Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Глава шестнадцатая

Мадам Мария на прощание дала Аляне большую чистую, ветхую от стирки простыню, пакетик марганцу, кусок грудинки, хлеб и бутылку водки. Затем перекрестила ее, поцеловала в лоб и напомнила, что если они с Юргисом попадутся, то ей придется сказать, что она видит их в первый раз в жизни.

– Пусть меня убивают, я вашего имени не произнесу! Даже зря предупреждаете! – сказала Аляна.

– Я тебе верю, бедняжка, да, да, – мадам рассеянно погладила ее по щеке, потом вдруг сняла с полки кулечек сахару и сунула Аляне в руки. – Ну вот, а теперь мне ужасно некогда, иди, – она обняла ее рукой за плечи и, слегка подталкивая, повела к двери.

Юргис с лошадью ждал у постоялого двора на выезде из города. Не обменявшись ни единым словом, они доехали до перекрестка, где начиналась дорога к каменоломням, и стали сворачивать в лес. Тут им и надо было дожидаться.

Сразу, как только свернули с твердой дороги, лошадь стала проваливаться. Кое-как, рывками, она все-таки вытянула сани шагов на сто в сторону от шоссе и остановилась, тяжело водя боками. Здесь их, правда, нельзя было увидеть с шоссе, но между деревьев протянулась за санями полоса взрыхленного снега.

Сперва она была не особенно заметна, но как только посветлело от луны, поднявшейся над лесом, предательский след стал казаться настоящей дорогой, чернеющей глубокими ямами и рытвинами.

– Ну и дураки же мы! – вполголоса выругался Юргис. – Подумать только, куда заехали! Если фашисты задумали нас сцапать, мы попались, как цыплята… И хоть бы какое-нибудь оружие у нас было, хоть самое бы дрянное!

С ожесточением дергая за рукава, он стащил с себя полушубок и накинул его на лошадь.

– Замерзнешь, – сказала Аляна.

– Так и надо, – со злобой огрызнулся Юргис. – Лошадь не виновата, что какой-то болван ее не туда загнал.

Город был недалеко, и оттуда все время слышалось пыхтение и постукивание какого-то мотора и тоскливый, одинокий собачий лай.

Только верхушки многоярусных высоких елей с одного края были неярко освещены луной. Понизу, в глубине, между густых веток, было совсем черно.

Луна быстро катилась по небу. Стоило отвернуться от нее на некоторое время и затем посмотреть вновь, – она уже оказывалась на новом месте, правее.

В лесу было так тихо, что разговаривать, даже шепотом, казалось опасно. Шуршание снежного пласта, сорвавшегося с еловой лапы, настораживало, заставляло быстро обернуться.

За все время ожидания только один раз прошла по шоссе колонна военных автомашин – совершенно одинаковых, с одинаковым грузом, затянутым брезентом, – шестнадцать штук.

После них стало еще тише. Луна стала уходить, скрываясь за лесом, и кругом сильно потемнело, только снег белел среди лесной темноты.

Потом послышался приближающийся шум мотора и мимо проехал грузовик со скошенным капотом и высокими бортами.

Юргис отлично знал, что этот французский грузовичок «Рено» и есть машина похоронной команды.

Как только он скрылся за поворотом к каменоломням, они, позабыв осторожность, выбежали на дорогу.

Грузовик не остановился.

Вернувшись к саням, они переждали, пока грузовик проедет обратно. Потом опять с трудом выбрались на дорогу и поехали на пригородный хутор, возвращать лошадь хозяину.

Фельдшер Хельмут объяснил Марии, что во всем виноват не кто иной, как сам этот «русский кретин Шурафлейфф», который в последнюю минуту не явился.

Аляна с Юргисом снова напрасно продежурили в лесу следующую ночь… И еще одну…

Возвращаясь перед рассветом после этой, третьей, ночи, они остановились в лесочке у самого города, чтоб попрощаться. Юргис еще по дороге твердо объявил, что больше не сможет приехать, хозяин лошади не даст. И теперь он с неприятным чувством ждал, что же скажет Аляна в последнюю минуту.

Нет, она не собиралась ни плакать, ни просить – это он отметил с облегчением. Она пожала ему руку и поблагодарила так, будто все дело у них прошло удачно. Это даже озадачило Юргиса.

– А что ты теперь будешь делать? – спросил он. – Немец нас одурачил. Дело ясное.

Она, тщательно стряхивая с полушубка соломинки, нехотя проговорила:

– А что же мне делать? Пойду завтра опять.

– Да ты совсем с ума сошла! Куда это ты пойдешь, скажи на милость? Что ты там одна сможешь сделать?

– Пойду, – повторила она. – Что-нибудь сделаю… – И зашагала по тропинке к городу.

– Да ведь мы три ночи прождали в лесу, неужели ты не видишь, что нас обманули?!

– Может быть, – не оборачиваясь, тихо ответила Аляна.

Юргис хватил кулаком по краю саней так, что в дереве что-то треснуло.

– Ты сумасшедшая! Ведь это просто глупость, что ты придумала: одной идти!.. Ты не понимаешь, что лошадь больше не дают? Я и сегодня ее чуть не украл у хозяина. Он за руки меня хватал, слышишь? За руки хватал, когда я запрягал!.. Дура ты!.. – Он с бешенством погрозил ей вслед кулаком, ударил лошадь и погнал ее к хутору.

За те три ночи, что они ездили в лес, у них выработался определенный маршрут. После первого неудачного раза они догадались заезжать к перекрестку с обратной стороны, через замерзшее озеро.

На следующую ночь Аляна пошла одна. Выйдя из города, когда едва начинало темнеть, она все-таки торопилась. Ей казалось, что она собьется с дороги, опоздает. Она совершенно не думала о том, что будет дальше. Она только знала, что должна вовремя быть на месте.

Теперь, когда она пришла пешком, вместо свертка у нее за плечами снова была ее торбочка. Она долго стояла, прислонившись к толстому стволу сосны. Мороз был слабый, и она чувствовала чистый, отдающий влагой запах снега. В неподвижном воздухе снежинки плавно проплывали перед глазами.

Луна уже прочертила по небу свою низкую кривую, когда она услышала в лесу шум. В нем не было ничего тревожного. Она обернулась, удивленная, вслушиваясь. Знакомая лошадиная голова с белым пятном на лбу, равномерно кивая на ходу, выглянула из чащи.

Юргис вел лошадь под уздцы.

Этого она никак не ожидала.

– Все-таки приехал?

Не отвечая, он привязывал лошадь к стволу и молча злобно сбивал с воротника снег.

– Приехал, – после долгого молчания ответил он. – Да вот, приехал проторчать в лесу еще одну ночь, чтобы какой-то паршивец радовался, что водит нас за нос, как последних олухов… Приехал! – Кипя от злобы, он с размаху сел в сани и с силой запахнулся полами полушубка.

– Так зачем же ты приехал?

– Зачем?.. А затем, что ты сумасшедшая, вот зачем!..

После этого они не разговаривали очень долго. Однако, когда по шоссе проехала большая крытая машина, Юргис быстро соскочил с саней и стал рядом с Аляной. Машина проехала к городу, и он, презрительно фыркнув, вернулся и, с видом человека, приготовившегося к долгому и совершенно бессмысленному ожиданию, сел в сани.

Но когда затарахтел мотор еще одной машины, они опять стояли рядом между деревьев и смотрели на дорогу, по которой ехал грузовик со скошенным капотом. Двое солдат неловко сидели в кузове на чем-то, что все время покачивалось под ними от толчков машины.

Грузовик поравнялся с деревьями, где стояли Аляна и Юргис, проехал и стал удаляться. И тут они увидели, что один из солдат встал и, придерживаясь за борт рукой, перешагнул через что-то, что лежало на полу, споткнулся и стал возиться, нагнувшись. Какое-то длинное темное тело отделилось от борта грузовика и, продолжая лететь вперед по инерции, упало и покатилось, зарываясь в снег.

Грузовик свернул на дорогу к каменоломням и скрылся за поворотом.

Со стоном вбирая в себя воздух, Аляна слабо вскрикнула, оттолкнулась от дерева и побежала.

Бросившийся было за ней следом Юргис не мог ее догнать и, раздумав, кинулся обратно – отвязывать лошадь.

Мутное серо-черное облако, тяжело наплывавшее на луну, заволокло ее своим краем, накрыв землю густой, медленно ползущей тенью.

В рыхлом придорожном снегу ничком лежал человек. Добежав, Аляна почти упала на него, схватила за плечи, стараясь приподнять. Тяжело дыша, она с силой прижимала его к себе и тянула кверху, отчаянным шепотом повторяя:

– Степа… Степа… ты живой, Степа?.. Это я, я с тобой!..

Он сонным, будто разнеженным голосом коротко простонал.

Тогда она напрягла все силы и приподняла его.

Юргис уже подбегал с протянутыми руками и кричал полушепотом:

– С ума ты сошла – давай мне!

Вдвоем они донесли его до саней, и, как только положили, Юргис ударил по лошади, пустив ее крупной рысью.

Через минуту они свернули с шоссе на лесную дорогу, и он пустил лошадь вскачь.

Обернувшись, он крикнул:

– Держи крепче!

Сани занесло на повороте. Комья мокрого снега, со стуком ударяясь о передок, летели из-под копыт. То и дело сани с раската налетали боком на придорожные пни.

Юргис молча ожесточенно погонял, а Аляна, лежа в узких санях, одной рукой вцепилась в край, чтоб не вылететь, а другой прижимала к себе беспомощное, слабое тело.

Сани бросало и встряхивало. Разгоряченная, застоявшаяся лошадь теперь сама рвалась вперед. Дорога была чуть видна в глухой лесной тени.

Медленно, перехватывая руку по борту, Аляна поднялась на локте, дотянулась до смутно белеющего в темноте лица, прижалась щекой к губам, но не почувствовала дыхания. Тогда она еще перехватила руку и, напрягшись, дотянулась губами до застывшего рта. И тут она явственно почувствовала короткое и слабое дыхание, пахнувшее на нее теплом чуть тлеющей жизни.

Юргис стал слегка придерживать, выравнивая ход лошади, Аляна подтянула полу своего кожушка, чтоб получше укрыть Степана, и нечаянно нащупала его руку. На кисти был широкий кожаный ремешок.

Она видела быстро мелькающие темные деревья, то отступавшие в стороны, то совсем сдвигавшиеся и оставлявшие лишь узкий проезд. И ей казалось, что эти убегающие назад деревья, как в сказке, расступаются перед ней, но непроходимой стеной встают между нею и погоней. Как в сказке, на быстром коне увозит она своего любимого от смерти, от всех бед. Она спрячет его, укроет, накормит, согреет, омоет его раны. Его никто не найдет. Она успокоит его своей любовью, чтоб он позабыл обо всем на свете, был бы только с ней, ее любимый, родной, спасенный…

– Степа! – позвала она и только тут почувствовала, какое это счастье: Степан – это больше не воспоминание, не надежда, не щемящая боль незаполненной пустоты в сердце, нет: Степа – это то, что она держит, прижимает к себе обеими руками изо всех сил. Пусть раненый, больной, умирающий, но он с ней, и теперь она не даст ему умереть, это она знала…

То, что было дальше, Аляна запомнила как нелепый, уродливый сон, от которого может быть только одно спасение: проснуться.

Юргис остановил лошадь на узкой полянке, соскочил с саней и, подняв голову, прислушался. В лесу было тихо, только слышалось тяжелое дыхание лошади. Мелькая среди грязных, растрепанных туч, выглядывала и снова пропадала луна.

Бессвязно шепча ласковые, ободряющие слова, Аляна обеими руками бережно приподняла к свету голову лежащего. Лицо было страшно исхудалое, с глубоко запавшими щеками и безжизненно сомкнутыми веками. Широкий шрам с неровными краями тянулся от уха до середины подбородка.

Это был не Степан.

Аляну ударило в сердце с такой силой, что она едва не оттолкнула от себя это чужое безжизненное тело, которое только что согревала своим теплом.

Она не искала никаких объяснений, ни о чем не могла думать, у нее все еще оставалась бессмысленная надежда, что вот сейчас она проснется и Степа снова будет с нею, как минуту назад.

– Ну, как он? Живой? – спросил Юргис.

– Нет…

– Нет? Что ты говоришь? – Юргис нагнулся, тревожно всматриваясь в лицо лежащего.

– Живой. Только это не он, нет…

Юргис ожесточенно выругался шепотом, вскочил в сани и опять погнал лошадь. С разгона сани стукнулись о пень. Человек перекатился к самому краю, и Аляна едва успела его удержать. Кто бы он ни был, но она не могла допустить, чтобы он вывалился на дорогу. Вцепившись широко раскинутыми руками в борта саней, она прижала его всей тяжестью своего тела и больше не двигалась, с отвращением отодвигая от него лицо, обнимая, оберегая от толчков этого чужого, ненужного…

Глава семнадцатая

После того как избитых и изголодавшихся Стан-куса и Ляонаса выпустили из полиции, их жизнь снова вошла в старую колею: поездка в лес с санками, пилка наворованных дров, долгие часы топтания на рынке…

Промерзшие и усталые, они возвращались к вечеру в свою лачугу на окраине, затапливали маленькую печурку и замерзшими руками распечатывали бутылку с водкой. Станкус нарезал толстыми ломтями хлеб, чистил луковицы, аккуратно бросая кожуру в огонь.

Теперь и Ляонас уже не возражал против того, что почти весь их заработок уходил на водку; он и сам целый день жил в ожидании момента, когда можно будет согреться у печурки и, охмелев, позабыть обо всем…

Печка наконец разогрелась, по комнате пошло тепло. Первый стакан обжег пустые желудки и медленно разливался жаром по всему телу.

– Теперь приступим к медицинским процедурам, – объявил Станкус.

Осторожно смочив водкой кончик своего шерстяного шарфа, он намотал его на кисть, как рукавицу, а Ляонас послушно расстегнул ворот и нагнулся. Несколько минут Станкус добросовестно растирал приятелю больную шею.

– Ну вот, – сказал он, тяжело отдуваясь. – Сеанс окончен. Лучше стало, а?

Ляонас, со стиснутыми зубами терпевший прикосновение к больному месту, кряхтя выпрямился и попробовал повернуть голову.

– Спасибо, вроде как-то посвободнее.

– Ну то-то! Не могу глядеть, как ты ходишь, свернув шею набок, будто искоса приглядываешься к чему-то. Не такое время, чтобы приглядываться, брат.

Он налил в стаканы еще понемногу водки, выпил и, ткнув половинкой луковицы в крупную соль, захрустел, закусывая.

– Приятно чувствовать себя людьми хоть один час в день. Мы с тобой, брат, попали в сумасшедший дом, где буйные выскочили из-за решеток и стали безобразничать и убивать нормальных людей… И только когда я выпью, мне начинает казаться, что все это кончилось: сторожа загнали сумасшедших на места, и те мирно прогуливаются в своих колпачках по дорожкам, а когда им говорят «здравствуйте», шаркают ножкой и вежливо отвечают: «Кукареку!»… И тогда я отдыхаю душой… А утром, когда я просыпаюсь трезвый, оказывается, что сумасшедшие все-таки взяли верх…

– Ни черта они не сумасшедшие! Сволочи! – мрачно сказал Ляонас. – Фашисты и гады. Как они тебе зубы повыбивали? А мне чуть шею не сломали. Хороши сумасшедшие!

Станкус с удовольствием повалился на кровать, задрал ноги на спинку и, прищурив один глаз, внимательно уставился на кончик своего башмака.

– Видишь ли, многоуважаемый пастушонок, если бы на этом свете зло делали только скверные люди, злодеи, то жизнь была бы похожа на прелестный фильм со счастливым концом. Но ведь мы на каждом шагу видим, как вовсе даже не плохие, а порою, быть может, даже добрые люди вынуждены принимать участие в преступлениях и делать зло. Я немало объездил стран и могу тебе сообщить вполне точно: весь мир населен простыми людьми, которые больше всего думают о том, чтобы накормить своих ребятишек, достать им самые лучшие лекарства, купить какой-нибудь шкаф, велосипед или автомобиль, подарить новое пальто жене, а старику отцу преподнести на именины какую-нибудь трубку с русалкой на чубуке, Но эти тихие, симпатичные люди не решают дела.

Ляонас, задумавшись, глядел сквозь дыры прогоревшей железной дверцы на огонь, плясавший в печке.

– Так что же, Гитлер, по-твоему, тоже сумасшедший? – спросил он, немного помолчав. – Однако дела у него идут неплохо.

– А он расчетливый сумасшедший, – тоном беспристрастного ценителя пояснил Станкус. – Соображения у него хватает ровно настолько, чтобы подпалить дом аккуратно со всех концов. Но вот как он выскочит из дома, который поджег, – это ему сообразить не по силам, нет. Башки не хватает!

– Но как же нам-то все-таки жить? – тоскливо спросил Ляонас.

– Там еще осталось в бутылке? Разлей поровну.

Ляонас разлил и вздохнул:

– Это, по-твоему, все, что нам осталось?

– Ей-богу, я и сам не знаю… Похоже, что все.

Ляонас выпил и плаксиво протянул:

– Живем, как свиньи. Даже хуже свиней! Свиньи хоть трезвые ходят…

– Да, – согласился Станкус и, не вставая с постели, потянулся за стаканом. – Мы пропащие люди. Наша беда в том, что однажды мы хлебнули другого воздуха. И вот теперь еще во сто раз труднее лезть в ярмо. Мы уже не годимся для этого, вот беда…

– Да что за беда? Ты же сам говорил, что ему придется из окошка выскакивать.

– Вопрос только – когда? Может, через пять лет, а может, и через десять.

– Так что ж нам-то делать? – с тоской повторил Ляонас.

– В бутылке ничего не осталось?

– Ничего. Все вылакали, – злобно буркнул Ляонас.

– Ну ладно. На часок еще хватит хорошего настроения, а там покурим и спать.

– И все?

– Нет, можно и помечтать… – разнеженно протянул Станкус. – Представь себе…

– Ничего я не желаю представлять! Все я знаю, и все твои мечты мне надоели!.. – затыкая уши, крикнул Ляонас. – Знаю, как ты купишь фиолетовый костюм, и чемодан из крокодиловой кожи, и часы, и мягкую шляпу; как явишься в деревню и подаришь своему старику корову…

Станкус молчал, безмятежно улыбаясь, потом вздохнул и заговорил, прищурив глаза, замирающим, тихим голосом:

– Так вот, представь себе, мы с тобой идем по переулочку, там, около озера где-нибудь. Кругом темнота, ни души. И нам навстречу вдруг появляется из-за угла человек, и мы сразу его узнаем… На нем такая знакомая шапочка, и у него розовые щеки, и от него пышет здоровьем и силой. И у нас на душе сразу делается так светло и радостно: наконец-то мы его видим одного! И для начала я беру его за глотку и спрашиваю: узнаешь ли ты, сукин сын, иуда, кому ты выбивал зубы и скручивал проволокой руки, вымогая имя одного человека? Помнишь, как ты бил того человека под вздох? До тех пор, пока он не валился, разбивая себе лицо о каменный пол? А потом, когда он все хорошенько вспомнит…

Ляонас слушал все внимательней. Станкус начал свой рассказ, как всегда, слегка паясничая, но чем дальше, тем все больше волнения слышалось в его голосе.

– …когда он все хорошо вспомнит… Ну, тогда! Тогда я ткну его, как собаку, мордой в канаву! – вскакивая и чуть не налетая на печку, кричит Ляонас, стискивая кулаки. – Я его задавлю!.. Я!..

Чуть не каждый вечер шли у них разговоры в таком роде, а утром оба снова стояли в дровяном ряду, дожидаясь покупателей.

Однажды под вечер, перед самым закрытием рынка, около них остановился прилично одетый, солидный господин в пенсне. Он потолкал ногой дрова, переворачивая вязанку на другую сторону, чтобы убедиться, что там нет осины, вяло поторговался и велел везти за собою все восемь оставшихся вязанок.

Компаньоны уложили дрова на саночки и повезли их следом за покупателем через рыночную площадь.

– Переодетый миллионер, – тихонько сказал Станкус. – Одним махом восемь вязанок!

– Я его видел где-то, – ответил Ляонас. – Да, конечно, видел. Он на почте, по-моему, за окошечком сидит.

– Дай ему бог просидеть там до ста лет. Шикарный оптовый покупатель! – прочувствованно произнес Станкус.

Они проехали со своими санками две улицы и свернули в маленький дворик двухэтажного деревянного дома.

– Вот сюда складывайте, – сказал покупатель, отпирая замок на двери большого пустого сарая.

Пока они складывали дрова, он строго смотрел на них сквозь пенсне и пожевывал сухими старческими губами, будто в рот ему попало что-то невкусное.

Когда дрова были уложены, он сказал:

– Теперь идемте в дом, я с вами расплачусь.

Они поднялись по винтовой деревянной лестнице на второй этаж и, сняв на пороге шапки, вошли в холодную кухню.

Хозяин отворил дверь в темный коридор и громко сказал:

– Это дрова привезли!

Человек в форменной тужурке железнодорожного служащего вышел им навстречу и сказал:

– Проходите, только держитесь по стенке, правее.

Ляонас все-таки зацепился в потемках за велосипед, висевший на стене, и человек, усмехнувшись, сказал:

– Ничего, ничего, вот сюда теперь, – и ввел их в жилую комнату. На окнах в три ряда висели клетки, в которых чирикали, перелетая с жердочки на жердочку, и щелкали семечками канарейки.

– Я пойду, пожалуй, – сказал тот, что покупал дрова. – Вы уж сами…

– Да, да, конечно, – сказал железнодорожник и, протянув руку сначала Станкусу, а затем Ляонасу, сказал: – Здравствуйте, товарищи!

Глава восемнадцатая

Сторожка старого лесничего Казенаса стояла на самом краю болота, в лесу, недалеко от опушки. С маленького пригорка легко было распознать в низине следы русла заболоченной реки. По вечерам, когда над болотами поднимался густой туман, старик, прищурясь, долго смотрел вдаль, и ему казалось, что широкая медленная река снова вернулась в свои берега и течет, как текла двадцать и пятьдесят лет назад.

Окрестные жители давным-давно бросили свои обесплодевшие поля и ушли подальше от наступающего болота. Жена Казенаса умерла, высушенная внутренним огнем, стуча зубами от лютого озноба в избе, натопленной, как баня. Сына он благополучно вырастил сам, удивляясь его завидному здоровью. Да и старику болотная сырость вроде не вредила – притерпелся.

После женитьбы Пятраса на Магдяле старик остался совсем один. Впрочем, сын и прежде-то часто пропадал в городе, и Казенас уже примирился с мыслью, что когда-нибудь тот уйдет совсем. Не то чтобы ему очень весело было от этой мысли, нет, но он знал, что так будет, и готовил себя к этому.

Пока они жили вместе, у них была собака – лохматая беспородная умница. К свадьбе сына Казенас согласился отдать ее молодым.

Старик подробно объяснил собаке, что теперь ей надо остаться здесь, на новой квартире, с Пятрасом, и чернее тучи один ушел к себе. Магдяле вкусно накормила собаку, долго гладила ее и обнимала, расчесывала лохматую шерсть. Собака все поела, вылизала миску, потом легонько оттолкнула Магдяле и, махнув через подоконник, ушла в лес.

Так повторилось еще два раза, и пес остался за стариком.

Одинокое лесное житье Казенаса внешне мало изменилось при немцах. Его оставили в должности лесничего, только обязали доносить, если покажутся партизаны. Старик обещал, и они расстались с начальником полиции довольные друг другом. Другого охотника поселиться на краю болота не найти, а иметь там «глаз» фашистам было необходимо.

Возвращаясь в тот день из города домой, старик пыхтел трубкой и сквозь зубы беседовал со своим псом: «Что ты там нюхаешь, дурак такой? Не надо нам больше лисиц, нам нужен только „партиса-ан“! Теперь ты будешь искать только партиса-ан»! – И сам кашлял со смеху.

Когда пес ловил от нечего делать полевого мышонка и притаскивал показать старику, тот хлопал себя по бокам, восклицая: «Ай, ай, какой толстый партиса-ан попался! Ай, ужасный партиса-ан! Неси скорей к господину начальнику, он даст тебе премию!» И пес, размахивая хвостом, тыкался мордой в ноги хозяина, понимая, что это очень веселый разговор…

Ранней весной, когда в лесу еще лежали пласты ноздреватого снега, а на полянах кое-где уже появлялись бледные подснежники, старик стал обнаруживать множество интересных вещей: ржавое оружие, каски, вскрытые цинковый патронные ящики. А однажды он наткнулся на истлевшие трупы двух немецких солдат. Автоматы, валявшиеся около них, были совсем исправные, и старик, понимавший толк в ружьях, почистил их и, завернув вместе с патронами в остатки непромокаемого плаща, закопал. Потом он отправился к начальнику полиции, заявил о найденных трупах. Убитых похоронили, а Казенаса начальник похвалил, приказав и впредь доносить о всяких происшествиях и находках…

На обратном пути из города Казенас, как всегда, шел, покуривая, ни о чем не думая, никого не подстерегая и сам ничего не опасаясь, а просто по привычке прислушиваясь к лесу.

У собаки были в лесу свои собственные дела и интересы. Она озабоченно шныряла, показываясь то справа, то слева, мелькала далеко впереди и вдруг остановилась в отдалении как вкопанная.

Взглянув на собаку, Казенас сразу увидел, что это стойка не на дичь. Вся напрягшись, она смотрела куда-то в чащу, и в горле у нее чуть слышно клокотало. Нет… Так она могла рычать только на человека, которого учуяла или услышала где-то вдалеке. Он сделал собаке знак, она замолчала и крадущейся походкой повела его в сторону.

Пройдя метров пятьдесят, собака приостановилась, взглянула на хозяина. Он снова сделал знак рукой – можно, мол, идти дальше.

Собака вошла в кусты и остановилась, с интересом что-то разглядывая.

Кучка грязного тряпья лежала под деревом на грязно-бурой земле.

Собака подошла к тряпью, осторожно обнюхала. Тряпье зашевелилось, и стало видно, что тут не одна, а две кучки: большая и маленькая. Большая порывисто зашевелилась и приподнялась от земли. Казенас увидел мертвенно-бледное женское лицо.

– Отойди, не лезь, – спокойно сказал он собаке и подошел поближе.

Поднявшись на колени, женщина всем телом подалась вперед, прикрывая лежащего рядом ребенка.

– Добрый человек, – шепотом попросила женщина, – не трогайте нас.

Попыхивая трубкой, старик внимательно разглядывал то мать, то выпроставшегося из тряпок ребенка.

– Не трогать? – удивился он. – Да ведь нельзя сказать, чтоб мне очень хотелось вас трогать. Лежите здесь, коли вам это нравится.

Он пожал плечами и сделал вид, что собирается уходить. Он был уверен, что глупая женщина сейчас же его позовет. Но она шепотом, торопливо проговорила ему вслед:

– Спасибо. Бог вам поможет…

И самое страшное, что в этом торопливом шепоте слышалась самая настоящая, горячая благодарность.

Казенас хлопнул себя ладонью по ляжке и с досадой обернулся.

– Слушай же ты, неразумная женщина. Ты же тут пропадешь под кустом. И дитё твое пропадет. Ты этого добиваешься, что ли?

Всхлипнув, женщина прошептала:

– О, пожалуйста… пожалуйста… не надо…

«Ясное дело, не совсем в своем уме, – подумал Казенас. – С такой не сговоришься. Может, это с голода?»

Он присел на корточки и стал развязывать свой заплечный мешок. Худая девочка лет четырех выглянула из-за спины матери, сосредоточенно следя за руками старика.

И только тут он вспомнил, что ничего съедобного в мешке у него как на грех, кажется, нет.

– Вот какое чертовское дело! – с досадой сказал старик. – Нет у меня ничего такого, съестного. Понимаешь? Нету!.. Вот она, брат, одна мука.

Девочка, не отрывая глаз от мешка, вдруг заплакала, беззвучно и безутешно.

– Иезус Мария! – ахнул Казенас. – Да уж не станете ли вы сырую муку есть?

Он нерешительно развязал веревочку на маленьком мешочке и слегка пододвинул его матери.

– Правда? – сказала она испуганным шепотом. – Вы… правда?..

Длинными грязными пальцами женщина зачерпнула в пригоршню немножко муки и бережно, словно в ладони у нее была вода, поднесла дочери.

Девочка, вцепившись ей в руку, притянула к себе и, подгребая муку ладошкой, набила свой широко открытый рот и стала жевать, жмурясь и захлебываясь от наслаждения.