Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

Полицейский в меховом полушубке, высунувшись до половины в дверь, заливисто свистел, вызывая патруль.

Шпик в шапочке, размахивая пистолетом и угрожающе крича, кинулся разнимать дерущихся.

Матас безалаберно, по-пьяному гикал, швырял кого-то, стряхивал с себя чьи-то руки и в то же время пристально следил за всем происходящим. Вот вскочили те двое рабочих. Так и есть, дурни, кидаются ему на выручку… А в дверь уже врываются патрульные автоматчики, и разгоряченное розовощекое лицо молодого шпика высунулось из-за чьего-то плеча, и рука тянется, стараясь стукнуть Матаса рукояткой пистолета по голове.

Правая рука Матаса в этот момент освободилась, а розовый, широкий подбородок шпика с ямочкой посредине был прямо у него перед глазами. «Может, это и лишнее, – мелькнуло в голове Матаса, – да уж пусть…» – И, еще продолжая думать, он вложил всю силу и скорость, на какую был способен, в удар – немного снизу, под подбородок. Голова шпика мотнулась и исчезла где-то в свалке. А Матас гаркнул диким голосом:

– Ге-ге-гей!.. Хайль Гитлер!.. – и, обхватив какого-то спекулянта, рухнул вместе с ним на пол, цепко держа его над собою, как прикрытие.

Глава восьмая

За громоздким письменным столом сидел желтолицый лейтенант войск СС. Перед его глазами посреди комнаты стояла табуретка, против которой на высоком штативе была установлена сейчас не включенная сильная лампа с рефлектором.

Было утро, и за широкими окнами виднелись деревья сада, покрытые снегом.

Над головой лейтенанта пестрел бордюр из ярко раскрашенных фигурок: заяц с собачкой играл в мяч, а чуть подальше два ежа держали обруч, в который прыгал поросенок. Потом снова заяц с собачкой, и опять поросенок с ежами, и так вокруг всей комнаты, бывшей некогда гостиной в доме старой барышни, а позднее залой для игр в детском саду.

Лейтенант чиркнул спичку и закурил, но, сделав две затяжки, сморщился и с отвращением ткнул сигарету в пепельницу. Во рту и без того было сухо и горько. Он завтракал второпях, а побриться и вовсе не успел. Озабоченно пощупав колючую щетину под подбородком, он поднял глаза на человека, которого допрашивал полицейский унтер-офицер.

Белобрысый деревенский парень с бесцветными поросячьими ресницами. Простолюдин. На щеке свежие ссадины. Голову держит набок, видно, болит шея, и от этого вид у него еще более жалкий и растерянный.

Допрос ведет полицейский унтер-офицер из литовцев, и лейтенант не понимает ни единого слова, кроме имени и фамилии парня. Странное имя: Ляонас.

– Ну, что? – скучающим голосом спросил лейтенант.

Унтер повернулся к нему, опустив руки по швам, и еле заметно пожал плечами.

– Ладно, – сказал лейтенант. – Попробуем еще раз.

Он нажал кнопку, и было слышно, как где-то близко за дверью зазвонил звонок. На пороге появился автоматчик, выслушал приказание и снова скрылся.

Из дверей, ведущих во внутренние комнаты, выглянул пожилой, очень благообразный солдат без фуражки.

– Что там у вас, Хейнц? – спросил лейтенант.

– Осмелюсь доложить, парикмахер явился, господин лейтенант.

Лейтенант машинально коснулся своей колючей щеки, подумал и сказал:

– Ладно, пусть подождет… – и, повернувшись к унтеру, махнул рукой, точно отгоняя муху. – А этого пока уберите.

Унтер подтолкнул Ляонаса к двери и передал в руки автоматчиков. Потом вернулся к столу и остановился в выжидательной позе.

Лейтенант несколько минут молча перелистывал лежащие перед ним странички донесений и протоколов.

– Роскошная работа! – наконец констатировал он с мрачным удовлетворением. – Просто никогда не видел ничего лучшего, – он перевернул еще страничку. – Приволокли ко мне сюда весь трактир, всю сапожную мастерскую, и теперь я должен разбираться, кто там святой, а кто советский агент. Абсолютные кретины!

Унтер сочувственно вздохнул и переступил с ноги на ногу.

– Ну что это, что? – Лейтенант приподнял двумя пальцами за уголок один из листков. – Что здесь можно понять? Этот мужик сунулся в переулок, где была наша засада в сапожной мастерской. Он, по-видимому, даже заглянул в окно, где сидел этот психопат-сапожник, который сам на себя донес. Потом отправился на почту и послал открытку в Зюдерзее, по-туземному Зарасай… В налоговых списках Зюдерзее он действительно значится. Отлично. Затем он, как и положено мужику, нализался в трактире и ввязался в драку с этими спекулянтами сахарином… Вот и все. Полная картина, без единой неясности. Теперь мы можем его повесить, отправить в лагерь или отпустить на все четыре стороны. Для всего этого имеются совершенно одинаковые основания. То есть ровно никаких.

За дверью послышался какой-то неясный шум и топот медленно переступающих ног. В комнату боком пролез солдат в форме СС, поддерживая под руку человека, старательно передвигавшего непослушные ноги. С другого бока его поддерживал молодой белокурый полицейский шпик спортивного вида, с большим пластырным крестом на розовом подбородке.

Лейтенант молча наблюдал, пока эти двое проволокли Матаса через всю комнату и усадили на табурет. Когда его отпустили, он качнулся и чуть не упал, но с видимым усилием удержался.

Унтер-офицер включил ослепительную фотографическую лампу, направив ее прямо в лицо Матасу.

– Свиньи собачьи, – меланхолически проговорил лейтенант. – Ну, что вы с ним сделали? Самих бы вас так! Зачем вы ему всю физиономию перепортили? Его и мать родная теперь не опознает.

Эсэсовец вытянулся и, жалобно моргая, виновато пробормотал:

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, это только сегодня. А так, пока мы его выставляли для опознания, он был у нас в полном порядке. Прошу прощения, господин лейтенант.

– Идите вы к черту, – сказал лейтенант. – Зачем вам физиономию понадобилось портить? Причешите хоть его!

С радостной готовностью эсэсовец кинулся к Матасу, обнял его одной рукой, чтобы тот не упал, и, вытащив из кармана гребешок, с материнской заботливостью стал расчесывать на пробор его влажные волосы.

– Да оботрите его, что ли! – брезгливо приглядываясь, сказал лейтенант.

Эсэсовец поспешно вытащил из кармана брюк носовой платок и сделал знак шпику. Тот взялся двумя руками сзади за голову Матаса, приподнял ее и держал, пока солдат стирал с лица кровь.

– Ну, теперь он совсем ничего… – примирительно сказал унтер.

– Пустяки «ничего»! – проворчал лейтенант. – А ну, давайте сюда того, с кривой шеей.

Автоматчик ввел Ляонаса и ушел, закрыв за собой дверь. Унтер подтащил Ляонаса за рукав и поставил прямо против Матаса.

Лейтенант прикрылся ладонью от нестерпимого света и внимательно уставился в лицо парня.

Это было лицо человека, оглушенного, подавленного происшедшим в его жизни жестоким переворотом.

Вся прежняя жизнь представлялась ему каким-то сном. Когда-то он был батраком, потом жизнь счастливо изменилась и он стал рабочим. Он собирался вступить в комсомол, но не успел. Начал учиться на вечерних курсах, но не исписал до конца и третьей ученической тетрадки, как произошел новый переворот. Кем же он стал теперь? По-видимому, всего-навсего каким-то существом, которое можно избить или даже убить совершенно безнаказанно… Отупевший, растерянный, он силился понять, что же с ним будет дальше? Что дальше?..

Матас, которому слепящая лампа напомнила, как нужно себя вести во время процедуры опознания, сам, без команды, медленно поднял и подставил свету свое лицо с полуослепшими глазами. Голова его от слабости запрокинулась, он опять качнулся всем телом, с трудом удерживаясь на табурете.

Унтер-офицер торопливо, вполголоса что-то говорил по-литовски на ухо Ляонасу, слегка толкая его кулаком в бок, а лейтенант, не понимая слов, только следил за выражением его лица.

Вдруг Ляонас заморгал, обернулся к унтеру, и на лице его, сквозь безразличие, пробилось какое-то осмысленное выражение.

– Ну что? – быстро спросил лейтенант.

Унтер четко повернулся и доложил:

– Я ему сказал, что его товарищ, этот Станкус, уже вспомнил настоящее имя этого типа.

Лейтенант кивнул и с очень довольным видом похлопал ладонью по стопке исписанных листков, лежавших перед ним на столе.

– Да, да… Вот тут… Правильно: Станкус!

Веки Матаса дрогнули, глаза встретились с глазами Ляонаса.

– Ну, теперь ты тоже вспомнил? – дружелюбно подбадривая, спросил унтер. – Молодец! Мы тебя сейчас же отпустим, Ляонас.

– Его? – вяло проговорил Ляонас. – Нет. В трактире я его видел, когда он дрался. А раньше… нет.

Унтер свирепо замахнулся, и Ляонас зажмурился, ожидая удара в лицо, но тот не ударил. Немного погодя Ляонас осторожно приоткрыл глаза. Тогда унтер стукнул его изо всех сил по шее. Место это было, наверное, очень больное. Сквозь стиснутые зубы Ляонас замычал, и унтер ударил его еще и еще раз.

– Ну что? – опять спросил лейтенант.

Унтер потер пальцы.

– Осмелюсь доложить, все то же самое, господин лейтенант. Это просто пень какой-то!

Мучительно стучавший в голове Ляонаса вопрос «Как жить?» вдруг исчез, решился сам собой. Говорить «нет», когда эти сволочи хотят, чтобы ты сказал «да», – вот ради чего и стоит еще жить. И Станкус ни черта им не сказал! Если бы они узнали имя, они не стали бы больше никого допрашивать. Станкус – друг, он тоже сказал «нет»…

– Убрать! – коротко бросил лейтенант и, отвернувшись, сунул в рот сигарету, но после первой же затяжки сморщился и поспешно ткнул ее в пепельницу.

Унтер вытолкал Ляонаса в дверь, где его принял автоматчик.

– Черт вас знает, – сказал лейтенант унтер-офицеру, все еще продолжая морщиться от горечи сигареты. – Одного за другим вы таскаете ко мне каких-то подонков и оборванцев. Неужели тут нет кого-нибудь из более приличных слоев населения?

Унтер минуту напряженно соображал, потом неуверенным тоном предложил:

– Может быть, этого почтового чиновника, господин лейтенант?

– А по-немецки он говорит?

– Безусловно… Раз он работает на почте…

– Так о чем вы раньше думали? Давайте его сюда.

– Слушаю, сию минуту пошлю за ним машину.

– Посылайте… Да позовите Хейнца. Не могу я весь день сидеть тут небритым.

Унтер поспешно, на цыпочках вышел. Лейтенант откинулся на спинку кресла и минуту сидел с утомленно закрытыми глазами.

Дверь, ведущая в жилые комнаты, приоткрылась. Из нее высунулось полное лакейское лицо Хейнца. Еще с мирного времени сохранил он профессиональные повадки кельнера из ресторана с отдельными кабинетами. Он заглянул, готовый в любую минуту неслышно исчезнуть или, если в кабинете происходит нечто интимное, не предназначенное для постороннего взора, сделать вид, что ничего не заметил.

Но в кабинете было тихо, лейтенант зевал, развалившись в кресле. Какой-то избитый до полусмерти, а может быть, и несколько больше, мужик сидел, покачиваясь под светом лампы с рефлектором, а позади него стояли без дела двое: знакомый Хейнцу солдат СС Хандшмидт и местный полицейский в штатском.

Хейнц неслышно шагнул в комнату и выжидательно кашлянул.

– Можете впустить сюда парикмахера, – сказал лейтенант. – У нас тут небольшой перерыв.

– Слушаю. – Хейнц мягко притворил за собой дверь, прошел по длинному коридору и спустился по внутренней лестнице в первый этаж, на кухню, где его дожидался молодой щеголеватый парикмахер с длинными бачками. Он сидел на кухонной табуретке, с достоинством выпрямившись и придерживая на коленях маленький чемоданчик с инструментами.

Толстая кухарка внимательно помешивала ложечкой в маленькой кастрюлечке, стоявшей посреди просторной, пышущей жаром плиты.

– У господина лейтенанта маленький перерыв в работе, – сказал Хейнц. – Идемте.

Парикмахер поспешно вскочил, поставил чемоданчик на табуретку и, откинув крышку, вынул никелированный подносик и бритвенный стаканчик.

Кухарка молча показала ему толстым пальцем на чайник. Парикмахер налил в стаканчик кипятку, чтоб нагрелся, вылил воду в раковину и снова наполнил. Затем установил на подносе чашечку для мыла, кисточку и, держа в руке две бритвы в футлярах, осторожно поднял поднос.

– А как дела с завтраком для господина лейтенанта? – спросил Хейнц.

– Завтрак готов, – сказала кухарка, помешивая в кастрюлечке.

Хейнц кивнул и пошел впереди парикмахера.

Они поднялись по лестнице и пошли по коридору. Парикмахер шел медленно, не отрывая глаз от бритвенного стаканчика, стараясь не расплескать воду.

Хейнц приотворил дверь, заглянул в кабинет.

– Разрешите впустить парикмахера, господин лейтенант?

– Да, да, – сказал лейтенант, по вдруг вспомнил – А завтрак?

– Завтрак готов, господин лейтенант, – ответил Хейнц, сторонясь в дверях, чтобы пропустить парикмахера.

– Ну, так давайте сначала завтрак, – сказал лейтенант.

– Слушаю, – мягко ответил Хейнц и, взявшись за ручку двери, загородил дорогу парикмахеру. Вода из стаканчика плеснулась на подносик, а парикмахер удивленно поднял глаза на Хейнца. Тот, надвинувшись на него грудью, оттеснил обратно в коридор и прикрыл у себя за спиной дверь.

– Сначала он будет завтракать, – спокойно и внушительно сказал тот парикмахеру, и вместе они пошли обратно на кухню.

Парикмахер, чувствуя легкий озноб, теперь шел быстрее и расплескивал воду. В комнате, где он каждое утро брил лейтенанта, он успел заметить яркий свет, каких-то людей, наклонившихся над сидящим человеком, и испачканный в крови платок в руках у солдата…

Вернувшись в кабинет, Хейнц расстелил салфетку, поставил перед лейтенантом стакан холодной воды и две маленькие тарелочки – одну с творогом, другую с горячим морковным пюре.

Лейтенант вытащил из ящика стола коробочку, достал из нее две таблетки, проглотил одну за другой, запивая водой, и начал есть пюре. Очень скоро во рту исчезло противное ощущение горечи. Внимательно пережевывая пюре, он поднял голову и посмотрел на белокурого шпика с пластырем на подбородке.

– Чем это он тебя? Бутылкой или стулом?

– Кулаком, – вытянувшись, с готовностью доложил шпик. Он говорил, слегка пришепетывая, так как челюсть у него плохо двигалась.

– Здорово! – одобрительно заметил лейтенант, вытер губы салфеткой и пододвинул к себе творог.

Немного погодя, продолжая есть, он задумчиво покосился на лежащие перед ним бумаги и обратился к унтер-офицеру:

– Спросите его, почему он кричал «Хайль Гитлер!», когда дрался в трактире?

Унтер перевел Матасу вопрос. Отвечая, тот попытался встать, но не смог.

– Что он говорит? – нетерпеливо спросил лейтенант, заметив легкую усмешку в глазах полицейского.

– Осмелюсь доложить, он говорит, что больше не будет драться. И он не помнит, что он кричал.

– А что, по-вашему, в этом смешного?

– Прошу прощения, этот дурак назвал вас председателем. Он думает, что он в суде.

– Троглодит и орангутанг, – с полным ртом пробормотал лейтенант и отодвинул от себя тарелку с крошками творога.

Унтер-офицер подошел к двери, приотворил ее, с кем-то пошептался и, открыв дверь пошире, впустил пожилого почтового чиновника в крахмальном воротничке, подпирающем большой кадык на жилистой шее. Чиновник сделал шаг, сдвинул каблуки и сдержанно поклонился. Старческие его губы имели такое выражение, будто он с отвращением держал во рту что-то противное, чего не мог ни выплюнуть, ни проглотить. Одет он был старомодно, но очень прилично.

– Ну-с, господин почтмейстер, вы, кажется, говорите по-немецки? – оживившись, спросил лейтенант и с наслаждением закурил сигарету. – Да? Благодарение богу. Может быть, закурите?

– Очень благодарен, – поклонился чиновник и кисло улыбнулся. – К сожалению, имею предрасположение к язве.

– Повышенная кислотность и тому подобное? – спросил лейтенант. – Гнуснейшая история!.. Я вас пригласил, чтобы вы посмотрели на этого человека. Вы его знаете?

Чиновник поправил пенсне, посмотрел на Матаса и, быстро повернувшись опять к лейтенанту, четко, с видимым удовольствием сказал:

– Да, третьего дня, в среду, около двух часов дня он приходил на почту. Совершенно точно!

– Отлично, – сказал лейтенант. – Мы это знаем. Вы давно живете в этом городе?

– Сорок два года, господин начальник.

– Очень хорошо. Теперь я попрошу вас не торопясь, внимательно рассмотреть этого человека и припомнить, не видели ли вы его когда-нибудь раньше? Только не спешите. Это весьма важно.

– Важно? – с проснувшимся интересом сказал чиновник и, торопливо сдернув пенсне, быстрым движением своих бескровных, сухих пальцев протер стекла квадратным кусочком замши. Затем он долго насаживал пенсне на место, будто устанавливая оптический прицел, вплотную подошел к Матасу и, вытянув шею, уставился в упор ему в лицо. Через минуту он слегка откинул назад голову, прищурился и вдруг, покраснев от раздражения, желчно проговорил:

– Но он же все время качается! Я не могу его как следует разглядеть!

Белокурый шпик шагнул вперед и, подложив руку под подбородок Матаса, вздернул его голову.

Чиновник наклонился, придерживая на носу пенсне и пронзительно вглядываясь. Лейтенант искоса следил за ним. Выражение надежды и охотничьего возбуждения довольно противно выглядело на изжеванном, старческом лице чиновника. Потом оживление начало постепенно угасать. Чиновник досадливо фыркнул и сокрушенно покачал головой. Увеличенные сильными стеклами, его колючие глаза со старческими мешками были прямо перед глазами Матаса. Даже полуослепший от яркого света, Матас видел их вполне отчетливо. Он не мог пошевелить головой, его подбородок крепко сжимала потная, сильная рука. Он мог только смотреть, и он смотрел и думал о том, что ничего прекраснее этих глаз не видел в жизни. И если ему суждено еще жить, он никогда их не забудет.

Чиновник повернулся к лейтенанту.

– Ничего утешительного, господин лейтенант… Конечно, я не могу знать в лицо всех мужиков, но что касается обитателей нашего города… Я имею в виду… мало-мальски образованные слои… Этот? Безусловно, нет! Могу удостоверить.

– Вы можете это сделать в письменной форме?

– С особенным удовольствием!

Когда чиновник, вежливо попрощавшись, ушел, лейтенант встал и, потянувшись всем телом, зябко потер руки.

– Уберите вы к черту эту лампу, – с раздражением сказал он унтер-офицеру. – И его уберите. Надоел мне этот цирк. Скажите, чтоб позвали наконец парикмахера.

Эсэсовец и полицейский подхватили Матаса под руки. Он сделал усилие, чтобы удержаться на ногах, но они были почти парализованы и не слушались, а эсэсовцу все время мешал замаранный кровью платок, который он держал в руке, опасаясь испачкать карман. Наконец, сообразив, что делать, он положил платок на табуретку и, ухватившись поудобнее, помог поднять Матаса.

Хейнц появился в дверях и пропустил в комнату парикмахера с молодцеватыми бачками. Тот поклонился лейтенанту и увидел окровавленный носовой платок, свесившийся с края табуретки. Его затошнило от вида крови, от страха увидеть что-нибудь, чего не полагается видеть, и он изо всех сил старался смотреть только на стаканчик с горячей водой для бритья…

– Можете действовать, мастер. – Лейтенант расстегнул верхнюю пуговицу мундира и повернулся к полицейскому унтер-офицеру – Вот видите, теперь я имею все данные, чтобы принять одно из двух мудрых решений, о которых я вам говорил.

– Вы изволили тогда говорить о трех, – мягко напомнил унтер.

– Ну, третье-то отпадает. Все-таки незачем ему было соваться в тот переулок.

Глава девятая

Суматоха безрезультатных поисков и беспорядочных облав, вспыхнувшая в Ланкае после истории с утопленными в болоте экскаваторами, улеглась, но на столбе посреди рыночной площади все еще висело объявление с черным орлом, подписанное комендантом города. Тому, кто сообщит какие-либо сведения об участниках «акта саботажа» на болоте, предлагалась денежная награда. Но ненависть к оккупантам была так сильна, что никто не соблазнился наградой, хотя были, конечно, люди, которые кое-что заметили или кое о чем догадывались.

В эти самые дни произошло одно незначительное событие: Магдяле, которая в течение долгого времени снисходительно-насмешливо принимала безнадежные ухаживания молодого Пятраса Казенаса, вдруг почему-то очертя голову решилась и, к общему удивлению, вышла за него замуж.

Комендантское объявление еще висело на рыночной площади, а в костеле гудели, перекатываясь под куполом, рокочущие громы органа, и Магдяле стояла перед алтарем в белом подвенечном платье с длинной фатой, бледная, с высоко поднятой головой. А рядом с ней – Пятрас, тот самый, за голову которого была объявлена награда.

Магдяле безмерно преувеличивала в своем воображении размеры его подвига, но ее мало интересовали фактические подробности. Для нее Пятрас был герой, настоящий мужчина, один среди всех ее знакомых, кто не побоялся бороться и кого ожесточенно преследовали фашисты.

«Может быть, при выходе из церкви его схватят солдаты, – со страхом и гордостью думала она. – Ну что ж, я буду достойна его…»

В стороне от толпы любопытных, глазевших на свадебную процессию, стоял фабрикант господин Малюнас со своей молоденькой женой Ирэной. Спрятав подбородок в пушистый воротник меховой шубки, она исподлобья, с напряженным вниманием, пристально вглядывалась в лица новобрачных. Напрасно Малюнас тянул ее за рукав.

– Что ты находишь в этом интересного? Не видела свадеб получше этой?

– Видела, – презрительно ответила Ирэна, не оборачиваясь. – На одну даже больше, чем мне бы хотелось.

– Нам нельзя опаздывать на обед к господину коменданту. Пойми, он может расценить это как невнимание с нашей стороны.

Он говорил самым добродушным, примирительным тоном. Никаких этих намеков он и понимать не желал. Он знал одно: у себя дома или в гостях, при дамах, комендант вполне приличный, вежливый человек. А когда разговариваешь с ним в служебном кабинете, этого про него уж никак не скажешь. Значит, надо стараться как можно меньше видеться с ним в кабинете и как можно больше в гостях. А уж это, конечно, зависит и от Ирэны. И она это прекрасно понимает.

А Ирэне кажется, что все это происходит в одном из тех захватывающих фильмов, каких она сотни пересмотрела на своем веку.

Вот она стоит посреди площади, в дорогой шубке, большеглазая, тоненькая, рядом с противным богатым мужем. Играет орган, и другая девушка выходит из костела об руку с ее возлюбленным…

А как она была когда-то влюблена в этого Пятраса! Замуж за Малюнаса она вышла просто из страха – вдруг испугалась всего того, что называется бедностью: платьев, вышедших из моды, дешевого, некрасивого белья, стоптанных туфель, комнаты в одноэтажном домишке, где за водой надо ходить к насосу во дворе. Если бы она вышла замуж за простого лесничего, все это осталось бы ее уделом на всю жизнь. Но теперь ей самой стало казаться, что она принесла себя в жертву своей матери, отставной чиновнице на пенсии, любительнице крепких папирос и тминного ликера.

Ирэна смотрела на Магдяле и Пятраса, и, хотя все происходило почти так, как в ее любимых фильмах, она чувствовала тугой клубок у горла, у нее дрожали губы, и она еле сдерживалась, чтобы малодушно не расплакаться – не жемчужными экранными, нет, обыкновенными горькими, жалкими, виноватыми слезами…

С некоторых пор Аляна совсем перестала выходить из дому. Они давным-давно не виделись с Магдяле. И вдруг однажды в конце зимы Магдяле, чуть не бегом пробежав всю дорогу до домика старого мастера, нетерпеливо постучала в дверь.

За дверью послышались неторопливые, какие-то вялые шаги, совсем не похожие на прежнюю стремительную, легкую походку Аляны. Она отворила дверь, увидела Магдяле, не улыбнувшись, поздоровалась и, шлепая старыми туфлями, не оглядываясь пошла в комнаты.

В первую минуту Магдяле еле удержалась, чтобы прямо с порога не выкрикнуть новость, ради которой бежала через весь город.

– Проходи сюда, – позвала Аляна. – Никого дома нет, я да маленький.

Магдяле вошла. Стекла низеньких окон до половины были покрыты седым морозным узором. Цветы и листья в горшочках и банках стыли в холодном воздухе еще не топленной комнаты.

Крошечный ребеночек с реденькими волосиками лежал посреди большой постели, выпростав руки из-под ватного одеяла, шевелил растопыренными пальцами, моргал и тихонько попискивал.

Аляна, присев перед ним на низкую табуретку, внимательно посмотрела ему в лицо, обеими руками придерживая у себя на груди старый вязаный платок.

– Он тихонький, – сказала Аляна. – Он громко никогда не плачет. Откуда ему знать, в какое время он родился? А ведь точно чувствует, что виноват, что не вовремя… Сейчас нужны когти и зубы, отгрызаться от врагов. А он, видишь, какой: беззубенький и ноготков-то почти нет. Вот он и понимает, что уж лучше как-нибудь потише… Наверно, так вот лисята или зайчата какие-нибудь лежат, притихнув, в норке, когда слышат лай собак. Вот видишь? Он молчит, думает что-то свое. Иногда мне кажется, что он все знает. Что отца нет. Что кругом враги, война, голод…

– Ты выдумываешь все это, – сказала Магдяле. – Ничего он не знает.

Аляна ее не слушала.

– Все матери восторгаются, что у них дети необыкновенные. А я хотела бы, чтоб он был обыкновенный: толстый, крикливый, глупый. Но ты ведь и сама видишь, какой он: тихий и все думает…

Аляна выпрямилась, обвела растерянным взглядом комнату и вдруг озабоченно сказала:

– Знаешь, я его вещи перебирала и вспомнила: зачем я ему тогда не дала с собой бритву? Он хотел взять, а я не дала, говорю, возвращайся небритый, где ты там, на болоте, бриться будешь… И теперь я все думаю, как он там без бритвы? Хоть бритва бы у него там была.

– Где это, по-твоему, «там»? – спросила Магдяле каким-то особенным тоном, так что Аляна подняла голову и посмотрела на нее.

– Ну, там, где он сейчас… – начала она, и Магдяле с испугом вдруг увидела ее неестественно широко раскрывшиеся глаза и побелевшее лицо с беспомощно и беззвучно шевелящимися губами.

Магдяле порывисто схватила и сжала ее руки.

– Т-ты… знаешь! – с полной уверенностью и с ужасом перед этой уверенностью, запинаясь, выговорила Аляна, еле шевеля непослушными, как на морозе, губами.

– Он жив, – сказала Магдяле. – И теперь известно, где он находится. Подумай только, сколько времени ты старалась разузнать хоть что-нибудь! А сегодня Пятрас случайно встретил одного знакомого на улице… Того забрали в рабочую команду и заставили строить лагерь… Теперь он вернулся. Он видел твоего Степана. Главное, он жив, жив, понимаешь?

– Где же он? – нетерпеливо перебила ее Аляна. – Я должна идти к нему.

– Я тебе не скажу сейчас, – рассудительно сказала Магдяле. – Ты немножко сумасшедшая сейчас, можешь и вправду встать и пойти туда в метель, с ребенком на руках.

– Нет, его нельзя с собой брать. Ты говори: где?

– Не скажу. Нужно поговорить с опытными людьми, посоветоваться, как быть. Что толку, если ты туда явишься? Ведь это лагерь. Ты успокойся сначала, потом…

– Я тебя не выпущу, пока ты не скажешь! Ты уйдешь, и вдруг тебя машина задавит, а я так и не узнаю. Нет, ты мне сейчас же скажешь!

– Дура я, что вообще тебе сказала, – пожала плечами Магдяле. – Ну хорошо: это довольно далеко отсюда, больше ста километров, по шоссе на Клайпеду. Там есть городок Мельме, а лагерь в лесу, в нескольких километрах от города.

– И он там? – недоверчиво спросила Аляна. – Он в лесу, в лагере? Зачем он в лагере?.. Магдяле, милая, спасибо тебе, что ты узнала, но скажи мне, почему людям не дают жить? Мы никому не мешали. Мы не хотели иметь много денег, мы никого не обижали. Зачем эта война? Может быть, можно было не ссориться, уступить друг другу что-нибудь?

– Ты лучше скажи, что ты собираешься делать?

– Я все сделаю. Только бы мне его вырвать оттуда, я его увезу, спрячу так, что его никто не найдет. Я его спасу и спрячу. Вот и все!

Магдяле посмотрела ей в лицо, чувствуя, что слезы жгут глаза. На что она, бедная, надеется? И, наклонившись, поцеловала Аляну в голову.

– Милая ты моя дурочка!.. Только подумай и не торопись. Я завтра к тебе приду с утра…

Когда на другое утро, прежде чем идти к Аляне, Магдяле заглянула в ремонтную мастерскую Жукаускаса, она застала старого мастера в полном смятении.

Без толку перекладывая с места на место дрожащими руками инструменты, он рассказал, что Аляна, едва дождавшись утра, собрала в мешочек какие-то вещи, надела полушубок и, еле попрощавшись с родителями и поцеловав маленького Степу, ушла пешком из города по шоссе.

– Боже мой! – воскликнула Магдяле. – Я так и знала! Я так ее уговаривала хоть подождать… И как же вы будете теперь с ребеночком?

Старый мастер поднял на нее усталые, красные глаза и неожиданно улыбнулся смущенной улыбкой.

– Маленький – это ничего… Он у нас толковый паренек. Из тряпочки сосет. И закусывает с ложечки, что ни дашь… Мы с ним ладим… Что другое, а это дело у нас обойдется…