Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Глава двадцать третья

В течение нескольких дней, пока приходилось возиться со старым Жукаускасом и Степой, Магдяле кое-как удавалось отвлекаться от своих неотвязных мыслей о муже. Но вот уже все было устроено: мальчика брала к себе на весь день соседка, а мастер снова отпер свою ремонтную будку и впрягся в работу…

И тут прежняя тоска охватила Магдяле с такой силой, что она решилась – будь что будет! – пойти в лес и поговорить с Казенасом.

По дороге она дважды сбилась с пути и уже хотела повернуть обратно, когда послышался радостный лай и из-за кустов, размахивая лохматым султаном хвоста, выскочила собака лесничего.

Собака провела гостью по тропинке прямо на поляну, к сторожке. Казенас стоял на крылечке и, хмурясь, старался разглядеть, кто идет.

Едва Магдяле увидела его хмурое, недовольное лицо, как поняла, что откровенного разговора все равно не получится – из старика не вытянешь слова.

Она, улыбаясь, подошла, поздоровалась и, твердо глядя лесничему в глаза, спокойно солгала:

– Ну вот, меня прислал Пятрас!

Лесничий даже не взглянул в ее сторону. Со злостью ковыряя гвоздем в своей трубке, он промычал что-то вроде «мн-мм»… и уселся на ступеньку крыльца, тем самым не очень деликатно показывая, что приглашать ее в дом не собирается.

Магдяле кротко улыбнулась и присела на ступеньку, с ним рядом.

– Прислал? – язвительно буркнул старик. – Прислал, а? А у самого что? Ноги отнялись?

– Это по поводу того разговора, который у вас с ним был. Помните, когда вы приходили ночью?

– Я-то помню! А вот зачем он тебя путает в это дело, это спроси у моего умного сына.

– У него нет от меня секретов.

– Вижу. Очень жаль, что нет.

– Ну, что сделано, того уж не воротишь, – примирительно заметила Магдяле. – Теперь надо решать, что ему делать дальше?

– Это он меня спрашивает? – задыхаясь от накатывающегося на него приступа бешенства, спросил старик. – Он?

Чувствуя, что вот-вот скажет, а может, и уже сказала что-нибудь невпопад, Магдяле решительно кивнула:

– Да, он вас спрашивает.

Лесничий покраснел от злости, открыл рот, но тут же поскорее сунул в него трубку и крепко стиснул зубы, почуяв, что на языке у него теснятся выражения похлестче всех его обыкновенных чертей и жаб. Прикрыв глаза, он несколько минут, тяжело сопя, молчал, а потом заговорил – глухо, медленно, с трудом подбирая слова:

– Так вот оно что! Этот умник… Этот важный служащий Лесного управления!.. Он спрашивает, что ему делать? – И вдруг бешено заорал: – Да пусть сидит себе там, где мягко его задн… Тьфу!..

– Нет, он не хочет больше там сидеть.

– Хочет! – с презрением и злостью крикнул старик.

– Нет!

– Хочет, – уже немного спокойнее повторил Казенас. – «Не хочет!» Почему же он тогда не пришел?

«Вот оно что, – быстро соображала Магдяле. – Он должен был куда-то прийти и не пришел. Так я и знала!»

И громко сказала:

– Он придет.

– Ку-уда? – оскалив зубы в гримасе отвращения, просипел старик и погрозил кому-то кулаком. – Куда это он придет?

Этого она совсем не знала. Но, к счастью, старик продолжал:

– Так, значит, теперь он собрался идти?.. Молодец! Когда все уже ушли, тут, глядишь, и он собрался… – Казенас с ожесточением сплюнул.

Магдяле вся напряглась. Она заставила себя положить руку на плечо старику. Даже погладила тихонько его жесткую куртку.

– Он все-таки ваш сын, – требовательно и умоляюще сказала она. – Вы должны ему помочь. Вы можете…

Лесничий повернулся, посмотрел ей в глаза, опустил голову и устало проговорил:

– Да не желает он, чтобы ему помогали.

– Ну, пускай даже люди ушли, но он может сделать что-нибудь другое, – быстро заговорила Магдяле. – Вы скажите им, что он выполнит все, что ему поручат. Пускай его проверят, пускай убедятся… увидят, на что он способен…

– Ничего я не знаю, – уныло сказал Казенас, не поднимая головы. – И черт его знает, на что он способен.

– Вы только поговорите… с ними, – твердила Магдяле. – Я к вам приду еще раз. Когда прийти?

– Нечего ко мне ходить, – упрямо мотнул головой Казенас.

– Я все равно приду. Когда?

– Не надо, я говорю…

– Я в субботу приду… Я буду все равно ходить…

На этом они и расстались.

Вернувшись домой, Магдяле, как всегда, убрала квартиру, приготовила обед. Немного позже открыла дверь вернувшемуся со службы мужу и спокойно приняла его поцелуй, после того как он снял пальто в передней. Как всегда, подала обед, потом убрала посуду… И все время, что бы она ни делала, она думала только об одном: как, какими словами начать разговор?..

Муж сидел в кресле у открытого окна и курил после обеда. Она вошла, остановилась посреди комнаты и, развязывая на спине тесемки фартука, к собственному удивлению, без всяких предисловий спросила:

– Ты не собираешься к отцу?

Пятрас медленно повернул голову, поднял брови и так лениво пожал плечами, что Магдяле разом вспыхнула. Она сделала стремительное движение рукой, точно отталкивая прочь все пустые отговорки.

– Нет!.. Я знаю. Ты должен был пойти и не пошел. Что ты решил делать?

– А что я должен делать? – Он все еще пытался сохранить обычный тон добродушного, слегка насмешливого превосходства, но невольно насторожился.

– Что?.. Господи, ну хоть что-нибудь! Хоть что-нибудь, Пятрас!

Поднявшись с места, он быстрым движением плотно прикрыл окно.

– О-о, – сморщившись, сказала Магдяле. – Можешь так не бояться. Ты ведь честно служишь немцам!

Пятрас круто обернулся к ней и с силой втолкнул в карманы брюк крепко стиснутые кулаки.

– Здорово! Можно подумать, что я выбрал себе хозяев по вкусу!.. А что делать, если вокруг на тысячу километров нет никого, кроме немцев?

– Правильно. И ничего, что где-то за тысячу километров отсюда какие-то люди сейчас дерутся с фашистами, это ничего! Мы подождем: чья возьмет? Да?

– Да что это на тебя напало! – крикнул Пятрас, и руки его сами рванулись из карманов, но он сейчас же еще глубже засунул их. – Ты-то ведь знаешь, почему я сразу не мог уйти с ними?

– Да, – кивнула головой Магдяле. – Тогда ты не мог. А теперь? Тебя позвали, и ты не пошел. Ты! Ты смог не пойти!..

Ему даже в голову не пришло спросить, откуда она все это знает. Он видел перед собой только ее глаза, полные горького стыда за него, когда она повторяла это «ты… ты!»

– Я не пошел!.. Да если бы я был один…

– Ах, вот что!.. – гневно прервала она. – Не пошел по семейным обстоятельствам, да? И после этого ты можешь смотреть им в глаза?

– Ты что, с ума меня свести сегодня решила? – Пятрас тяжело дышал. Магдяле подумала, что сейчас он заплачет или начнет драться. – Стараешься обо всем этом не думать! Готов уши заткнуть, чтобы ничего не слышать… а ты нарочно!.. Нарочно бередишь сердце так, что взбеситься можно! Думаешь, у меня сердце не жжет?.. Нет?.. Нет?

Он топал ногой и кричал, заикаясь и бессмысленно повторяя одни и те же слова. Его и вправду с ума сводили ее глаза – неподвижные, блестевшие сухим горячим блеском. Если бы она смотрела на него мертвого, в них и тогда, наверное, не было бы большего отчаяния.

Вдруг она настороженно подняла голову, точно прислушиваясь к неясному далекому звуку.

– Жжет? – чутко вслушиваясь, надеясь и боясь ошибиться, переспросила она. – Ты сказал – жжет? Да?

Не отвечая, он продолжал выкрикивать, задыхаясь от долго сдерживаемой, усыпляемой и вдруг вырвавшейся наружу злобы. И хотя слова его сами по себе не имели смысла, были просто бессвязными угрозами и проклятиями фашистам, для Магдяле они были полны значения: нет, несмотря ни на что, он был мужчиной, бойцом, и что-то живое все время тлело в его душе.

Волна прежней нежности плеснула ей живым теплом в сердце, она кинулась к Пятрасу, сжала его руками, прощая все прежнее, и самозабвенно повторяла:

– Я всегда знала!.. Просто с тобой что-то случилось, ты был болен. А теперь ты выздоровел, ты такой, каким я тебя полюбила!

И он, разом утихнув, смотрел в ее восторженно просиявшие глаза и, снова не видя ничего, кроме них, повторял: «Да! Да!..»

– …Мы не погибнем, ты увидишь! В день праздника мы снова выйдем на площадь, как в день нашего венчания!.. Увидишь, увидишь! И тебе не придется прятать глаза перед усталыми солдатами, когда мы рука об руку выйдем им навстречу в день их возвращения!.. – Она, захлебываясь, говорила и говорила и торопливо целовала его, заранее уже преклоняясь перед ним за все опасности, на какие он пойдет, за подвиг, который он совершит.

Глава двадцать четвертая

Каждую субботу в одно и то же время Магдяле ходила в лес к Казенасу, и все напрасно.

Однажды она заметила на крыльце вещицу, которая ее поразила. Это было вырезанное из сосновой коры грубое подобие коровы, с торчащими в стороны палочками ног, прямыми рогами…

Когда она показала игрушку Казенасу, тот без всяких объяснений выхватил ее и сунул в карман, после чего совсем почти перестал с ней разговаривать, только все старался поскорее выпроводить, точно поджидал кого-то, с кем ей не следовало встречаться.

Через неделю Магдяле все-таки снова явилась. На этот раз старик самым небрежным тоном спросил, не сумеет ли Пятрас достать копию приказа о принудительной вербовке литовского населения на работы в Германию. Если это удастся, пускай Магдяле прихватит приказ с собой в воскресенье, когда пойдет с утра гулять в сквер около церкви. К ней подойдет и заговорит человек, который знает ее в лицо.

Магдяле спокойно ответила:

– Хорошо, он достанет. – И ушла.

На другой же день Пятрас, воспользовавшись моментом, когда начальник разговаривал по телефону, чуть не на его глазах сунул в свою папку секретный приказ, хладнокровно закончил доклад, затем в канцелярии, где было полно народу, переписал его от слова до слова, со всеми датами, цифрами и примечаниями.

Вернувшись в кабинет начальника, который уже яростно шарил по ящикам стола, он стал помогать ему и, действительно, нашел пропавшую бумагу среди пачки листиков, случайно упавших на пол.

Он хохотал, рассказывая Магдяле, как удачно все получилось, а она слушала его, холодея от страха.

Утром она сидела в сквере и ждала.

Пожилой железнодорожник с печальным и усталым лицом подошел, подсел рядом с ней на скамейку.

Затем взял со скамейки книжку, куда был заложен приказ, задумчиво погладил ладонью обложку и на прощание сказал:

– Если хотите, приходите сюда в субботу с утра. Посмотрим…

В субботу она пришла. На этот раз ждать пришлось долго, больше двух часов. Проголодавшись, она достала из кармана бутерброд с маслом и неторопливо стала жевать.

Не успев доесть, она увидела в конце аллейки знакомую фигуру железнодорожника. Она бросила недоеденный кусочек хлеба и поспешно вытерла губы.

Железнодорожник подошел и, присев на скамейку, положил рядом с собой книгу, которую прошлый раз унес.

– Там что-нибудь есть? – спросила Магдяле.

– Да нет, – не оборачиваясь, ответил железнодорожник. – Просто я возвращаю вам вашу книжку. Эти ребятишки почему-то больше всего на свете любят масло, – неожиданно сказал он, улыбаясь рассеянной и доброй улыбкой.

Магдяле увидела двух маленьких птичек на дорожке. Они оттащили в сторону брошенный ею кусочек хлеба и суетливо клевали его одновременно с двух сторон…

– Это синички… – пояснил железнодорожник и, продолжая смотреть на птиц, без всяких предисловий сказал: – Ну как, ваш муж не передумал?

– Нет.

– Долго он, однако, раздумывал…

– Я вам клянусь…

– На этот раз дело будет посерьезнее.

– Хорошо, – сказала Магдяле.

Железнодорожник молчал, не то раздумывая, не то дожидаясь, что еще она скажет. И Магдяле чуть слышно произнесла:

– Я вас умоляю, поверьте…

Железнодорожник рассеянно сунул руку в потертый оттопыренный карман своего форменного пальто, вытащил неполную пригоршню конопляного семени и осторожным движением подкинул синичкам, которые уже склевали масло и теперь вертелись во все стороны, высматривая, не выпадет ли на их долю еще чего.

– Хорошо, – сказал железнодорожник. – Так вы ему скажите: пусть приходит сегодня после работы к часовне святого Яна. И пусть войдет в ограду. Я его буду ждать…

Устало поднявшись с места, он пошел по дорожке к выходу из сквера…

В этот же день Пятрас Казенас пришел к часовне святого Яна и вошел в ограду. Это был первый шаг на его пути. Вскоре пришлось сделать второй и третий. Будь он одинок, его, быть может, не раз одолели бы сомнения или даже соблазн отступить в последнюю минуту. Но твердая воля Магдяле, ее вера в него не дали ему ни остановиться, ни задуматься. В эти дни она снова была влюблена в него, преклонялась перед ним; она непоколебимо верила в то, что он не только искупит свою постыдную вину за долгое бездействие, но и совершит то, чего не сумеет никто другой.

Однажды в дождливый, пасмурный день Пятрас вернулся с работы какой-то особенно замкнутый, сосредоточенный. Молча просидел до самых сумерек у окна, прикуривая одну сигарету от другой. Потом встал, надел черный клеенчатый дождевик и, стоя перед буфетом, налил себе полный стакан водки.

– Ты сегодня вернешься не поздно? – провожая его в передней, спросила Магдяле.

– Не поздно… Хотя, может быть, задержусь немного. Мне нужно сходить на станцию, кое-кого повидать.

Магдяле, изо всех сил стараясь держаться спокойно, поцеловала его на прощание и, закрыв за ним дверь, так и осталась стоять, держась за ручку.

Много времени спустя она заметила, что пальцы у нее побелели и ноги болят от долгого стояния.

«Маловато же у тебя, голубушка, мужества на поверку, – сказала она себе. – Пятрас не то, что я: без единого слова ушел и даже не обернулся на пороге. Куда? Кто знает?»

…На рассвете далеко за станцией, на подъездных путях, затрещали выстрелы. Грохнул взрыв, и стекла домов на окраине города задребезжали от прокатившейся взрывной волны. Потом, разгораясь все сильнее, за лесом разлилось красное зарево, и долгое время спящие мокрые поля и черные стекла занавешенных окон городских домов освещались зловещим светом трассирующих снарядов.

На другой день весь город знал, что на путях сгорели два вагона боеприпасов, что охрана подняла тревогу только в последнюю минуту и не успела предотвратить диверсию, однако сами диверсанты погибли при взрыве.

В кустах за насыпью полиция наткнулась на кусок обгорелой и окровавленной форменной шинели железнодорожного служащего. В потрепанном, чудом сохранившемся кармане не нашли ничего, кроме нескольких зерен конопляного семени. Но и эта примета привела полицию к запертой квартире на втором этаже старенького дома. Взломав двери, полицейские ворвались в комнату. Однако и здесь они обнаружили лишь множество опустевших, открытых птичьих клеток, висящих на распахнутом настежь окне.

Глава двадцать пятая

После двух часов езды по лесной дороге, а потом по неведомым, запущенным просекам лошадь, тяжело поводя боками, стала.

Аляна посмотрела вперед.

«Куда же я еду теперь? Зачем? И к чему здесь этот чужой человек? И почему я должна сопровождать его куда-то?»

Юргис ввел лошадь в какой-то овражек, где на берегу озера, среди грязного подтаявшего снега, виднелись черные развалины пожарища. Когда-то здесь жил, вероятно, какой-нибудь рыбак. Пятистенный, довольно просторный дом; сгорел не до тла. Задняя часть почему-то уцелела, только внутренняя перегородка дома стала теперь наружной стеной.

– Вот и приехали, – сказал Юргис, останавливая лошадь около груды обгорелых бревен.

«Куда приехали? Зачем?» – в отчаянии подумала Аляна.

Вдвоем они перенесли бесчувственное тело человека в уцелевшую часть дома и уложили на солому.

– Это моя постель, – сказал Юргис. – В этом самом домишке я и прятался, пока меня искали. Тут даже осталось кое-какое мое хозяйство.

Он чиркнул спичку, зажег керосиновую лампочку с разбитым закопченным стеклом, вытащил подсунутый под пол топор и стал колоть доску, чтобы протопить печь.

Стоя с опущенными руками посреди комнаты, Аляна оглядывала сырые стены, низкий, провисший потолок, окошко, наглухо заткнутое тряпьем. В углу, на соломе, быстро и неглубоко дышал человек, которого они зачем-то сюда привезли. На его обросших впалых щеках лежали черные тени от колеблющегося света лампочки. Одет он был в грязный, прожженный пиджак, завязанный у ворота веревочкой, продетой в нарочно прорезанные дырочки.

Аляна достала бутылку с молоком, опустилась на колени у изголовья соломенной подстилки и негромко спросила:

– Молока хочешь?

Человек не открыл глаз, видимо, ничего не услышал, но дыхание его на мгновение прервалось, точно он прислушивался.

Аляна приподняла его голову и, приложив горлышко бутылки к сухим губам, попробовала влить немножко молока. Горлышко стучало о плотно сжатые зубы, белая струйка стекала по подбородку на пиджак.

Тогда Аляна вспомнила про водку, которую ей дала мадам Мария. Она подоткнула побольше соломы под голову лежащего, надавила одной рукой ему на подбородок и с брезгливой поспешностью влила в открывшийся рот, сколько успела, водки. Получился, наверное, порядочный глоток, потому что в бутылке громко булькнуло.

Человек судорожно глотнул и задышал быстрее.

Аляна закупорила бутылку и, выйдя во двор, ополоснула руки в мутной луже подтаявшего снега, словно смывая с них следы прикосновения к этому чужому, грязному и больному человеку.

– Ну что? – спросил Юргис, переставая на минуту колоть дрова. – Ты теперь его хорошо рассмотрела?

Аляна еще раз зачерпнула из лужи и продолжала тщательно растирать руки.

– Вот какая неудача чертовская, – сочувственно сказал Юргис. – А что теперь делать? Не обратно же везти? Надо как-то его выручать. Кто бы ни был, а уж видно, что из лагеря.

– Ну конечно, – пожала плечами Аляна и ушла обратно в дом.

Услышав ее шаги, человек медленно полуоткрыл тусклые, невидящие глаза. И в эту секунду Аляна еще раз с острой болью подумала: ведь на месте этого чужого человека должен был быть ее Степан! Это он открыл бы сейчас глаза и увидел ее! И какое это было бы счастье – такое счастье, что бледными картинками показалось бы им все их прошлое: и солнечное шумное море, и все их дни, и все ночи, – все было бы ничем по сравнению с этой минутой, когда, открыв глаза, он увидел бы ее…

Но на Аляну смотрели чужие глаза. Чужой человек смотрел на нее в упор, и видно было, как он изо всех сил напрягается, стараясь понять, где он, что с ним.

– Показывай, где болит, – сурово сказала Аляна и сейчас же нетерпеливо повторила: – Слышишь? Показывай!

Борясь с беспамятством, человек силился понять, что ему сказали. Потом пальцы его шевельнулись, и рука с ремешком на запястье медленно поползла вверх по груди, потянулась к плечу и застыла на полдороге.

Стиснув зубы, Аляна развязала веревочку, которой был стянут ворот пиджака. Юргис с грохотом бросил на пол охапку дров, заложил в печку несколько поленьев и зажег растопку. Через минуту едкий дым пополз по комнате.

Юргис молча подошел и стал помогать Аляне раздевать лежащего человека. Под пиджаком оказалась грязная фланелевая рубашка, расползающаяся от ветхости. Когда они стащили и ее, то увидели голое, острое, как у худого подростка, плечо. Узкая повязка не прикрывала длинной багровой полосы. Рана была такая, будто человека полоснули чем-то широким и тупым – вероятно, штыком. Врач назвал бы ее опасно запущенной, а непривычному глазу она казалась просто смертельной.

Налив на носовой платок водки, Аляна промыла рану и вокруг нее. Платок стал совсем черным, она бросила его в сторону и, кое-как перевязав плечо другим, чистым, снова прикрыла раненого пиджаком, – он дрожал от холода.

Сквозь дым, наполнивший комнату, едва пробивался слабый свет лампочки. Аляна присела на пол у печки и понемногу стала подкладывать в топку щепки, чтобы прогреть застывший дымоход.

Юргис, кашляя и протирая слезящиеся глаза, сел рядом с ней.

– Мне до света надо лошадь хозяину вернуть, – сказал он.

– Я знаю, – кивнула Аляна. – Конечно, отведи лошадь.

– Не нравится мне это – тебя тут одну оставлять, – сказал Юргис.

– Мне теперь все равно, – безразлично сказала Аляна.

– Я мешок картошки прихватил. Если бы нас остановили, сказали бы, что в деревню за картошкой ездили. А тебе она теперь пригодится. Я оставлю…

– Ладно, – сказала Аляна. – Вот, кажется, стало немножко в трубу тянуть.

– Прогревается дымоход… До того мне противно, что ты остаешься одна с этим раненым. Ну, если уж он помрет, ты сразу уходи. Иди прямо на север, тут километров двенадцать до шоссе.

– Ладно.

– Вон там соль в горшке на полке… Я через день-два приду, что-нибудь придумаем. Кто его знал, что так получится.

– Ладно, ты поезжай, не задерживайся.

Оставшись одна, Аляна долго смотрела Юргису вслед, потом вернулась в дом, закрыла на щеколду дверь и подумала: «Вот и все, теперь некуда идти, не на что надеяться… И зачем я заперла дверь? Разве это мой дом, что я запираюсь?»

В комнате потеплело. После ночи в лесу здесь могло бы быть даже уютно. Она слушала бы его знакомое, родное дыхание, согревала бы его своим теплом, обмыла, переодела бы в сухое, чистое…

Сама того не замечая, Аляна стала приготовлять все так, как делала бы это для Степана. Она поставила на огонь два больших горшка с водой, засучила рукава, вынула полотенце и мыло. Когда вода нагрелась, она, постояв минуту в нерешительности, закусила губу и быстро стащила с человека всю его жалкую одежду. Белье она сразу же утопила в кипящей воде, а пиджак положила в самое жаркое место печи. Потом постелила посреди комнаты солому и дотащила до нее человека, который только слабо моргал, хотя, кажется, был в сознании. Намыливая его и смывая грязную пену горячей водой, Аляна брезгливо отворачивалась.

Потом она вытерла его полотенцем, вытащила из узла голубую с белым воротничком спортивную фуфайку, которую ей подарил Степан, когда она училась играть в волейбол. Фуфайка была очень мала, но хорошо растягивалась, и ей удалось натянуть ее на раненого, который теперь уже старался помогать ей, чуть-чуть приподнимал руки и пригнул голову, когда она продевала через нее ворот.

Уложив его на прежнее место, к печке, Аляна снова поднесла ему к губам бутылку с молоком.

– Ну, давай, давай пей! – нетерпеливо и повелительно сказала она, точно он капризничал и не слушался.

Раненый долго старался поймать губами горлышко и с трудом сделал первый глоток, после которого так и присосался к бутылке и пил, пил не отрываясь, со все возрастающей жадностью. А когда Аляна отняла у него бутылку, он сделал ребячески беспомощное движение, стараясь снова поймать ее губами.

Через минуту Аляна увидела, что он спит, по-прежнему быстро и неглубоко дыша.

Теперь, когда она сделала для него все, что было возможно, новая волна раздражения против этого чужого человека, свалившегося ей на руки, охватила ее. Он лежал укрытый ее полушубком, в ее чистенькой фуфайке, туго обтягивающей костлявое тело и худые длинные руки. Ему было неплохо сейчас, он был сыт, вымыт и спал в тепле. Ей незачем было жалеть его сейчас, и обида на то, что ее так ужасно обманули, с новой силой поднималась в ней.