Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Глава шестнадцатая

– Ну, Ляонас, считай, что нам чертовски повезло! – говорил Станкус приятелю. – Попали мы в этот Ланкай как раз в такой горячий момент, когда людей берут без разбора!

Получив работу, они поселились вместе, сняв комнату у одинокой старухи, похожей, по убеждению Ляонаса, как две капли воды на ведьму.

Ляонаса взяли грузчиком на автомашину, а Станкуса в ремонтную мастерскую мелиоративной станции, которую недавно начали оборудовать.

Пока не прибыли крупные механизмы, в мастерской ремонтировали главным образом старые грузовики.

С первых же дней обнаружилось, что Станкус, немало поработавший на разных производствах и в разных странах, в общем никакой определенной профессии не имеет.

Много лет он только и делал, что с одного конвейера поневоле перебрасывался на другой, с химического завода – к станку-полуавтомату на заводе сельскохозяйственных машин, а в промежутках мыл окна многоэтажных домов, ухаживал за мулами или собирал клубнику. Он умел все понемногу, но ни одного дела не знал в совершенстве.

Старый мастер Жукаускас, к которому он попал помощником, сразу понял, с кем имеет дело, но все-таки оставил Станкуса у себя, дав о нем удовлетворительный отзыв, – отчасти, может быть, по слабости характера, а отчасти из сочувствия. Просто духу не хватило сказать худое слово, глядя, как этот солидный, уже за тридцать лет, человек изо всех сил старается сообразительностью скрыть свою неумелость.

К концу второй недели у старика немного отлегло от сердца. «Американ», как рабочие прозвали Станкуса, стал прилично справляться с работой. Видимо, беспорядочный универсальный опыт в конце концов ему все-таки помог, а человек он был от природы толковый. Старик, мучившийся втайне, не покривил ли он душой, почувствовал к «американу» неожиданную симпатию, которая, как известно, легче всего является к тем, кому ты сам помог.

Станкус с Жукаускасом разбирали неисправный мотор. Нагибаясь, чтобы разложить в порядке на доске сработавшиеся и замасленные детали, Станкус каждый раз чувствовал прилив странной дурноты и вялости.

Последние два дня ему что-то совсем паршиво стало, все время хотелось присесть и закрыть глаза, и он больше всего боялся, как бы мастер этого не заметил.

Такая уж чертовская удача преследовала его всю жизнь! Стоит устроиться на работу поприличнее, как что-нибудь случается. Он отлично понимал, что Жукаускас был им недоволен первые дни, и все ждал, что старый черт доложит начальству и его выставят за дверь. И надо же, чтобы теперь, когда все как будто обошлось, накинулась какая-то лихорадка.

Вдруг в глазах у него совсем потемнело, он пошатнулся и опасливо покосился, не заметил ли мастер.

Он заставил себя выпрямиться и, стиснув зубы, стараясь держаться как можно бодрее, вышел за ворота мастерской, – может, на свежем воздухе станет полегче. Машинально сунув в рот папироску, он чиркнул спичку, с трудом поднес ее к папиросе, но, не прикурив, с отвращением бросил на землю.

На солнечном припеке было томительно жарко, и от стены, ему казалось, пышет теплом, как от натопленной печи. Даже пыльная трава во дворе, по которой были разбросаны свежие белые щепки, казалась горячей.

Старый черт (ему был симпатичен Жукаускас, но про себя Станкус называл его «старый черт», потому что тот все-таки был мастер, начальство, и, следовательно, рано или поздно от него можно ожидать какой-нибудь пакости), – старый черт сию минуту заметит, что он болен, и прогонит в контору, и он не дотянет до конца недели, до получки. Потом, чего доброго, проваляется несколько дней и… прощай работа! Нет, до завтра он дотянет, хотя бы башка лопнула. А завтра суббота. Продержаться еще денек, а в воскресенье он будет весь день отдыхать… Надо будет попросить, чтоб Леонас обливал ему почаще голову холодной водой из ведра…

Три звонких удара железом о кусок рельса раздались на пустыре, где работали строители. Ага, обеденный перерыв. Нет, черт побери, он продержится на ногах до последнего гонга, не даст себя нокаутировать на последних раундах…

Вдруг он увидел двоих рабочих-строителей, которые подошли к оцинкованному баку напиться.

Вода сильной струйкой лилась в большую кружку, наполняя ее до краев. Рабочие пили по очереди и наливали снова, и Станкуса охватил страх, что они выпьют все и ему ничего не останется. Они странно на него поглядели, когда он подошел и, протянув руку, жадно схватил кружку, едва ее поставили на место. С наслаждением выпил Станкус три кружки воды, одну за другой, и ему стало легче.

Вернувшись к воротам, он опустился на землю и сел, поджав ноги, у стены.

– Ты что это, как будто раскис? – спросил Жукаускас.

– Черт лупоглазый, – пробормотал Станкус и громко ответил: – Ни капельки, мастер, ни капельки… Так, может быть, от жары или от этих щепок, может быть…

– От щепок? – не поняв, переспросил мастер и подошел поближе.

Станкус и сам сейчас же понял, что сказал какую-то глупость.

– Что вы, мастер, при чем тут щепки?!

– Ты что, уж не выпивши ли немножко?

Мысль показалась Станкусу необыкновенно удачной. Он тихонько засмеялся:

– Извините, мастер, немножко было. Знаете, со вчерашнего как оно бывает – трещит голова! – Он попытался панибратски подмигнуть. – Сейчас все пройдет, пустяки. Все будет в порядке. Пожалуйста, курите, мастер. – Станкус сунул руку в карман и вытащил помятую пачку папирос.

Глядя, как Жукаускас закуривает, Станкус раздумывал, чем бы еще задобрить его, и вспомнил, что у мастера, кажется, болеет жена.

– Между прочим, как здоровье вашей жены, мастер? Надеюсь, ей стало лучше?

Жукаускас поблагодарил, возвращая папиросы, и вздохнул:

– Да, спасибо, получше. Нам позволили ее взять из больницы.

– Рад это слышать, – сказал Станкус. – А правду ребята болтали, что вы еще недавно были самостоятельным предпринимателем? Или это просто брехня?

– Нет, – сказал Жукаускас. – Ребята не соврали. Что было, то было.

– Ничего, мастер, это бывает, – сочувственно сказал Станкус. – Обычная история! Мелкие предприятия не выдерживают – и все тут. Закон природы или еще черт знает чего, но факт. Что вас добило? Конкуренция?

– Чудак ты, – усмехаясь, сказал Жукаускас. – Ничего меня не добило. Я ушел сам, с гордо поднятой головой.

Станкус захохотал и нарочно постарался смеяться подольше, – пусть мастеру будет приятно, что его шутку так хорошо оценили. Но Жукаускас опять как-то испытующе на него посмотрел и сказал:

– Нет, ты все-таки чудной сегодня какой-то. Может быть, тебе нездоровится?

– Да бросьте вы это, мастер! – залихватски воскликнул Станкус. – Я здоровее вас! – Ему и в самом деле сделалось как-то необыкновенно легко говорить, слова так и бежали сами, и он слышал их со стороны, как будто кто-то за него говорил, а самому ему это не стоило никакого усилия. – Хотите, я вам расскажу историю про агента? Мне ее рассказывал один парень, когда мы плыли через океан. Не туда, а оттуда плыли, понимаете? Парень был венгерец. Или, может быть, румын… Возможно, что он был датчанин. Не помню. Но великолепно играл на малюсенькой свистульке. Лучше, чем другой сыграл бы на большой трубе. Он-то и рассказывал про агента, который вербовал в Европе ребят по трехгодичным контрактам на работу в Южную Америку и получал с головы… или с души, как это там считают. В общем, поштучно. Конечно, он много врал и уговаривал, расписывал ребятам до самой посадки на пароход, а потом исчезал, прежде чем люди обнаруживали, куда он их заманил. Благодаря этому ему все-таки удалось умереть естественной смертью, хотя многие об этом жалели.

Но вот, так или иначе, он помер и прибывает на тот свет. И сейчас его – в рай. Ну, рай, известно, там все поют псалмы, играют на арфах, молятся, даже закурить нельзя. А этот агент был не дурак выпить и повеселиться. Он думает: нет, тут тоже надо устраиваться своим умом. И слышит, где-то недалеко наяривает джаз. Он туда. Бар с вывеской «Ад». Все на месте: виски на столах, барышни в коротеньких юбочках отплясывают. Агент прямо затрясся от радости, просит, чтоб его туда устроили. Говорят, ладно, подписывайте контракт на три года. «А бессрочный можно?» – «Ладно, – ему говорят, – можно, подписывай». Он скорей подписывает, и служащий ведет его куда-то вниз. Джаза уже не слышно, и делается немножко жарко, и вот открывается дверь, а там такое уютное помещение, вроде чугунолитейного цеха, и самые обыкновенные черти работают в дыму, подсаживают вилами своих клиентов на горящие сковородки и в кипящие котлы… Сейчас же двое лохматых подхватывают нашего агента под ручки и тоже тащат его, а он поднимает крик, что не сюда подписывал, что он желает туда, где танцуют, а вовсе не на сковородку.

На крик прибегает пожилой такой сивый черт со своей большой ложкой с дырочками, которой снимают пену с бульона в котле, и говорит: «Ты самый большой осел, которого я помню за последние двадцать две с лишним тысячи лет. Ты столько времени проработал рекламным агентом в вербовочном бюро и не догадался, что у нас наверху, в баре, тоже только рекламное бюро, а вся работа идет тут, внизу…» Здорово?

Мастер даже не улыбнулся и с возрастающим беспокойством сказал:

– Лицо у тебя красное, и болтаешь ты без умолку, точно в лихорадке…

На пустыре снова ударили в рельс, и Станкус, ничего не ответив, оперся рукой о землю и тяжело поднялся. Со злым лицом он вернулся в мастерскую, подобрал с пола гаечный ключ и взялся за работу.

Мастер опять подошел и в нерешительности стал топтаться у него за спиной, проклятый.

– Честное слово, ты больной, – через минуту снова сказал он.

– Все в порядке, мастер, пожалуйста, все в порядке, – закипая злостью, молвил Станкус.

– Ничего не в порядке. Ну-ка сходи в амбулаторию, пусть тебя там доктор посмотрит. Слышишь?

Станкус обернулся и, бросив ключ на землю, с ненавистью поглядел в озабоченное лицо Жукаускаса.

– Нечестно так, мастер. Ей-богу, нечестно так поступать. Зачем вы сживаете меня? Какое вам дело до моего лица? Разве я отказываюсь выполнять работу? Я работаю, и оставьте меня в покое.

Ему сделалось совсем плохо, во рту пересохло, а на глаза как будто что-то тяжело давило изнутри. Он повернулся и пошел к выходу, с трудом волоча ноги. В дверях он, как на грех, зацепился плечом за косяк, пошатнулся и, понимая, что после этого спорить бессмысленно, обернулся и грубо сказал:

– Ладно! Я пойду к доку, и он подтвердит вам, что я могу работать. Вы кто такой? Вы мастер или док? Не за свое дело беретесь!

Он прошел мимо плотников, которые обтесывали бревна, и ему показалось отвратительным, что они делают еще больше щепок, от которых и так больно режет глаза на солнце. Он остановился и пробормотал, хотя ему казалось, что он громко и вызывающе крикнул:

– Эй, мастер! Полдня не забудьте оплатить! Чтоб не было никаких штучек.

Он много говорил и спорил в амбулатории, хотя ему было уже трудно сидеть на лавке прямо, и, сам переставая понимать, о чем спорит и чего добивается, смутно чувствовал, что дело плохо, совсем плохо: он попался, болезни не скрыть.

У него оказалась какая-то очень плохая температура, его куда-то вели под руки, и только после нескольких дней мутного бреда, путаницы и черных провалов полного забытья он пришел в себя, слабый и ко всему безразличный. Сказали, что у него было двухстороннее воспаление легких, но в ту минуту и это было ему безразлично и неинтересно, как и все на свете.

Глава семнадцатая

«Случится в твоей жизни чудо, и ты всплескиваешь руками, изумляешься и в радости и умилении без конца повторяешь: „Ну кто бы мог поверить, что со мной такое случится?“ И вот происходит второе чудо, и ты опять изумляешься, но чуточку поменьше. И вдруг, выглянув из окошка, ты видишь, как третье чудо входит к тебе во двор, ты смотришь на него из-под руки и спокойно говоришь: „Эге, да вот, кажись, и еще одно к нам жалует…“

Так говорила себе старая Юлия, сама поражаясь, до чего же легко привыкла она к событиям, изменившим вокруг всю жизнь.

Разве не чудом было посещение Матаса и Дорогина, гостей, которых ждали всю жизнь и которые явились, хотя и с двадцатилетним опозданием, а все-таки ведь явились!

А банковский зал, в котором она, глазам не веря, смотрела на десятки пар маленьких стоптанных башмачков, весело приплясывающих на блестящем паркете?

А потом?.. На велосипеде приехал из города посыльный. Профессора вызывали в Вильнюс. Все произошло так быстро, что никто не успел как следует приготовиться и поволноваться…

Через неделю Юстас вернулся обратно, рассеянный, задумчивый. За обедом он неожиданно с озабоченным видом спросил у Юлии, протянет ли она с хозяйственными расходами до пятнадцатого числа? Дело в том, что раньше пятнадцатого ему не выдадут первого жалованья.

Даже сейчас, когда целые сутки прошли, Юлия посмеивается, вспоминая об этом разговоре. Дотянуть до пятнадцатого? Да уж как-нибудь она, пожалуй, дотянет, если тянула, дожидаясь этого дня, добрый десяток лет…

Утро еще совсем раннее; даже гуси, как следует не проснувшись, не двигаются с места и, лениво разминаясь, пробуют расправлять крылья. Юлия выпускает из хлева корову, открывает ворота, все еще продолжая улыбаться своим мыслям…

…В то же самое время в домике над оврагом Аляна просыпается от бодрого погромыхивания медного умывальника во дворе. Не успев открыть глаза, она сквозь веки чувствует теплый розовый свет солнца, бьющего ярким косым лучом в ее каморку.

Она начинает моргать и с такой силой потягивается всем своим молодым, горячим после сна телом, что чуть не скатывается с узенького матрасика. Голова ее свешивается с края постели. Лежа на спине, она запрокидывает голову еще больше и видит в квадрате окна верхушку березы в ослепительно синем небе.

Береза недвижно стоит, облитая солнцем, и листья потихоньку шевелятся на ее ветках, точно тысячи маленьких рук, поворачиваясь зелеными ладошками вверх, радостно тянутся погреться в солнечном тепле.

Умывальник гремит вовсю, торопливо и весело. Так моется только Степан. Аляна лежит, запрокинув голову, слушает, вспоминает. Осторожно проводит тыльной стороной ладони по губам… Над ней вечно посмеивались, что губы у нее припухшие, точно она с кем-то целовалась. Ну вот, а теперь, кроме шуток, они, кажется, припухли. Вчера вечером под этой березой они со Степой, наверно, целый час стояли и целовались. И пока шли от березы к крыльцу, все время останавливались и целовались. И уже войдя в дом, у самого порога кухни, опять бросились друг к другу. Еще бы немножко, и они, споткнувшись о порог, так и влетели бы, обнявшись, в кухню, где сидели родители.

Сбросив простыню, Аляна соскакивает с постели, кое-как приглаживает растопыренными пальцами волосы, нетерпеливо натягивает старенькое домашнее платье и заглядывает в зеркальце.

– Ну хороша-а!.. – почти с ужасом восклицает она. Волосы растрепаны, завитки свалились в беспорядке на лоб, глаза сонные, хотя и веселые, кнопки спереди на платье застегнуты кое-как, через одну, губы определенно припухли!

Вид ужасный, она это понимает. Но, глядя в зеркало, она с удивлением замечает, что сегодня нравится себе. Это она-то, всегда считавшая себя чуть ли не уродом.

Степан появляется на кухне в рубахе навыпуск, растирая полотенцем шею, как раз в ту минуту, когда навстречу выходит из своей каморки Аляна. Увидев друг друга, они останавливаются в разных концах комнаты, позабыв даже поздороваться.

– Приглядите-ка за чайником, – говорит Жукаускас. – Вот-вот поспеет! – Набросив на плечо полотенце, он идет во двор, к умывальнику.

Степан и Аляна молча смотрят вслед, пока за ним не захлопывается дверь, и оба одновременно, как по команде, поворачивают головы к открытой двери комнаты Магдалэны. Магдалэна не может их видеть, но слышит, конечно, каждый шорох в кухне. По ее легкому покашливанию Аляна безошибочно определяет, что мать еще не встала и лежит в постели. После возвращения из больницы она поднимается последней в доме.

Значит, сейчас они одни. Всего на несколько минут, потому что старый мастер ни времени, ни воды не любит тратить на умывание.

Они смотрят друг на друга не отрываясь, стоя в разных углах, и так проходит минута или две. Старый мастер уже успел добраться до умывальника, и тот начал вяло погромыхивать.

Степан в своих тяжелых рабочих сапогах не может и шагу ступить, чтоб не услышала Магдалэна. Он стоит не шелохнувшись, точно ему подошвы к полу прибили. Аляна, неслышно ступая босыми ногами, перебегает комнату. Схватившись за руки, они второпях, легко, беззвучно целуют друг друга и замирают, встретившись губами.

Степан осторожно прижимает девушку к себе, и вдруг раздаются один за другим три одинаковых тугих звука: пак!.. пак!.. пак! Это отскочили, расстегнувшись, три верхние кнопки на платье.

Выгнув спину, Аляна откидывается назад, упираясь руками Степану в плечи, глядя ему в глаза – испуганно, настороженно, тревожно. Она знает, что платье на груди у нее совсем расстегнуто. Дурацкое, тесное, полудетское платье, из которого она выросла. И, вся замерев, она ждет, что будет дальше, готовая прочитать у него в глазах любую мгновенно мелькнувшую мысль, подметить малейшее, даже невольное движение. Достаточно ему сейчас опустить глаза, и она оттолкнет его, вырвется и никогда, быть может, не простит ему этого взгляда.

Степан зажмуривает глаза и осторожно целует ее лоб и спутанные завитки волос. И как только она смела про него такое подумать, дура несчастная! Переполненная радостью, доверием, благодарностью, она крепко стискивает обеими руками его голову, пригибает ее к себе, прижимает к груди и сейчас же, круто повернувшись, убегает обратно в свой чуланчик.

Слышно громкое шипение керосинки, которую заливает бурно вскипевший чайник. Мать окликает Аляну, и Степан, подобрав полотенце, которое валяется на полу, скрывается в своей комнате.

Аляна работает эту неделю в вечерней смене. Ей не нужно спешить на работу, но она торопливо одевается и после завтрака вместе с отцом и Степаном выходит из дому.

Все еще раннее утро, но приближается час, когда начнется работа на конфетной фабрике, на лесопилке, кирпичном заводе, в ремонтных мастерских.

Из бокового переулка выходят, весело болтая, две девушки с конфетной фабрики. Заметив Аляну и Степана, они разом обрывают разговор и с жадным любопытством оглядывают их, прежде чем поздороваться.

– Ты разве сегодня в утреннюю? – не удержавшись, спрашивает одна из девушек.

Аляна готова к этому вопросу.

– Нет, милая, не в утреннюю.

– Ах, вот оно что?.. – И девушки, не найдя, о чем бы еще спросить, кивнув, перебегают на другую сторону дороги, чтобы там всласть взволнованно пошептаться. Ой, как это интересно! И кто бы мог подумать? Хоть бы знать, чем все это кончится. Нехорошо болтать раньше времени, но удержаться, чтоб никому не рассказать, тоже никак невозможно…

У дверей конторы висит фанерная дощечка с надписью: „ТРЕБУЮТСЯ“ – и пониже листок бумаги с перечислением, какие работники требуются конторе.

– А объявление-то все еще висит! – многозначительно дергает Жукаускас Степана за рукав, – Погляди-ка!

– Обычное дело, – рассеянно подтверждает Степан, целиком сосредоточенный на одном: как бы незаметно коснуться руки Аляны и почувствовать ее беглое ответное пожатие.

– Это мне нравится, обычное! – с досадой восклицает старый мастер. – Пожил бы с мое, не стал бы так равнодушно хрюкать: „обычное“! У нас тут лишние рабочие руки были чистой погибелью для людей. Куда их девать, не знали. Рады были в море утопить или в топках сжечь, как те… как их, бразильцы, свой кофе. Да у нас вроде того и получалось: сваливали людей на пароходы и отправляли куда глаза глядят, лишь бы отделаться…

– Понятное дело, безобразие, анархия производства, – старается поддержать разговор Степан, но Жукаускас досадливо крякает:

– Э-э, что ты понимаешь! Может, за двадцать пять лет в этом году первый раз ни один человек из Ланкая не уехал в дальние края искать работу! Это переворот жизни, а не то что…

Они уже дошли до рыночной площади. Аляне пора возвращаться домой, где ее ждет мать. Все, не сговариваясь, останавливаются.

Мастер в нерешительности оглядывается по сторонам, потом невнятно бормочет:

– А я, пожалуй, пройду вот тут, через рынок… – и сворачивает в переулок.

– Обиделся он на нас, что ли? – спрашивает Степан.

– Да нет… Знаешь, почему он через рынок пошел? Он такой смешной! – Аляна начинает смеяться. – Когда наша собачонка была еще совсем маленьким щенком, она очень боялась воды. Только мы соберемся ее купать, – она сейчас догадается, забьется под кровать и лежит, не дышит, прислушивается. Нальем в корыто воду, она все крепится, лежит. Тогда я нарочно начну плескать водой и ласково приговаривать. Она слышит и думает: „Батюшки, кого-то купают, уж не меня ли?“ И вот не выдержит, выскочит из-под кровати и сама примчится на кухню.

Степан, глядя на Аляну, смеется.

– Ну, а отец твой при чем?

– При том, что будку свою он ненавидит и боится ее. Она ему во сне снится. Понимаешь? Вот он нарочно мимо нее другой раз на работу пройдет, хочет, наверное, бедняга, убедиться, что она заколочена и он там не сидит за окошком с паяльником около дырявой кастрюли… Хочешь, я тебя провожу еще немножко?..