Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Глава семнадцатая

В ночной темноте землянки они лежали рядом.

– Ну, совсем ты плохо рассказываешь, – сердито шептала Наташа Аляне. – Я люблю с подробностями: кто что сказал, кто как посмотрел, и что на другой день с утра было, и что к вечеру, и какая погода, и чем тебя кормили, и чем покрывалась, когда спала, и что ты чувствовала, и о чем думала, – все, все! А ты раз, два – и рассказу конец… Ну что хоть за люди тебя подобрали?

– Да так, крестьяне самые обыкновенные…

– Здорово! – с иронией заметила Наташа. – Крестьяне! А я-то думала, какие-нибудь помещики приютили тебя в своем роскошном будуаре.

– Хорошие люди… – устало продолжала Аляна. – Сколько времени они меня прятали, а ведь как боялись! Они же на мне пистолет нашли и догадались, кто я такая. Как только я понемножку ходить научилась, я объявила им, что ухожу. Вижу, душа у них от этих слов просто расцветает. Бабка меня давай угощать, хозяин повеселел, на жену больше не кричит, не ругается. Стала я собираться в дорогу, они косятся, молчат. Молчали, молчали да вдруг как возмутятся, как в меня вцепятся – не пускать: «И куда ты пойдешь, такая слабая! Тебя убьют! В тюрьму посадят! В гестапо заберут! Не пустим, лучше свяжем тебя, чем такой грех принимать на душу. Поживи еще недельку, там видно будет…»

Так я у них и прожила еще полтора месяца… Совсем их замучила.

– Вот это хорошо, вот это я буду потом тоже рассказывать! – жадно слушая, волновалась Наташа. – Ну еще, еще! А когда наши ребята за тобой пришли, что тогда?

– Ну, тут уж все было. И целовались и прощения просили, если что не так… В общем, говорю же я тебе, обыкновенные хорошие люди – народ!.. Я себе так представляю: народ вокруг нас – это как море. Народ за нас, и нам можно держаться и драться с фашистами, мы в народе, как рыба в воде. Выпусти воду, и мы как на сухом месте останемся, мы недели не продержимся, никакие леса не помогут. Думаешь, фашисты такие слабенькие?

– Они, черти, даже очень сильные, – убежденно подтвердила Наташа. – Только ничего им не поможет. Капут ихнее дело, аминь… Ты спать небось хочешь?

– Надо поспать.

– Ладно, спи, хотя ты, наверное, врешь, будешь лежать и про него думать.

– Спать, спать, – настойчиво шепнула Аляна.

Она и вправду заснула почти мгновенно, глубоким, полным тревожных картин и мыслей сном. Среди ночи чутко дремавшая Наташа услышала, что она глухо всхлипывает во сне, и потихоньку погладила ее по плечу, чтоб разбудить, не испугав.

Аляна еще раз всхлипнула, тяжело перевела дыхание, приходя в себя.

– Успокойся, ну, проснулась? Кто тебя напугал? – как ребенка, утешала ее Наташа, продолжая поглаживать.

Аляна нашла ее руку и крепко сжала в своей влажной от слез ладони.

– Сон такой страшный… – немного погодя сказала она и передернула, точно от озноба, плечами. – Будто за нами погоня. Мы в санях мчимся, а кругом лес, все темней, все глуше, и просека все уже делается, никак нам не уйти… А потом это оборвалось, и я вижу: он лежит молча, навзничь, а они над ним низко наклонились и что-то с его лицом делают. Не знаю что, только ужасное… с лицом. И я будто подхожу, а он мне рукой делает знак: отойди, не мешай! Понимаешь, не мешай, а то еще хуже будет… И опять все исчезло, и я будто плачу одна и повторяю: «Я тебя так любила… так любила»… Вот ты разбудила, спасибо…

– Ну, теперь все прошло, все прошло, – успокаивающе говорила Наташа. – А завтра и он вернется, все хорошо будет, и ты будешь счастлива.

Аляна долго молчала, и только по руке, сжимавшей ее руку, Наташа знала, что она не спит.

Потом, еще сильнее стиснув руку подруги, Аляна торопливо зашептала:

– Нет, не будет счастья. Я сама когда-то так думала: вернется домой – вот и счастье. Про себя-то я все время повторяю, как заклинание: «Только бы вернулся, только бы вернулся!», а ведь знаю, что и этого мне мало… Если у тебя за стеной, где-то рядом, мучают человека или плачут голодные дети, – можешь ты целоваться с любимым? А если даже не рядом? Если за сто верст от тебя, в лагерях, в эту минуту люди мучаются и гибнут, и где-то по темным полям тяжело шагают усталые солдаты, и многие падают и уже не встают, хотя дома их тоже ждут и тоже по ночам повторяют: «Только бы вернулся!..» Что ж? Значит, все наше счастье в том, что мы не слышим, как раненые стонут, как плачут голодные? Все счастье, что стенка толстая и нам не слыхать? И, зная все это, я вдруг одна, среди всех мучений, стану счастливая?.. Ну, хватит… Давай спать.

Аляна закрыла глаза и неожиданно быстро стала забываться, сквозь сон повторяя: «Только бы вернулся!.. Только бы вернулся!»

На рассвете этого же дня километрах в двадцати от базы, вокруг березового лесочка, зеленевшего на пригорке, точно островок среди вспаханных полей, возобновилась прерванная вчера с наступлением темноты стрельба.

Тело убитого накануне рабочего-партизана лежало среди белых березок. Лицо было заботливо прикрыто платком, на который упала срезанная пулей, еще не начавшая вянуть березовая веточка. Когда стрельба стихла, было слышно, как неутомимо бурлит родничок, деловито выбегая из земли.

Валигура, бледный и сосредоточенный, сидел, утомленно привалившись к краю ямы, и угрюмо поддерживал правую руку, простреленную в плече.

Пулеметы вдруг замолчали, и только автоматчики продолжали вести издали неприцельный огонь.

Степан осторожно приподнял голову над краем ямы. Отсюда ему видна была далекая опушка, до которой им так и не удалось добраться.

Молодой парень, подрывник из группы Степана, Алексас наблюдал за другой стороной поля.

– Сейчас пойдут, уже галдеть начинают, – сказал он, внимательно вглядываясь.

– С двух сторон разом не пойдут, побоятся своих перестрелять, – заметил Степан, присматриваясь, и добавил – Нет, сперва мои собираются, вот увидишь, сейчас двинутся.

Пуля попала в руку убитого, и ладонь дернулась.

– Сволочи, собаки, дай бог им поганой смерти, – вдруг встрепенувшись, начал ругаться Валигура.

– Сейчас, – сказал Степан.

Пригнувшись, он прошел по краю ямы, выбрался наверх и ползком втащил убитого под прикрытие.

Валигура поправил платок на его лице и снова сел, прислонившись спиной к краю ямы.

Накануне весь день, теряя людей, таща за собой раненых, группа Степана уходила, все еще надеясь добраться до леса. Перед самым наступлением темноты смешанному отряду фашистской жандармерии и полиции удалось их обойти и отрезать.

– Ну, что я говорил? Видишь, мои первыми поднимаются! – сказал Степан.

Однако жандармы не привыкли и не любили ходить в атаку по открытому полю и, попав под огонь, опять залегли. Немного погодя снова начали стрелять пулеметы, и в лесочке дождем посыпались с деревьев сбитые ветки.

Степан даже не обернулся, когда сзади его схватил за плечо Валигура.

– Степа, Степа, ты слушай только!.. Что это?

Степан и сам уже несколько минут вслушивался с возрастающим волнением.

– Похоже, у шоссе гранаты кидают! А? Что это значит?

– Точно, гранаты!.. Эй, гляди, Алексас, гляди, сейчас опять пойдут!

Глава восемнадцатая

Чувство ожидания было неотступным. Засыпая, она ждала, и сон был полон смутного ожидания, а когда просыпалась, все то же чувство ожидания делалось лишь более явственным. Разговаривая с людьми, улыбаясь, отвечая на вопросы, она не переставала ждать и будто прислушивалась к чему-то сквозь посторонний, мешающий шум.

Выбрав удобный момент, она уходила одна по тропинке в ту сторону, откуда, как ей казалось, должна была вернуться группа Степана, и в тишине, где никто не мешал, просиживала по несколько часов на каком-нибудь пеньке, полностью погрузившись в ожидание.

Иногда она улавливала вдалеке звук приближающихся шагов. У нее пересыхало горло, казалось, что от волнения она начинает плохо видеть. Стороной по тропинке проходили партизаны, их шаги затихали. И она опять, затаив дыхание, прислушиваясь к слабому непрерывному шуму леса, ждала.

В один из таких часов она заметила на поляне у самых своих ног маленькую березку и почему-то внимательно стала к ней приглядываться. Деревцо было тоненькое, как прутик, и маленькое, едва по колени человеку. Его и деревом-то не назовешь, – все листики пересчитать можно. Аляна пересчитала их: шестнадцать. Вокруг поляны шелестели в вышине могучие кроны старых берез с белыми стволами и пожелтевшими осенними листьями, а эта стояла, едва возвышаясь над травой, и тоже еле слышно шелестела и шевелила на ветру всеми своими шестнадцатью листиками, которые тоже начали желтеть, как у больших берез.

Улыбаясь от нежности, Аляна глядела на этот тоненький березовый прутик и думала о сыне, о себе самой, о том, что все на свете, даже растения и люди, связаны между собой какой-то общей, единой жизнью, только об этом часто забываешь…

Услышав чьи-то легкие быстрые шаги по твердой, утоптанной тропинке, Аляна даже не обернулась: шаги приближались со стороны базы, откуда пришла она сама.

Хорошо знакомая Аляне девушка, оглядываясь по сторонам, выбежала на поляну. В руке она держала за кончик развевающуюся косынку, слетевшую с головы на бегу.

Увидев Аляну, девушка стала как вкопанная, всплеснула руками не то от возмущения, не то от отчаяния и крикнула:

– Боже мой, а она тут сидит как ни в чем не бывало!

Аляна не успела ни о чем подумать, не успела ни испугаться, ни взволноваться, только поняла, что сейчас случится что-то очень важное: хорошее или плохое.

Она поднялась и спросила:

– Что?

Тяжело дыша после бега, девушка подобрала выскользнувшую из руки косынку и взмахнула ею, точно прогоняя Аляну.

– Иди!.. Сидит и ничего не чует! Скорей!.. Твой там… вернулся.

Ничего больше не спрашивая, Аляна пошла. Она не знала, быстро или медленно идет, а девушка, с удивлением заметив, что она идет очень медленно, придержала шаг и пошла рядом, возбужденно-радостно заглядывая Аляне в лицо.

– Ты что? Обрадовалась?.. – говорила она торопливо, забегая сбоку. – Ты знаешь, как оно было? Мужичок один прибежал ночью. «Беда! Ваших каких-то окружили жандармы с полицаями!» Комиссар, ничего не говоря, сам поднял две роты. Темнотища как в пекле, а они в полном боевом, бегом! Только отдышатся, и комиссар опять командует: «Бегом, марш!» И ребята дают ходу… На рассвете они выскочили на шоссе, прямо где машины у жандармов стояли. Как дали сразу гранатами, бензин хлещет, машины горят. Они про все окружения сразу позабыли!.. Да ты слушаешь или нет?.. Что ты, точно окоченела? Ты хоть не останавливайся!

Услыхав где-то вблизи, за деревьями, голоса, Аляна остановилась, чувствуя, что ей нечем дышать. Но стоять на месте было еще хуже, и она пошла дальше.

На поляне толпились, оживленно разговаривая, партизаны, и среди них она увидела неподвижно стоящего человека в солдатской шинели. Она не узнавала этого человека, но оторвать от него взгляда не могла. Других людей, окружавших его, она как-то совсем не замечала.

Увидев ее, человек неуверенно двинулся навстречу, и так они шли друг к другу, пока почти не столкнулись. Лицо у него было худое, черно-загорелое, небритое, пугающе чужое и все-таки невыразимо родное. Несмело и радостно улыбаясь, он смотрел на нее в упор, медленно поднимая руки. Аляна подошла вплотную. Протянутые к ней руки обняли ее, потом осторожно сжали, и она тоже обняла его своей здоровой рукой за шею. Несколько раз они поцеловали друг друга холодными, сухими губами, ничего не понимая от волнения.

Степан отодвинулся и, покосившись на ее неподвижно висящую вдоль тела левую руку, испуганно спросил:

– Больно?

Аляна отрицательно покачала головой:

– Она у меня почти как мертвая. Не больно…

– Пойдем, ну пойдемте, что ж вы тут среди дороги стали?.. – настойчиво твердил рядом чей-то голос.

Аляна обернулась и увидела Наташу, которая топталась рядом, от нетерпения подскакивая на своем костылике.

Они послушно пошли следом за Наташей, держась за руки, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы мельком взглянуть друг на друга.

То, что произошло, было так необъятно, что они совсем не могли радоваться в эти первые минуты. Они были ошеломлены, почти подавлены, им надо было опомниться, прийти в себя.

Они спустились по ступенькам в землянку, и здесь, в неясном свете маленького окошечка, Аляна вдруг увидела Степана таким, каким помнила его, каким он был прежде, и неожиданно для всех и для самой себя громко, в голос, заплакала, сотрясаясь всем телом от рыданий, низко пригибая голову, чтоб спрятать лицо.

Напрасно Степан и Наташа гладили ее, уговаривали, спрашивали, что с ней. Она отвечала «ничего, ничего!», потому что и сама не знала, что с ней.

Все годы разлуки и неизвестности она говорила себе: «Он жив, он вернется, мы увидимся, я знаю». И вот только сейчас, сию минуту она поняла, что ничего-то не знала! Надежда и страх потерять надежду – вот что у нее было, когда она убеждала себя, что «знает!». И теперь она впервые плакала, содрогаясь от страха.

Так человек, который карабкается по отвесной скале, видит только трещины и уступы, куда можно поставить ногу, но, добравшись до безопасной вершины, оглядывается и холодеет от ужаса, чуть не теряя сознание, впервые увидев пропасть, которая все время была у него под ногами.

Глава девятнадцатая

– Какой? Ну, как я тебе его опишу?.. – Аляна сидела на койке рядом со Степаном, был вечер второго дня после их встречи. – Ну, очень, очень маленький. А так, если поглядеть, совсем настоящий человек. Вот так он лежал на постели, – Аляна надавила ладонью на тюфяк и сделала маленькую ямку. – И как плясать любит! Услышал музыку – рот до ушей, и давай приплясывать… – Аляна, мечтательно улыбаясь, покачала головой. – Ножки-то еще не слушаются, а он даже щеки надувает, так старается.

– Откуда же музыка? – нетерпеливо спросил Степан.

– Ну, какая музыка! Такие органчики игрушечные бывают, знаешь? Вроде шарманочки. Ручку крутишь, он и бренчит.

– Ну, а какого он роста? – напряженно хмурясь, чтоб лучше себе все представить, спросил Степан и показал рукой – Вот такой?

– Да никакого роста у него тогда не было! – засмеялась Аляна. – Он и плясал-то сидя… Ну, вот такой, ножки коротенькие. А глаза у него синие… Сам розовый. Волосики беленькие… Лысоватенький немножко. Вот каким я его видела, таким и помню…

– Нет! – с отчаянием воскликнул Степан. – Не могу и не могу себе представить! Пока своими глазами не увижу, не поверю. Ведь это чудо какое-то! Ничего не было, и вдруг твои глаза, волосики… смотрит, музыку слушает. Ведь ничего удивительнее быть не может!

Аляна высвободила руку из руки Степана, прикрыла глаза и осторожно провела ладонью по его лицу, по голове, по плечам, легким, внимательным, скользящим касанием, точно слепая, узнавая его пальцами.

Степан сидел не двигаясь, пока она не отняла руки, потом спросил:

– Ну что?

Аляна раскрыла глаза, со вздохом улыбнулась.

– Всё хорошо. Это ты. Руки тебя помнят… Нет, рука… Я ведь теперь одноручка, даже обнять тебя как следует не могу. Плохо тебе?

– Ты одной рукой даже лучше обнимаешь.

– Хитрый! Не обманешь. Двумя-то лучше. А кто ж теперь стирать у нас в доме будет? – улыбаясь, допытывалась Аляна.

– Я люблю стирать.

– Да ну? – насмешливо сказала Аляна. – Что-то я не замечала.

– Ты меня не допускала. Теперь зато настираюсь всласть.

– Платье на спине застегивать тоже любишь?

– Еще больше, чем стирать.

Аляна, запрокинув голову, засмеялась. Почему-то этот разговор доставлял ей удовольствие.

– Какой же ты врун сделался, ужас!

Кто-то, нарочито громко покашливая, спускался в землянку.

– Кашляй громче! – крикнул Степан, поворачиваясь к двери.

Один за другим, сгибаясь под низкой притолокой, вошли Валигура, Станкус и Наташа.

– Тебе лежать приказано. Как ты удрал, Валигура? – строго спросил Степан.

– Я подкупил стражу, напоил тюремщиков, переоделся в мундир вражеского генерала и бежал!.. Очень приятно было слышать в первый раз ваш смех, пани Аляна!..

Он вытащил из-за спины руку и протянул Аляне букетик поздних полевых цветов, всунутый в начищенную до блеска консервную банку.

– Примите, пани, от всего сердца. Так же как мы вас приняли в свое сердце.

– А все-таки он молодец! – сказала Наташа.

– Вы добрый, спасибо вам, Валигура, – сказала Аляна и поставила букетик под окошечко. – Мне говорили, вы собирались подарить мне горностаевый плащ?

– Да, – сдержанно, с королевским достоинством кивнул Валигура. – Действительно, была у меня такая мысль. А теперь нет!.. Десять плащей плюс все королевство полностью, со всем инвентарем и обстановкой, – вот чего вы достойны!

– Вот это по-нашему! – сказала Наташа.

– Боже мой, так много? Мне прямо неловко!

– Пустяки, стоит ли говорить о всякой мелочи, – великодушно отмахнулся Валигура и, широким жестом указывая на выход из землянки, добавил – Ужин подан. Прошу вас…

Пока Аляна со Степаном доедали из одного котелка кашу, в лесу стемнело. Степан вычистил и вымыл котелок. Они отошли в сторонку под деревья, подальше от людей. Степан бросил на землю шинель, и они сели, тесно прижавшись друг к другу.

– Ты чего? – спросил Степан, заметив, что Аляна улыбается.

– Валигуру твоего вспомнила.

– Такого друга у меня никогда не было, – сказал Степан. – Вот он разные подарки невероятные тебе придумывает, шутит, а думаешь, это трепотня? Ничего подобного! Он бы все отдал, если бы у него было… Он как-то мне поверил и вот верит, хоть ты тресни! Другой раз сам себе уже не веришь, думаешь: всё! Не могу больше! А он, проклятый, даже и не усомнится в тебе. И поневоле делаешь такое, чего без него бы, наверное, не смог…

Они замолчали. Аляна поежилась от ночного холода, сухого и крепкого, какой бывает перед первыми заморозками. Степан вытащил край шинели, на которой они сидели, и натянул ей на плечи. Сидеть стало неудобно, и они прилегли рядом на мягкой подушке сухого мха, глядя вверх на чистое небо.

– Это мы? – спросила Аляна, здоровой рукой прижимая к себе плечо мужа. – Правда? Это мы…. Но как же могло быть, что нас не было? Как могло быть, что мы бродили где-то отдельно? Ты можешь это понять?

– Нет, – серьезно ответил Степан. – Не могу.

Потом она вдруг живо спросила:

– А хочешь, я тебе покажу одно чудо? – И, осторожно поддержав здоровой рукой больную, поднесла ее близко к лицу Степана.

– Видишь?

На фоне звездного неба Степан неясно увидел темную, беспомощно согнутую кисть.

– Сейчас начинается, – сказала Аляна. – Вот рука, никуда не годная, она не может никого погладить, не может даже взять щепотку соли или застегнуть пуговку. Так? И вот, внимание, начинается чудо…

Степан увидел, как шевельнулся мизинец, за ним дернулся и слегка разжался четвертый палец, потом указательный. Пальцы, вздрагивая, распрямились до половины, потом сжались и опять немножко распрямились.

– Видал? – с торжеством сказала Аляна. – Мизинец-то уже третьего дня начал оживать, да я молчала, все боялась поверить.

Степан потянулся и несколько раз осторожно поцеловал пальцы.

– Да, – сказала Аляна, – они заслужили. Знаешь, как они старались двигаться, и ничего у них не получалось, и больно было, по правде сказать. А смотри, добились своего!

Она опустила руку, и они еще полежали молча, глядя в темное небо, щедро усыпанное звездами.

Аляна с нежностью вспомнила детскую новогоднюю открытку, где был нарисован домик, окруженный елочками, утонувшими в снегу, и темно-синее небо, все усеянное блестками звезд. Вспомнила, как эта сказочная картинка постепенно тускнела на стене в отцовской мастерской.

Между черных ветвей сосен звезды мерцали, разгораясь все ярче, будто дыша пульсировали, наливаясь светом.

– А знаешь, когда я была маленькой, – снова заговорила Аляна, – я была маленькая королева, не смейся…

– Да разве я смеюсь?

Она и сама знала, что он не смеется, что сейчас ему важно и интересно все, что она может сказать о себе.

– Да… Стоило мне придумать какое-нибудь смешное словечко, и все люди на свете смеялись и восхищались… Когда я заболевала, все люди горевали, пугались, жалели меня, поили с ложечки. Людей на свете было двое: отец и мама, но больше мне и не требовалось. Я лежала за теплой печкой в постельке, выздоравливая, и папа читал мне сказки про то, как прилетали братья-лебеди к маленькой королеве, у которой руки были обожжены крапивой. Я была маленькая белокурая королева. Ей по ноге пришелся башмачок, и вот теперь она отдыхает в своем дворце… Я, конечно, не знала, что во дворцах не спят за печкой и королевам не шьют одеяла из ситцевых разноцветных лоскутиков, но мне до этого не было дела… Мне хотелось только, чтоб все меня любили, восхищались мной, говорили: какая она добрая и милая, эта маленькая!..

Потом я немножко подросла. Отец брал меня с собой в мастерскую, и я стала им гордиться. У нас был велосипед, и мы проезжали на нем по городу, когда другие шли пешком. И в мастерскую все время люди приносили испорченные грязные вещи: примусы, самовары, велосипеды, граммофоны, дырявые чайники, а когда через день или два они приходили снова, самовар блестел, вода из чайника не выливалась и плавно кружился диск починенного граммофона, – все это умел только мой отец!

Потом, очень скоро, я даже не могу припомнить, как это произошло… Помню только, что я как-то сразу всё узнала: что мы очень бедны, что бедности стыдятся, ее скрывают. И точно осталась одна на холодном ветру, посреди громадной площади чужого города, где никто меня не знает и никому я не нужна. С удивлением и страхом я убедилась вдруг, что я плохо одетая, некрасивая девочка, которой лучше помалкивать о том, что сердце у нее почему-то щемит от восторга, когда она видит за решеткой чужого сада красивые цветы. Я поняла, что надо поглубже прятать от людей не то чтобы мечту… нет, но какую-то неясную, смешную надежду еще хоть на минуту в жизни почувствовать себя красивой, любимой, стать для кого-нибудь единственной из всех.

– Хватит, не могу я больше про это слушать! – с трудом, сквозь стиснутые зубы, проговорил Степан. Ему всегда были невыносимы рассказы о том, как ее кто-нибудь, хоть в самом далеком прошлом, обижал, или о том, что ей было плохо. – Просто жизнь была у вас проклятая! Но ведь это уже прошло! И ведь ты сама знаешь, что ты красивая, и единственная, и как я тебя люблю!..

– Ну да… – нежно улыбаясь, Аляна кивала в темноте головой, соглашаясь. – Это правда. Ты думаешь, я стану отказываться: нет, мол, я обыкновенная и все это тебе показалось? Нет, не стану!.. С тобой я правда красивая. И единственная. И хорошая с тобой. Потому, что я тебя так люблю, или потому, что ты меня любишь, – не знаю.

Она потихоньку всхлипнула, улыбаясь прижалась к нему и припала влажными, припухшими губами к его губам. Сквозь жесткую материю он чувствовал нежное тепло ее груди и рядом мертвую тяжесть пистолета в боковом кармане ее куртки.

Вершины высоких сосен неподвижно стояли, освещенные звездным светом, а внизу, у их подножия, в глубокой темноте, где была брошена на землю старая шинель, простреленная на груди, в том месте, куда был ранен русский солдат, носивший ее до Степана, долго слышен был тихий шепот.

– …Солнышко… Девочка… – точно в каком-то великом изумлении, повторял Степан. А она слушала, задерживая дыхание, закрыв глаза, ненасытно впитывала, запоминая на всю жизнь, эти несказанно прекрасные, никем никому не говоренные, новые, только что рождавшиеся для нее на свет слова.