Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Глава третья

С чемоданом и тяжелым баульчиком в руках, потея в расстегнутом драповом пальто, в фуражке, съехавшей на затылок, Степан долго шагал, спотыкаясь в сумерках, по неровному булыжнику шоссе, отыскивая адрес по бумажке, которую дали в исполкоме.

В переулках, обсаженных деревьями, сквозь листву уже светились кое-где желтые огни в низких окошечках, и по вечерней сырости тянуло особенным домашним дымком. Где-то плаксиво тявкал щенок, и детские голоса смеялись и весело болтали на незнакомом языке.

Наконец на самом краю последнего переулка Степан отыскал на краю пустыря, над оврагом, заросшим лопухами, нужный ему дом.

Маленький сутулый человек отворил дверь и впустил его на кухню. На чисто выскобленном столе горела керосиновая лампа, освещая ярко начищенный медный умывальник и белый бок русской печи, загромоздившей половину комнаты.

Из-за печи вышла хозяйка и, едва поздоровавшись, сразу объявила, насмешливо улыбаясь, что комната у них неважная и потолки низкие, – все ему не понравится и он гораздо лучшее жилье найдет у кого-нибудь в городе. Она распахнула одну из дверей и с иронической торжественностью, высоко подняв лампу над головой, осветила комнатку.

По этому заносчивому жесту, по смущению хозяина, нервно потиравшего руки, Степан безошибочно угадал, что хозяевам очень бы хотелось, чтоб ему понравилось, они боятся, что не понравится, и стесняются, что у них бедно. Поэтому, не успев ничего разглядеть. Степан решительно объявил, что все в порядке, ему очень нравится, и даже почти искренне приплел что-то насчет своего отвращения к просторным помещениям.

Хозяйка недоверчиво поглядела, однако поставила лампу на место и даже слегка пододвинула Степану стул. Тогда хозяин выступил вперед и, радостно пожимая Степану руку, сообщил, что фамилия его Жукаускас и ему очень, очень, очень приятно, что все так хорошо уладилось, и вежливо осведомился, правильны ли слухи, что Степан приехал работать к ним техником по мелиорации. Степан ответил, что слухи эти правильные, и хозяин, желая, видимо, обрадовать Степана, сообщил, что болот тут кругом ужас до чего много, так что работы хватит надолго.

После этого хозяин, застенчиво улыбаясь, усиленно принялся потирать руки, и разговор совсем угас.

– Лучше предложил бы снять пальто и руки помыть. Может быть, человек отдохнуть хочет, – негромко произнесла хозяйка и с треском отщипнула ножом от полена сухую лучину.

– Да, да, конечно, пальто, – заторопился Жукаускас. – Вон тут у нас специально для этого набиты гвоздики. Пожалуйста. А это вот у нас, извините, умывальник… У вас там, наверное, все больше водопровод?

– Ну, смотря где. В городах-то это конечно, – ответил Степан, стаскивая пальто и нацепляя на гвоздь.

– Я думаю, в городах… Например, в Петербурге, то есть в Ленинграде, – и, повернув таким образом, хотя и довольно неуклюже, разговор в нужную ему колею, жадно глядя в глаза Степану, спросил: – А вы там когда-нибудь были?

– Ну как же! Я и учился в ленинградском техникуме, – сказал Степан.

– Вот оно как удачно, – заволновался Жукаускас. – И вы, может быть, за Нарвской заставой бывали? Там такие Триумфальные ворота… возвышаются?

– Возвышаются, – кивнул Степан.

– А завод, Путиловский, действительно… работает и сейчас? Да? А Невский? Там было такое Адмиралтейство и на нем золотой шпиль?

– Все существует, – сказал Степан. – И шпиль. И кораблик на своем месте, на конце иглы. Его даже позолотили недавно.

– Кораблик? – пробормотал упавшим голосом Жукаускас. – Какой же там кораблик?

Видно было, что он сбился, и теперь с испугом смотрел на Степана.

– Ты со своими разговорами не даешь человеку руки помыть, – нетерпеливо повторила хозяйка. – Кораблик!

Степану мыться было не к спеху, а отдыхать и вовсе не хотелось, однако делать было нечего. Он помыл руки, втащил свой чемодан в комнату, прикрыл дверь и, оставшись один, стал глядеть на язычок огня в маленькой лампочке, которую поставили ему на комод.

«Вот к чудакам попал», – подумал он, пожал в недоумении плечами и усмехнулся. Он оглядел все вокруг: постели, комод, стул с высокой спинкой, на которой вырезаны звериные рожи, подоконники, заставленные горшками с цветами и какой-то кудрявой травкой. За окнами ясно и сильно светила луна.

Дунув сверху в стекло, он погасил лампочку, подошел и стал смотреть в окно. Дома и деревья бросали густые черные тени, а среди этих черных теней на открытых местах разливались по земле лужи голубого лунного света.

«Хорошо!» – подумал Степан, с удовольствием потянулся, постоял еще и, не зная, что делать дальше, хотел было снова зажечь лампочку, но вспомнил, что спички остались в пальто на кухне. Осторожно, стараясь не помять постель, он прилег с краю, заложил руки за голову и стал смотреть на тени от веток, беззвучно шевелившиеся на потолке.

Медленно приближаясь издали, женские голоса негромко и стройно пели незнакомую песню, очень хорошую какую-то.

Сто раз видел он тени от луны и слышал пение, но сегодня в нем точно перевернули старую исписанную страницу и открыли новую, совсем чистую, без единой помарки, на которой каждая тончайшая черточка отчетливо видна, – такую он чувствовал душевную ясность и радостную готовность впитывать новые впечатления.

Ему нравилось и то, что песня похожа на русские песни, и то, что она хотя и не русская, а все-таки понятна и трогает за душу.

Пение оборвалось, и немного погодя где-то совсем близко запел одинокий женский голос. Он был совсем не такой, какие бывают у настоящих певцов. Негромкий и трогательно неумелый, он слегка хрипнул на низких нотах, но Степан сразу понял, что именно его и слушал издали. Вскочив на ноги, он подошел к окну, слегка отодвинул уголок занавески.

Целые озера лунного света заливали поляны и пустыри, а дальние поля казались затопленными лунным наводнением. Против окна, шагах в двадцати, стояли и пели девушки.

Стараясь угадать ту, которая запела первой, он прислушивался, вглядываясь по очереди в серьезные лица, освещенные лунным светом, и вдруг сказал себе:

«Вот она!» С этой минуты он смотрел только в лицо этой, найденной девушки. Она пела, положив руку на плечо подруги. Ему ясно были видны ее черные, вразлет брошенные и приподнятые к вискам брови, туго обтянутая на груди блузка и красиво, в сдержанной усмешке, двигавшиеся при пении губы.

Скоро лицо окончательно слилось в его представлении с тем голосом, и стало казаться, что и не могло быть другого голоса у девушки с таким лицом.

В доме стукнула форточка, и хозяйка что-то сердито крикнула поющим.

Девушки умолкли, и одна из них, какая-то маленькая, которую он прежде и не заметил, выступила немного вперед, коротко рассмеялась и снова, потише, запела тем самым милым, особенным голосом, который он, затаив дыхание, только что слушал, во все глаза глядя в лицо другой.

Через минуту, когда пение кончилось, Степан с чувством какой-то обидной потери смотрел, как расходятся в разные стороны девушки: маленькая неторопливо поднялась по ступенькам крыльца, вошла в дом, и он услышал, как в сенях хлопнула дверь; а та, другая, у которой так красиво взлетали брови и шевелились губы, окликнув подругу удивительно не идущим к ее красоте резким голосом, ушла в другую сторону вместе с остальными…

В комнату постучала хозяйка и позвала пить чай. Степан пригладил волосы, одернул пиджак и, взявшись за ручку, толкнул дверь плечом.

Девушка слегка привстала навстречу, выжидающе вглядываясь и загораживая ладонью глаза от света лампы.

Степан пожал протянутую ему руку, ощутил нерешительное ответное пожатие маленькой жесткой ладони и сел за стол.

Хозяин выглянул из-за самовара, которым случайно или нарочно хозяйка загородила его от Степана, и, обрадованно посмеиваясь, быстро проговорил:

– Он ведь парусный, правда? Теперь я вспомнил.

– Кто такой парусный? – изумился Степан, заглядывая за самовар.

– Кораблик, вы же сами говорили: кораблик…

– A-а, на Адмиралтейском шпиле? Правильно. Вспомнили?

– Как самого себя: золотой кораблик с парусами. Боже мой! И потом эти черные лошади на мосту, которые хотят вырваться, а молодой человек их старается удержать. Я все помню. Правильно? Я там прожил такие хорошие годы! Хотя тогда я думал, это были тяжелые годы. Да они и были тяжелые, но все-таки была жизнь, понимаете? Громадный Путиловский завод и кругом мои товарищи… Надежные товарищи. И мы добивались… Понимаете? – Маленький мастер, разволновавшись, обернулся к жене, но, встретясь с ней глазами, увял и примолк. Однако, видно, уж очень его распирало, и он, стараясь не глядеть на жену, торопливо договорил: – И я помню все их имена. И если меня сегодня поставить… руки у меня помнят работу. Они помнят, – он посмотрел с какой-то растерянной улыбкой на свои закопченные руки и замолчал.

– Ну-ну, – холодно сказала Магдалэна, – ты со всякими фантазиями людям чай пить мешаешь.

– Что вы! Наоборот! Я это очень понимаю, – быстро сказал Степан. Он с сочувствием слушал старика и в то же время почему-то не переставал следить за тем, как двигались, переставляя посуду, отламывали хлеб или спокойно отдыхали, облокотившись о край стола, тонкие руки девушки в коротких рукавчиках пузыриками.

Аляна сидела против него, прислушиваясь и приглядываясь до того внимательно, что не заметила, как голова у нее по привычке совсем склонилась к плечу, а пухлые губы простовато, по-детски приоткрылись…

Глава четвертая

Опять, профессору Юстасу Даумантасу снится, что поезд вот-вот должен отойти, а он никак не может отыскать свой вагон. В последнюю минуту он с ужасом обнаруживает, что все его вещи – воротнички, белье, платье – грудой лежат около чемодана, прямо на платформе. Поезд трогается. Юстас делает отчаянную попытку вскочить на ходу. Площадка вагона медленно проплывает мимо, надо сделать всего один шаг, но ноги не слушаются, и поезд, ускоряя ход, уходит… уходит!.. Измученный борьбой, он наконец просыпается и приоткрывает глаза с надеждой, что наступило утро и пора вставать.

В комнате глубокая ночь. Даже щель в занавеске не обозначилась еще серой полоской, и он поскорее снова закрывает глаза в страхе, что больше ему не заснуть. Он поворачивается на бок и ровно, глубоко дышит, стараясь обмануть самого себя. Но голова уже проснулась и начала работать, как будто затикали пущенные в ход часы.

Он думает: в молодости сон похож на большое, теплое одеяло, укутывающее тебя целиком, с головой. В старости – на коротенький дырявый пледик, под которым дремлешь кое-как и сквозь сон чувствуешь, как стынут высунувшиеся ноги и поддувает под спину…

Ну, ясное дело, раз в голову полезли всякие сравнения, теперь не заснуть до утра…

Профессор перестал сопротивляться, и тотчас знакомые мысли со всех сторон начали сбегаться к нему, торопливо, как голодные цыплята на корм.

Кто он такой, в конце концов? Неразумный, вечно недовольный старик – только и всего. Он живет на покое, доживает свой век. Давно бы пора позабыть, что когда-то он преподавал какую-то науку – ненужную, потому что его ученики не находили себе работы по специальности. Нужно позабыть, что, бросив преподавание, он занялся своими собственными сумасбродными планами, которые тоже никому не пригодились. Все это было давно, все уже прошло: и борьба и надежды. Примириться, успокоиться – вот что нужно. Он стар и хочет покоя. Он должен хотеть покоя.

Единственным призванием и делом всей его жизни была борьба с болотами, вечными спутниками крестьянской нищеты на родной литовской земле. Он знал о болотах все, что может знать человек. Он исходил пешком бесчисленные километры, изучая течения рек, составил сотни планов, которые с годами сливались в общую карту. Он добросовестно подготовил данные для начала работ. И на этом, собственно, все кончилось. Остаток жизни ушел на борьбу с другим врагом: с чиновниками министерства земледелия. Да это была и не борьба вовсе. Только видимость борьбы. Ведь никто с ним не спорил. С ним охотно соглашались, что осушать заболоченные земли – весьма полезное дело. Но чтоб правительство взяло на себя осушение земли? Нет, государственный бюджет существует не для утопий!..

Хоть бы забыть все это.

«Покоя и тишины, покоя и тишины, – повторял он, лежа в темноте с открытыми глазами. – Но почему так колотится сердце у этого господина, жаждущего тишины и покоя? – спрашивал он себя. – Почему? Ах, это очень просто. Он стар, устал. Но в нем еще остались ненужные, лишние силы, они-то и мучают, кипят в нем, заставляют сердце тревожно биться по ночам. Надо утешаться тем, что это тоже пройдет со временем, он успокоится и будет мирно пить кофе по утрам, гулять, читать глупенькие романчики и, вовремя укладываясь спать, не станет просыпаться по ночам все от того же сна с упущенным поездом…»

Он повернул голову к окну и увидел долгожданную полоску рассвета. В комнате начали проступать знакомые очертания мебели. Слава богу, утро подходит.

Скоро он незаметно задремал, успокоенный, убаюканный мыслью, что эта ночь наконец прошла…

Утром, после умывания, он входит в свой выстуженный беспощадным проветриванием кабинет. Через минуту появляется Ядвига, умытая, в поношенном, но отлично выглаженном платье, с подносом, на котором стоит кофейник, накрытый салфеткой.

Такой порядок завела она сама много лет назад и не изменяет ему никогда. Это для того, чтобы он мог спокойно работать, прямо с утра, пока голова свежая. Сразу садится работать, не теряя ни одной минуты. Много лет прошло с тех пор, как ему действительно был дорог каждый час для работы, но порядок остается неизменным: проветривание, завтрак, поданный прямо в кабинет, «доброе утро!» с улыбкой, неслышно притворенная дверь и тишина в доме, где никто не разговаривает громко, чтоб не мешать ему работать. И он остается один, наверху, а жена спускается и, переодевшись в старое платье, идет со своей помощницей, маленькой Оняле, кормить гусей.

Он выпивает кофе, отодвигает поднос, и вот наступает момент, когда надо садиться за работу. До этого момента все шло очень гладко, но работы у него нет. Собственно говоря, ему нечего делать.

Он сидит некоторое время, докуривая папиросу, потом с неприятным ощущением, что делает что-то нехорошее, тянет к себе со стола книжонку в яркой обложке: уголовный роман, принесенный Ядвигой из библиотеки.

Считается, что он даже не притрагивается к этим книжонкам. Он часто подшучивает над женой за пристрастие ко всяким нелепым историям. И все-таки раскрывает книжку и с брезгливым любопытством начинает читать.

Немного погодя он перелистывает сразу несколько страниц. Действие переносится в фамильный склеп. При чем здесь склеп, ведь только что была свадьба? Он листает обратно. Ага, понятно, невесту похитил и задушил человек в маске! Но герой-то как попал в склеп? А, там был подземный ход! Отлично, больше вопросов нет… Крышка гроба наконец открыта. Вместо несчастной невесты там оказывается труп бородатого мужчины… Тьфу, Ядвига уверена, что он работает, а он читает эту белиберду!

Юстас аккуратно кладет книжку на то место, где она лежала, а сам отходит подальше и останавливается против окна.

Во дворе ветер гонит гусиный пух по большой луже… Пятнистый теленок, балуясь, нагнув голову, прижимает к земле своими короткими рожками бельевую веревку. Она натягивается, натягивается – и наконец срывается. Рубашки взлетают вверх, панически всплескивая длинными рукавами, и долго еще качаются, успокаиваясь.

Ядвига быстро идет от колодца с полными ведрами в руках, а из сарая, следом за старой Юлией, выходит маленькая Оняле с большими вилами.

Нет, хватит, когда-нибудь с этим надо покончить. Профессор снова принимает решение, которое принимал уже не раз. Он спускается вниз, в прихожую, где висят на вешалке пальто. «Все они уже немолоды, – приходит в голову профессору. – Самое новое пальто Ядвиги, в общем, совсем приличное, но все-таки тоже довольно пожилое, ему третий год от роду. А это вот ее коричневое пальтишко – совсем старушка со сгорбленными плечами, унылыми морщинами на материи и облысевшим воротником».

Он тихонечко проводит рукой по плечу старого пальто, испытывая странное сочувствие к этим тряпичным инвалидам, точно к старым товарищам. «Им не легко пришлось, беднягам, их срок тоже подходит к концу», – думает профессор, снимая с вешалки свою старую куртку.

Щурясь на солнце, он выходит из темных сеней на крыльцо. Во дворе шумно от беспорядочного ветра, треплющего белье на веревке, от отчаянного чириканья воробьев и гоготанья гусей, топчущихся на мокрой земле.

Ядвига сразу увидела мужа. Она не очень-то любила, когда он заставал ее за черной работой, но и виду не подала – спокойно выпрямилась и стояла, поджидая, пока он подойдет.

В это время теленок нагнулся, задумчиво понюхал петуха и вдруг поддал его мордой так, что тот с криком подскочил и помчался прочь, возмущенно оглядываясь.

– Что выйдет из этого теленка, просто не могу себе представить! – сказала Ядвига. – Разбойник!.. Ну, а ты, я вижу, соскучился сидеть и работать взаперти в такую погоду?

Ядвига, конечно, сразу заметила старую курточку. К тому же она давно видела, как он стоял у окна, уныло глядя во двор, и без труда догадалась, о чем сейчас пойдет речь. Не дожидаясь ответа, она с ласковой насмешкой спросила:

– Или, может быть, ты решил помочь нам в работе тут, на скотном дворе? А?

– Это совсем не так нелепо, как тебе кажется…

– Да, милый, да! Физический труд – это лучший отдых от умственной работы. Я знаю. Если ты устал от своей работы, пойди погуляй – вот тебе и физический труд. А в нашу бабью работу не вмешивайся. Хорошо, милый?

И так она встречает каждый раз его попытки помочь. Нет, теперь он будет решительней.

– Ядвига, – говорит он твердо, стараясь не замечать ее насмешливого тона, – я все равно сидел и не работал. Я читал твой глупый роман.

Как будто она этого не знает!

– Что ж! Глупые книжки отвлекают от умной работы!

– У меня ведь, собственно, нет никакой работы… Ты прекрасно понимаешь. Ты же видишь, что она никому, решительно никому не нужна, моя работа.

– Ах, не нужна? – Ядвига настороженно смотрит на него, как будто он собирается у нее отнять что-то очень дорогое. Она не хотела разговора, но раз уж ее втянули…

– Не нужна? Твои планы не годятся? Если люди их осуществят, реки не наполнятся водой и на гнилых болотах не вырастет хлеб? Ты обманывал меня?

– Ну, ну, Ядвига, конечно, я тебя не обманывал! – теперь он больше не мямлит. В голосе его наконец слышна уверенность, которая Ядвиге так необходима.

– Ага! – громко, с торжеством обрывает она. – И все-таки ты предлагаешь бросить свое дело и помогать мне гусей кормить? Да? Я дою корову и развожу гусей ради того, чтоб ты мог работать. Это мое, и этого ты лучше не трогай.

– Что ж ты на меня кричишь? – вдруг притихнув, спрашивает Юстас.

Она смотрит на него, все еще кипя, медленно успокаиваясь. Немного погодя с примирительной усмешкой она пожимает плечами.

– О, да разве я на тебя? – Нагнувшись, она легко подхватывает полные ведра и быстро уходит.

Профессор возвращается в дом, покорно вешает рабочую куртку на вешалку и поднимается к себе на второй этаж.

В углу комнаты, прямо на полу, не уместившись на столе, в больших пожелтевших папках лежат расчеты, чертежи, планы. Это его отчет за прожитую жизнь. Однако жизнь прошла, и никто так и не спросил отчета. Ни за плохое, ни за хорошее. Пройдут годы. Изменится течение изученных им рек и уровень подпочвенных вод, и вся его работа станет старомодной, никому не нужной чепухой…

Профессор садится к письменному столу так, чтобы со двора было видно, что он сидит за работой. Он берет в руку перо и долго сидит не двигаясь, с закрытыми глазами.

Глава пятая

Мать Ядвиги, старая Юлия, с утра сама напоила и запрягла в тележку лошадь, провела ее под уздцы через грязный двор к крыльцу, после чего обулась в парадные башмаки, надела вытащенную из нафталина тальму, уселась па высокое, как трон, сиденье и, выехав шагом за ворота, пустила лошадь мелкой рысцой по дороге к городу.

Старуха суховата, крепка и высока ростом. Какие-то три километра до города ей бы нипочем и пешком пройти. Да, пожалуй, и тридцать три прошла бы не споткнувшись. Стоило поглядеть, как размашисто шагала она целыми днями по двору, так и расшвыривая на ходу подол юбки. Так что вовсе не в ходьбе дело, а в том, что не к лицу ей, владелице хутора, плестись в город пешком, точно бродяжке.

Она не нищая, а хозяйка и хочет, чтобы это все видели. Но она и не барыня какая-нибудь и вовсе не старается показаться барыней. Она хочет быть как раз такой, какая есть. Ни лучше, ни хуже…

Когда она въезжает в город, возвышаясь на своем деревянном сиденье, прохожие видят старуху с дубленой от ветра морщинистой кожей, с суровым и черствым лицом.

У Юлии ясный и твердый взгляд светлых глаз. Такие бывают у людей, проживших жизнь в одинокой хижине на краю безлюдных джунглей. Спокойные, незлые и беспощадные глаза старой женщины, которая, услышав вой волков, молча выходит в сумерки на порог своего дома со старым ружьем в руках, зная, что помощи ждать неоткуда и потому бессмысленно бояться, однако и промахиваться не стоит…

Но не простодушные зубастые волки постоянно угрожали благополучию ее Гусиного хутора.

У старой Юлии враги были пострашней.

Всю жизнь она работала за двух здоровых мужиков, без конца выращивая гусей. Многие тысячи их прошли через ее руки. От первого дня, когда гусята маленькими, нежными, как одуванчики, пушками попадали к ней на ладонь, до дня, когда, отяжелевшие, раскормленные, самодовольно погогатывая, они вперевалку отправлялись в свой последний путь, чтобы быть проданными по дешевой цене на немецкие рынки…

Иногда на гусей нападали болезни, – это было худо. Но еще хуже было, когда год выпадал удачный и их разводилось чересчур много: цены на рынке падали. Именно в один из таких обильных годов ей и пришлось заложить хутор в банке и взять ссуду.

Теперь каждые полгода она должна была вносить в банк проценты.

День взноса надвигался, а денег не хватало. Юлия вскакивала по ночам и со страхом пересчитывала отложенное в шкатулку. Ей казалось, что дом уже наполовину ей не принадлежит, его скоро отнимут. Она сделается батрачкой на старости лет!.. Наконец деньги были собраны по грошам. Наступало пятнадцатое число. Юлия отправлялась в отделение банка, крепко зажав в руке сумочку с деньгами. Внеся проценты, она выходила на улицу, чувствуя себя освобожденной, спасенной, и прямо отправлялась в костел благодарить создателя, что он помог ей в срок внести деньги. После этого целые сутки или двое суток она почти не вспоминала о закладной…

Но проходило немного времени, и среди работы она вдруг ощущала первый легкий укол беспокойства. Дни бегут, говорила она себе, новый срок надвигается. Нельзя дремать!..

С каждой неделей беспокойство разрасталось, переходило в сосущую тревогу, в страх перед надвигающимся, как черная туча, роковым днем. Затем опять дань ненасытному богу в провинциальном отделении банка внесена. Юлия получала отсрочку на новые полгода, и все начиналось сначала…

По знакомой дороге тележка Юлии проезжает мимо конфетной фабрики и, гремя колесами, катится по булыжной мостовой.

Вот и банк, небольшой двухэтажный дом с сухими стеблями дикого винограда по фасаду. У Юлии всегда томится и тянет от тревоги сердце, когда она его видит. Тележку она оставляет в переулке и пешком идет к подъезду, но вдруг останавливается в недоумении: дверь заперта! С крыльца в окно можно разглядеть, что столы стоят на своих местах и стеклянная перегородка с окошечками, куда надо вносить деньги, тоже на месте, только служащих не видно. Все пусто.

Юлия стоит, совсем растерявшись. Может быть, сегодня какой-нибудь праздник и служащие не работают? Во всяком случае, она была в свое время и приносила деньги, это не ее вина, что банк закрыт. И все-таки на сердце неспокойно. Срок-то пятнадцатого числа, а сегодня как раз пятнадцатое. Вдруг все нарочно подстроено, чтобы обвинить ее потом, что она просрочила!

Ну что ж, она придет еще раз. Еще хоть пять раз придет и будет ждать, не откроется ли банк.

Немного успокоенная, она направляется через площадь к костелу, сквозь толстые стены которого глухо и торжественно гудит орган и слышится пение.

Она пробирается сквозь толпу нищих у входа, опускает в кружки несколько монеток. Немало среди этих нищих бездельников, но попадаются и несчастные. Ее дело подать милостыню, а господь бог пусть сам решает, кому она достанется.

Она идет по истертым плитам каменного пола. Вот и старая знакомая на стене – белая смерть на зеленоватой лошади скачет с косой в руке.

Последняя дрожащая нота органа замирает высоко под куполом. В гулкой тишине становятся слышны покашливание, шаркающие шаги, шелест переворачиваемых страниц молитвенников, затем негромкий голос ксендза, прерываемый звонком колокольчика служки; богослужение продолжается.

На этот раз мысли у Юлии то и дело отвлекаются, их так и притягивают к себе загадочно закрытые двери банка. Ей едва удается побороть желание попросить бога, чтобы благополучно уладилось дело с процентами. Она с ожесточением сжимает губы и зажмуривает глаза, чтобы справиться с этим искушением.

Когда служба закончена, Юлия, против обыкновения, одной из первых поднимается с места. Выйдя за церковную ограду, она сразу замечает, что по лестнице банка поднимается какой-то человек. Значит, банк открылся! Как хорошо, что она не поддалась искушению, не приставала к господу с пустяковой просьбой, – все устроилось само собой!

Своим размашистым шагом она поспешно пересекает площадь и поспевает как раз в ту минуту, когда человек спускается с крыльца обратно. Это Кумпис, сосед, богатый хуторянин.

– Можете не торопиться, соседка, – заперто.

– Ой! – испуганно вздыхает Юлия. – Что же теперь будет? Если у кого как раз сегодня день платежа. Разве могут закрыть банк?

– Этот-то? Ну, это еще не банк. Это всего-навсего отделение банка. Банк-то в Каунасе.

Юлия растерянно идет следом за Кумписом по тротуару, стараясь хоть что-нибудь у него разузнать.

– Хороших дел наделали! Что ж мне, в Каунас теперь придется ехать? Ведь в Каунасе не могли закрыть банк?

Кумпис подходит к своей лошади и, грубо отталкивая ее морду, начинает отвязывать торбу с овсом.

– Банк закрыть? Совсем? – с насмешкой переспрашивает он. – А вы сами подумайте, соседка. Вон стоит костел. Если запереть его двери на замок, перестанет существовать бог или нет? Как вы полагаете, старая?

– Как у вас язык поворачивается говорить такое?

– Так вот, хотя эта новая советская власть и сумела повесить замок на двери банка, банк от этого не перестанет существовать. Деньги не потеряют силы, потому что наш маленький банк связан с большим, тот с еще большим, и так идет цепью по всему миру.

Юлия слушает, кивает, соглашаясь, потом со вздохом, робко спрашивает:

– Ну, а что вы мне-то посоветуете с моими процентами? На грех, у меня сегодня самый срок…

– Посоветовать? – нервно дергает вожжами, трогая с места лошадь, Кумпис. – Ну, можете их подсунуть в щель под дверь, соседка!