Текст книги "Трафальгар. Люди, сражение, шторм (ЛП)"

Автор книги: Фил Крейг

Соавторы: Тим Клейтон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Этот взрыв ознаменовал конец сражения. Вскоре после этого Эсканьо повернул свой флагманский корабль домой, за ним последовали одиннадцать кораблей, некоторые из которых были серьезно повреждены, фрегаты и два брига. Битва продолжалась около пяти с половиной часов и официально унесла жизни 449 британцев; 1214 человек были ранены, и десятки, возможно, даже сотни, умрут от ран в ближайшие дни и недели.

Потери французов и испанцев невозможно подсчитать, поскольку мы не знаем, сколько французов сражалось, а судьба экипажей некоторых кораблей неясна. Возможно, в тот день погибли две тысячи французов. Что касается испанцев, то историк Феррер де Коуто приводит правдоподобную цифру в 1022 убитых в бою (не считая тех, кто умер от ран или впоследствии утонул); наши собственные предположения, основанные на цифрах, основанных на докладах британцев с захваченных испанских кораблей, составляют около 860. К концу сражения у англичан было около 11 230 пленных, многие из которых были ранены. Семнадцать кораблей были захвачены, а один взорван. Возможно, это число на два корабля меньше, чем хотел Нельсон, но по меркам той эпохи оно было потрясающим. Предыдущим рекордом для современных действий флота было семь захваченных и четыре уничтоженных корабля в битве при Ниле.

Наблюдая с крыши высокого здания в Кадисе за сражением, еще не зная, что его отец уже мертв, Антонио Галиано увидел в гибели «Ашилля» пугающее предзнаменование:

Было уже очень поздно. Вдруг на горизонте появилось огромное зарево и словно нарисовались посреди этого ужасного великолепия очертания корабля. Свет исчез, и послышался звук взрыва – далекого, но очень мощного. Не оставалось сомнений, что взорвался корабль. Естественно, хотя и безосновательно (и ошибочно), я поверил, что это корабль моего отца потерпел эту ужасную катастрофу. Я бросился вниз по лестнице и бежал из башни, охваченный ужасом и страхом.

ЧАСТЬ III
ШТОРМ

Глава 17
Опасности подветренного берега

«На якорь, Харди, на якорь!»

Осторожность хирурга Битти, сообщившего об этом повторяющемся приказе в своем подробном отчете о смерти Нельсона, стала его вкладом в ожесточенную и продолжительную полемику. В 1820-х годах, когда война с Наполеоном закончилась и писались о ней истории, споры о том, как велась битва, были сдержанными по сравнению с шумихой вокруг того, что произошло сразу после сражения.

Не может быть никаких сомнений в том, что Нельсон хотел, чтобы флот встал на якорь. Он подал сигнал "быть готовыми стать на якорь на закате дня" еще до начала сражения, чтобы капитаны знали его намерения и чтобы экипажи могли подготовить запасные якоря и канаты на случай повреждения основных. Корабли несли четыре больших якоря на полубаке: два на выступающих за борт кат-балках и два запасных. Когда сражение закончилось, одной из самых неотложных задач экипажа было отремонтировать или заменить поврежденные якорные канаты и кат-балки и закрепить неповрежденные якоря и канаты на кат-балках, откуда их можно было отдать сразу, как только адмирал подаст сигнал.

Было несколько веских причин для постановки на якорь. Во-первых, сражающиеся корабли дрейфовали все ближе к береговой линии, которая была печально известна своими опасными отмелями, и ветер дул в этом направлении, так что берег был с подветренной стороны. Любой моряк знал об опасностях подветренного берега. Во-вторых, хотя мы не знаем точно, ожидал ли весь флот ухудшения погоды, но зыбь от запада, которая беспокоила весь день, была известным признаком приближающегося шторма. Барометры на британских кораблях, по-видимому, вели себя так же, как барометр в Королевской обсерватории непосредственно к югу от Кадиса, записи о котором сохранились. Его показания повысились от данных, полученных в восемь утра к полученным в два часа дня 21 октября, так что, когда Нельсон отдал команду о готовности к постановке на якорь, его барометр показывал, что погода улучшается.

Но, возможно, его решение было вызвано не погодой. Последней и самой важной причиной постановки на якорь было проведение организационных мероприятий и ремонта боевых повреждений. Все захваченные вражеские корабли должны были быть осмотрены, большое количество иностранных моряков, особенно офицеров и унтер-офицеров, сняты с призов, а на их место поставлен компетентный британский персонал, также их боевые повреждения залатаны, чтобы сделать их пригодными к плаванию.

Были и аргументы против постановки на якорь. Если поврежденный британский флот со всеми его еще более поврежденными призами встанет на якорь в их нынешнем положении, а ветер с моря усилится, то существовала большая вероятность того, что они застрянут там все время, пока сохранится плохая погода. В заливе Кадис было легко попасть в ловушку, и якоря могли не выдержать. Чтобы выбраться, им требовалось несколько миль свободного пространства, чтобы обогнуть либо мыс Сент-Мэри далеко на севере, либо гораздо более близкий мыс Трафальгар на юге. К тому времени, когда Коллингвуд принял решение о постановке на якорь, стрелка барометра, вероятно, падала – стрелка в Королевской обсерватории Кадиса за ночь резко упала. В тот вечер, когда ветер все еще дул преимущественно западный и слабый, возможно, кораблям удалось бы обогнуть мели у мыса Трафальгар и уйти на юг, а затем на восток к Гибралтару прежде, чем установится непогода. Вскоре после смерти Нельсона капитан Блэквуд переправил Томаса Харди с «Виктори» на «Ройал-Суверен» для встречи с Коллингвудом. Там Харди, исполнявший обязанности адмирала, передал Коллингвуду полномочия, которые ему перешли от Нельсона, и рассказал ему, как Нельсон умер, и что его предсмертным желанием было, чтобы флот и призы были постановлены на якорь. Сообщается, что ответ Коллингвуда был: "Флот на якорь? Да это последнее, о чем мне следует думать".

Сторонники Коллингвуда утверждают, что он был лучшим моряком, чем Нельсон, и хороший, гордый моряк всегда неохотно отдавал якорь. Он пытался маневрировать у подветренного берега, умело управляя парусами, и вставал на якорь только в крайнем случае. Встать на якорь у подветренного берега – это был способ, который следовало избирать только тогда, когда все остальное терпело неудачу.

Коллингвуд приказал Блэквуду подать общий сигнал всем кораблям лечь круче к ветру правым галсом и взять выведенные из строя и захваченные корабли на буксир. Этот сигнал преследующим кораблям окончательно заставил замолчать орудия. Не имея мачт, «Ройал-Суверен» не мог подавать сигналы, поэтому незадолго до восемнадцати часов Коллингвуд перешел на «Эвриал» и поднял свой синий адмиральский флаг на его фок-мачте. «Эвриал» подал трос на «Ройал-Суверен» и взял сильно поврежденный корабль на буксир.

Коллингвуд приказал «Тандереру» взять «Санта-Анну» на буксир, а «Принцу» заняться «Сантисима-Тринидадом». К полуночи они оба были в пути. Адмирал увидел, что фрегат Томаса Кэйпела «Феба» уже ведет на буксире французский приз «Фугё», а «Наяда» – «Белайл». Он послал шлюпки «Эвриала» к ближайшим и наименее поврежденным кораблям, чтобы устно повторить его приказы капитанам следовать за адмиралом. Но с наступлением темноты только несколько его кораблей получили эти инструкции – так, «Нептун» получил их от «Пикла» только в четыре утра следующего дня. Таким образом, возникла опасная путаница в приказах по флоту.

Коллингвуд никогда не объяснял своего решения и впоследствии делал все возможное, чтобы скрыть то, что он сделал что-то противоречивое. Возможно, он просто стремился уйти подальше от берега, что было вполне разумным инстинктом, особенно учитывая, что он понятия не имел, сколько судов может быть в состоянии эффективно стать на якорь. Но капитан Элиаб Харви, единственный капитан, который разговаривал с Коллингвудом в тот вечер, прямо заявил, что "в данный момент нашей целью было отправиться в Гибралтар", и, очевидно, полагал, что Коллингвуд надеялся обогнуть мыс этой же ночью.

На борту «Белайла» измученные люди испытывали эмоциональный подъем. «В этот радостный момент все задавали нетерпеливые вопросы и обменивались искренними поздравлениями», – писал Пол Николас. Команда крепила орудия, чтобы они не катались на качке, и занималась разборкой завалов и чисткой палуб. Лейтенант морской пехоты Джон Оуэн, штурман Уильям Хадсон с горсткой людей отправились на пинасе к «Аргонауте». Поднявшимся на борт британцам корабль показался покинутым: «Я не нашел ни одного живого человека на его палубе, – вспоминал Оуэн, – но, пробравшись по многочисленным трупам и беспорядочным обломкам дерева через квартердек, у двери кают-компании был встречен старшим офицером".

Педро Альбаррасин сдал свой меч, объяснив, что капитан Антонио Пареха был ранен, а команда укрылась внизу. Оуэн вернул меч Альбаррасина, потребовав от него сдаться капитану Харгуду на «Белайле», и оставил Хадсона ответственным за приз. Чуть позже «Полифем» взял «Аргонауту» на буксир и переправил к себе на борт еще нескольких испанских офицеров.

К тому времени, когда Оуэн вернулся на «Белайл» с испанским офицером, на корабле стал ясен весь масштаб их потерь. Два погибших лейтенанта, Эбенезер Гилл и Джон Вудин, "лежали рядом друг с другом в оружейной, приготовленные к отправке на глубину, – писал Пол Николас, – и здесь собрались многие, чтобы в последний раз взглянуть на своих ушедших друзей". Все остальные тела, раскиданные по всему кораблю, были выброшены за борт. За секунду до того, как выбросить одного матроса, обнаружилось, что он все еще дышал, и, по словам Николаса, "после недельного пребывания в госпитале пуля, попавшая в висок, вышла у него изо рта".

Верхняя палуба все еще представляла собой путаницу рангоута, парусов, канатов и обломков дерева: "Ничто не могло быть ужаснее, чем эта сцена, залитая кровью и усеянная искореженными останками, которая из-за множества деревянных обломков напоминала мастерскую плотника, покрытую запекшейся кровью". На орлопдеке вид был еще ужасней. Николас, как и другие, спустился вниз, чтобы справиться о своем друге, и был потрясен сценой массовой резни: "На длинном столе лежало несколько человек, с тревогой ожидавших своей очереди на осмотр хирургом, но в то же время страшившихся участи, которую он мог объявить. Одному пациенту делали ампутацию, и повсюду валялись страдальцы: их пронзительные вопли и предсмертные стоны эхом разносились по этому склепу скорби".

Он испытал облегчение, получив приглашение на чай в капитанскую каюту, где его представили Педро Альбаррасину. Каюта все еще была увешана гроздьями винограда, хотя и щедро пощипанными для освежения во время сражения.

Офицеры были охвачены усталостью и депрессией. Некоторые оплакивали друзей; большинство были в той или иной степени ранены, и все были грязными. Их уныние усилилось, когда лейтенант с «Наяды» поднялся на борт и сообщил им о смерти Нельсона. «Белайл» был частью флота Нельсона в течение двух лет, а Харгуд был гостем на свадьбе Нельсона в 1787 году. Они с огорчением восприняли эту новость, и "даже испанский капитан присоединился к нашей скорби". Когда Харгуд заметил, что брюки Оуэна порваны и окровавлены, он послал за хирургом Уильямом Клаппертоном, который пришел, "воняя кокпитом", чтобы осмотреть рану Оуэна. У самого Харгуда был "обширный синяк, тянувшийся от горла почти до пояса, но он не хотел, чтобы его числили раненым".

Моряки «Ревенджа» убирали свои палубы с похожими эмоциями: "когда офицер или матрос встречались... они спрашивали о своих товарищах", – писал Уильям Робинсон. Был отдан приказ вынести из кокпита трупы тех, кто истек кровью в ожидании медицинской помощи или умер во время ампутации, и выбросить их за борт. Затем мужчинам дали по глотку рома каждому. Робинсон вспоминал, что "они очень нуждались в этом, потому что не ели и не пили с самого завтрака: теперь нам предстояла изрядная ночная работа; все наши реи, мачты и паруса были, к сожалению, повреждены, более того, все паруса пришлось удалить, поскольку они пришли в полную негодность; к следующему утру мы были частично снаряжены".

Дневная работа не закончилась с последними выстрелами из пушек, особенно на орлопдеках, где все еще усердно трудились хирурги всех наций. Форбс Макбин Чиверс с «Тоннанта» проводил ампутации при свете сальных свечей, которые держали санитары. Он наставлял их: "Если вы, глядя прямо в рану, увидите все, что я делаю, значит, светите правильно, и я буду видеть все идеально". На следующий день он обнаружил, что у него опалены брови. Он "описывал агонию, испытываемую сильными, мускулистыми моряками, получившими осколочные ранения (эти раны, как правило, гораздо более серьезные, чем те, которые наносятся пулями), как ужасную даже для хирурга".

Теоретически на британских 74-пушечниках по штату должен был быть хирург и два ассистента. На практике это случалось редко. У Чиверса был только один помощник в лице Роберта Эванса. Матросы-санитары выполняли неквалифицированную работу, и во время боя было принято, чтобы казначей и капеллан помогали ухаживать за ранеными. На «Тоннанте» не было капеллана, но казначей Джордж Бут и его стюард Мансел Рис, уроженец Кармартена, пользовались умелой помощью "очень властной и решительной женщины, жены унтер-офицера".

Мы не знаем, сколько других женщин помогали раненым. Джейн Тауншенд с «Дефайенса» позже претендовала на Трафальгарскую медаль; предположительно, она была женой Томаса Тауншенда, матроса 1 статьи из Грейт-Ярмута. Хотя ее присутствие во время сражения было хорошо засвидетельствовано, ей было отказано на том основании, что в тот день на флоте служило много других женщин, и они не собирались вручать медали им всем.

Французские и испанские корабли, как правило, были лучше укомплектованы медицинским персоналом. На «Монарке» были дипломированные терапевт, два хирурга и помощник хирурга, а также два капеллана. Позднее на «Левиафан» переправили в качестве пленных пятерых медиков со «Свифтсюра», что было штатной нормой для французского 74-пушечника: главного хирурга, двух его заместителей и двух ассистентов хирурга. Французские и испанские хирурги, в отличие от своих английских коллег, прошли формальную подготовку и получили квалификацию в хирургических школах, созданных на крупных военно-морских базах.

На корабле с тяжелыми потерями сцена в кокпите была ужасной, и сравнение со скотобойней было обычным делом: "Хирург и его помощник были перемазаны кровью с головы до ног. Они больше походили на мясников, чем на врачей... На эту работу было больно смотреть, хирург использовал свой нож и пилу на человеческой плоти и костях так же свободно, как мясник на бойне". Ампутация проводилась в основном там, где были раздроблены конечности и повреждены нервы и сосуды. Анестезии не было. Если пациенту повезет, то после операции он может получить немного опиума, чтобы притупить боль.

С места сражения сохранилось лишь несколько отчетов хирургов. Наиболее последовательным является отчет Уильяма Шовеллера, тридцатидвухлетнего хирурга «Левиафана». Он работал с помощью ассистента Пола Джонстона и помощника хирурга Маттио Каппони с Корфу. Шовеллер ампутировал правую руку Хью Бэймбриджа, двадцатитрехлетнего моряка, по плечо выше того места, где она была оторвана пушечным выстрелом. Затем он отрубил выше локтя левую руку популярному Томасу Мэйну, старшине баковых, после того как она была раздроблена картечью. Мэйн сказал своим товарищам по каюте, которые предложили помочь ему добраться до кокпита: "Спасибо вам, оставайтесь там, где вы есть; здесь от вас будет больше пользы", и спустился вниз один. Шовеллер, "который уважал его", предложил немедленно вылечить его, но моряк ответил: "Пожалуйста, не раньше, чем дойдет моя очередь", и стал ждать.

На руку Мэйна наложили жгут, обычно шелковый ремешок. Кожу растянули вверх по направлению к плечевому суставу. Мягкие ткани разрезали скальпелем. Затем острым ножом с круглым лезвием разрезали надкостницу – оболочку, обволакивающую кости, чтобы первоначальные движения пилы не раздробили ее. Кость пришлось разрезать повыше, чтобы помочь срастанию плоти над ней. Хирург начал пилить осторожно, затем быстро, как только у него появилась возможность. Квалифицированный врач мог выполнить всю процедуру всего за несколько минут. Томас Мейн пел «Rule Britannia»[67]67
  «Правь, Британия (морями)».


[Закрыть], пока Шовеллер пилил. Затем наложили кровоостанавливающую повязку, чтобы закрыть кровеносные сосуды, рану перевязали и пациенту дали что-то выпить. На «Виктори» капеллан Александр Скотт подавал лимонад.

Шовеллеру и его товарищам также пришлось иметь дело с несколькими чистыми ранениями от картечи, где требовалось извлечь пули, и несколькими осколочными ранениями, которые обычно были более тяжелыми. У Фреда Брауна была рана на лбу, осложненная ушибами: он упал с грот-марса после того, как в него попал осколок.

Но самые страшные раны на «Левиафане» были нанесены взрывом одного из 32-фунтовых орудий нижней палубы, когда казенная часть вылетела назад. Дэвид Моррис пострадал сильнее всех: "у него были сильные ожоги лица, шеи, груди и живота... Сильно повреждены оба глаза". Его накачали опиумом и терпентином. По меньшей мере еще четверо мужчин получили несколько меньшие ожоги от того же взрыва. Констапель «Виктори» Уильям Риверс, занимаясь наведением порядка в своем хозяйстве, обнаружил, что "морские пехотинцы лежали на баке мертвыми, прижав мушкеты к груди, как будто готовые к стрельбе; зрелище было шокирующим". После этого он пошел в кокпит, чтобы справиться о своем сыне, у которого нога была отпилена на четыре дюйма ниже колена. Семнадцатилетний мичман крикнул с другого конца палубы: "Я здесь, отец, со мной все в порядке; я всего лишь потерял ногу, и то ради благого дела". Когда в ту ночь собирали отпиленные конечности, чтобы выбросить их за борт, молодой Риверс "спросил мужчин, у них ли его нога, то они ответили, что не знают, и он пошутил: ʻЯ так понимаю, старый кашевар собирался использовать ее как свежее мясо для раненыхʼ".

Когда около семи часов вечера солнце скрылось за облаками на горизонте, лейтенант Хамфри Сенхаус с «Конкерора», окидывая взглядом окружающее, задумался о «печальном примере мимолетности человеческого величия». Корабли двух лучших флотов, когда-либо выходивших в море, «которые всего несколько часов назад возвышались во всей своей гордыне над предназначенной им стихией», превратились в груды обломков, окружавших их. Лишенные мачт корабли «лежали, как бревна, на воде, поверхность которой была усеяна разнообразными обломками с поврежденных судов, и их остовы перемежались с оставшейся частью флота, находившейся тоже не в самом лучшем состоянии».

Несколько британских кораблей потеряли часть или все свои мачты, такелаж был сбит, и лишь немногие были в состоянии нести много парусов. Из двадцати семи кораблей флота четырнадцать имели довольно серьезные повреждения корпусов. Из призовых судов у восьми не было мачт, и среди остальных не было ни одного со всеми неповрежденными мачтами. Они получили также значительные повреждения ниже ватерлинии, а сотни находившихся на них людей были тяжело ранены.

В сгущающихся сумерках британские экипажи пытались сосчитать свои трофеи, но при таком количестве лишенных мачт кораблей было трудно на расстоянии отличить своего от врага. Фрегат «Феба» насчитал пятнадцать или шестнадцать. Коллингвуд насчитал всего девятнадцать кораблей, включая того, который взорвался. Фактически, не считая «Ашилля», их было семнадцать – восемь французов и девять испанцев. В течение следующих нескольких дней незнание того, какие корабли кем были захвачены, привело к путанице.

Постепенно сгущались тучи, и слабый ветер, который несколько усилился, дул с вест-зюйд-веста прямо на берег. Значительная зыбь тревожила экипажи кораблей с поврежденными мачтами и швыряла корабли, у которых их не было. Оставалось совсем немного времени до наступления полной темноты, а сделать нужно было многое.

В последующие годы Сенхаус стал одним из самых ярых сторонников школы "мы должны были стать на якорь". "Невозможно понять, почему этого не было сделано", – писал он. По его мнению, вопрос заключался не в том, лучше ли бросить якорь у подветренного берега, чтобы переждать шторм. Причина постановки на якорь была гораздо более непосредственной и практичной: "В первую ночь большая трудность заключалась в том, чтобы освободить корпуса от разрушенного такелажа и взять их на буксир. При подобных обстоятельствах, вызванных нехваткой шлюпок и неисправным состоянием кораблей, было почти невозможно выполнить это под парусом. На якоре это можно было бы сделать с легкостью".

На якоре корабли можно было держать достаточно близко друг к другу и произвести ремонт до того, как предпринять попытку тронуться в путь. Можно было бы ликвидировать водотечность корпуса, откачать воду и привести все в порядок до наступления плохой погоды, которую они, вероятно, ожидали. Корабли, оставшиеся в приличном состоянии, могли бы помочь более потерпевшим и снабдить их всем, чего тем не хватало. На борт всех призов можно было бы посадить адекватные команды, достаточные для охраны пленных и управления кораблем на следующий день. Если бы их якоря держали, они оставались бы в течение первой ночи там, где были, в безопасности от прибрежных мелей. В случае дрейфа на якоре какое-нибудь близлежащее судно заметило бы попавшего в беду и оказало бы помощь.

"Если бы лорд Нельсон был жив, флот встал бы на якорь сразу же после сражения", – писал Сенхаус в другом месте. "Поскольку мы находились всего в пяти лигах от берега и на мелководье, где наши якоря надежно удерживали бы корабли, мы могли бы заняться установкой временных мачт и обеспечением призов; но этим пренебрегли. Взятие на буксир поврежденных кораблей заняло значительное время, и в течение этого времени все быстро дрейфовали в сторону подветренного берега".

Пока было еще достаточно светло, Блэквуд и Коллингвуд взяли пеленга на мыс Трафальгар и подсчитали, что он находится примерно в восьми милях к ост-зюйд-осту. Прикидки показали, что они находятся всего лишь в двух милях мористее ближайшей отмели, Лаха-де-Кониль, то есть слишком близко к берегу, чтобы чувствовать себя комфортно. Адмирал старался держать курс на юг, насколько это было возможно, к открытой воде подальше от мыса Трафальгар.

Когда корабли зажгли свои огни, Уильям Камби и его коллеги-офицеры с «Беллерофона» "заметили, что «Эвриал», на корабль которого, как мы знали, вице-адмирал Коллингвуд перенес свой флаг, нес огни главнокомандующего, а на борту «Виктори» не было соответствующих огней, из чего нами оставалось только сделать печальный вывод о том, что наш доблестный, наш любимый вождь, несравненный Нельсон, пал". Многие корабли не видели этого и в течение нескольких дней после сражения не знали, что Нельсон мертв.

Коллингвуд шел в бейдевинд правого галса всего с полчаса, когда внезапный шквал от зюйда обстенил паруса «Эвриала» и отбросил его назад, а затем крутая волна швырнула «Ройал-Суверен» на него. "В 19:36, застигнутый врасплох, – как записано в шканечном журнале «Эвриала», – «Ройал-Суверен» навалился на наш правый борт". Огромный трехпалубный корабль "снес грот– и крюйс-бом-стеньги, лишив нас реев и бом-брамселей. Были сильно порваны фок и грот и повреждена большая часть бегучего такелажа". Потеря стеньг и парусов ухудшила управляемость и ходовые качества фрегата, и его люди провели остаток ночи, пытаясь устранить повреждения. В добавок ко всему, помимо разрушения релингов спардека и четырехвесельного яла, «Ройал-Суверен» смел в воду подвесные койки с постельными принадлежностями, которые все еще были развешены вдоль бортов, в результате чего некоторым членам экипажа не на чем было спать.

Это столкновение положило конец всякой надежде Коллингвуда обогнуть мыс. К тому времени, когда они снова стали способны двигаться, они слишком далеко сдрейфовали под ветер, чтобы безопасно осуществить задуманное. В тот вечер Коллингвуд был очень одинок. Он оставил свою правую руку, лейтенанта Джеймса Клавелла, тяжело раненным и без сознания на «Ройал-Суверене». Он был сентиментальным человеком и любил Нельсона. Он был измотан сражением еще до того, как ответственность главнокомандующего тяжело легла на его поникшие плечи. Один из мичманов «Эвриала», Джозеф Мур, много лет спустя описал, как Коллингвуд часами простаивал на палубе, "время от времени теребя брючный пояс... его единственной пищей были несколько печений, яблоко и бокал вина каждые четыре часа". Ему никогда не давалось легко принимать решения. Отойдя от «Ройал-Суверена» он снова лег на правый галс, но в двадцать один час, получив замер глубины в двадцать три морских сажени, подал ночной сигнал "эскадре приготовиться к постановке на якорь". Историк Уильям Джеймс – ярый критик действий Коллингвуда в тот вечер, – который писал в 1823 году, опираясь на информацию от очевидцев, сухо отметил, что сигнал поступил "примерно на четыре часа позже".

Некоторым кораблям флота удалось держаться довольно близко к Коллингвуду. Ранним вечером «Агамемнон» взял на буксир «Колосса». «Темерер», буксируемый «Сириусом», также находился поблизости. Джон Конн, капитан «Дредноута», перед заходом солнца эффективно переправил призовую команду на «Сан-Хуан-Непомусено» и снял с него 160 офицеров и рядовых. Когда стемнело, он оставил испанский корабль на произвол судьбы и отправился вслед за адмиралом, чиня на ходу такелаж и грот-марса-рей. «Нептун» заменил несколько парусов на новые и также стал сопровождать адмирала. Даже некоторые призы были на ходу. Люди Ричарда Кинга на британском «Ахилле» выбросили за борт шестьдесят семь пустых бочек из носового трюма, освобождая место для тридцати восьми пленных с «Бервика», и отправился вслед за адмиралом, буксируя французский корабль.

Но большинство британских кораблей не смогло отойти, когда это сделал адмирал, либо из-за их собственных повреждений, либо из-за состояния призов и трудностей с их буксировкой. Команда «Дефенса» принялась очищать собственный корабль и свой приз «Сан-Ильдефонсо». Его раненый капитан Хосе де Варгас, доставленный на борт в качестве пленника, произвел впечатление на своих победителей тем, что хладнокровно прикурил сигару от тлеющего фитиля из бадьи, стоявшей рядом с орудием. Вскоре после прибытия призовой команды фок-мачта испанского корабля упала, оставив судно вообще без мачт. Мичман Томас Хаскиссон находился на борту испанца в течение всего вечера: он "обнаружил, что и верхняя, и нижняя палубы покрыты убитыми и ранеными". Они выбросили за борт, по оценкам Хаскиссона, более сотни трупов, а около двадцати двух часов с помощью своих шлюпок наконец взяли «Сан-Ильдефонсо» на буксир.

«Конкерор» получил приказ взять «Буцентавр» на буксир. В двадцать два тридцать капитан Израэль Пеллью отправил лейтенантов Ричарда Спира и Николаса Фишера с четырьмя мичманами, пятьюдесятью тремя матросами и двенадцатью морскими пехотинцами в качестве призовой команды. В течение часа они закрепили буксирный трос между кораблями и начали сбрасывать трупы за борт. Но трос лопнул, как только они поставили паруса, поэтому Пеллью решил лечь в дрейф и дождаться рассвета. Оба корабля дрейфовали к берегу, но «Буцентавр», лишенный мачт, дрейфовал быстрее.

Филип Дарем послал одного из лейтенантов «Дефайенса» с двадцатью матросами овладеть «Эглем», с которого сняли четырнадцать французских офицеров и восемьдесят семь рядовых. Еще сорок четыре члена экипажа «Эгля» были отправлены на борт «Британии», а адмирал лорд Нортеск усилил призовую команду на борту французского корабля лейтенантом и шестьюдесятью матросами. Среди вывезенных пленных были полковник Жакме и офицеры 67-го полка, а также лейтенант Луи Гюисье, который стал исполняющим обязанности капитана французского корабля. Лейтенант Асмус Классен и младший лейтенант Луи Танги настояли на том, чтобы остаться на «Эгле», для того, "чтобы оказать ту помощь, которая еще была в наших силах, нашим несчастным раненым товарищам". Их капитан, Пьер Гурреж, которым они восхищались, был среди тяжелораненых.

На обоих кораблях британские экипажи принялись устранять повреждения такелажа. Капитан «Дефайенса» Филип Дарем, замерив глубину в пятнадцать морских саженей с песчаным грунтом, решил отдать правый якорь. Несмотря на то, что они вытравили полную длину каната, якорь не забрал. Было темно, Дарем занервничал и, "находясь вблизи Трафальгарской отмели, перерезал якорный канат и поставил паруса, из-за чего были потеряны якорь с канатом и буй с буйрепом". Находясь на ходу, он старался держаться поближе к своему призу, с которым всю ночь поддерживали связь с помощью рупора.

Второй лейтенант морской пехоты Томас Ривз (линейный корабль «Минотавр») поднялся на борт «Нептуно» с призовой командой из сорока восьми человек и вступил во владение. Одним из его команды был Уильям Торп, двадцатичетырехлетний ландсмен из Ковентри, который написал подробный отчет об этом деле. Они обезоружили плененных, положили под замок их огнестрельное оружие и приставили охрану к крюйт-камере. Когда призовая команда осмотрела судно, они "обнаружили, что оно очень дырявое", записал Уильям Торп, и, "не имея на борту аварийных пробок для заделки пробоин, послали на «Минотавр» за несколькими, получили шесть штук и приступили к заделке тех пробоин от выстрелов, которые казались наиболее опасными". Затем им пришлось освободить некоторых пленных и заставить их "работать у насоса, поскольку в это время в трюме было пять с половиной футов воды". В двадцать два часа «Минотавр» оказался на глубине всего в тринадцать морских саженей и просигналил, что находится на мелководье.

Капитан «Принца» Ричард Гриндалл отправил лейтенанта Уильяма Келли, подштурмана Питера Хэмбли и несколько человек принять командование «Сантисима-Тринидадом». Они произвели ремонт и приняли буксирную линию к двадцати трем часам. Как только ветер переменился, они двинулись на запад, прочь от берега. "Наша первая ночная работа на борту «Тринидада» заключалась в том, чтобы выбросить убитых за борт, количество которых составило 254 человека, и нескольких из 173 раненых, которые вскоре умерли". Сразу после сражения в трюме «Тринидада» было шестьдесят дюймов воды, а поскольку на борту было недостаточно британцев, чтобы взяться за эту работу, даже если бы они захотели, оставшиеся невредимыми испанцы всю ночь откачивали воду.

«Марс» и «Беллерофон» оставались под парусами недалеко от места сражения, производя ремонт. На «Монарке» испанская команда также занималась откачкой воды, поскольку до утра британская призовая команда состояла только из лейтенанта Эдварда Томаса, мичмана Генри Уокера и восьми человек с «Беллерофона».