слова. Уймись, Хильберг, засунь их себе в задницу. [Хихиканье.] Ясное дело, они собаку съели в кодовых словах, символике, нумерологии – еврейские девки повернуты на нумерологии, на звездах и так далее, на футурологии, они все с прибабахом. Кстати, у немцев есть возможности для истребления людей. Но им не пришлось ими воспользоваться. Они хотели заставить евреев работать. Я бы сказал, что немцам свойственна жестокость, но мы и сами такие. Мы истребили индейцев. Но на самом деле было другое – немцы заставили их работать, а газовых камер не было. Не было шести миллионов погибших. В Европе вообще не было шести миллионов евреев. Вот только одна из причин, по которым люди оспаривают цифру шесть миллионов. Теперь ее уменьшили: говорят, было от ста пятидесяти до трехсот тысяч, и умерли они оттого, что в конце войны немецкая система снабжения развалилась, а в лагерях разбушевались цинга и тиф. Мы-то с вами знаем, что госдепартамент не хотел их здесь видеть. Никто нигде не хотел их принимать. Они приходили на голландскую границу, на швейцарскую границу, а их разворачивали. Никто не хотел видеть евреев в своей стране. Почему? Еврею свойственно – я ж говорю, даже черномазые ненавидят евреев, – еврею свойственно восстанавливать против себя все остальные слои общества. А потом, когда у него начинаются неприятности, он всех просит о помощи. С чего вдруг они станут ему помогать? В наполеоновские времена евреи выскочили из восточноевропейских гетто, эмансипировались и, боже ж ты мой, разбуянились. Стоит им в любой отрасли дорваться до руля, они вцепляются в него мертвой хваткой. Пришел Шёнберг, и евреи вцепились в музыку. Вся музыка, которую они сочинили, – говно говном. Голливуд. Это же говно. Почему? Евреи вцепились в руль. Нам говорят, что это евреи создали Голливуд. Евреи ничего не создают. Что они создали? Ничего. Живопись. Писарро. Читали когда-нибудь, что Рихард Вагнер писал про евреев? Пустопорожность. Вот почему их искусство никуда не годится. Они не ассимилируются с культурой в стране проживания. Их популярность – пустышка, типа как у Германа Вука^[52] или у того, другого, который похабные книжки пишет, такой, с дебильной рожей, козел, Мейлер, – но она долго не держится, потому что оторвана от корней национальной культуры. Их номинант – Сол Беллоу. О господи, вот ведь бестолочь, а? [Хихиканье.] Он был в шляпе – спрятал под ней плешь, а еще хотел показать миру, что он жид [хихиканье], – когда собрал пресс-конференцию, получив Нобелевку. Рот. Рот – это ж просто онанист долбаный, он дрочер, ребята, он в сортире дрочит на Артура Миллера. Правда, похож на мусорщика поганого, на хозяина мусорки? Ну и видок у них, ребята, ну и рожи. Он всегда был такой – здоровенный, долговязый, дурковатый на вид козлина, ну знаете, он «отстоит ваше право», что бы ни значила эта хрень. Вклад евреев в культуру – только самый, самый низменный. Самый низменный и крайне мизерный. Ну и Уолл-стрит, конечно. Ну знаете, арест Боэски^[53] и остальных – гойский заговор, попытка дискредитировать милейших евреев, которые гарантировали всем нам процветание. Брехня. Они не гарантировали наше процветание. Они могут существовать только в обществе, которое стоит на пороге инфляции. Все их сделки держатся на том, что грянет инфляция. Если у нас нет инфляции, а есть дефляция, им каюк. Культурные? Брехня. Может, они и хозяйничают в культурных учреждениях, но не способны ничего создать сами. Присмотритесь к тому дерьму, которое они штампуют. Все вульгарное в телевизоре носит еврейское имя. Норман Лир^[54], например. Прячется за нееврейским именем, но он из ихних: кривоногий и вообще. Один мой знакомый из НИЗ^[55] изучал целую толпу раввинов. Лет двадцать – двадцать пять назад. Он говорит, у них были особые еврейские болезни. Такие болезни бывают от близкородственного скрещивания, от того, что родственники слишком много скрещивались между собой. Девять особых еврейских болезней, которыми страдают дети – в том числе синдром Дауна. Таких они всегда прячут. Потому что, ну знаете, все евреи – гении. Все они – скрипачи. Физики-атомщики. И, конечно, гении с Уолл-стрит, типа Айвана Боэски. [Фырканье, хихиканье.] А знаете, про идиотов мы никогда не слышим, но все дело в близкородственном скрещивании. Они все – психованные. Они все время плодятся в своем кругу. Но, конечно, Киссинджер и многие другие, они женятся, рожают двоих детей, а потом выпроваживают жену, а потом приударяют за своей страшненькой бухгалтершей-шиксой. [Презрительное хихиканье.] Вот ведь пентюхи сраные, несчастные люди. Так ведь? Матерь Божья, сколько денег они спускают на шлюх. Ну ладно, поехали дальше. Главное вот что – еврейская мафия существует на самом деле. Попробуйте всем втолковать, что Джейкоб Рубинштейн, которого вы знаете под именем Джека Руби, тот, который убрал Освальда, – он вообще-то состоял в еврейской мафии, на Вест-Сайде в Чикаго. Артур Миллер. Нажился на Мэрилин Монро, он и Билли Уайлдер, и тот, другой, как там бишь его, Тони Кёртис затащили ее в тот фильм, «В джазе только девушки», а она, по-моему, была беременная, и у нее случился выкидыш. Посмотрите это кино, она явно беременная. Но у Миллера, само собой, была доля в фильме – вот сволочь какая, «отстаивает ваше право». Слизняк морской, да и только. Евреи, которые женятся на нееврейках, всегда твердят им, что они дуры. У меня была подружка, жена еврея. Самые ярые антисемиты, которых я когда-нибудь встречал, это бывшие жены евреев или бывшие мужья евреек. Они тебе скажут, что евреи – долбанутые невротики. Знаю одну бабу, она лет восемь или девять прожила с евреем. Говорит: «За все время случалось только десять-пятнадцать раз, когда он успокаивался, и мы трахались как следует. Он все время думал о своем еврействе и о том, что трахает шиксу». Вы бы посмотрели, как его родители с ней обращались – как с собачьей какашкой. Боже ж мой, эти евреи, тридцать три несчастья. Твою ж мать, только и делают, что ноют. Джонатан Поллард. Я знал парня, который учился в школе с этим засранцем. Поллард говорит, что, когда он учился в школе в Саут-Бенде в Индиане – его отец был профессором в Нотр-Дам, в Медицинской школе Нотр-Дам, – его подстерегали и били хулиганы. Так вот, это все брехня. Папаша у него был богатенький, но выбил ему стипендию в Стэнфорде – типичные еврейские штучки, сами знаете, – наверно, сказал, что сидит на мели. Поехал в Стэнфорд, поехал в Вашингтон, совсем сбрендил. Израильтяне подумали, что он шизанутый, он же сам к ним пришел. Приняли его хорошо: чувак снабжает нас информацией, но законченный шизик, что да, то да. Ладно, на чем мы остановились? Еврей вечно ноет, вечно толкует об антисемитизме. Я никогда еще не видел ни одной статьи про еврея, будь он звезда Голливуда, политик, да кто угодно, черт возьми, даже продавец хот-догов, – нет ни одной статьи, в которой еврей не рассказывал бы, что в школьные годы, когда он ходил со скрипочкой на музыку, его подстерегали и били хулиганы. Не рассказывал бы, как столкнулся с антисемитизмом, когда поступил в колледж по хот-догам и получил диплом с отличием по хот-договодству, а ни на один лоток с хот-догами его не брали, – конечно, это же все брехня. И, конечно, теперь-то мы знаем про SAT-тесты^[56], знаем, что раввины, которые держат школы в Бруклине и других еврейских районах, продают эти самые SAT-ы – вот почему эти евреи, эти гении, черт бы их подрал, поступают в Гарвард, Йель, Принстон и вообще. Я с ними работал, между прочим. Их никогда работать не заставишь, засранцев, они вечно ля-ля по телефону, они хорошо знают, что такое блат, а работать – палец о палец не ударят. [Хихиканье.] И невротики, все до одного. У них немеряно денег, бессчетные миллионы, на борьбу с антисемитизмом. И антисемитизм ушел в подполье. Почти все эти чокнутые куклуксклановцы, нацисты и тому подобное – подставные. Подставные наемники евреев. Марионетки. Один мой друг ходил на это самое в синагогу. Людей собирают, показывают им картинки Холокоста, ну знаете, трупы, а потом они видят фотку [хохот] какого-нибудь южанина, как он вопит, с головы до пят в нацистской форме, – вот вам еврейская марионетка. Ну да, это для синагоги. Если б я надел нацистскую форму и начал орать, они нащелкали бы фотографий и наснимали бы кино, и все такое прочее, а потом крутили бы это в каждой синагоге и заводили бы старую пластинку про «дайте денег». Боже ж мой, вы никогда с людьми Фаррахана^[57] не разговаривали? Что они говорят про евреев – даже поверить невозможно. Говорят, что евреи нами вертят. Нет уж, евреи нами вертят, но не до такой степени. Еврейская реклама – да, нами вертит, но в конечном итоге вы предпочтете, чтобы богатели Кенни Роджерс и Уилли Нельсон, а не Стрейзанд. Стрейзанд. Та еще красота. Один мой друг в Калифорнии тесно связан с киноиндустрией [гогот], и от евреев он как-то не в восторге. Знаете, там уцелел маленький нееврейский островок. Раньше эти люди держали оборону в «Дисней пикчерз». Но теперь все захвачено. Они вам расскажут, что в любом бизнесе, которым занимаются евреи, сплошные откаты и отступные, рука руку моет, блат цветет пышным цветом, но блат – штука опасная. Человек вынужден брать своего кретина-шурина на работу. Почему? Потому что тесть вложился в бизнес, и боже ж ты мой, все морщатся, но понимают – уволить шурина, само собой, нельзя. И он просто сидит за столом или надолго уходит на обед – в этом ваша надежда. Но если он рьяно возьмется за работу, то все просрет. Евреи не верят в банки, у них доверительная собственность. Я знаю по своему опыту в бизнесе. Боже ж ты мой, в свое время я имел дело с кучей евреев. У них всех есть поверенные-евреи, им всем палец в рот не клади, ушлые – не приведи Господь. Мой шеф умеет с ними обращаться. Говорит: «Вот вам цена, а нет – идите в жопу». Он их за говно держит. [Хохот.] С первого же момента держит их за говно, едва они заходят в кабинет. Я спросил, почему. Он говорит: раньше я с этими засранцами поступал по-хорошему, но с ними по-хорошему нельзя. Он заставляет их писать письма, а они этого не любят. Они торчат от телефона. Потому что, когда они участвуют в торгах – «ладно, даю триста сорок тысяч», то потом приходят и говорят: «Ну да, я же сказал вам по телефону – триста двадцать». Морочат тебе голову, вот и наживают себе врагов – потому что в бизнесе ловчат. Знают, что их недолюбливают. За что? А за эти их штучки! Но ты все равно не смей сказать ни одного дурного слова про Айвана Боэски или еще кого-нибудь из этих. Заикнешься хоть словом, всё – ты, значит, [переходит на шепот] антисемит. Неудивительно, что антисемитизм ушел в подполье – поневоле. Ребята, как тут не быть антисемитом? Когда видишь, что они, мать их, сидят на телефоне, шустрят. Ищут себе работу получше. Или друзьям помогают. Боже ж ты мой, у них от рождения ген пиара. От рождения – ген нахрапистости. С ума сойти. Конечно, если ты их увольняешь… особенно, если заставляешь еврея уволить еврея. Боже ж ты мой, такого, наверно, никогда еще не случалось. До чего ж они странные, уму непостижимо. А знаете, я еще очень не люблю евреев за то, что им невдомек, как рассуждают неевреи. Вы можете сказать нееврею: «Мы пострадали», и мы согласимся – да, верно, немцы вас обидели. А потом вы называете цифру – шесть миллионов, а потом вы тянете из Бонна деньги из расчета на шесть миллионов, потом наговорите сорок бочек, а потом люди начинают оспаривать эти шесть миллионов. Срезают шесть миллионов аж до восьмисот тысяч, допустим. Они не понимают, как устроена голова у гоев. Вы когда-нибудь видели пиар-материалы про еврея, который не пострадал из-за своей веры? «Выжившие узники». Все выжили. «Выживших» в Освенциме полным-полно. И никто, естественно, не спрашивает: а может, ты выжил, потому что выдал своего друга? Все «выжившие» написали книжки. Вы никогда не замечали, что все они одинаковые, книжки эти? Потому что все они списывают с другой книжки. Все книжки одинаковые, потому что еврейский Центр управления сказал: вот наша линия по Освенциму, пишите так, как положено! Ох, ну и черти, ну и плуты, мать их. Плуты!