Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)

Глава тридцать третья

Собака старого лесничего Казенаса давно привыкла к стрельбе. Еще щенком она знала редкие охотничьи выстрелы, вслед за которыми нужно было бежать, подбирать падавшую сверху дичь. Потом узнала и треск автоматов, всегда смутно ее беспокоивший и заставлявший волноваться…

Услыхав сквозь сон далекие очереди автоматов, она сразу поняла, что это не охота, и, подняв голову, навострила уши. А так как хозяин продолжал ровно дышать в темноте, тихонько заскулила.

Хозяин проснулся и стал прислушиваться.

Стреляли очень далеко, где-то слева. Казенас минуту поколебался, не попробовать ли заснуть снова? Или выйти посмотреть и послушать, что будет дальше?

Громко закряхтев, он сел, потирая поясницу. Бухнул одиночный выстрел, как будто немножко поближе к лесу, чем предыдущие. «Если еще хоть раз выстрелят, я пойду, а если все успокоится, лягу спать», – решил Казенас.

Выстрелов больше не было. Можно было ложиться, но старый лесничий заметил, что беспокойство его вовсе не утихает, – наоборот. Около самой опушки леса происходит какое-то безобразие, идет пальба, а он будет спать?!

Проклиная всех чертей, что не дают людям по ночам покоя, он начал натягивать сапоги. Собака обрадованно вскочила на ноги. Увидев, что хозяин берет с собой ружье, она, повизгивая от радости, бросилась к двери и толкнула ее лапами, стараясь открыть.

Они прошли до самой опушки леса и постояли немного, прислушиваясь и глядя туда, где за большим заболоченным лугом начинались пахотные земли хутора Кумписа.

Кругом стояла тишина. Мрак становился менее плотным, близился рассвет.

Мало-помалу интерес к происшествию начал слабеть. Старик закурил трубочку и решил утром сходить на хутор, проведать. Но тут-то он и вспомнил, что проведывать некого. Хозяин хутора сбежал, как только выяснились его темные делишки. Так не затеяла ли опять эта старая хитрая жаба какую-нибудь пакость?

Услыхав глухое рычание собаки, Казенас сразу определил, что она наткнулась на след чужого. Рычание было очень тихое, злое и вместе с тем опасливое. Видно, человек где-то близко.

Вслепую лезть на рожон не имело смысла. Чуть слышным чмоканьем Казенас подозвал собаку и остался стоять, прислушиваясь. Хрустнула сухая ветка. Зашуршали кусты… Подождав немного, он опять пустил собаку по следу и осторожно пошел за ней.

Следы вели прямо к опасному проходу через болото. Ну и ну! Или это дурак шел, или кто-то, кто хорошо знает болото, так же хорошо, как он сам!..

На полянах становилось все светлее, только свет был вялый, без теней, какой бывает до восхода солнца.

Скоро лес кончился, пошли кочки и кустики, тонувшие в сыром предутреннем тумане. Человек… нет, люди (собака на ходу обнюхивала то один след, то другой, когда у какой-нибудь кочки они расходились) отлично знали дорогу через болото, если можно назвать дорогой извилистую линию, по которой, петляя и перескакивая с кочки на кочку, кое-как можно пробраться.

Старика уже злость начала разбирать: что за черт такой нашелся, что шляется по его болоту, как у себя дома?!

Он все прибавлял шагу и все больше и больше горячился. Только он один мог так знать это болото! Он – и никто больше!

О сыне Казенас даже не подумал. Да и с чего бы ему вспоминать в такую минуту своего погибшего сына?..

Ах ты, дьявол какой! Вот и старое, торчком стоящее корневище, у которого надо круто сворачивать. И тут он правильно свернул! Нет, не Кумпис это, никак не Кумпис. Тот бы уже давным-давно завяз!

И вдруг его сердце обрадованно вздрогнуло. Ага! Все-таки этот ночной черт промахнулся и полез прямо в трясину… Так и надо, не шляйся по ночам, не поднимай пальбы. Года три назад тут, пожалуй, еще можно было пробраться, но болото ведь тоже не стоит на месте, оно меняется, и теперь здесь заяц не пробежит, не то что человек!

Болото казалось безжизненным. Редеющие волны тумана, точно клочья растрепанной ваты, повисли в воздухе у самой земли.

И вдруг в тишине загрохотало, забухало сразу с двух сторон. Где-то совсем близко и откуда-то издалека стреляли автоматы и винтовки.

Через минуту старый Казенас увидел три человеческие фигуры, прыгающие по кочкам. По временам они останавливались, стреляли, оглядываясь назад, и сейчас же опять бросались бежать. Передний был самым ловким. Он легко прыгал с кочки на кочку, прокладывая дорогу. Следом за ним, отставая, тяжело бежал второй, в крестьянской куртке, а позади всех – коротконогий, в зеленом охотничьем костюме.

Передний сделал сразу несколько больших прыжков, далеко уйдя вперед, с разбегу прыгнул на то, что ему, вероятно, показалось кочкой, и сразу по пояс провалился в трясину. Рванувшись, чтобы выбраться, он ушел еще глубже, почти по грудь.

На минуту старый Казенас совсем позабыл, что этот человек, скорее всего, бандит. Он знал, что втроем, действуя быстро и хладнокровно, еще можно вытащить завязшего. И чуть было не кинулся ему на выручку.

Но тут произошло такое, что старик остался стоять, остолбенев, едва соображая, что происходит у него на глазах.

Попавший в трясину человек отчаянным усилием потянулся кверху, опираясь на свою винтовку, и в эту минуту второй, бежавший за ним следом, с разбегу прыгнул на его спину, оттолкнулся от этой живой, твердой кочки и, перескочив трясину, побежал, не оглядываясь, дальше. И прежде чем увязший успел снова выпрямиться, на него неуклюже наступил второй, в тяжелом охотничьем сапоге…

Выбравшись снова на твердую почву, оба они остановились и обернулись. И тут Казенас безошибочно узнал коротконогого Кумписа. На втором он успел разглядеть лишь фашистский мундир под расстегнутой крестьянской курткой.

Кумпис поднял винтовку и выстрелял.

Тогда, опираясь на винтовку, затоптанный товарищами человек неимоверным усилием вытянул свое тело на несколько сантиметров из трясины и подтащил к плечу винтовку. Казенас видел его затылок и растопыренные локти, опиравшиеся о зыбкую землю и медленно погружавшиеся в трясину. Бухнул выстрел. Человек в трясине быстро передернул затвор и выстрелил еще и еще, вслед убегавшим.

Старого лесничего затрясло от отвращения и возмущения.

Кумпис с немцем прибавили шагу.

Продолжая погружаться, человек торопливо доставал из нагрудного кармана куртки патроны, закладывал их в магазин и все время стрелял: по очереди в обе стороны – выстрел вслед убегающему Кумпису с немцем, второй – в ту сторону, откуда приближалась погоня. И локти ему приходилось задирать все выше, потому что трясина делала свое дело неторопливо, но неумолимо.

Едва разбирая дорогу, старый Казенас побежал к тонущему. Тот повернул, сколько мог, шею, скосил бешеные глаза и выстрелил из-под руки назад, упирая приклад в сгиб локтя.

– Дурак ты этакий! – крикнул на бегу старый лесничий. – Не шевелись!

Человек еще раз выстрелил вслед Кумпису. Автомат в руках немца прогремел длинной очередью, и судорожно тянувшаяся к воздуху голова тонущего поникла.

Рискуя сам увязнуть, Казенас добрался до соседней кочки, потянулся и схватил человека за еще горячую, безжизненно повисшую руку.

Сам начиная проваливаться, он тянул и тянул эту руку, напрягая все силы, чувствуя, как под ногами оседает кочка. Он отлично знал, что не сможет его вытянуть, но не мог не бороться с этой проклятой трясиной, которая на его глазах пожирала человека.

Наконец он опомнился и выпустил руку, которая одна только и оставалась на поверхности. Рука была большая, загорелая, с тупыми концами пальцев. У запястья белела дугообразная полоска давно зажившего шрама.

Казенасу подумалось, что где-то, когда-то он, кажется, видел такой шрам. Но где и когда – он не мог припомнить.

Собака вдруг тоскливо завыла, встревоженная то ли смутным воспоминанием, то ли страхом перед гибелью живого существа.

Ночь кончилась, и спокойное, ясное солнце взошло, как всегда, за дальним сосновым лесом. От утреннего ветерка начал поскрипывать ржавый флажок флюгера на крыше хозяйского дома.

Пикап, простреленный ночью еще в двух местах, мирно стоял под березой.

Аляна сидела в головах деревянной кровати, на которую Йонас с женой ночью уложили старую Юлию.

Перебинтованная чистыми полотенцами, она лежала на спине, порозовевшая от лихорадочного румянца, и, не выпуская руки Аляны, говорила, говорила, прерывисто, но легко.

– Коротенькая эта история – жизнь, я тебе скажу. Даже такая длинная жизнь, как моя. Как будто и долго тянется, а ничего толком ни сделать, ни обдумать не успеваешь…

Аляна погладила ее руку и весело сказала:

– Скоро ребята вернутся, отвезут вас в больницу. Всех кумписов еще переживем!

Юлия усмехнулась, соглашаясь:

– Вообще-то я не хрупкой породы… Если жизнь и собиралась меня погладить, то чаще всего надевала для этого рукавичку из ежовой шкурки… Но ты не приставай ко мне с докторами и больницами. Может, они меня ненадолго и вылечат, не знаю, но жизнь все равно прошла… Это как ночь. Еще темно и птиц не слышно, а уже чувствуешь утренний ветерок перед рассветом.

Длинная-предлинная дорога позади, а впереди еще один поворот, и вот уже моя калитка. И когда берешься рукой, чтоб ее отворить, хочется оглянуться назад: как там, на лугах, покачиваются одуванчики? И кто из людей помашет тебе на прощание?..

Когда я думаю, что же я скопила за свою жизнь, мне кажется, у меня в руках два узелка: в одном ненужные и плохие дела моей жизни и все ее ошибки, а в другом хорошие дела… Один такой, вроде большого бельевого узла, а другой чистенький да маленький, вроде того, в котором берешь себе в поле обед: горбушку хлеба, пару яичек и щепотку соли в бумажке…

Юлия помолчала, глядя удивленными, блестящими глазами вверх, на закопченный потолок батрацкой избы, и вдруг громко сказала:

– Твой муж… – Аляна вздрогнула и вся напряглась. – Он, наверное, ни разу не был в церкви. А много ли найдется на свете людей, не пропустивших ни одной службы в костеле и достойных развязать шнурки на его обуви?.. И сколько я встречала прилежных молельщиков, у которых совесть такая… что если ее начнут отмывать, то в светлой райской реке вода сделается как у стока кожевенного завода, где рыбы всплывают брюхом вверх…

Юлия, судорожно стискивая руку Аляны и улыбаясь чуть насмешливой, неясной улыбкой, прошептала:

– Если это правда… что рай и ад… И судят людей по делам их… Ох, как спокойно я бы сейчас умирала, будь я уверена… что попаду туда, где он…

Она замолчала, коротко и часто дыша. Глаза не закрылись, только стали невидящими.

Хозяйка шепотом позвала Аляну, и та, глотая слезы, пошла с нею вместе перетаскивать тяжелые бидоны с плещущим внутри молоком.

Пора было отправлять подводу в город.

Глава тридцать четвертая

Всю ночь поезд невыносимо медленно тащился по недавно восстановленному пути – к морю. В вагонах было темно и жарко. На каждой станции стояли подолгу, и Аляне казалось, больше они никогда уже не двинутся дальше.

Лежа у нее на коленях, Степа томился от духоты, сбрасывал простыню и страдальчески морщился во сне.

Станкус, которому нужно было выходить на маленькой промежуточной станции, задумчиво смотрел в темное окно, поставив ногу на свой чемодан и облокотившись о колено. В чемодане лежал серый, в елочку, добротный костюм, который он вез в подарок отцу. Сам он был в старой гимнастерке и солдатских сапогах.

На рассвете поезд остановился у перрона городка, где погиб Ляонас. За пустынной платформой виднелась речка, затянутая туманом, и неясные очертания моста, того самого, около которого на утином островке пряталась раненая Аляна. Теперь издали доносилось то нараставшее, то затихавшее стрекотание невидимого трактора. Куры прохаживались по станционному палисаднику.

Хорошо зная, что думают об одном и том же, Аляна со Станкусом смотрели в окошко до самого отхода поезда, не обменявшись ни словом.

От следующего полустанка было всего километров десять до хутора, где до сих пор жили родные Ляонаса.

Аляна подозревала, что Станкус собирается навестить их даже прежде, чем своих стариков, но не заговаривала об этом, выжидая, что будет.

Они уже подъезжали.

– Ну, вот я и приехал, – сказал Станкус, поднимаясь. – Надо повидать, как там что…

– Я хотела бы вместе с тобой поехать, – сказала Аляна.

– Я знаю. Да я-то отпускной, а ты в командировке… А хорошо бы тебе тоже когда-нибудь их навестить. Может быть, сейчас для них и радости другой нет, как поговорить про него…

– Ты молодец, что едешь к ним, – сказала Аляна. – Я все боялась тебя спросить, как ты решил.

– Какой там молодец! Это я для себя! Мне самому – рот до чего нужно поговорить, все рассказать про него. Мне тоже, может, легче станет…

Станкус, наклонившись, поцеловал горячую щеку спящего Степы и, подняв чемоданы, стал пробираться к выходу, переступая через ноги спящих.

Переполненный пассажирами поезд снова тронулся.

Пожилые, только что демобилизованные солдаты старались потесниться, чтобы освободить Аляне с мальчиком побольше места, но скоро снова невольно прижимали их в угол. Разговоры шли все больше про рыбу, про сети. Солдаты непрерывно курили, вежливо отгоняя ладонью дым в сторону.

– Тяжело с ребятами, – сочувственно сказал один из них. – Да ничего, скоро приедем… Вы тоже до самой Клайпеды?

– Да, – сказала Аляна. – До Клайпеды и потом дальше. До Паланги.

– К мужу, наверное? Тоже рыбак?

– Нет, он не рыбак, – сказала Аляна. – По работе еду. Будем открывать санаторий.

– Слыхали, братцы? – оживленно сказал солдат. – Начинают, понимаешь ли, санатории открывать.

– Это в каком же месте?

– Там, где военные госпитали были.

– Значит, на работу? А мы с работы едем. Три года кусочка моря не видали, вот дела! – с мечтательным восторгом продолжал солдат. – Я завтра закину сеть, и как первого морского окунька вытащу, так поцелую его от радости в обе щечки и пущу обратно нырять!

– Завтра ты пьяный будешь! – усмехнулся другой солдат.

– Неправда, пьяный я сегодня буду, а завтра в море уйду. Хоть ты что – уйду!

Степа завозился и захныкал, не находя себе места.

– Ничего, скоро приедем, – опять подбодрил Аляну солдат, сидевший с самого края и молча слушавший разговор. – Муж-то, наверное, еще не демобилизовался?

– Нет, – сказала Аляна.

– Молодых не сразу, а все равно отпустят.

– Правильно, не всех же сразу!

«Не всех, – подумала Аляна. – Да, не всех…» – и низко склонилась над Степой, так что никто ничего не заметил. Она уже научилась плакать беззвучно, с неподвижным лицом.

Наконец и ночь и душные утренние часы в жарком вагоне – все осталось позади. Попутный грузовик, в котором они ехали от Клайпеды, ушел, и они остались вдвоем в начале длинной аллеи.

В пестрой от цветов траве стрекотали кузнечики, и птицы летали, посвистывая, среди деревьев. Аллея была знакомая: когда-то они со Степаном шли по ней и в конце ее в первый раз в жизни увидели из темноты освещенные окна террасы.

Аляна вскинула на плечо рюкзак, подняла с земли чемодан и пошла по аллее.

– Давай я тебе буду помогать, – сказал Степа и взялся за ручку чемодана. – Ты устала?

– Нет, ничего, мне не тяжело.

Степа вздохнул и сказал:

– А я устал…

Так они прошли всю аллею, и она снова увидела дом и маленькую башенку, куда вела скрипучая лестница. Ворковали голуби, перелетая с подоконников на крыши, и издали слышался непрерывный шум моря, широкий, бесконечный.

Она думала об этой минуте, ждала ее почти со страхом, а сейчас не почувствовала никакого волнения.

То отражение, какое хранилось в глубине ее сердца, – этого дома, башенки, аллеи, голубей и шума моря, – все было бесконечно ярче, волшебней и прекрасней, чем то, что она видела сейчас…

Высокая женщина с усталым лицом, в белом медицинском халате, спустилась им навстречу по ступенькам знакомой веранды.

Она поздоровалась за руку с Аляной и со Степой. Ее звали Александрой Васильевной, она была главным врачом военного госпиталя, а теперь считалась директором первого, еще не открытого санатория у моря.

– Очень рада, что вы приехали. И еще с помощником?

– Да, пришлось с собой взять. Бунтует. Не желает без меня оставаться… Пусть посмотрит море.

Александра Васильевна отобрала у Аляны чемодан и провела ее в комнату, где стояла железная госпитальная койка, покрытая серым солдатским одеялом, попахивающим дезинфекцией.

– Вот тут вы можете переночевать. Вы надолго к нам?

– Нет, думаю, всего несколько дней. Посмотрим, что у вас есть, чего вам не хватает, и скорей обратно.

– Что у нас есть, я вам быстро покажу, а вот чего не хватает – список будет длинный.

– Я знаю, – сказала Аляна. – Затем меня и прислали. Нужно как можно скорее приготовить людям место, чтоб могли отдохнуть!..

Втроем они обошли весь первый этаж дома, где еще попадались таблички «операционная», «изолятор», но все эти комнаты стояли пустыми, повсюду были начисто вымыты и выскоблены полы и пахло дезинфекцией. В кладовой лежали горы серых тонких одеял и высокие стопки выстиранных простынь с овальными казенными штампами.

Когда они снова вышли на воздух, Аляна увидела захиревший, но не погибший цветник. Поодаль, около домика, где помещался склад, прохаживался загорелый автоматчик с расстегнутым воротом.

– Что ж, – сказала Аляна, – койки у вас есть, есть немножко цветов, синее море и автоматчик, чтобы все это охранять. Можно начинать налаживать жизнь, правда?

– Правильно, – сказала Александра Васильевна и засмеялась. – А вы, милая, идите-ка сейчас выкупайтесь в этом самом море. У вас лицо от пыли серое.

– Правда, пожалуй, мы сходим.

– Вот по этой дорожке, – сказала Александра Васильевна.

– Да, по этой ближе всего. Я знаю.

Дорога к морю была знакомая. Они брели, увязая в сыпучем белом песке. Потный и размякший Степа плелся нехотя и оттягивал назад ее руку.

Она вспомнила, что обещала и позабыла послать Матасу в самый час приезда открытку. Ей всегда радостно было о нем вспоминать. Даже их «объяснение» перед самым ее отъездом и то не оставило и капли горечи и стыда. Она знала, что Матас ее любит. Но что значит это слово? Кто возьмется объяснить его точный смысл?

Она догадывалась, что когда-нибудь он заговорит об этом. И он заговорил на вокзале, провожая ее, около вагона. Страдая, запинаясь на каждом слове, он пробормотал что-то насчет того, что, может быть… когда-нибудь… наступит такое время… она подумает?..

Вокруг них суетились люди. Это были последние минуты перед отправлением.

– Нет… – глядя в сторону, утвердительно спросил Матас, потому что она молчала. И вдруг торопливо, чтоб не дать ей ответить, проговорил: – Нет! Я знаю: нет, нет… И я ничего у тебя не спрашивал. Правда, я не спрашивал? – И, точно это и был желанный, ожидаемый им ответ, с облегчением вздохнул. – Ради бога, только скажи, – ведь я ничего не спрашивал?..

– Нет, – сказала Аляна и ласково дотронулась до его плеча. – Конечно, ты ничего не спрашивал.

– Ну, значит, все хорошо, – сказал Матас. – Все по-прежнему будет хорошо. Ты мне напиши сейчас же, как только доедешь!..

Еле вытаскивая ноги из горячего песка, они со Степой взобрались на пышущую жаром последнюю дюну, и ветер сразу подхватил и стал трепать их волосы. Они увидели перед собой море. Маленькие волны, сверкая на бегу, издалека накатывались на отлогий песчаный берег, вдоль которого шипела и пенилась извилистая полоса прибоя.

Они спустились и сели среди жестких, длиннолистых кустиков. Аляна стала раздевать Степу. Стащила с него рубашонку и погладила плечи. Вылезая из пропотевшего белья, он кряхтел от удовольствия, чувствуя прохладное веяние морского ветерка, потягивался и сам приговаривал: «О-о, плечики!..» – и, натужась, сгибая руки, покряхтывал: «О-о, мускульчики!..» Так всегда говорил ему во время одевания дедушка. Он сразу пришел в отличное настроение и позабыл об усталости.

– И это тоже снимать? – радовался он, удивляясь тому, что можно совсем раздеться «прямо на улице».

Голенький, он валялся в песке, потом пересыпал его, сдавливая ладошками и пропуская между пальцев.

На пляже было малолюдно. Вблизи сидела только одна женщина, около которой ковырялся в песке мальчик, по виду ровесник Степы.

Стесняясь своего штопаного белья и пыльных сапог, Аляна, пригнувшись за кустами, понемножку разделась и, прикрываясь платьем, натянула свой старый купальный костюм. Потом она разгладила его на себе, привычно провела ладонями по бедрам, по впалому крепкому животу. Опершись голой спиной о бугорок дюнки, она вытянула ноги и зажмурила глаза. Сквозь закрытые веки пробивалось сияющее тепло солнца. Это было похоже на ожившее воспоминание о полном физическом счастье, уже однажды пережитом. Она открыла глаза, увидела на золотистом от солнца песке свои вытянутые молодые ноги, стройные и сильные. Мелкие песчинки, поднятые ветром, сыпались на нее с бугорка. Все было так же, и море было то же, что тогда. И так же шумело в ушах от ветра и воли, пересыпавших мелкие ракушки на берегу.

Только теперь она не могла поделиться с ним ни этим сияющим теплом, ни шумящим морем, ни молодостью, ни жизнью…

Ей вспомнилась «Война и мир», которую они так и не дочитали вместе. Все до конца она прочитала одна, раскрыв страницу, которую они заложили травинкой еще там, в комнате-башне, где под окном ворковали голуби, а занавески, наполненные ветром и солнечным светом, вздувались, как паруса…

И мысль, что Степан так и не узнал, что было дальше, после заложенной страницы, едкой горечью облила ей сердце. На минуту Аляна почувствовала отчаяние, какого не испытывала, быть может, даже в первые дни…

«Ничего, – сказала она себе, – это пройдет. Все остальное не пройдет никогда, а отчаяние надо побороть…»

Как неожиданно оно подстерегло ее! Ведь она уже давно научилась быть такой, как все. Была с людьми приветлива и иногда даже весела, только смеялась не очень громко. И лишь иногда, по вечерам, глядя на какую-нибудь глупенькую сценку в кинокартине, где двое любящих стояли обнявшись и, улыбаясь, смотрели, как, неуверенно переставляя ножки, подходит к ним их ребенок, Аляна беззвучно плакала в темноте. А когда зажигался свет, старалась, нагнув голову, поскорее пройти между рядами к выходу.

Степа понемножку, бочком подвигался к незнакомому мальчику. Они заговорили и собрались было вместе идти к воде, когда мать, грубо дернув своего малыша за руку, усадила его около себя на песке. При этом она довольно громко сказала: «Не смей!»

– Да пускай бы шли вместе! – удивленно пожав плечами, сказала Аляна.

Пристально и неприязненно глядя на Аляну, женщина поднялась и подошла.

– Почем я знаю? Может быть, вы не захотите.

– Чего? – удивляясь враждебному тону женщины и чему-то смутно знакомому в ее чертах, сказала Аляна.

– Чтоб ваш играл с моим. Когда узнаете, может, не захотите. Лучше сразу. Я вам скажу: его отец был немец. Проклятый, ненавистный фриц в гитлеровском мундире. И он тоже, значит, маленький фриц! Да?

– Да бросьте вы, – устало проговорила Аляна. – Садитесь вот тут, рядом. Что вы говорите? При чем же тут мальчик?.. – И вдруг, узнав женщину, ахнула – Моника!.. Неужели же Моника!

– Я вас сразу узнала, – немного мягче сказала Моника. – Я подумала, вы не желаете меня узнавать. Значит, помните?

– Конечно, и братьев, и жениха вашего, всех помню!

– Мужа, – поправила Моника и быстро спросила – А ваш муж? Он жив?

Аляна качнула головой, и, к ее изумлению, Моника заплакала, повторяя:

– Мы так о вас помнили и так надеялись, что вы всегда будете счастливы!.. А мой… Когда он уезжал, он так горевал, будто кто-то на ухо ему шепнул, что его скоро убьют! Как будто он знал! Они все-таки заставили его уехать, вот что они с ним сделали! А ведь он был такой добрый человек, слабый, но добрый, вы его помните? Я так рада, что вы его помните!

– Да, – тихо сказала Аляна. – Я все помню.

– О господи! – воскликнула Моника. – Если бы только оба они были сейчас здесь и могли видеть!.. Вы только посмотрите…

Два голых маленьких мальчика стояли по щиколотку в белой морской пене, нерешительно поглядывая друг на друга. Степа топнул ногой так, что полетели брызги, и другой мальчик вскрикнул, сам не зная, от испуга или от удовольствия, и тоже шлепнул ногой, и оба настороженно замерли, стараясь понять, что это: обида или такая веселая игра? И вдруг на них налетело неудержимое веселье, они наперебой зашлепали по воде, захохотали, завосхищались чем-то, восторженно заболтали, размахивая руками, спеша друг другу что-то объяснить, и двинулись вперед, держась за руки, ступая по нежному песчаному дну. Они все дальше шли по мелкому морю, казавшемуся им таким нестрашным и добрым, что по нему можно идти до самых парусов, мерцавших в солнечном тумане у горизонта, среди далеких морщинок волн.