Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Глава четвертая

Господину Малюнасу вскоре после прихода фашистов были возвращены «законные» права на его конфетную фабрику.

Нельзя, конечно, сказать, что ему вернули фабрику, – нет. Но права все-таки возвратили. Он снова сделался фабрикантом. Правда, в проходной будке дежурил фашистский часовой, без разрешения не пропускавший и самого Малюнаса дальше конторы; правда, всю продукцию, упакованную в коробки с немецкими этикетками, увозили немецкие грузовики, но все-таки никто не отрицал того, что Малюнас – фабрикант, владелец предприятия.

Теперь он, как в прежние времена, с утра надевал солидный деловой сюртук, манишку с крахмальным воротничком и шел на фабрику, опасаясь, что, если опоздает к началу работ, немцы решат, что он больше не интересуется своей фабрикой.

И он являлся, – полный лояльности, опасений и надежд; и просиживал в конторе до конца рабочего дня или бродил, распахнув подбитую мехом шубу, вокруг закопченного здания фабрички, точно под окнами возлюбленной, прислушиваясь к шуму и с наслаждением вдыхая едкий запах эссенций, вызывавший оскомину.

Малюнас первым откликнулся на «зимнюю помощь» – купил и передал коменданту несколько крестьянских полушубков. Он произносил приветственные речи на банкетах, которые сам устраивал для фашистских офицеров. Он всюду старался быть на виду. Ему необходимо было доказать, что он принадлежит к классу предпринимателей, «деловых людей», к великому классу, стоящему выше национальных условностей и государственных границ.

Свое литовское происхождение Малюнас считал всего лишь неудачной частностью. Он был «предпринимателем литовского происхождения», и уж конечно не литовские мужики или бабы, а «предприниматели германского происхождения» были его братьями. Пускай старшими братьями! Пускай он со своей дряхлой фабричкой всего лишь младший племянник в их мощном роду, – все равно он все-таки «свой», его не должны чересчур обижать. Что же касается уступок, сделок, дележа, то на это он готов, с ним можно сговориться.

И чем безнадежнее оттягивалось дело с возвращением фабрики, чем откровеннее его обманывали, тем все больше ненавидел он этих русских, которые никак не хотели сдаваться под Москвой; тем больше ненавидел своих работниц на фабрике; тем больше презирал свое литовское происхождение, свой родной язык – все, что мешало ему стать «предпринимателем германского происхождения».

В это утро он, как всегда, сидел в уголке конторы, выжидая момента, чтоб угостить часового сигаретой, или снять телефонную трубку, если в отсутствие единственного конторщика кто-нибудь позвонит, или, когда начнут грузить ящики леденцов, сделать вид, что он за чем-то присматривает.

Это была его тактика: сохранять лояльность, делать вид, что все в порядке, мягко, деликатно давать им знать, что свои права он считает незыблемыми и ни капли за них не беспокоится.

Он только что проводил очередную партию ящиков, по-хозяйски озабоченно покачав головой, подоткнул надорванный угол коробки из грубого коричневого картона, хлопотливо придержал дверь, когда работницы, не обращая на него ни малейшего внимания, выносили на улицу ящик. Наблюдая за каждым движением работниц, он то раздраженно хмурился, то строго-одобрительно кивал головой, и вид у него был такой, что вот-вот он подбежит, закричит, вмешается, начнет отдавать приказания… Но он только щелкал пальцами да топтался в отдалении. А когда грузовик тронулся, неопределенно махнул ему вслед рукой, так что можно было даже подумать, будто это именно он дал знак отъезжать.

Потом господин Малюнас вздохнул, словно удачно закончил утомительное дело, и, потирая руки, неторопливо возвратился в контору, в угол, где просиживал все дни.

Когда зазвонил телефон и конторщик протянул Малюнасу трубку, сказав, что его вызывает господин комендант, Малюнас, этот пожилой, почти старый человек, как мальчишка, покраснел от волнения и удовольствия. И часовой и конторщик – все теперь видят, что значит быть владельцем! Сам комендант ему звонит!.. Просит зайти…

– …Вот вам ваши литовцы! – торжественно произнес комендант, едва Малюнас появился в дверях его кабинета, и даже не предложил фабриканту сесть. – Ваши чудные, лояльные литовцы! Гедимины, дзингулюки, собачьи свиньи!

– Иезус Мария! – забормотал господин Малюнас. – Ради бога, ведь вы понимаете, что я тут ни при чем, если…

Комендант внимательно посмотрел на него и невольно усмехнулся.

– Вы снимаете с моей души большую тяжесть, господин фабрикант. Так это не вы?! Садитесь. Весьма рад слышать, что это не вы.

Малюнас добрался до кресла и почти провалился в него.

Теперь он смотрел на коменданта из-под крыла мельхиорового орла, сидевшего на крышке пустой чернильницы.

Не то чтобы комендант был очень высокого роста, – нет, пожалуй, он был нисколько не выше самого Малюнаса. Но кресло под ним было другое.

– Вы хотя бы знаете, о чем идет речь? – спросил комендант. – Конечно, вы ничего не знаете. Так вот: сегодня ночью они утопили в болоте два экскаватора. Два экскаватора, которые были предназначены к отправке! Вот что они устроили!..

Малюнас видел, что комендант сердит, но вовсе не так уж сердит, как показалось в первую минуту. Вот он пожимает плечами, довольно спокойно закуривает и, откинувшись на спинку, с силой выдувает струйку дыма к самому потолку.

– Несомненно, разобранные части двигателей были где-то спрятаны, затем тщательно приведены в порядок и окончательно смонтированы. Кроме того, на рытье траншеи работало не менее десяти – пятнадцати человек. Так что я склонен думать, что это сделали действительно не вы, господин фабрикант.

Малюнас понимает, что с ним шутят, и позволяет себе чуть-чуть улыбнуться, выглянув из-под мельхиорового крыла.

– Мною приняты меры. Поиски широко организованы. Я привлек к участию отличного проводника, местного лесничего. Уверяют, что он прекрасно знает болота… такой старикашка с трубкой, вы знаете?

– Да, да, конечно, это Казенас…

– Ну, моя бедная память не так обширна, чтоб загружать ее наречиями и жаргонами всех племен и кланов, через земли которых мы проходим… Крайне неприятная история все-таки! К счастью, я к ней непричастен. Машины были переданы мною военно-строительной организации, и вовсе не моя вина, что их вовремя не вывезли. Это исключительно удачно, что у меня на руках имеется приказ о передаче!.. Да…

Когда он говорил о приказе, на лице его появилось почти довольное выражение. Но вдруг, хищным движением подавшись вперед, он навалился грудью на край стола и впился в Малюнаса застывшим, нацеливающимся взглядом.

Господин Малюнас знал, что это такое. Это парализующий волю взгляд удава – сильного человека высшей расы.

Фабрикант немножко выпрямляется, чтобы чернильница не мешала принять этот взгляд. Первый испуг прошел. Он прекрасно видит, что господину коменданту давит шею воротник мундира, что на правой щеке у него осталось недобритое место, что сигарета у него догорает и скоро обожжет пальцы. С каждой секундой неподвижности ему делается все более неловко, он не совсем точно представляет себе, как надо реагировать на этот взгляд коменданта. И вдруг против его воли глупейшая стеснительная улыбка начинает расплываться по его лицу. Он и сам не понимает, как это получилось. Глупая улыбка появилась сама собой, от неловкости, так же как вдруг делается мокро в штанишках у малыша, засмотревшегося на игрушки в витрине магазина.

В тот же момент сигарета в руке коменданта догорела до пальцев, он отшвырнул ее со злобой прямо на пол и снова посмотрел на Малюнаса. Но теперь это был уже не фиксирующий взгляд удава, а взгляд пожилого человека с нездоровым цветом лица, разозленного как раз настолько, чтобы у себя дома, за утренним кофе, влепить пощечину жене или у себя в канцелярии подписать, не читая, приказ о расстреле неизвестных людей.

И господину Малюнасу больше не смешно и не неловко, ему только страшно. И это искреннее выражение страха успокаивает коменданта.

– Перейдем ближе к делу, господин фабрикант. Вы знаете всех людей в городе. Рассудим логически: к какой группе населения могут принадлежать эти бандиты?..

Глава пятая

Такого мрака, такой лютой, волчьей зимы, кажется, целое столетие не было на Литве.

Морозы и метели. Занесенные снегом трупы расстрелянных. Черные известия, рвущиеся из каждого репродуктора под буханье барабанов и победоносный звон меди. Это было похоже на шумное торжество сумасшедших, удачно подпаливших дом.

Придавленная нашествием, притихшая, лежит заснеженная земля. Где-то в глухих лесах иногда гремят редкие выстрелы.

Люди живут, не думая о завтрашнем дне, – только о сегодняшнем. Прожить бы хоть этот день, накормить семью, не быть схваченным или убитым…

Правда, у людей есть Москва. Когда запуганный, доведенный до отчаяния, униженный человек закрывает на ночь глаза и начинает с тоской искать, на что же еще ему осталось надеяться в жизни, он вспоминает: Москва! Он никогда ее не видел и слышал про нее гораздо больше лжи, чем правды. Он очень смутно может себе ее представить. Он знает только, что она устояла. Первый город в мире, который устоял! Значит, это возможно? Значит, стоит жить, надеяться и бороться? Только бы она устояла и дальше…

Но найти путь к борьбе – это очень трудное дело. Для одиночек, пожалуй, и вовсе немыслимое. А пока надо продолжать хоть как-то жить…

У Ляонаса со Станкусом день начался как обычно. Едва рассвело, они с маленькими санками отправились в лес. Не заходя далеко вглубь, выбрали подходящую березу, утоптали вокруг нее снег и, низко согнувшись, принялись пилить под самый корень.

Хлопья снега от сотрясения сыпались с веток. Высокая крона дерева еще стояла неподвижно среди других деревьев. Потом она как будто в нерешительности двинулась вперед и начала падать, все стремительнее, с быстро нарастающим шумом, цепляясь за ветки соседних деревьев. Бухнул глухой удар ствола о землю, и стало тихо.

Они постояли, прислушиваясь. Это был самый опасный момент в их работе. Шум падающего дерева всегда бывает далеко слышен, даже зимой.

Первым успокоился Станкус. Тихонько посвистывая, он взялся за топор, собираясь обрубать сучья, и вдруг резко обернулся.

Старый лесничий Казенас стоял с ружьем, наблюдая за происходящим.

Скрывая страх и неуверенность, Станкус развязно изобразил радость:

– Какая неожиданная встреча! Здравствуйте, лесной царь!

– Здравствуйте, лесные воры, – мрачно ответил Казенас, попыхивая трубкой.

– Фу! – Станкус укоризненно покачал головой. – Вот уж от кого не ожидал я таких невежливых слов.

– Не все получают, что ожидают, – зловеще заметил Казенас. – Некоторые получают такое, чего никогда и не ждали.

Ляонасу стало страшновато и, главное, стыдно: как-никак, его поймали в лесу с поличным. Ему вовсе не по душе шуточки, какими, по-видимому, собирался отделаться Станкус.

– Сроду я вором не был, – Ляонас с досадой вогнал топор в ствол срубленного дерева, – да ведь лес-то немецкий? Вам немецкого леса жалко?

Казенас, прищурясь от дыма собственной трубочки, с остервенением сплюнул.

– Нет, немецкого мне не жалко. Идите в немецкий лес и рубите, сколько хотите. А этот лес литовский. А я лесничий и этого леса портить не позволю.

– Да ну, хозяин, – заныл Станкус, – не потащите же вы нас к коменданту из-за какого-то паршивого полена?

– К коменданту? Нет… Какое дело коменданту? Не его это лес. А рубить я никому не позволю. Зачем вы эту березу срубили, свиньи такие? Эту березу вовсе не надо было трогать. Вы лес портите. Таких дураков совсем и пускать нельзя в лес.

– А жить нам надо чем-нибудь? Что, по-вашему, лучше: дрова воровать или к немцам на работы записаться? Сами скажите.

– Что, что? Все надо делать с головой… Ну-ка, идите за мной.

Проваливаясь в снег, они поплелись за Казенасом в глубь леса.

– Вот это видите? – старик показал пальцем на засыпанную снегом, аккуратно уложенную поленницу заготовленных дров. – Тут и берите для своей торговли. Дрова все равно немцам достанутся. Я за дровами не смотрю. Я за лесом смотрю. Поняли?

Ухмыляясь во весь рот, Станкус похлопал лесничего по плечу:

– Я так и знал, что вы умный человек, лесничий! Спасибо!

– Пошел ты к чертям в болото со своим «спасибо»! – гаркнул Казенас. – Такую хорошую березу мне загубил! Так бы и дал тебе в морду!

Через два часа оба товарища уже стояли на рынке, на обычном своем месте в дровяном ряду. Коротко напиленные и мелко расколотые поленья, связанные аккуратными вязаночками, были разложены на земле.

Ляонас никудышный продавец. Только и топчется около дров, засунув руки в рукава, постукивая каблуком о каблук и дожидаясь, не спросит ли кто-нибудь его товар. Другое дело Станкус. Тот издали замечал покупателя и умел заговорить ему зубы.

– Сюда, уважаемый! Распродажа последних настоящих дров довоенной выделки! Настоящее дерево, безо всякого эрзаца! Единственный неподдельный товар на всем рынке!

И покупатели, усмехаясь, брали у Станкуса охотнее, чем у других.

Вообще-то говоря, торговля шла неважно, хотя морозы стояли изрядные. Не то чтобы людям не нужны были дрова, но богатые не станут покупать вязанками, а у бедных часто не хватало денег и на вязанку.

Распродав часть товара, Станкус оживлялся и начинал прикидывать, как распорядиться выручкой.

– Еще две вязаночки, и хватит на сегодняшний день. Получится ровно на бутылочку и на хлеб. Живем!

– Опять бутылочка! – сокрушенно восклицал Ляонас. – Лучше бы нам купить хоть такой вот кусочек сала. Хоть со спичечную коробочку!

– Да ты совсем, я вижу, распустился, обжора. Забыл, что время военное и нужно экономить? С ума я сошел, швырять деньги на ветер? Бутылку и хлеб! Только самое необходимое! Разве что луковицу на закуску. Я научу тебя жить расчетливо и скромно, без излишеств!

Конечно, Станкус, как всегда, балагурил, но что касается бутылки, тут он был вполне серьезен. Без бутылки, считал он, по теперешним временам просто и жить бы не стоило…

Глава шестая

Бывший уездный председатель Матас первый месяц оккупации провел на нелегальном положении, потом устроился батраком к кулаку в отдаленном от Ланкая районе. Прошло несколько месяцев, прежде чем ему удалось заполучить вполне правдоподобные документы, с которыми можно было решиться вернуться поближе к своему району.

Поссорившись из-за пустяка со своим кулаком, Матас был благополучно выгнан, не получив заработанных денег. А через неделю он уже жил в «батраках» у своего хорошего знакомого, надежного крестьянина, на хуторе в двадцати километрах от Ланкая, и мог потихоньку начать работу. Работа эта заключалась главным образом в восстановлений связей с людьми, которых он знал или о которых ему становилось известно.

Многие лучшие, верные люди погибли. Многие уехали или ушли на восток по длинным, вдоль и поперек простреленным дорогам. Многие испугались и опустили руки. Другие были готовы, но не знали, как начать борьбу. А были и такие, кто изменил Родине: одни из страха, другие просто сбросив маску, которой прикрывались до поры до времени.

В первые дни кровавого удара гитлеровского фашизма все смешалось и рухнуло: организация жизни, связь между людьми. Потом наступила тишина. Люди затаились и замолчали.

Работа, которую ощупью начал Матас, отыскивая людей и проверяя, какими они стали, пройдя через испытание, была как бы началом переклички: осторожной, подпольной, неслышной. Точно тихий голос Родины окликал человека темной ночью. И одни коротко откликались в ту же минуту: «Я здесь» – и вставали, готовые идти. Другие произносили красивые слова о верности и готовности, но не двигались с места. А третьи, зажимая уши, зарывались головой в подушки, прислушиваясь к шагам фашистского часового.

Неписаный список, хранившийся в голове Матаса, медленно, но неуклонно рос. Правда, пришлось из него вычеркнуть нескольких горластых шкурников и нескольких старательных, истовых работяг, оказавшихся такими же старательно-истовыми работягами для новых, фашистских хозяев. Но множество скромных, стоявших в тени людей без колебаний ответило: «Да, согласен!»…

За все время Матас только дважды побывал в Ланкае, решив больше ни в коем случае в городе не появляться и действовать через связных. Теперь можно было приступить ко второй части задания: понемногу выводить людей в лес, где орудовал маленький, но довольно злой отряд под командой русского сержанта-пограничника Гудкова, тяжело раненного в первый день войны и вылеченного литовскими крестьянами…

Вернувшись на хутор после суток пребывания в лесу, Матас увидел во дворе старую бабку, мать хозяина, которая, что-то бормоча и вздыхая, запрягала лошадь в сани.

– А где ж хозяин? – спросил Матас.

– Никуда хозяин не годится, – сварливо заговорила, точно заспорила с ним, старуха. – Весь горит хозяин…

Матас вошел в избу. Хозяин сидел, свесив голову, на лавке и держал в руке валенок. Одна нога у него была обута, другая босая.

Он посмотрел на Матаса мутными глазами, молча нагнулся и, подобрав портянку, стал старательно наматывать ее на босую ногу.

– Ты что, брат, заболел? – спросил Матас.

Хозяин всунул ногу в валенок и встал.

– Простыл… На воздухе легче будет, – отворачивая лицо, нехотя проговорил хозяин и двумя руками, точно большую тяжесть, снял с гвоздя полушубок.

– Нельзя тебе ехать, – сказал Матас, напряженно соображая, как же теперь быть.

– На воздухе… полегче… станет… – вяло начал хозяин и с шапкой в руке вышел во двор.

Матас вышел следом за ним. Старуха с укором и злобой посмотрела на здорового «батрака» и на своего пожилого, больного сына.

И хотя Матас знал, что его решение не ездить в город – решение правильное, он не мог не чувствовать стыда за то, что остается здесь, посылая вместо себя на опасное дело больного человека. «А что, если я поеду сам, в последний раз?» – подумал он, и сейчас же ему стало страшно и неуютно. «Так вот в чем дело! – сказал он себе. – Так, может быть, и решение не ездить кажется тебе таким правильным потому, что в глубине души тебе не хочется лишний раз подвергать себя опасности?..»

И, несмотря на сопротивление хозяина, несмотря на его искреннее намерение ехать, Матас не пустил его, сел в сани и поехал в город.

Глава седьмая

Еще вчера весело сверкавшие на солнце стеклянные сосульки сегодня свисали с крыш тусклой, неровной бахромой. После морозов подул сырой порывистый ветер, и наступила нежданная оттепель.

Взъерошенные крестьянские лошади у коновязи постоялого двора стояли, уныло горбясь, поворачиваясь задом к ветру.

Матас разнуздал и привязал свою лошадь на свободном месте, среди крестьянских саней, стряхнул с полушубка соломинки и неторопливо зашагал вдоль длинной улицы к рыночной площади.

Все вокруг было знакомое, но чужое, мертвое. Вот пустующая, забитая досками дачка, где до переезда в большой дом в Озерном переулке помещался детский сад…

В палисаднике около дома бывшего исполкома ветер гнул голые сиреневые кусты. На скамейке сидел фашистский солдат с винтовкой на коленях и, покачивая ногой, лениво дразнил худого щенка, с визгливым лаем старавшегося укусить его подбитый железом толстый сапог.

В окнах бывшего кабинета Матаса висели все те же желтые занавески.

Не оборачиваясь, он прошел по тротуару мимо, – тяжело обутый, исхудалый человек, с большими, уныло свисающими усами, в облезлой меховой шапке и заплатанном полушубке.

Каждая нитка его одежды, каждая мозоль на ладонях – все было подлинное, настоящее, батрацкое. Никакой обыск ничего бы не обнаружил, хоть рентгеном просвечивай. Только где-то в глубине сознания, в самом сокровенном тайнике, хранились восемнадцать драгоценных фамилий живых, верных людей и четыре адреса. И этот мысленный список был ему сейчас дороже собственной жизни…

К сапожной мастерской проще всего было пройти через рынок, но Матас благоразумно пошел кружным путем по тихим, почти безлюдным переулкам.

Последний переулок был совсем пуст, только какая-то парочка, смеясь и болтая, медленно шла навстречу.

Щеголеватый молодой человек с длинными бачками, притиснув к себе локоть девушки, так выворачивался, заглядывая ей в лицо, что шел как-то боком.

Девушка первой заметила Матаса, когда тот был уже в нескольких шагах. Она слегка отстранилась от своего кавалера и сделала надменное лицо. Кавалер, смеясь, оглянулся, и Матас успел заметить, как глаза на улыбающемся лице перестали смеяться и удивленно приоткрылись.

В ту же секунду они поравнялись, Матас прошел мимо, напряженно что-то припоминая, и вдруг вспомнил: парикмахер!.. Из той парикмахерской, что рядом с исполкомом. Вот кто!.. Нет, не следовало приезжать в город… И он еле удержался, чтобы не оглянуться. А оглянувшись, увидел бы, что парикмахер остановился и смотрит ему вслед.

– Ты что? Испугался его?

– Просто ужас до чего!.. – рассеянно усмехнулся парикмахер, видимо продолжая припоминать. – Странно!.. По-моему, это мой клиент.

– Поздравляю! Тебе, значит, приходится возиться с такими оборванцами? И вообще, о ком ты думаешь? О клиентах или обо мне?

Парикмахер встряхнулся, снова стиснул ей локоть и заглянул в лицо.

– О тебе. Днем и ночью… В особенности ночью!

– Ну и наглец же ты! – с восхищением сказала девушка и вяло шлепнула его ладонью по щеке.

Парикмахер торжествующе захохотал, и они пошли дальше, болтая и смеясь, но в голове его, помимо воли, потихоньку работала неотвязная мыслишка, точно цыпленок, готовый проклюнуться сквозь скорлупу яйца: лицо этого мужика и лицо какого-то вполне приличного клиента – что между ними общего?..

«Ошибка, – с досадой думал в то же время Матас, – конечно, ошибка этот мой приезд в город. Надо поскорее убираться отсюда…»

Проулок, где помещалась сапожная мастерская, состоял всего из четырех одноэтажных домишек. Два слева, два справа. Вывеску над входом – грубо намалеванный бугристый сапог – Матас увидел сразу же. Два окошка занавешены. На подоконнике третьего – куча старых ботинок и туфель. Четвертое окно заставлено горшками с геранью, среди которых торчит одинокий искривленный кактус.

Если кактус своим единственным кривым отростком повернут влево, в сторону входной двери, значит, можно входить, все спокойно. Если вправо – входить нельзя.

Матас сошел с тротуара и медленно начал наискось переходить на другую сторону. С каждым шагом окно с кактусом все приближалось. Теперь видна была уже согнутая фигура сапожника, сидевшего на низком табурете и беззвучно ударявшего молотком по подошве надетого на колодку сапога. Кактус стоял на своем месте, и его толстый колючий отросток указывал… куда же он указывал? Он торчал почти прямо, хотя все-таки чуть-чуть был повернут влево, к двери. Что это означает?

Матас не мог знать, что в этом повороте кактуса, как в зеркале, отразилась вся душа сапожника.

Младшего брата сапожника расстреляли фашисты, и вскоре после этого он дал одному человеку согласие на то, чтобы его мастерскую в случае надобности использовали как явку. Его собственная роль сводилась к тому, чтобы передавать несколько решительно ничего не значащих для непосвященных слов какому-нибудь посетителю, который задавал ему определенный вопрос.

С самого начала сапожник боялся, но он не находил себе покоя и плакал по ночам со стиснутыми от горя и ненависти кулаками, вспоминая своего веснушчатого, большеротого мальчика-брата.

Однако время шло, и страх его все усиливался, ненависть постепенно ослабевала, а жгучее горе сменилось тихой грустью, нежным, щемящим воспоминанием. Правда, он знал, что кругом продолжают убивать и бросать в каторжные лагеря других людей, но ведь это были другие, посторонние люди, а он мог думать только о своем бедном братишке.

Когда сапожника предупредили, что он должен ждать появления еще одного незнакомого человека, он совсем потерял покой. Страх вытеснил из его души и горе и ненависть – все, что в ней было.

Чтобы застраховать себя, он выдумал какую-то наивную историю и отправился в полицейское управление. Его разоблачили без всякого труда и заставили говорить чистую правду. Он не сказал лишь про кактус, да и то потому, что никто об этом не спрашивал.

Вернувшись домой в сопровождении полицейских, устроивших в мастерской засаду, сапожник увидел кактус в том положении, в каком оставил его перед уходом в полицию: ни так, ни сяк. Но притронуться к нему он уже не осмелился. Так и остался стоять колючий цветок на подоконнике, то ли заманивая в ловушку, то ли предостерегая…

«Что за дурак, – с досадой думал Матас, подходя по узенькому тротуару к дому. – Неужели нельзя было поставить эту проклятую колючку поточнее? Небрежность? – Не замедляя шага, он прошел мимо. – Нет, лучше уйти. Потом можно будет вернуться, пройтись по переулку еще раз. Может, к тому времени цветок поставят как следует».

Но тут же Матас понял, что лучше ему не возвращаться. Почему? Может быть, из-за легкого скрипа калитки? Да, скрип… и шаги. Мягкие шаги за его спиной.

Матас неторопливо свернул за угол. Шаги зачастили. Вот они тоже обогнули угол и сразу, точно успокоившись, замедлились.

Какая знакомая музыка! Сколько уж раз он слышал за собою неотступные шаги уличного шпика. Этот, правда, вероятно, еще новичок, скоростного оккупационного выпуска. Слишком близко держится, слишком торопливо завернул за угол… В большом городе от такого можно было бы уйти. Но в маленьком городишке, где на каждом углу фашистские автоматчики, это посложнее. Если его никто не узнает в лицо, то дело не так еще плохо. А если узнают, то все пойдет как по писаному, ничего не поможет…

У края тротуара стоял военный немецкий грузовик.

В ветровом стекле отражалась улица – все, что было за спиной Матаса. Да, высокий парень в спортивной шапочке, из-под которой видны светлые волосы. Совсем молодой, новичок. И руку, болван этакий, держит все время в кармане, боится выпустить свой пистолет.

Матас остановился перед зданием почты, внимательно прочел вывеску и, по-крестьянски почтительно сняв на пороге шапку, вошел.

Шпик в спортивной шапочке прошелся взад-вперед перед подъездом, неторопливо вошел следом и неподвижным взглядом уставился на объявление о новом почтовом тарифе. При этом он ни на секунду не упускал из вида мужика, которого выслеживал.

Мужик сперва направился к окошечку, где продавались марки, но тут же, спохватившись, стал с беспокойством искать шапку, которую сам же положил на стул при входе. К окошечку в это время успела подойти дама в шляпке, и мужик, видя, что место уже занято, бестолково сунулся в другое окошечко, где принимали только телеграммы, и стал спрашивать почтовую открытку.

Пожилой чиновник с таким выражением лица, точно он держал во рту что-то горькое, чего никак не мог выплюнуть, брезгливо объяснил, что открыток у него не бывает, надо обратиться в соседнее окошечко.

Наконец мужик получил свою открытку, отошел с ней в сторону и присел на лавку. Засучив обтрепанный рукав полушубка, он стал писать, навалившись локтями и грудью на стол и беззвучно шевеля губами. Шпик терпеливо ждал, стоя в отдалении за спиной мужика, перо которого со скрипом выводило большие корявые буквы. Потом он не выдержал и осторожно, издали, попытался прочесть написанное. Мужик писал в уездное управление просьбу, чтобы ему выслали справку об уплате военного налога…

В опустевшем помещении почты было совсем тихо, лишь слышался усердный скрип пера. Почтовый чиновник сидел за своим окошечком, не поворачивая головы и бессмысленно глядя на поздравительную телеграмму, которую ему следовало отправить. Что все это значит? Матас спрашивает открытку и вот сидит и старательно скребет пером по бумаге, как малограмотный крестьянин. Ага, и парень какой-то… Заглядывает, старается прочесть…

Матас дописал открытку, опустил ее в ящик и, надев шапку, неторопливо вышел. Парень в шапочке помедлил и двинулся следом. Чиновник проводил их глазами. Тут и думать нечего: полицейский агент выслеживает Матаса. Все ясно…

Матас свернул к базарной площади и в тот же момент понял, что за ним идут уже двое. Очевидно, дело приближается к концу. Долго ему разгуливать не дадут. Он остановился около трактира, приоткрыл туго поддающуюся дверь и боком протиснулся внутрь.

В низком, полутемном зале трактира стоял пьяный гул, воняло винным перегаром и табачным дымом.

Хозяин поставил перед ним бутылку водки и, придерживая ее рукой, подождал, пока он расплатится. Матас выпил полный стакан и достал из мятой пачки последнюю сигарету.

Дверь отворилась, и волна холодного воздуха с улицы обдала ноги сидящих. По проходу между столиками, отыскивая свободное место, прошли двое.

«За мной», – подумал Матас и не спеша начал наливать водку.

Пришедшие сели по другую сторону прохода, у самой стойки. Матас с удивлением отметил, что это вовсе не шпики. Просто какие-то чернорабочие. Они достали хлеб, заказали соли, бутылку водки и стали нарезать луковицу. Долговязый парень с белыми ресницами покорно усмехнулся, когда его товарищ барственным тоном кутилы делал хозяину этот заказ.

За спиной у Матаса шумно кутила пьяная компания спекулянтов, из Каунаса. Они то шептались, сгрудившись в кучу, то выкрикивали тосты за удачу и процветание частной инициативы и, не договаривая, о какой именно удаче идет речь, разражались хохотом, очень довольные своей хитростью.

Несколько раз они толкнули Матаса, а один из компании, вставая, бесцеремонно оперся на его плечи. Но Матас даже не пошевелился, все время прислушиваясь, не заскрипит ли блок двери.

Те двое, что пили водку, закусывая хлебом с луком, о чем-то пошептались, потом белобрысый парень с бесцветными ресницами откинулся на спинку стула и искоса, будто невзначай, глянул на Матаса узнающим и дружелюбным взглядом.

Матас не спеша отвел глаза в сторону, но успел заметить, что парень как-то особенно энергично, со значением, чокнулся со своим товарищем, точно пили они за чье-то здоровье.

Ну, это уже хуже всего! Мало того, что эти парни его узнали, они, того гляди, еще подсядут и заговорят… Тогда и их сцапают с ним вместе… Надо уходить…

Спекулянты разошлись вовсю и так орали, что не слышно было даже, как отворилась дверь.

Шпик в спортивной шапочке сел у самого входа, беспокойно оглядывая «залу» трактира. Второй, полицейский, присел на кончике стула, как человек, которому сейчас же нужно уйти. Он был в барашковом полушубке, из-под которого виднелись солдатские сапоги.

Приезжие спекулянты загалдели с новой силой и стали чокаться, обливая водкой стол. Один из них, стараясь перекричать остальных, вскочил и пьяно навалился локтем на плечо Матаса.

Матас хладнокровно нацелился и, не оборачиваясь, изо всех сил пнул его под столом ногой, внятно, но тихо сказав при этом:

– Сволочь паршивая!

Никто не понял, что произошло, только спекулянт вдруг издал длинный, протяжный, очень тонкий звук, вбирая в себя воздух, рванул со стола бутылку и взмахнул ею над головой. Матас вскочил, перевернул стул, оттолкнул руку с бутылкой и хватил спекулянта кулаком по подбородку. Автоматически, таким же резким ударом он опрокинул второго пьяницу и вдруг стал выкрикивать пьяные ругательства, опрокидывая ногами стулья и без толку размахивая руками.