Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

Глава тридцать вторая

– Собаки!.. Проклятые чертовые собаки!.. – с плаксивой злобой ныла Оняле, глядя вслед мелькавшей вдали, среди деревьев, машине. – Я ведь ничего не сказала! Пускай бы у меня лучше живот лопнул, чем я проговорилась бы.

Аляна обняла ее за плечи, успокаивая:

– Ты ничего и не сказала, ты умница!

– Ничего не умница, – всхлипывала Оняле. – А зачем они увезли старую хозяйку? Что они с ней будут делать?

– Да перестань ты, ради бога, – тоскливо воскликнула Ядвига. – И без тебя с ума сойти можно!

– А где же… Надя? – невольно понижая голос и оглядываясь, спросил профессор.

– Там… – махнула рукой в сторону сарая Оняле. – Я ей уже сказала, что они ушли, только она теперь не скоро вылезет. Он ей чуть на руку не наступил, этот черт!

– Ну что ж?.. – В полной рассеянности профессор потирал себе лоб и напряженно хмурился. – Очень хорошо… Значит, больше и раздумывать нечего… Да, нечего!.. Ядвига, пожалуйста, сейчас же иди и затопи печку. Слышишь? Мне это нужно… А Аляна мне поможет… и лопату, пожалуйста, захватите с собой.

– Куда же идти? – удивленно спросила Аляна.

– Вот туда, на огород.

– Где мы закапывали?

– Да, да, именно… Прошу тебя, Ядвига, не теряй времени.

– Ты хочешь их сжечь?

– Конечно. Да поскорей! – Он кричал на жену резко и нетерпеливо, как не позволял себе никогда в жизни, и она понимала, что на этот раз подчиниться придется ей. Она только осмелилась спросить:

– А ты потом… когда-нибудь не пожалеешь?

– Делай что тебе говорят! – топнув ногой, срывающимся голосом крикнул профессор и угрожающе помахал в воздухе худой белой рукой, далеко высунувшейся из короткого рукава…

Потом он бесконечно долго сидел, скрестив ноги, на полу, перед раскрытой дверцей жарко пылавшей печки. Около него лежала груда синих листков с белыми линиями, скатанных в трубки планов и ярко раскрашенных карт. Он брал их по очереди в руки, внимательно разглядывал, быстрыми движениями рвал пополам, еще и еще, и, скомкав, бережно укладывал на груду раскаленных углей, по которым пробегало голубое пламя.

Аляна хотела ему помочь, но он отвел ее руку.

– Нет, лучше я сам! Не мешайте мне, пожалуйста.

Печь пришлось топить очень долго, и долгое время лепестки бумажного пепла, вылетая из высокой трубы, кружились над хутором и опускались далеко на лугу.

Наконец эта многочасовая работа была кончена.

– Вот и все, – с каким-то странным облегчением сказал наконец профессор.

Он попробовал встать, но ноги так затекли, что Аляне и Ядвиге пришлось ему помочь. Смущенно поблагодарив, он кое-как доковылял до своего кресла, долго сидел, потирая колени и криво усмехаясь про себя. Потом поймал руку Ядвиги и виновато ее погладил.

– Прости меня, я, кажется, на тебя накричал?

– Ты даже ногой на меня топал, – услужливо сообщила Ядвига, радуясь, что он заговорил хоть о чем-то.

– Ты, наверное, преувеличиваешь. Не может быть… Ну, извини, пожалуйста…

– Ничего. Один-то раз в жизни это даже интересно было, – скупо усмехнулась Ядвига.

– Ты понимаешь, я минуты спокойной не знал, пока не увидел, что они сгорели. Все! Точно они стали моими злейшими врагами. А теперь мне легко, теперь я не боюсь проговориться!

Юлия, которую ждали до глубокой ночи, так и не вернулась. С утра на хуторе никто не работал, кроме Аляны. Ядвига гладила и чистила черный костюм профессора, пришивала к рубашке оторванную пуговицу, снаряжая мужа в город. Было решено, что профессор оденется как можно лучше и отправится наводить справки о судьбе Юлии.

Оняле слонялась по двору и не думая приниматься за работу, потом притащила ржавый засов и большими гвоздями приколотила его к ветхой калитке. Наглухо задвинув засов, она забралась на дерево около ворот, уселась в развилке двух толстых веток, выглядывая, не идет ли кто по дороге к хутору. Даже когда Ядвига вывела старую кобылу и стала запрягать ее в тележку, чтобы отвезти профессора в город, Оняле пальцем не шевельнула, чтобы помочь.

Немного погодя профессор Даумантас, хмурый и сосредоточенный, в своем крахмальном воротничке, в твердой шляпе и с перчатками в руке, вышел на крыльцо. Руки у него были слегка растопырены, как у мальчика, который боится помять воскресный костюмчик.

Скосив глаза, он увидел приставший к лацкану сухой стебелек, углом рта подул на него, озабоченно похлопал перчаткой и, не заметив, что стебелек остался на месте, стал натягивать перчатки.

Старая лошадь, на которой Ядвига затягивала подпругу, тяжело вздохнула и вдруг насторожила уши, услышав пронзительное тонкое повизгивание.

– Тьфу ты господи! – с досадой проговорила Ядвига, оборачиваясь.

Оняле, не переставая визжать, на мгновение повисла на ветке, затем, разжав руки, шлепнулась на землю, вскочила и опрометью кинулась к калитке. Несколько раз нетерпеливо дернув ржавый засов, она наконец сдвинула его с места, рванула к себе калитку и выбежала в поле.

– Что это?.. Что это такое? – в изумлении спрашивал профессор, но Ядвига не слышала его, не отвечала. Бледная от волнения, она смотрела в пустой квадрат распахнутой калитки.

Затихшее в отдалении повизгивание через минуту снова послышалось где-то поблизости, – веселое, радостное. В калитке возникла высокая прямая фигура старой Юлии. Она вошла во двор с обычным своим невозмутимым видом, будто только на минуту отлучалась куда-то и вот вернулась назад. Но вид у нее был слегка смущенный. Да и было от чего. Маленькая батрачка Оняле, широко размахивая одной рукой, другой бесцеремонно тащила за собой старую хозяйку, точно вводила ее в собственный ее дом, и при этом ликующе повизгивала.

Уже на середине двора Юлия опомнилась, выдернула у Оняле руку и одна пошла к крыльцу. Ядвига кинулась к матери, обняла ее и неловко поцеловала сзади в шею, так как Юлия не повернула к ней головы.

– Ну-ну, – пробормотала она. – Чего вы тут переполошились?

– Они тебя отпустили?

– Отпустили! Только не поднимайте вы такого шума! Я вижу, никто и не подумал с утра гусей покормить?

У Ядвиги округлились глаза, она всплеснула руками, потянулась к лицу матери, но так и не осмелилась коснуться свежего шрама, пересекавшего щеку.

– Господи… Они тебя?.. – И, отвернувшись, она заплакала, закрывая лицо руками.

Юлия раздраженно пожала плечами, повернулась, чтоб уйти в дом, и тут заметила Аляну, которая пристально смотрела ей в лицо, прямо на полосу запекшейся крови.

– И ты уставилась! – сказала она. – Царапины не видела, что ли?

– Сволочи! – сквозь стиснутые зубы со сдержанной ненавистью проговорила Аляна. – О, сволочи!..

Юлия медленно разжала губы в неожиданной невеселой усмешке.

– Честное слово, ты больше похожа на мою родную дочь, чем эта бедная плакса… – Она дружелюбно толкнула Аляну в плечо и, быстро поднявшись по ступенькам, снова наткнулась на Оняле.

– Постой, – сказала она девочке, когда та хотела юркнуть мимо. – Скажи мне, отчего ты пищала?

– Разве я пищала? – сказала Оняле и на всякий случай сделала глупое лицо.

– Да. Отчего ты это делала?

Оняле сообразила, что хозяйка не сердится. Тогда у девочки сразу стало опять смышленое, даже хитроватое лицо. Она пискнула, ухмыльнулась и спросила:

– Так?

– Ну да, да, так. Почему ты это делала?

– Просто так… Это я так радовалась.

– Вот мне и показалось, – с задумчивым недоумением кивнула Юлия. – Чему же ты радовалась? Что я вернулась?

Оняле утвердительно кивнула.

Юлия продолжала на нее смотреть – не добрыми и не злыми, а только необыкновенно внимательными глазами, точно увидела ее в первый раз в жизни.

– А чего тебе было радоваться? – Юлия проговорила это про себя, в каком-то недоуменном раздумье, так что Оняле даже толком не расслышала…

После этого старая хозяйка вошла в дом, сразу же принялась за работу и всех разослала по своим местам.

И только поздним вечером, за ужином, Юлия, угрюмо оглядев сидящих за столом, сказала дочери:

– Ну, чему ты радуешься и зачем пристаешь с пустяками: как да почему?.. Да, нас всех, всех заподозренных, освободили. И знаешь почему? Потому что они нашли то, что искали. На каком-то хуторке двое стариков прятали еврейскую девочку. Не очень-то умело ее прятали, – должно быть, не считали за большой грех. И вот девочку нашли, – ту, а не нашу… Так что мы можем теперь радоваться и веселиться!.. Хороша радость!

Не допив молока, она оттолкнула от себя кружку, шумно отодвинула стул и ушла в свою комнату. Оставшись одна, морщась от боли в старых коленях, стала на молитву, только вместо молитвы на этот раз у нее получился какой-то странный разговор.

– Святая дева Мария, – шептала Юлия с глазами, полными слез. – Живешь много лет на свете, и сердце твое, как старая лодка, обрастает ракушками и водорослями. И вот приходит день, и точно чья-то рука начисто соскоблила все эти ракушки. И сердце снова стало обнаженным, открытым, таким, каким было создано. И вдруг, точно глаза у тебя открылись, ты видишь все разом – и большое и малое… Рваное пальтишко на какой-нибудь девчонке, с которой годы прожила бок о бок, и весь свой народ в обиде и в унижении, в смертельной опасности, в горе… Святая дева Мария, я ничего не стану просить для себя, только помоги тем, кто сейчас не выпускает из рук оружия, чтоб вывести мой народ из этого рабского плена…

Глава тридцать третья

Все время своего пребывания на хуторе Аляна чувствовала, что живет точно вполжизни, дышит вполдыхания и солнце светит ей вполсвета.

Ее настоящая жизнь осталась где-то в другом месте, разорванная на части. Где-то ей представлялся маленький Степа, приплясывавший под бренчанье детского органчика и называвший мамой любую приласкавшую его женщину. Где-то были Матас и люди, связанные с ним невидимыми нитями. И где-то за колючей проволокой лагеря, где умирали и боролись люди, было самое страшное и самое важное в ее жизни – Степан.

В мире кипела, перекатываясь в грохоте боев через города и целые страны, какая-то исполинская разрушительная работа. И здесь, по хуторам, в лесах, даже в тихих почтовых отделениях, тоже шла работа – неслышная, опасная, затаенная, иногда вдруг прорывавшаяся жестокими ударами взрывов на железнодорожном полотне или треском вражеских автоматов. А ей нужно было теперь только ждать, когда позовут и скажут: иди и делай вот это!

И она пойдет…

Днем все шло хорошо. Она работала, разговаривала с Юлией, шутила с Оняле. Вечерами быстро засыпала на узенькой коечке в чулане, но через час или два, в самом начале ночи, просыпалась с ощущением полной беззащитности. Странные мысли, никогда не приходившие ей в голову днем, не давали ей больше уснуть. Иногда казалось, что кто-то низко наклонился к самому ее лицу и осторожно дует. Тоненькая струйка воздуха чуть холодила щеку, и Аляна без страха раскрывала глаза. В темноте слабо вырисовывался квадрат освещенного звездным светом маленького окошка, а в ушах звучали слова: «нет надежды»…

Она прекрасно сознавала, что никто не говорил этих слов и сама она их не произносила. Просто они всплывали откуда-то из глубины сознания. Потом, успокоившись, она припоминала даже, когда и по какому поводу в разговоре слышала эти слова.

Она начинала дремать, и тотчас же «надежды» представлялись ей в полусне какими-то живыми существами, маленькими и милыми. Они сопротивлялись кому-то, кто пытался оторвать их от нее, цеплялись за нее слабыми маленькими ручками, и, дернувшись во сне, чтобы удержать их, помочь им, Аляна снова просыпалась в холодном поту.

…Конец всему этому – и дням, и вечерам, и ночам – пришел неожиданно. Вернувшись как-то из города, старая Юлия привязала лошадь, не распрягая ее, отыскала на огороде Аляну и, молча взяв у нее из рук лопату, сказала:

– Конец работе… Всему на свете бывает конец! За тобой пришли, собирайся!

Вместе они вошли в дом, а Юлия стала молча складывать в мешок куски копченой грудинки, хлебы, маленькие мешочки с мукой и горохом. Молча она отталкивала Аляну локтем, когда та пыталась ей помешать, испуганная количеством драгоценных по тому времени продуктов.

– Куда мне столько? – с отчаянием восклицала Аляна. – Вы посмотрите, у вас же почти ничего не остается! Не возьму, честное слово!

– Возьмешь, – непреклонно обрывала ее Юлия, подкладывая еще несколько обернутых в холщовые тряпочки творожных пресных сыров с тмином. – Как ты можешь не взять? Ты там не одна будешь!

Второпях, кое-как, растерянно попрощавшись с Ядвигой и профессором Даумантасом, Аляна поцеловала ничего не понимающую Оняле, попыталась, но так и не сумела найти Надю и, подталкиваемая Юлией, села в тележку.

В ногах у нее лежал туго набитый мешок с едой и связанный веревками короткий полушубок.

В полях было тепло и пасмурно, туман стлался по сырым оврагам, и осиновые перелески то и дело затягивались пеленой мелкого дождя, который то переставал, то снова начинал уныло, с тихим шуршанием сеяться.

Они ехали долго, почти шагом, сворачивая на размытых весенними дождями перекрестках почти неезженных грунтовых дорог с непросохшими прошлогодними колеями.

– Вот теперь зачем-то я к тебе привязалась, – сварливо сказала Юлия. – Взяла и привязалась! Удивительно. Я ведь не из податливых.

– Я тоже, – сказала Аляна.

Они въехали в густой высокий кустарник. Колея совсем потерялась, и они медленно тащились, цепляясь за ветки старого орешника, покрытого новой мелкой листвой.

– Ну, вот и господин, который тебя дожидается, – спокойно сказала Юлия и остановила лошадь.

По топкой зеленой лужайке к ним подходил лесничий Казенас. С Юлией он не поздоровался, видимо, они сегодня уже виделись, а Аляне молча пожал руку и тут же взвалил себе на плечо ее мешок.

– Не выношу я бабьих нежностей, – сказала Юлия в нерешительности, сурово глядя прямо в лицо Аляны. – Да уж…

Она грубовато притянула к себе Аляну и жестко, крепко поцеловала в лоб.

Казенас уже шагал впереди, показывая дорогу. Аляна чуть не бегом догнала его, обернулась, помахала Юлии.

Немного погодя старик шумно потянул носом.

– Копченой грудинкой попахивает. Старуха дала?.. Довольно приличная она старуха, эта Юлия!..

Они шли без дороги больше часа, иногда останавливаясь, чтобы прислушаться. Потом Казенас строго сказал:

– Теперь ступай мне в след. Куда я ступлю, туда и ты. Если я быстро перескакиваю, ты тоже не задерживайся; если спокойно иду, и ты не торопись. Смотри только под ноги. Оступишься – тут не вытащишь.

Он шел впереди, то перескакивая с одной чавкающей кочки на другую, то ступая необыкновенно осторожно, то вдруг круто сворачивая в обход какой-нибудь невинной полянки, которую, казалось, можно было легко перебежать вприпрыжку.

Иногда он совсем исчезал из глаз, и только где-то впереди Аляны шуршали кусты и покачивались тонкие веточки.

Наконец они выбрались на маленькую полянку, со всех сторон закрытую кустарником.

Около косматого шалашика дотлевал костер. Двое незнакомых парней с любопытством смотрели на Аляну. Потом она услышала у себя за спиной сдавленный смешок и, оглянувшись, увидела Ляонаса. Он стоял, склонив голову чуть набок, и улыбался, точно любовался необыкновенно приятным зрелищем.

– Приказано передать тебе привет от товарища комиссара!

Щеки у него были впалые, лицо как-то потемнело, и выглядел он лет на десять старше, чем раньше. И все-таки это был все тот же Ляонас, с его доверчивой улыбкой и длинными белыми ресницами.

– Какой комиссар? – торопливо спросила Аляна.

– Наш! Ну, товарищ Йонас, твой хороший знакомый.

– Жив?

Ляонас многозначительно присвистнул:

– Спроси у немцев. Уж они-то в этом не сомневаются. Сам жив, да и им дает жизни! Вот будет рад, когда мы с тобой вернемся. Знаешь, дай-ка я тебя поцелую, уж больно и сам-то я рад!

Привычным движением сдвинув на сторону автомат, висевший у него на груди, он левой рукой осторожно обнял Аляну и сочно чмокнул в щеку.

Глава тридцать четвертая

На другой день старый лесничий привел из города на болотный островок еще трех молодых парней, уходивших в партизанский отряд, и одного пожилого человека из городской подпольной организации, заочно приговоренного к повешению.

В сумерках он провел всю партию через болота на твердую землю, распрощался и пошел обратно. Поручение было выполнено, опасность миновала, и теперь им снова овладели неотвязные мысли о погибшем сыне.

Как хорошо, если бы и Пятрас вместе с другими, вот так же, ушел сейчас в большие леса, в настоящий боевой отряд. А какой великолепный вышел бы из него проводник! Ведь болота Пятрас знал не хуже отца…

К вечеру на старика напала такая тоска, что он и думать не мог о возвращении в свою одинокую сторожку и отправился на квартиру, где раньше жил его сын, а теперь осталась жена… нет, даже выговорить трудно: вдова Пятраса!

Лампа с большим колпаком, окаймленным бисерной бахромой, бросала круглое пятно света на стол, застланный клетчатой скатертью. Казенас, насупившись, сосредоточенно обводил цветные клеточки мундштуком своей потухшей трубки.

За дверью чуть слышно, сонно захныкал ребенок и замолчал. Да, мало еще горя Магдяле, теперь вот ребятенок родился, подрастает без отца. Попросить бы показать ради вежливости, да еще, того гляди, и сам расстроишься и ее расстроишь!

Он отлично знал, когда шел сюда, что не очень-то умелый из него получится утешитель убитой горем женщины. Перед тем как постучать в дверь, он долго стоял в нерешительности, морщась и даже кряхтя вслух, заранее представлял себе рыдающую, с растрепанными волосами и безумными глазами Магдяле…

И вот он снова в этой столовой, у стола под лампой. В тени поблескивают разноцветные стеклышки буфета, а перед ним, спокойно сложив руки на скатерти, сидит Магдяле.

Казенас ткнул в воздух пальцем по направлению к закрытой двери в спальню:

– Ну, как эта… маленькая-то?.. Ничего?

– Люне? Ничего, спасибо.

Казенас помолчал еще минуту в нерешительности, боясь начинать разговор. Кто его знает, может быть, она посидит-посидит вот так, да вдруг как вскрикнет, как начнет рвать на себе волосы! Он тщательно обвел трубкой еще четыре клеточки на клеенке. Потом исподлобья, осторожно и внимательно покосился на Магдяле. Нет, никак не похоже, чтобы она вдруг вскочила и заголосила… Кажется, можно говорить.

– Чего не наслушаешься! – как-то фальшиво, по-старушечьи вздыхая, начал Казенас. – Всяких небылиц… Уж время такое!

– Ну? – спокойно, даже без любопытства оборвала его Магдяле. Она как-то умела оборвать – не самый разговор, конечно, а всякие присказки и фальшивые вздохи, – и потому Казенас, собиравшийся начать очень издалека, решил, что лучше уж говорить прямо.

– Ну, тут речь об одной девчонке. Она, конечно, не литовка, эта самая девчонка… Что? Нет, и не русская, что нет, то нет, врать не стану.

– Еврейская девочка, значит? – спросила Магдяле.

– Похоже на то… Пожалуй, еврейская…

– У кого же она скрывается? – деловито осведомилась Магдяле, опять подгоняя его слишком медленный рассказ.

– Скрывается?.. У одного человека она пряталась, а потом ее никак нельзя стало там держать. И он отвел ее на хутор. А теперь и на хутор стали наведываться всякие гады… Вот и приходится думать, куда бы ее пристроить поверней?

– Ей сколько лет? – спросила Магдяле.

– Да я откуда знаю, – осторожно устранился от слишком прямого вопроса Казенас. – Маленькая… Тот человек считает, что и пяти лет не будет…

– И фашисты за ней до сих пор охотятся? – сказала Магдяле. – Ну что ж, видно, такая уж моя судьба! Один ребенок в доме или два… Приводите девочку, пусть живет…

– Но ведь дело-то опасное, – буркнул Казенас. – Соседи…

– Соседи хорошие. Приводите. Скажу, что племянница, и через неделю все к этому привыкнут.

– Племянница? – с сомнением переспросил Казенас. – А ничего, что она довольно черненькая, такая, знаешь…

– Бывают и черненькие племянницы, – прервала старика Магдяле. – Ничего. Дело решено.

Теперь, когда это было улажено и опасность оказаться в роли утешителя тоже не угрожала старику, он вдруг почувствовал, до чего самому ему хотелось бы, чтоб его кто-нибудь не то чтобы утешил, а так… подбодрил.

– Да-а… – уныло сказал он. – Чертова, собачья жизнь все-таки! Вот на этом самом месте я сидел. А он вот здесь, против меня. И все угощал меня паршивым немецким винцом. И смеялся.

– Ну что ж… – Магдяле неторопливо поднялась, достала из буфета бутылку и два стаканчика.

– Иезус Мария! – возмутился старик. – Да не к тому же я сказал! Выпивку я вспоминаю, что ли?..

– Да, я понимаю, – спокойно оборвала Магдяле и аккуратно до краев налила оба стаканчика. – Отец, – сказала она, впервые в жизни так его называя, – мы не были нежными родственниками, не правда ли? Но это ничего. А теперь давайте держаться вместе. Ведь вы его любили?

Вместо ответа старик стал ожесточенно хлопать себя по карманам, хмурясь и бормоча невнятные ругательства в адрес пропавшей трубки.

– Вот она! – сказала Магдяле, подвигая ему трубку. – Закуривайте… Она круто повернулась и теперь смотрела прямо на фотографию Пятраса. И тот тоже глядел на них со стены, закинув голову, весело открыв зубы в озорной улыбке.

– Только мы двое на всем свете его любили. И только мы его никогда не забудем. Плакать мы не станем, только давайте держаться вместе. Постараемся прожить так, чтобы нам не стыдно было смотреть вот в эти глаза…