Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Трое бойцов охранения с ручным пулеметом перебежали по краю поляну и скрылись в кустах.

Поляна лежала теперь перед их глазами – безлюдная, вся зеленая, с нежными крапинками просвечивающих на солнце колокольчиков.

Истекала, быть может, последняя минута перед боем.

– Слушай-ка, – вдруг быстро проговорил Матас. – Да ты знаешь ли, что у тебя сын родился?

– Сын?.. И что он? Говори… – чужим голосом, боясь, смертельно боясь ответа, прошептал Степан.

– Растет! Живет! – поспешно ответил Матас. – Называется Степан. Степан Степаныч!.. Внимание, вот они! Вот, вот!..

– Вижу, – шепнул Степан и плавно повел послушное тело пулемета.

Глава четырнадцатая

Суровая боевая жизнь партизанской базы давно уже стала единственным содержанием жизни Степана.

До тех пор пока он был в деле– на опасной подрывной операции или в изнурительном пятидесятикилометровом броске, – он чувствовал, что душа у него хотя и тяжелая, какая-то свинцовая, но все же на месте. Но наступали дни отдыха на базе, день-два не было никакого задания, и тут начиналось самое скверное.

Мускулы у Степана окрепли, он помолодел лицом, сил у него прибавилось, но горе его тоже точно крепло вместе с ним и становилось все сильнее.

Другое дело Валигура. Тот в дни отдыха просто «купался в роскоши». Соломенная подстилка, полу-солдатская одежда, котелок, полный каши, скромный табачный паек – все это после медленного умирания в лагере казалось верхом комфорта. Он раздобыл себе потертую суконную безрукавку, отороченную бараньим мехом, и даже начал отпускать маленькие усики.

Со Степаном они жили в одной землянке, почти не расставаясь. Мастерство Степана как пулеметчика совершенно отошло на второй план, когда выяснилось, что он знает подрывное дело. Подрывники были на базе самой дефицитной специальностью.

Как только Степана назначили командиром группы подрывников, Валигура объявил комиссару, что тоже служил сапером. Степан удивился, но смолчал. Только когда они остались вдвоем, Валигура беззаботно признался, что знает множество специальностей, а вот в подрывном деле ровно ничего не смыслит.

– Да как же ты мог тогда соврать? – укорил его Степан.

– А что прикажешь делать? – вспылил Валигура. – Разве мы не поклялись друг другу всегда быть вместе?

Степан не мог припомнить такого случая, но из деликатности только повторил:

– Все-таки обманывать комиссара – это не дело…

– Обманывать! Хорош обман! Можно подумать, что я на курорт выпросился или в тыл! А ведь я в подрывники набился! Это же, на мой вкус, самое поганое дело! Какие-то чертовы пружинки, проволочки, не за ту потянул – бах, и кусочков твоих не соберут! Ха! Обман! И вообще, ты, может быть, считаешь, что я человек тупой, непонятливый, а? Тогда другое дело!

– Понятливый ты, сообразительный, не ори, пожалуйста, – успокаивал его Степан.

– Ага, признаешься, что понятливый?! Так, значит, я могу у тебя выучиться, да?.. Тем более, что первое время мне все равно поручат только тол на своем горбу таскать по сто километров! Выучишь?

– Ну, постараюсь, – сдался Степан.

– Значит, кончено дело, вопрос решен. – Валигура стер со лба проступивший в горячке спора пот и, успокоившись, примирительно сказал – А какая важность, если мы даже и не клялись? Давай сейчас поклянемся! Согласен?

– Да я и без клятв согласен.

– Нет, с клятвой лучше. Я клянусь… – Валигура не без торжественности поднял руку с открытой ладонью. – Клянусь с этого часа быть всегда с тобой, в огне и в воде, на свадьбе или в аду, куда уж попадем, держаться будем вместе. Так?

– Ладно, договорились… Ну, клянусь, клянусь! – Степан помахал рукой в воздухе, успокаивая готового опять вспылить Валигуру.

– Дело сделано! – провозгласил Валигура и сейчас же весело сказал, почесывая затылок: – Ну и втравил ты меня в историю! Мины, шашки, ловушки – это мне хуже гадюки за пазухой. Не знаю, как привыкну. В общем, давай объясняй всю эту ведьмину кухню…

Недели через две обучения он с белыми пятнами на скулах от пережитого напряжения, дрожащими руками принес и молча положил перед Степаном первую обезвреженную немецкую мину.

Сделав широкий проход в немецком минном поле, они поставили вешки. Степан тщательно отметил на плане опознавательные знаки, и их маленькая группа из пяти человек, выполнив задание, двинулась обратно, в который уже раз, «домой», на базу…

Теперь у Степана на базе был один совсем особенный, просто, можно сказать, близкий человек – Наташа. Она знала про Аляну то, чего не знал сам Степан. И она ни на минуту, ни за что, никак не желала верить и не верила, что Аляна погибла. И, самое главное, она ее любила.

Серое, аккуратно подоткнутое одеяло Аляны с брезентовой походной сумкой в головах до сих пор было постелено на нарах рядом с Наташей, и она его упрямо охраняла. Только когда на базе скоплялось сразу много людей и на всех не хватало места для ночлега, Наташа угрюмо говорила какой-нибудь девушке: «Ладно, устраивайся пока тут, на месте Аляны».

Когда Степан со своей группой возвращался после операции, Наташа всегда стояла, дожидаясь, или шла навстречу медленным шагом, опираясь на свой костылик и похныкивая иногда, когда случалось неловко ступить.

Издали она протягивала руку – ему первому, радостно улыбалась спокойной улыбкой, выглядевшей немного жалко на ее очень исхудалом, бледном лице.

– Здравствуй, Степа, – говорила она. – Как вы там воевали? Хорошо? Все целы вернулись? Молодцы!.. Идите отдыхайте, а вечером ко мне на посиделки, не забудь, пораньше!..

В такие вечера Наташа чаще всего рассказывала сама. Больше всего на свете она любила рассказывать. Слушать она тоже любила, запасаясь при этом материалом для рассказов. Неинтересных случаев для нее в жизни не было. Лишь бы что-нибудь про людей – как они жили, что с ними случилось и чем кончилось. Лучше всего, если очень счастливо и благородно, а нет, так хоть как-нибудь неожиданно и страшно.

Однажды, когда Степан, Валигура и еще несколько парней и девушек собрались в ее землянку, она, поёживаясь и поглаживая руками плечи, точно кутаясь в теплый платок, которого на ней не было, сказала:

– Если тебе интересно, Степа, какие тут у нас споры и разговоры при ней были, я могу рассказать. Хочешь?

– Мы специально и явились к тебе слушать всякие рассказы, – согласился Валигура, затягиваясь сигаретой.

– Ну, вот… – И, едва начав рассказ, она сразу заговорила напевно, с интонацией, какую переняла, вероятно, от кого-то в раннем детстве:

– Жили-были мы, значит, в Белоруссии под оккупацией. Ой, это ужас, как эти оккупанты издеваются над народом. А меня в ту пору, сколь я ни просилась, в партизаны не соглашались брать, говорили – мала. Глупость такая!.. Ну, ладно, случилось так, что партизаны неподалеку от нашей деревни дали сильный бой и разбили фашистский отряд. Потом они, значит, ушли, и у нас, как обычно, не осталось ни наших, ни фашистов.

На другой день сидим мы с мамой дома и слышим, что собачонка наша на огороде лает. Я ее позвала.

Примчалась она с огорода впопыхах и сейчас же назад, дескать, некогда мне с вами, я в другом месте очень занята. Мама и говорит: «Наташа, она ведь нас на огород зовет, пойди погляди!»

Ну, я и пошла. Собачонка все забегает с разных сторон, суетится вокруг грядок, – похоже, кого-то из огурцов старается выпугнуть. Гляжу, трава шевелится между грядок. Я еще подошла и вижу: между грядок ползет человек. Солдат, фашист. Я сразу узнала. В ту пору они часто через деревню проходили, всего себе требовали, издевались и по-всякому безобразничали… Ну вот, вижу я: он ползет и голову низко опустил, будто бодаться собирается.

Стою я и не знаю: бежать от него или что делать. Давай маму кликать. А он вдруг заскреб рукой по грядке, даже огуречные плети захрустели, а мама тут подошла и увидела. Она не выдержала, как закричит: «Ты что, огурцы ломать, дьявол, пришел?» Солдат голову поднял и на нас глазищами уставился. Мама со страху от него сама отступает, чуть не плачет, а кричит: «Огурцы зачем топчешь, черт?» А он смотрит, глаза у него как плошки и мутные, точно у пьяного. Думаем, он сейчас ка-ак вскочит, как кинется на нас!

А он услыхал мамины крики и вдруг, мы замечаем, сам ужасно испугался. Да… испугался, заторопился и начал возиться, поворачиваться в канавке. Кое-как перекулился и пополз от нас.

Тогда уже мама пошла за ним и взяла его за плечо, и он сейчас же перестал ползти, прилег на бок и только глазами косится, выглядывает. Лежит смирно. Я тоже хотела подойти поближе, а мама на меня руками замахала: «Уходи, уходи отсюда, – кричит, – нечего тебе тут смотреть». – «Что я, раненых не видела?» – говорю я ей. Я всяких раненых видела, но, правда, когда этого увидела, все-таки ахнула. Очень тяжело он был раненный, и без всякой перевязки.

Мама взяла его сзади под мышки и давай поднимать. Она его тащит и говорит:

«Чего пополз, червячина навозная? Подымайся, а то в канаве сдохнешь!»

Он ногами кое-как упирается, да они его не держат, подламываются, точно соломенные.

Вдвоем мы его все-таки подняли и кое-как поволокли. Очень тяжело было. Мама его тащит и все время ругает: отожрался, дескать, на нашем горе, а теперь тебя еще волоки, кабана такого здорового.

До крыльца-то мы его доволокли, а на ступеньки внести никак не можем. Старались-старались – ну никак. Мама и говорит:

«Ну и ладно, по крайней мере избу не поганить. Сунем его под навес, пускай там валяется. Пусть спасибо скажет, что в канаве не сдох».

Потащили мы и уложили его под навесом. Немец глазами водит, видно беспокоится.

«Чего смотришь? Повесить бы тебя следовало, а не то что на тебя хорошее сено расходовать. Лучше бы его козе отдать!» И подсовывает ему под голову чистое сено.

Пока я бегала за водой и полотенцем, мать расстегнула на нем лягушечий его мундирчик с бляхой, а потом намочила в воде полотенце и стала отмачивать белье, где к ране присохло.

Так это она осторожно и быстро все делает, что немец молчит лежит, а мама морщится, будто от боли зубы стиснула, слышу, все приговаривает:

«И сам-то ты проклятый, и бляшка твоя проклятая. Чего ты мне навязался! За что я тебя перевязываю? Что ты наших людей терзал? За это? По-настоящему, удавить тебя в поганой петле, а не то что перевязывать!..»

Она так говорит, а сама в это время кончила промывать его рану и стала бинтовать чистым полотенцем. Приподнимет его, пропустит под спину ему полотенце, опять осторожно уложит и так забинтовала его чисто и аккуратно, подвернула конец, чтоб ему не давило.

«Чтоб тебе пусто было от моей заботы, – говорит она ему на прощание и поднимается с колен. – Лежи смирно, не дрыгайся, пойду принесу тебе напиться, окаянному».

Он напился и потом опять стал глазами просить пить, так что мама велела мне около него сидеть, давать ему понемногу воду почаще…

К вечеру прохладно стало, туманом потянуло с низинки, мама согрела чайник, заварила липового цвету и принесла кружку. Горячее-то ему, видно, очень было приятно, он жадно так стал у меня прихлебывать, напился, разомлел, на меня смотрит, и губами шевелит, и даже вроде улыбается, а сам глаза заводит.

Я замечаю, он как будто заснул. Вернулась в дом и вижу: мама срывает наше одеяло с постели. Скомкала его и понесла во двор, немца укрывать.

Потом мы вместе легли, кое-какой одежкой прикрылись. Мама ночью встала его проведать и вернулась обратно с одеялом, – тот, оказывается, уж помер…

Вот про этот случай у нас тут споры и поднялись. Мужики наши некоторые, особенно вот этот, – она показала пальцем на Станкуса, – кричали, что это все бабьи глупости.

– Мы так рассуждали, – обращаясь к Степану, нехотя пояснил Станкус. – Если бы то был пленный – вопрос ясный. Пленные требуют обращения и медицинской помощи. А Наташа-то ведь про оккупацию рассказывает. Вылечили бы они такого, он бы еще кого-нибудь убил бы нашего. Вот как мы говорили. Много мы от них пощады видим?

– А что тебе Алянка возражала? – вскинулась Наташа. – Она правильно возражала, – пускай, мол, они такие да сякие, на то они и фашисты, а мы себя до них не унизим!

– Да, она так говорила, – кивнул Станкус. – Я с ней спорил, а сейчас бы еще больше поспорить мог…

– Они, эти спорщики, – возбужденно размахивая худыми руками, продолжала Наташа, – они все попрекали нас, что мы по-бабьи рассуждаем, что коли начать с врагом милосердничать, то беспощадность утеряешь и до того даже можешь раскиснуть, что воевать станешь плохо. Говорили? Ага! А она вот пошла на задание и, когда ее схватили, со всем своим «милосердием» самых дьяволов гестаповских, до кого у вас, беспощадных, руки не дошли, положила двоих рядышком. Что, нет?..

– Будь я какой-нибудь крупный король, – сказал, вставая, Валигура, – я бы свой горностаевый плащ бросил такой девушке под ноги! – и показал руками, как бы именно он это сделал.

Позвали ужинать, и слушатели начали разбредаться из землянки. Наташа, морщась от боли, осторожно разогнула ногу и села поудобнее.

– А ты, Степа, подожди, не уходи, – остановила она Степана, когда он тоже поднялся. Ей очень хотелось что-нибудь еще рассказать про Аляну, но сразу как-то не получалось. – Иди-ка сюда, что я тебе покажу. Вон коробочка, на полке, подай-ка мне! – Она взяла из рук Степана поданную ей жестяную коробочку от чая и открыла одну за другой две крышечки. – Видал?

В коробочке лежали мелко наломанные кусочки шоколада и сахара.

– Теперь возьми, там: мыло лежит… Нашел? Нет, ты к носу возьми, нюхай. Ну, что? Чистая сирень?.. Ага! Это я все для нее коплю. Как придет, чтоб сразу ее угостить, помыть… – Наташа, не вставая, потянулась, вытащила из-под подушки брезентовый мешочек. – А тут я все перестирала, заштопала, все ее тряпочки-шмуточки.

Степан увидел высунувшийся ворот и манжеты серого свитера из жесткой домашней шерсти. Не только этот растянутый от надевания через голову ворот, но даже похожий на звездочку рисунок штопки на манжете, оказывается, хранился все эти годы в его памяти.

Он нерешительно потянулся, чтобы дотронуться до знакомой на ощупь крупной вязки, но, стиснув зубы, убрал руку.

Наташа сунула мешок обратно и вытащила из-под своего изголовья какую-то картонную коробку, в которой перекатывалось штук двадцать патронов для пистолета «вальтер».

– Это я по штучке, по две наклянчила у ребят. Понял? Они как раз к ее пистолету. Знаешь как пригодятся? Иной раз вся твоя жизнь висит на одном патроне. А у нее теперь будет запасик. На черный день. Что, здорово?

– Ох, Наташка ты, Наташка! – горестно и нежно сказал Степан и ласково погладил ее худенькую руку.

– Наташка хитрая, как муха, не думай, – самодовольно сказала Наташа, – а теперь иди, ужин сюда возьми, ладно?

Глава пятнадцатая

– Я не коммунист! – сказал начальник уездной полиции. – Нет. Я не хочу вас обманывать.

– Это мы знаем, – спокойно подтвердил Матас.

Они не первый час уже сидели за столом на кухне одинокого хутора, где было назначено это свидание.

Автомат Матаса стоял в углу, а вокруг хутора были расставлены партизанские посты… Начальник полиции тоже явился при оружии и в полной форме, только фуражку снял и положил около себя на табурет.

– Политика – это не мое дело. Дело всякой полиции – поддерживать законный порядок, верно?

– Что-то в этом роде, – уклончиво ответил Матас.

– Ты не можешь сказать, чтобы мы нечестно выполняли то, о чем договорились. Никак не можешь! Мы вам помогали, когда могли.

– Помогали, – согласился Матас. – Мы этого не забудем.

– Вот именно: самое главное, чтоб вы потом не забыли.

– У нас память хорошая! Действуй так же дальше – заслужишь полное уважение. А оно тебе еще пригодится.

Начальник полиции закурил сигарету и протянул портсигар Матасу. Тот, качнув головой, вытащил из бокового кармана свою, помятую, и закурил.

– Я не коммунист, нет, – выпуская дым, задумчиво повторил начальник полиции. – Не скажу, что я вот сейчас так бы и кинулся в огонь за советскую власть, нет… Но две вещи я знаю: первое, что в конце концов победа будет за вами, а не за фашистами.

– Ну, об этом теперь уж и сами фашисты догадываются, – вскользь вставил Матас.

– Правильно, только ты на это не сворачивай, – предостерегающе поднял палец начальник полиции. – Первый раз, когда мы с тобой вот на этом месте встречались, хорошие или плохие были у нас дела?

– Дела были трудные.

– Вот. Так что первое без второго еще ничего не значит.

– Тогда давай сюда свое второе.

– А второе – это что когда ваша возьмет, и русские разобьют Гитлера, и вы опять начнете тут устраивать все по-своему, я знаю, что Литва останется Литвой. Наши дети пойдут в литовские школы и начнут учиться по литовским букварям, и Зарасай опять будет называться Зарасай, а не Зюдерзее, и если кто-нибудь на том месте, где сейчас висят объявления «только для немцев», повесит табличку «только для русских», вы его посадите в сумасшедший дом… ну, и так далее. Только и всего. Но для меня это кое-что значит. Может, даже больше, чем все остальное.

– И первое и второе у тебя неплохи, – весело улыбнулся Матас. – Нам бы еще двух-трех таких полицейских начальников, и веселей бы жить было. Документы я, значит, забираю.

– Только поаккуратнее с ними. Ведь в случае чего они меня повесят.

– Меня тоже, – смеясь, сказал Матас и, потушив сигарету, встал из-за стола. – Значит, все ясно, договорились. Главное, чтоб у нас связь побыстрей оборачивалась, не запаздывала.

– Да, – сказал начальник полиции, тоже вставая и протягивая руку к фуражке. – Еще одно. Есть сведения, что на одном хуторе мужики прячут какую-то девушку. Раненую или больную, точно не знаю. Думаю, не ваша ли. Тогда забирайте ее оттуда поскорее, пока гестапо не пронюхало. Своих-то я пока придержу.

Матас почувствовал, что ему стало очень жарко.

– Наша? Ну, едва ли… – сказал он равнодушно. – Однако спасибо, на всякий случай как-нибудь проверим. На каком это хуторе?

Начальник полиции вытащил из сумки карту, разгладил ее на столе и стал искать глазами нужную отметку.

– Вот, – сказал он и показал пальцем на карандашный крестик, поставленный около маленького пятнышка рощи с квадратиком, обозначавшим отдельный хутор. – Вот это сто сорок первый километр по главному шоссе. Тут начинается проселок. Километров двенадцать от поворота и немножко в сторону, вот тут, где озерца эти маленькие.

– Я уже понял, – сказал Матас, сам удивляясь своему спокойному голосу. – Все ясно. Мы поедем отсюда первые, ладно?

– Хорошо, я полчасика подожду.

Они попрощались, и Матас вышел во двор, где была привязана его лошадь. Вот сейчас он вскочит верхом на коня и напрямик, через поля, лесом в обход озера, домчится до хутора. И девушка окажется Аляной, – не кем другим! – и он посадит ее перед собой в седло и привезет на базу, пускай она даже ранена. Скоро прилетит самолет с Большой земли, и он сам усадит ее, и скоро она окажется в тихом, защищенном госпитале. Наверное, ее уложат в теплую ванну. Будут лечить, и кругом нее на тысячу верст будет своя, родная Большая земля, и между нею и гестапо будут все полки и корпуса наших наступающих фронтов.

У Матаса даже слезы подступили к горлу от этих обгоняющих действительность, счастливых мыслей.

К моменту, когда он пересек двор и дошел до лошади, он успел домечтать всю эту великолепную историю до самого конца и полностью насладиться ею.

Потом он подозвал к себе двух разведчиков и, рассказав, где находится хутор, объяснил, что действовать им придется быстро и осторожно и самим, на месте, решать, как быть с человеком, которого они найдут, если они вообще кого-нибудь найдут.

Сам он, конечно, мог только минутку помечтать о том, чтобы ехать куда-нибудь. В кармане у него лежали документы, полученные от начальника полиции, и их нужно было везти как можно скорее прямо на базу.

Теперь он больше не давал воли воображению, стараясь заранее примириться с мыслью, – наиболее разумной и вероятной, – что девушка на хуторе окажется кем угодно, только не Аляной.

Глава шестнадцатая

И все-таки это оказалась Аляна…

Даже те, кто ее почти не помнил или совсем не знал, с радостью слушали рассказ, как разведчики отыскали на далеком хуторе девушку Аляну, – ну, помните, такая беленькая, небольшого росточка, двух фашистов из пистолета застрелила? Ну, муж у нее из лагеря бежал с товарищами, еще четыре автомата с собой принесли. Ну, вот-вот, эта самая. Да честное слово, отыскалась, ее крестьянские ребятишки в лесу подобрали без памяти, потом мужики у себя прятали да лечили всякими травками. До того долечили, что она, кажется, без руки осталась, но хорошо хоть нашлась, ее уже привезли!..

Девушки сейчас же повели Аляну в баньку мыться. Когда ее раздели, Наташа даже заревела, такой жалкой показалась ей Аляна. Спутанные грязные волосы, тонкие мальчишеские ноги, впалый живот и грубый рубец раны на неподвижно висящей руке.

Вслед за Наташей не удержались и другие девушки. Бережно обливая теплой водой высохшее, такое исхудалое и все же девически нежное тело, оттирая мочалкой спину, девушки всхлипывали и размазывали мокрыми руками слезы.

Аляна сперва сопротивлялась, пыталась все делать сама, но скоро разомлела от тепла и, как маленькая, то послушно ложилась на лавку, то нагибала голову и зажмуривала глаза, когда ей намыливали волосы.

Из бани они вышли немного успокоенные и повели Аляну к доктору. Опытный корабельный врач долго ощупывал и сгибал ее руку, расспрашивал, как все было, определил, что она перенесла, между прочим, и плеврит, и в конце концов объявил, что ампутация, пожалуй, не потребуется.

Конечно, девушки, пока мыли Аляну, во всех подробностях успели рассказать ей про Степана – и как он тут был, и какой у него друг Валигура, и как они ушли на операцию, самую обычную, ни капельки не опасную, через день-два должны вернуться…

Аляна лежала утомленная, умытая, расчесанная, на той самой койке, которую столько времени сберегала для нее Наташа. Девушки сидели вокруг нее, с нескрываемым удовольствием предвкушая, что будет, когда появится Матас, которого уже пошли звать.

Он неторопливо спустился в землянку. Аляна, молча улыбаясь, ждала, пока он подойдет.

«Ну ладно, радость, ну невероятная радость, – говорил себе, подходя, Матас, – но ведь нельзя же до такой степени терять голову! Мне же танцевать хочется, впору песню запеть и горланить всю ночь напролет… Хоть держи-то себя прилично, болван, перед людьми не позорься…»

Матас подошел к Аляне, широко улыбаясь, присел у нее в ногах.

– Ну, как дела, крестная? – весело спросил он. – Что, ножки-то еще не держат?

– Это они меня уложили. Я бы встала, да не пускают, – сказала Аляна.

– А почему это «крестная»? – с любопытством вмешалась в разговор Наташа.

– А как же? – живо повернулся к ней Матас. – Вы что, не знаете? Один раз я совсем было помер, мне даже разные неземные голоса слышались и уже скрип райских ворот доносился. Отворяли меня принимать… А она тут давай меня теребить, кормить, в глиняный горшок носом окунать, так и не пустила на небо. Я из-за нее вроде как второй раз на свет родился и в ее глиняном горшке крещен!

Аляна, слушая, смеялась вместе со всеми, растроганная той громадной радостью, которая чувствовалась в каждом слове Матаса. Девушки всю эту историю знали, конечно, давным-давно. Теперь они со смехом стали допрашивать Матаса, как это он по скрипу догадался, что ворота были райские?

– За мою-то праведную жизнь куда же меня еще могли направить, как вы думаете? – самодовольно усмехнулся Матас и подкрутил ус.

Девушки взвизгнули от хохота.

– И ангелов видели? – выкрикнула одна из них, высунувшись из-за плеча подруги и тотчас спрятавшись. – Как они выглядят, опишите, товарищ комиссар.

– С крылышками, наверное?

– Крылышек, кажется, не было. Не припомню что-то!

– Так, может, они с рогами были? Не заметили?

– Рога?.. – точно припоминая, нахмурился Матас. – Погодите, погодите… Рога… Что было, то было, скрывать не стану. Верно, рога были. Да что вы хохочете? Вообразили небось уж вот какие? Нет, небольшие рога. Вроде как у двухгодовалого бычка!

Девушки валились друг на друга от смеха. Матас взглянул на Аляну и, встретившись с ней глазами, ласково и виновато улыбнулся, точно перед ней одной извиняясь за весь этот шум, поднявшийся из-за его глупых шуток.

«Просто удивительно, до чего хороший он человек, – подумала Аляна. – Я давно знаю, что хороший, но он, оказывается, еще гораздо лучше…»

– Ну, поправляйся скорей, – бодро сказал Матас. – Доктор говорит, что тебе надо руку понемножку упражнять. Ты его слушайся, он умный.

Доктор говорил Матасу, что с рукой у Аляны дело обстоит очень неважно, и, покосившись сейчас на эту лежащую поверх одеяла руку, Матас невольно стиснул зубы. Что пришлось вынести ей за эти месяцы, бедной! Ведь так посмотреть – совсем девочка, только очень уставшая. Она как будто и не возмужала, не выросла за это время. Нет. Но, минуя годы молодости, Аляна точно заглянула куда-то дальше, и на ее оставшемся полудетским лице внимательный глаз уже заметит те жестковатые, горькие черточки, какие у человека гладкой, спокойной жизни появились бы еще, быть может, через много-много лет…

Раненые дети и раненые старики – это самое невыносимое, самое противоестественное. И видеть эту полудетскую руку и эти ясные глаза Матасу сейчас тоже было невыносимо…

Он встал, непринужденно помахал рукой на прощание.

– Живо выздоравливай, солдат! Не то опоздаешь! Слыхала, как фашистов гонят? Теперь пойдет без остановки до самого Берлина!

Он поднялся по узенькой лесенке из землянки и почти столкнулся с искавшим его начальником разведки.

– У северо-западной окраины леса, товарищ комиссар, фашисты продолжают накапливаться. Отмечено пока до двух батальонов с минометами.

– Ладно. Это интересно. Я сейчас сам туда поеду, – быстро, точно обрадовавшись, сказал Матас, и командир батальона с удивлением заметил, что комиссар почему-то все время улыбается.