Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Глава десятая

В своем старом крестьянском кожушке, по-деревенски подвязанная шерстяным платком, Аляна второй день шла по бесконечному, уходящему в белую мглу шоссе, увязая по колени в глубоком снегу каждый раз, когда приходилось поспешно сторониться тяжелых немецких грузовиков, с ревом обгонявших ее или мчавшихся навстречу.

У шлагбаума на перекрестке ее остановили солдаты и потребовали документы. Она объяснила им, что идет на хутор к деду. Один из солдат, отогревая правой рукой замерзшее ухо, левой взял у нее удостоверение и вернул обратно, почти не поглядев. Другой пощупал ее торбочку и поскорее спрятал руки обратно в карманы. Аляна не успела еще сообразить, чем кончилось дело, как они бросили ее и ушли в сторожку.

Хотя все обошлось благополучно, Аляна испугалась, что на следующей заставе ее могут задержать, вернуть обратно, и вскоре свернула с главного шоссе на проселочную дорогу.

До самого вечера она шла не останавливаясь, ни о чем не думая, ни о прошлом, ни о будущем. У нее была только одна мысль – она идет к Степану, с каждым шагом приближается к нему. А что будет дальше, она не могла, не умела себе представить. Только шла и шла, не слыша ничего, кроме однообразного скрипа снега у себя под ногами.

Иногда в стороне от дороги, где-то впереди, возникала среди снежных холмов приземистая крыша хутора. После долгой ходьбы крыша приближалась, как будто делалась повыше, потом начинала уходить назад, точно погружаясь в снежные холмы, и исчезала.

На пустынном перекрестке одиноко маячил старый, растрескавшийся и насквозь промерзший столб с заиндевелым распятием, прикрытым сверху навесом из двух дощечек. Стужа, безлюдье, тишина, и она одна идет, уже плохо соображая, куда и зачем.

Временами ей начинало казаться, что она и вправду, как в детстве, идет на хутор к деду, что она так и осталась маленькой батрачкой, которой только однажды приснился странный сон про теплые морские волны и нежный горячий песок, про чье-то лицо и губы, целовавшие вот эти самые ее руки, стиснутые сейчас от мороза в кулаки, нестерпимо ноющие от боли…

Поднявшись на пригорок, Аляна увидела невдалеке крепкие, приземистые постройки богатого хутора, к которому вела от проезжей дороги обсаженная деревьями аллея.

Она подумала, что добраться до следующего жилья у нее, пожалуй, не хватит сил, и, дойдя до перекрестка, свернула в аллею.

Не обращая внимания на выскочивших с лаем ей навстречу собак, она подошла к дому и остановилась в ожидании. Она до того устала от холода и ходьбы и у нее так болели ноги, что она сразу же тяжело привалилась плечом к резному столбику крыльца.

Растрепанная женщина с недовольным лицом, запахиваясь в теплый платок, выглянула из полуоткрытой двери и спросила, что ей нужно.

Аляна опять сказала, что идет на хутор к родным, и попросилась обогреться и переночевать.

– Тут не постоялый двор. Пусть на постоялый двор ходят! – произнес мужской голос за спиной у женщины.

– Просто не знаю, – сварливо сказала женщина, – не знаю, что сказать. Не такое время, чтоб пускать чужих. Не велят они никого пускать, пруссаки.

– Нечего и знать, – сказал мужчина, выглядывая из двери, – сказано, не постоялый двор.

Женщина стояла и хмурилась.

– Слышишь, что говорит хозяин? – хмуро спросила женщина.

– Слышу, – тихо проговорила Аляна, медленно подняла голову и неуверенно попросила – Может быть, хоть погреться пустите, а?

– Вот-вот! – точно обрадовавшись, закричал хозяин. – Ихнего брата только на порог пусти… Вот-вот!.. А может быть, она сбежала откуда-нибудь, потом отвечай перед этими чертовыми пруссаками.

– Слыхала, что хозяин говорит? – опять строго повторила женщина.

Аляна не очень вслушивалась в слова, она тупо смотрела в лицо мужчины с выпуклыми водянистыми глазами, жесткими усами, стараясь догадаться, к чему клонится дело, и наконец поняла. Хозяин! Тот самый, у кого она пасла коров семилетней девчонкой, сейчас кричал на свою батрачку и гнал ее от дома. Или это тот, у кого она пасла гусей?.. Не важно. Ей когда-то снилось, что она больше не батрачка и у нее нет хозяев, но это был сон, а теперь снова все стало как раньше.

Она оттолкнулась от столбика, на который опиралась, повернулась и молча пошла прочь.

На лице женщины появилось выражение удивления. Ведь она не отказала окончательно! Она просто не решила, как поступить. Если бы попросили как следует, еще и еще, она, быть может, и согласилась бы…

Аляна уходила тяжелой размеренной походкой человека, который очень много прошел и которому еще далеко идти.

– Куда же она пойдет? – недоуменно сказала хозяйка.

Она даже сошла на две ступеньки с крыльца, точно собираясь догнать уходившую. Хозяин вышел и молча стал рядом с ней.

Сами не зная почему, они долго стояли и смотрели, как, мелькая среди рядов деревьев, не оборачиваясь, удалялась от них маленькая фигурка.

Что-то накипало и накипало на сердце у женщины все время, пока они стояли и потом, когда вошли обратно, в тепло натопленный дом, и снова сели за ужин. С ненавистью слушала она, как муж после каждого глотка похлебки обсасывал жирную ложку; тридцать шесть лет они спали и ели бок о бок и работали, как люди, которым завтра угрожает голод, хотя могли бы целый год кормить двадцать человек. И все это ради того, чтоб прикупить у обнищавшего соседа какой-нибудь кусок поля или луга и спрятать купчую в сундук. Немало лежало их там, на самом дне, а жизнь прошла, и не осталось ничего хорошего между ней и мужем, и батраки ненавидели их больше, чем других хозяев… Хоть бы эту замерзшую девчонку пустили погреться! Нет, и ее прогнали… Впрочем, разве где-нибудь на свете дают что-нибудь даром? А если нечем заплатить, так хоть умей попросить пожалостней. Заплати хоть унижением.

Аляна уже выбралась на дорогу и шла дальше, низко нагибая голову, пряча лицо от порывов морозного ветра, обдававшего ее колючим, как стеклянная пыль, сухим снегом.

Она спустилась с пригорка, поднялась на следующий и увидела темнеющий вдали молодой ельник, обступивший дорогу. За ельником начинался совсем черный в сгустившихся сумерках лес.

Давно уже крыши хутора остались позади, а в жарко натопленной кухне хозяин с хозяйкой все еще ужинали, молчали и думали о ней.

– Ну, насосался? – с еле скрываемой ненавистью сказала хозяйка, протягивая руку, чтобы убрать со стола миску, из которой ел муж.

Он загородил миску рукой и, черпая со дна, продолжал хлебать и обсасывать усы.

Наконец он отложил ложку, поднял голову и злорадно спросил:

– Ну ладно. Так отчего же ты сама не оставила ее ночевать, если ты такая добрая?

Хозяйка отвернулась, почувствовав такой прилив ненависти к мужу, какого давно не испытывала. Она думала о том, как хорошо было бы ударить его сейчас прямо по голове тяжелой глиняной миской, все бросить и уйти навсегда… Но она знала, что и не ударит, и не уйдет…

Аляна шла, тяжело волоча ноги, по узкой дороге, к самым обочинам которой подступал молодой, свежий ельник.

Что-то шевельнулось среди пушистых низеньких елок, и она увидела худую, остромордую собаку, которая, подняв уши, внимательно на нее смотрела. Аляна остановилась и тоже стала на нее смотреть. Собака не спеша повернулась и скрылась, и сейчас же послышалось негромкое рычание и чавканье.

Уже на выходе из ельника, где начиналось открытое поле, она услышала позади себя мягкие удары копыт и скрип полозьев. Это был отрадный звук, с которым связывалось что-то очень хорошее, и она остановилась и, обернувшись, стала поджидать, пока сани проедут мимо.

Крестьянин с белым от инея бараньим воротником, поднятым выше шапки, ожесточенно ругаясь, сдерживал храпящую лошадь.

– Что ты здесь делаешь? – крикнул он, изо всех сил натягивая вожжи.

– Я иду, – с трудом собирая мысли, ответила Аляна и показала рукой назад, в сторону ельника, из которого только что вышла. – Вон там волк…

Теперь она видела, что в ельнике на снегу лежит что-то темное, что рвут, каждый к себе, два волка.

Крестьянин отчаянно сплюнул от отвращения и выругался.

– Да вались ты скорей в сани, совсем одурела, что ли? – плачущим голосом закричал он на Аляну.

Она послушно подошла и боком перевалилась через край саней на солому.

Крестьянин выпустил вожжи и крикнул на лошадь, с места подхватившую вскачь.

После получасовой почти беспрерывной скачки Аляна вылезла из саней во дворе маленькой усадьбы, стоявшей на отшибе занесенной снегом деревушки. Хозяйка оттерла ей снегом ноги и руки, усадила около натопленной печи. Аляна начала что-то говорить, но заснула на полуслове.

Через два часа хозяйка насильно разбудила ее и накормила горячим супом. В избе горел маленький ночничок. Хозяин давно уже спал.

Вздыхая и сокрушенно покачивая головой, женщина быстро раздела Аляну и заставила лечь в свою постель. Потом прибрала посуду, погасила ночник, разделась сама и легла с Аляной под одеяло. Она заботливо пощупала ее ноги. Ноги были горячие, и лицо пылало, и Аляне казалось, что по комнате ходят, покачивая все вокруг, жаркие волны.

Окна белели от снега, засыпавшего все вокруг, бревна сруба время от времени потрескивали от мороза. Где-то рядом, за стенкой, слышно было, как вздыхала корова и, мерно пережевывая сено, сочно похрустывала лошадь.

В эту ночь, лежа рядом с женщиной, лица которой она даже не успела разглядеть, Аляна легко и торопливо рассказала про себя всю правду. Кто она, куда и зачем идет, и как она в первый раз увидела Степана, и как он не умел беречь деньги, и как она оставила сына, и что сейчас у нее одна надежда в жизни – найти Степана, спасти его, укрыть и спрятать так, чтобы его никто не нашел, и никогда не отходить от него ни на шаг, и не расставаться ни на минуту. Спасти, накормить, вылечить, умыть и укрыть от всех ужасов, страхов, болезней и смертей, какие ему угрожают, – больше ничего ей на свете не нужно.

Всю ночь, чуть не до рассвета, Аляна шептала и шептала, а хозяйка потихоньку гладила ее по голове и всхлипывала, хотя сама Аляна не проронила ни слезинки.

Утром ее ни за что не пустили идти дальше. Хозяин куда-то уходил, Аляна с удивлением обнаружила, что он уже знает про нее и про Степана почти все, что она рассказала хозяйке.

Потом оказалось, что хозяин ходил с кем-то советоваться, как ей помочь, и там тоже, видно, рассказал про нее, ничего не скрывая, потому что, когда все сели обедать, подъехал грузовик и шофер вошел в дом, поздоровался, снял шапку и, сев на лавку прямо напротив Аляны, спросил:

– Так это твоего мужа фашисты посадили в лагерь?

– Да, – сказала Аляна. Отрицать было все равно поздно.

– Русский? – спросил шофер. – Ну, да я уж знаю, что русский… Так вот какое дело. Я-то сам сейчас поеду в Мельме. Тебя с собой взять не могу. Со мной солдаты поедут, груз охранять. Мы уж думали-думали! Получается так, что тебе надо будет обратиться к огороднику. Лучшего не придумать. Зайди к огороднику и скажи, что от Виктора. Поняла? Виктором меня зовут… Что получится, не могу сказать, а все-таки это, пожалуй, будет ближе всего к делу… Так я поехал, значит. Ну, дай бог… – и на прощание пожал Аляне руку. – Как в Мельме огородника найти, тебе объяснят, дело не трудное…

Глава одиннадцатая

На следующий день, пройдя с рассвета больше тридцати пяти километров, Аляна в сумерках увидела первые дома окраины Мельме.

Дом огородника было нетрудно узнать: под снегом ясно проступали волнистые очертания грядок. Расчищенные дорожки вели от крыльца к парникам с тщательно протертыми стеклами.

Дверь отворил человек, которого Аляна не могла разглядеть в темноте холодных сеней. Она только слышала, как он дышит, стоя около нее. Поскорее назвав себя, она сказала, что ее прислал Виктор.

Человек помолчал, потом равнодушно проговорил:

– Лучше бы тебе сюда не приходить… – и, приоткрыв дверь, за которой брезжил слабый свет керосиновой лампочки, пропустил Аляну в комнату. Заворчала собака, и детский голос сейчас же испуганно шикнул на нее, приказывая замолчать.

Аляна переступила через порог, и на нее повеяло нежилым воздухом. Охапка осиновых дров лежала перед раскрытой дверцей нетопленной печи, из которой пахло холодной сажей и остывшими углями.

Углы комнаты тонули в темноте, и только маленькая керосиновая лампочка с прикрученным фитилем слабо светила посреди пустого стола.

Бледная женщина, повязанная платком, испуганными глазами смотрела на дверь, и вид у нее был такой, точно она готова была вот-вот вскочить и закричать.

Посреди комнаты стоял мальчик лет двенадцати, тоже в пальто и шапке, и крепко держал в обнимку черноглазую белую собачонку. Девочка поменьше, с кошкой на коленях, сидела в слегка покачивающейся камышовой качалке. И мальчик, и девочка, и черноглазая собачонка – все не отрываясь смотрели на дверь, в которую входила Аляна.

– Ну, ну, – сказал мужчина, входя следом за ней. – Ничего не случилось, все в порядке, Барбора. Нечего тебе так смотреть.

Женщина медленно отвела глаза, устало сгорбилась и оперлась локтями на стол.

– Это та самая женщина, про которую нам Виктор говорил, – пояснил мужчина.

Не поднимая головы, женщина ответила:

– Я помню. Ей надо уходить. Зачем она к нам пришла?

– Конечно, надо уходить, – кивнул мужчина. – Только куда же она пойдет одна?

– О господи, пускай Юст проводит ее прямо к тете Марии. Ей же все равно к тете Марии надо. Что еще мы можем сделать?

– Никуда я не пойду отсюда, – грубо отрезал мальчик и стиснул собачонку так, что та закряхтела у него на руках.

– Да я и сама уйду, – сказала Аляна. – Что вы беспокоитесь! Только я не могу понять, что у вас тут такое? Случилось что-нибудь?

– Лучше бы уж случилось, – сказала женщина и вдруг, запрокинув голову, сжала руки и скомкала у себя на груди воротник пальто.

Девочка торопливо соскочила с качалки и повелительно крикнула:

– Ма!.. Не надо!.. Ма!

Женщина, прислушавшись к ее голосу, затихла, точно в неустойчивом равновесии, помедлила минуту и разжала руки. Потом снова устало облокотилась о стол и уперлась лбом в свой стиснутый кулак.

Девочка внимательно и недоверчиво проследила за матерью и снова уселась в качалку, придерживая на коленях кошку.

– Садись уж, раз пришла, – сказал огородник, показывая Аляне на лавку. – Устала у нас мать немножко, только и всего… Все мы тут немножко устали.

Он сам присел к столу около лампочки и стал осторожно разглаживать морщинки потрескавшейся клеенки.

– Такое дело у нас получилось: нас, видишь ли, сжечь должны. Вот мы сидим дожидаемся. Да… Нам все объявили. Дом вот этот, сарай и парники – все. Только мы не знаем, когда придут, вторые сутки ждем. Вот мать наша немножко расстраивается…

За что жечь? Да тут дело так вышло. Как раз в тот базарный день два каких-то фашиста немножко безобразничали на площади. Ну, такие пьянчужки, знаешь, болтали всякие пакости, что литовец – это та же скотина и что его надо запрягать и на нем ездить, и всякое такое, что пьяная свинья может хрюкать про человека! Ну, так какие-то парни взяли да и набили им морду, не поглядели на ихние пистолетики…

Убить-то их не убили, но попортили, говорят, порядочно. Конечно, сейчас же облаву устроили, похватали таких людей, которые даже близко к этой площади не подходили. Потом по домам стали шарить и за нашим сыном, за старшим, тоже пришли. А его даже и в городе не было. Вот нам тогда и объявили, что, коли он не явится добровольно, нам пожгут все хозяйство… Видишь, тебе совсем нехорошо тут у нас оставаться.

Аляну вдруг охватил озноб от этого холодного дома, приговоренного и уже стынущего в ожидании гибели.

– А может быть, ваш сын вернется?

Огородник исподлобья поднял на нее глаза и опять опустил.

– Нет, он не вернется.

Тогда Аляна, волнуясь, заговорила:

– Слушайте, чего же вы тут сидите? Вы же можете, по крайней мере, уйти, чем так сидеть и дожидаться.

– Нет, и уйти никак нельзя. Если мы уйдем, значит, мы признались, что сын виноват. Тогда за ним станут охотиться, как за бандитом, и поймают. И нас тоже все равно отыщут: куда уйдешь всей семьей. Нет, надо уж подождать. Я думаю, пожалуй, они сегодня не придут, слишком поздно. Я бы прилег на твоем месте, Барбора!

– Ты слушай! – прошептала жена, уставясь глазами в одну точку.

– Тебе все время кажется. Никого там нет! – С неуверенной усмешкой огородник покачал головой и вдруг сам замолчал.

– Нет, есть! – громко произнесла девочка, и ее качалка стала покачиваться со все замедляющимся постукиванием.

Со стороны шоссе нарастало рокотание мотора приближающейся тяжелой автомашины.

Огородник встал и подошел к двери. В тишине стало слышно, как потрескивает фитиль в лампе и тихонько мурлычет в полусне кошка на коленях у девочки.

Прямо против дома мотор вдруг почти замер, резко заскрежетала переключаемая передача, и, взревев с новой силой, звук начал медленно удаляться.

– Ну, вот видишь, – сказал огородник жене, но сам все еще прислушивался. Потом взглянул на Аляну, и она поняла, что он совсем успел про нее позабыть. Теперь он нахмурился.

– Так вот, Юст, ты должен проводить ее к тете Марии. Без разговоров. Мужчина ты или нет?

– Нет! – весь напрягшись, точно его тащили силой, выкрикнул мальчик. – Не мужчина! И не пойду! А то они без меня как раз сюда придут.

Аляна спросила, что это за тетка Мария.

– Уж если кто тебе и поможет, так это она. Мы говорили с ней про тебя. Тетка Мария – это!.. о! У нее такой трактир, что почти как ресторан. Лучший в городе. «Под гиацинтом» называется. Сходи, Юст.

– Нет! – плаксиво проговорил мальчик. – Не-ет…

В это время кто-то снаружи тихонько постучал в стекло. Аляна вздрогнула, оборачиваясь на занавешенное окно.

– Ничего, это сосед, – спокойно сказал огородник и неторопливо вышел.

Слышно было, как хлопнули одна за другой две двери и наступила тишина. Собачонка тяжело вздохнула и заскребла лапами по пальто мальчика. Он на нее сердито шикнул, как на ребенка, и перехватил на руках поудобнее.

Через несколько минут огородник вернулся. В зубах у него дымилась папироса.

– Ну, что передавали? – спросил мальчик.

Огородник затянулся папиросой, как-то странно крякнул и с силой ударил сам себя кулаком по открытой ладони.

– Да говори уж ты, что там? – нетерпеливо спросила женщина. – Сводка?

– Ну да, ясно – хорошая сводка… Прямо-таки очень хорошая.

– Это из Москвы? – спросила женщина.

– Ну ясно, из Москвы… Мы вот болтали: молодцы все-таки русские, уперлись и встали под Москвой. Долго ли выдержат только?.. Помнишь?

– Ну? – повторила его жена, поднимая голову и глядя на него все еще испуганными глазами.

– Так вот, русские двинулись вперед. Они вперед идут! Вот что в сводке было.

– Иезус Мария, – сказала женщина и торопливо перекрестилась, вытирая мгновенно выступившие слезы.

– А далеко Москва? – спросил мальчик.

– Москва? Не так уж и далеко, – сказал огородник и глубоко затянулся. – Ф-фу, кажется, первый раз в жизни такая вкусная папироса попалась.

Точно совсем другой воздух стал в комнате. Дышалось свободнее.

– Вот увидите, – сказала Аляна, – еще и у вас, может быть, все благополучно обойдется. Может, они вас и не тронут и сына оставят в покое.

– Может быть, может быть… – рассеянно кивал огородник, оглядываясь по сторонам, точно примериваясь, за какую бы работу приняться.

– Тем более, что ваш сын даже и на базаре-то не был в тот день.

Огородник посмотрел на нее как-то неопределенно и хмыкнул:

– Нн-у, на базаре-то он, может быть, и не был, кто его знает.

– Так на базаре тысяча человек, наверное, была, – стараясь найти какие-нибудь успокоительные доводы, продолжала Аляна, – главное, раз он в этой драке не участвовал…

– Не знаю, не знаю… – Искоса поглядывая на Аляну, огородник начинал как-то неясно ухмыляться. – А разве не может быть, что и он дал в морду кому следовало?.. Откуда нам знать?.. Тьфу ты черт, да неужели мой сын стерпит и не даст в морду тому, кто при нем издевается над его собственным народом? Из дому бы я выгнал такого сына. Что, нет?..

– Так он у вас, значит, молодец? – сказала Аляна, улыбнувшись.

– Ничего такой сынишка… – спокойно согласился огородник и вдруг повернулся к мальчику – Ну, Юст, ты мужчина?

Мальчик спустил с колен собаку и послушно спросил:

– К тете Марии?

– Только ты не вздумай идти с улицы, где вывеска, а со двора ее проведи… Идемте, я с вами выйду, надо немножко угля подкинуть, чтоб растения не померзли в парнике… Я уж было бросил топить, да не могу, чтоб они по моей вине погибли. А тете Марии скажи: все сидим, значит, ждем…

Глава двенадцатая

Спотыкаясь в темноте, Аляна с Юстом прошли по тропинке через пустырь, перебрались через какую-то канаву, пересекли пустынную улицу и, отворив калитку, оказались во дворе трактира «Под гиацинтом». Двор был похож на обыкновенный крестьянский двор. Пахло навозом и свиным хлевом, и от заднего крыльца к служебным постройкам тянулись протоптанные в снегу узкие дорожки.

Сквозь закрытую дверь слышно было, как звенела перемываемая посуда, а откуда-то из глубины дома неслось торжественное, но нестройное пение.

В сенях судомойка, работавшая у длинного стола, сплошь заставленного пивными кружками, молча указала им мокрой рукой на дверь в кухню.

Как только они раскрыли дверь, в лицо им так и пахнуло жирным духом от раскаленной плиты, на которой шипели, булькали и плевались салом большие сковороды.

Их встретила могучего роста дама в шелковом платье и высокой прическе. Поверх платья был повязан хорошенький кружевной передничек, такой маленький, будто его сняли с десятилетней девочки. Лицо у дамы было крупное, очень белое и, как заметила Аляна после первых же ее слов, удивительно неподвижное.

Разглядев мальчика сквозь волны чада, наполнявшего кухню, дама страдальчески подняла брови, которые у нее при этом странным образом переломились, всплеснула руками и приятным мягким голосом пропела:

– Иезус Мария! Неужели вас все-таки сожгли, Юсти?

Юст объяснил, что пришел по другому делу, и подтолкнул вперед Аляну.

– Ах, вот оно что? Здравствуй, милая. Отчего же ты такая маленькая? Ну, можешь идти, Юсти. Только погоди минутку.

Она подцепила длинной вилкой большой кусок поджарившейся грудинки, шлепнула его на ломоть хлеба и сунула в руки мальчику.

– Спасибо, тетя Мария.

– На здоровье, и кланяйся родителям! – с этими словами она повернула его за плечи, поставила прямо против двери и слегка стукнула по затылку, точно сообщая верное направление его движению.

– Боже мой, боже мой! – певучим голосом проговорила тетя Мария. – Так это ты ходишь пешком, одна, зимой и все ищешь своего любимого?

Аляна с изумлением увидела, что, сохраняя невозмутимое выражение лица, дама едва не плачет.

– Это так ужасно, так ужасно!.. Но мне сейчас совершенно некогда, моя бедная. Посиди здесь.

Горестно вздохнув, она живо нанизала на пальцы восемь полных кружек пива и скрылась.

Трактир «Под гиацинтом» процветал. На его дверях не было таблички «только для немцев», но и без нее он был застрахован от посещений коренных жителей, так как каждый вечер его полуподвальный зал был полон солдатами охранной роты, а верхняя комната, «офицерский зал», – более высокими чинами той же роты, от лейтенантов до фельдшера, исполнявшего обязанности лагерного врача.

Содержательница трактира мадам Мария была деловой женщиной. Она умела ладить с немцами.

– Трактир – это не гостиная, куда приглашают людей по своему выбору, – объясняла она. – Если бы я отпускала пиво только приятным, воспитанным людям, я за всю войну не распродала бы даже одного бочонка! Пока мне платят за выпитое пиво, я пускаю к себе любого, хоть черта рогатого, лишь бы он не бодался у меня в зале…

Она устроила в офицерском зале «баварский погребок», то есть поставила вместо столиков пивные бочки, а вместо стульев – бочонки. На стене повесила два вышитых шерстью коврика, изображавших охоту на оленя и тирольцев в зеленых трусиках, распивающих пиво.

Коврики были настоящие, немецкие, и прежде висели в спальне самой трактирщицы. Полуполька-полулитовка, она была когда-то замужем за немцем и до сих пор носила немецкую фамилию. Это обстоятельство сильно способствовало процветанию ее предприятия. Избранным гостям она изредка выносила показать фотографии покойного мужа в германской солдатской форме времен первой мировой войны и его железный крест, купленный ею, между прочим, когда-то на базаре, – на всякий случай.

Конечно, она не рассказывала, что ее муж, который не пожелал вернуться на родину из ненависти сначала к Вильгельму, потом к Гинденбургу, так же искренне ненавидел и Гитлера. Он был привязчивый, уютный человечек, однажды и навсегда потрясенный и раздавленный катастрофой первой империалистической войны.

Чучельный мастер по профессии, он до самой смерти усердно набивал никому не нужные чучела, жил на счет жены, но очень скромно, и после «работы» рисовал маслом ушастых сов или дятлов.

Мария скромно говорила про него, что он был «художник птиц».

До сих пор по всему дому можно было видеть ворон, ястребов и филинов, сидевших на жердочках во всех темных углах, в коридорах и даже на кухне над плитой.

Все эти подробности Аляна узнала от хозяйки в первые же дни своей жизни «Под гиацинтом».

С того момента, как Мария в первый же вечер, закрыв трактир, подробно обо всем расспросила Аляну, с неподвижным лицом и высоко поднятыми бровями всплакнула и тут же обещала узнать и устроить все, что будет можно, Аляна стала работать во дворе. Дрова, вода, уход за двумя коровами, свиньями и птицей занимали все ее время с рассвета до темноты.

Мария обращалась с ней точно так же, как с другими работницами. И только когда рабочий день был кончен, посетители уходили и в открытые форточки медленно начинал вытягиваться едкий табачный дым, она подзывала к себе Аляну.

Они садились за пустую бочку-столик, и мадам, которая никогда не курила при посторонних, считая это «неженственным», доставала из кармана фартучка помятую сигаретку, закуривала, вытягивала, как палки, свои большие, оттоптанные за день ноги и, зевая и потягиваясь, сообщала новости.

Она уже выяснила, что русский Степан Журавлев действительно находится в лагере.

– Понимаешь, если бы он был в ведении полиции, мы бы все устроили в полчаса. Ну сколько может взять полиция за какого-то никому не известного парня? Для меня бы они сделали это недорого… Но тут лагерь, это гораздо труднее, гораздо труднее. Тут нельзя торопиться, а то они сразу набьют цену так, что не подступишься!..