Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Глава двадцать пятая

Ранним утром, когда люди еще спали, в чистом синем небе рождающегося ясного дня над городом прошли самолеты. Их было очень много, они шли очень высоко, все в одном направлении – на восток.

Люди выбегали из домов, одеваясь на ходу, и стояли, прислушиваясь, недоумевая, все еще надеясь, что это не то, чего они так боялись.

Оглушая ревом мотора, над Ланкаем низко прошел самолет с черными фашистскими крестами и сбросил несколько бомб, упавших на окраине города и в поле. После этого все стихло надолго. Соседи оттаскивали обезумевшую дряхлую старуху, царапавшую ногтями камни только что рухнувшего дома, где осталась ее семья.

В поле сбежавшиеся мальчишки испуганно таращились на убитых коров, на пестрого жеребенка, стоявшего, пошатываясь на широко расставленных ногах, и недоуменно косившегося на разорванный осколком бок…

Подожженная «зажигалкой» мельница на холме горела, не переставая вращать крыльями, перемалывая последние пригоршни зерна в муку, которая струйкой сыпалась в огонь…

Вскоре радио сообщило, что гитлеровские армии перешли границу и начали войну…

Серая от пыли санитарная машина с простреленным стеклом и вмятиной на боку, промчавшись через весь город, затормозила у подъезда городской больницы. Молодая женщина в белом халате, надетом поверх пестрого шелкового платья, выскочила из машины и взбежала на крыльцо, споткнувшись от волнения и спешки. Через минуту она вышла обратно в сопровождении двух санитаров и невозмутимо спокойной сестры Лили.

В машине были первые раненые, которых увидели в Ланкае, – пограничники с заставы.

Пока раненых перекладывали на носилки, женщина недоверчиво следила за каждым движением санитаров. Она провожала каждые носилки в приемную, открывала и придерживала двери и упрашивала санитаров быть поосторожнее.

Когда появился дежурный врач, она, называя каждого раненого по фамилии, начала горячо объяснять, почему именно с ним надо обходиться особенно бережно и осторожно.

– Вы меня понимаете?.. Понимаете?.. – не находя слов, заканчивала она каждую просьбу, глядя на врача напряженным, полным тревоги, требовательным взглядом матери, непоколебимо убежденной, что ее ребенка надо лечить не так, как всех, а особенно хорошо, потому что это не обыкновенный ребенок, а особенный: ее собственный, любимый!..

Перед ней вежливо захлопнули дверь перевязочной. Она покорилась, но упрямо осталась у самой двери, чтобы хоть слышать, что там происходит.

«Боже мой, до чего не умеет себя вести эта назойливая женщина, – думала сестра Лиля, проходя мимо, шурша своим белым, подкрахмаленным, отлично сшитым халатом. – И этот вид! Медицинский халат, растрепанные волосы со следами кокетливой прически и сандалеты!.. Лоб в поту, и даже не вытрет!»

Дожидаясь очереди в перевязочную, лежавший без движения тяжелораненый вдруг широко раскрыл беспамятные, испуганные глаза.

Сестра Лиля сейчас же склонилась над ним со своей снисходительной, прохладной полуулыбкой, так хорошо успокаивавшей больных.

Глаза раненого со страхом метнулись от ее лица в сторону, будто отыскивая что-то… нашли и замерли, прояснившись.

Лиля удивленно обернулась, проследив за направлением его взгляда. Он смотрел прямо в лицо женщины в белом халате, а та уже подходила к нему, обрадованно кивая.

– Ну-ну, не волнуйся, Санников, – говорила она. – Вот видишь? Доехали. Ты теперь в госпитале находишься.

Раненый, пошевелив губами, что-то невнятно проговорил.

– Это ты про меня спрашиваешь? Да?.. Поняла, поняла. Вот видишь, цела, даже и не задело ни разу, так хорошо проскочили, никого не задело…

В приоткрытую дверь приемной заглянул водитель машины, боец-пограничник:

– После всех моя очередь. Тут у меня немножко! – он показал кое-как замотанную платком кисть левой руки.

– Эх ты, Ванчуков, голубчик, когда же это тебя?

– Наверно, на перекрестке, как нам на дорогу выезжать. Я сперва и не заметил, потом гляжу, баранка у меня скользкая. Нам бы поскорей тут управиться, ехать надо!

Сестра Лиля сказала:

– Вы только заверните ему рукав, пожалуйста, я все сделаю.

Женщина отогнула рукав водителю и озабоченно вздохнула.

– Как же ты теперь обратно машину поведешь, Ванчуков? Ты погляди, что у тебя с рукой!

– Как миленький, – сказал водитель, напрягаясь и морщась от того, что делала ему с рукой сестра, – вы только, сестрица, чересчур не наматывайте, хоть два пальца оставьте на свободе, чтобы было чем за баранку хвататься.

– Вы собираетесь ехать обратно? – спросила Лиля, переставая на минуту бинтовать. – Сами говорите, что в вас стреляли по дороге.

– Вообще на войне есть эта неприятность – стреляют! – сказал водитель.

– Но вы ведь не военная? – Лиля, быстро продолжая работу, искоса посмотрела на женщину. – Вы никуда не доберетесь, ходят ужасные слухи. Говорят, кругом немцы.

– Не знаю! Машину, может быть, и не доведем, – отвечая на свои мысли, сказала женщина, – а к своим доберемся обязательно, хоть ползком.

– А если немцы уже заняли дорогу, как вы сможете отступать от границы?.. Вы и все ваши?

– Пограничника мало интересует это дело: отступать! – угрюмо сказал шофер. – Тут, может, дивизия на взвод идет. Устоял этот взвод час– молодец взвод! Устоял день – твоя победа и жил не зря! Вот оно как, сестрица!..

Пока женщина, торопливо прощаясь, обходила своих раненых перед отъездом, сестра Лиля, стоя в дверях, наблюдала за шофером, заводившим мотор, и о чем-то сосредоточенно думала. В последнюю минуту она остановила женщину и спросила:

– Скажите, сколько у вас еще осталось там раненых?

Женщина, не сразу поняв, о чем ее спрашивают, нетерпеливо приостановилась и посмотрела на белоснежную, крахмальную Лилю, точно увидела ее в первый раз.

– Раненых?.. У нас не раненых считают, а сколько осталось в строю… А раненых?.. – она хотела пройти мимо, но Лиля опять ее удержала:

– Нет, постойте одну минутку. Вы медицинская сестра?

– Да нет, у меня муж – начальник заставы…

– Я хотела вам сказать, что согласна отправиться вместе с вами, – сухо сказала сестра Лиля. – Я все-таки медицинская сестра. Буду полезна.

Женщина иным взглядом посмотрела на нее, доверчиво приблизив лицо, не пряча больше ни тоски, ни страха в глазах.

– Милая, там, может быть, никто уже не нужен… Мы?.. Мы пограничники, наша судьба вся там. А вам? Не надо… Вы уж тут… – она легонько сжала руку сестре Лиле повыше локтя и пошла к машине.

Глава двадцать шестая

Весь день Аляна простояла у шоссе, глядя в ту сторону, откуда должен был вернуться Степан, и повторяя про себя, точно заклинание: «Только бы он вернулся, только бы вернулся, тогда ничего не страшно!..»

Наступила ночь, в темном небе с зловещим завыванием проходили фашистские самолеты, и со стороны границы, не умолкая, глухо громыхало.

Ночь она просидела, завернувшись в платок, на ступеньках крыльца, не соглашаясь уйти в дом, с минуты на минуту ожидая, что Степан вернется. Но наступило утро, начался день, а его все не было.

За Аляной прибежала молоденькая работница, комсомолка Катре. Нужно было идти к исполкому. Аляна несколько раз повторила матери, чтобы Степа никуда ни на минуту не уходил, если вернется без нее, она обязательно скоро будет дома.

В исполкоме, несмотря на жару, топилась печь, из трубы шел черный дым и вылетал бумажный пепел.

Он лениво реял в воздухе и опускался на землю и на деревья, точно траурный черный снег.

Человек двенадцать девушек с фабрики и два или три парня, среди которых был Ляонас, стояли у крыльца, когда подбежали Аляна с Катре.

– Посылать за тобой приходится! – сердито сказал Антик, – сама не можешь сообразить в такое время! – Он был в комсоставском, отслужившем срок плаще с кое-где сохранившимися форменными пуговицами. На боку придерживал засаленную брезентовую сумку-планшет.

Через минуту вышел Матас. Вид у него был спокойный и добродушный, как всегда, но он в упор посмотрел на Аляну и, кажется, не узнал.

– Так вот, ребятки, – сказал он. – Через нашу станцию идут поезда. Люди бегут от бомбежек, спасаются от фашистов. Многие еле одеты, голодные. Надо хотя бы наладить им доставку хлеба. Возьмитесь за это. Действуй, Антик!

Антик, никогда в жизни не бывший в строю, отдал честь с хмурой щеголеватостью старого унтер-офицера.

– Слушаю, будет исполнено!

Они быстро дошли до пекарни. Пожилой пекарь с обвисшими усами вышел навстречу из двери, откуда пахнуло запахом горячего хлеба.

– Берите, сколько хотите, – равнодушно сказал он, когда Антик объяснил, зачем они пришли, и сам стал помогать снимать хлебы с полок.

– Нам бы какие-нибудь мешки! – сказал один из комсомольцев, осматриваясь. – А то мы так много не донесем.

И пекарь опять с какой-то безучастной готовностью показал на груду мешков от муки, сложенных в углу:

– Вот там, берите все, что вам надо…

И то, что этот человек с такой готовностью все отдавал, как будто рад был ото всего избавиться, и то, что Матас ее не узнал, показалось Аляне чем-то гораздо более зловещим, чем вчерашние взрывы и сгоревшая мельница.

Они наложили сколько могли поднять хлебов в белые от мучной пыли мешки, взвалили на плечи и по тропинке, прямиком через поле, пошли к железнодорожной станции.

Поезда подходили и останавливались на несколько минут в лесу, невдалеке от станции, – открытые платформы и классные вагоны вперемежку с товарными. Стенки некоторых вагонов были обуглены и доски расщеплены косыми пулеметными очередями с воздуха.

Комсомольцы торопливо подносили хлеб, перебегая от одного вагона к другому. Женщины с осунувшимися, серыми лицами подходили к дверям, брали протянутый им хлеб и, отламывая небольшие куски, раздавали притихшим, ко всему безучастным детям…

В середине дня пришел начальник станции и сообщил, что больше поездов не будет.

Аляна прибежала домой, задыхаясь от волнения и страха опоздать. Ей казалось, что теперь-то уж Степан наверняка ждет ее. И хотя Степана по-прежнему не было, она не могла сидеть без дела, схватилась собирать в дорогу вещи, его и свои. Когда два небольших мешочка с самым необходимым были собраны, она поставила их у двери и снова стала ждать, считая минуты…

Глава двадцать седьмая

Жизнь уходила из города.

Оборвалась телеграфная связь, только узкая лента шоссе еще связывала город со страной, потому что у границы продолжала драться, окруженная с трех сторон, истекающая кровью полевая дивизия, поддерживавшая пограничный отряд.

Толпы людей уходили на восток. Пешком, на велосипедах, на телегах… Ушел последний грузовик с ранеными.

Начинало смеркаться, когда единственная оставшаяся в городе пожарная машина, нагруженная людьми и вещами, остановилась около исполкома.

Начальник пожарной команды Генрикас пробежал через двор, поднялся на крыльцо и, быстрыми шагами пройдя по коридору, толкнул плечом дверь.

Матас и Дорогин одновременно обернулись на стук двери.

– Ты что же дурака валяешь? – с ожесточением крикнул Генрикас. – Что ты тут делаешь?

– Вот, докуриваем… – стряхивая пепел с сигареты, сказал Матас. Они с Дорогиным действительно собирались, докурив, проститься.

– Ты передо мной не красуйся! – нетерпеливо топнув ногой, выкрикнул Генрикас. – Докуривает он!.. Иди садись в мою машину, место есть, только без вещей… – Он бегло взглянул на Дорогина и добавил: – Вас я тоже посажу. Давайте побыстрей. Мы за ночь триста километров сделаем.

– Без вещей, значит?.. – миролюбиво переспросил Матас. – Нет уж, ты поезжай сам, не задерживайся.

– Тебе легко шуточки пошучивать, а у меня семья, дети и жена!

– Ну правильно, конечно, мне легче… У меня все в порядке. Увози скорей ребят, нас не надо уговаривать.

– Вот оно что?! – сказал Генрикас, кусая губы. – Ну и глупо и нелепо. Ты оставаться задумал?

– Не ори хоть тут. Окно открыто, – сердито сказал Матас.

– Плевал я на твое окно… Ведь это глупо, глупо… тебя все кругом знают. Тебя же провалит первый встречный прохвост… Или ты приказ получил?

– Иди, иди отсюда, не задерживай машину, до свиданья, ну, прощай! – Матас, решительно шагнув к Генрикасу, протянул ему руку. – Никаких приказов никто не получал. У меня все в порядке, спасибо, что заехал, а теперь поезжай.

– Так! – еле сдерживаясь, сказал Генрикас. – У меня там в машине двенадцать человек. И дети.

И вот я сажусь и жду тебя и не сдвинусь без тебя с места, потому что ты идиот! Понял?

Он скрестил руки на груди и сел.

Матас пожал плечами, вздохнул и тихо сказал:

– Ну хорошо, я получил приказ…

– Ты врешь! – с ожесточением перебил Генрикас.

– Нет, – еще тише повторил Матас.

– Врешь! Ты не желаешь! Потому что это я! Потому что моя машина! А ты меня презираешь. А я на тебя плевал, я все-таки тебя увезу…

– Дурак ты, дурак, – ласково сказал Матас. – Нашел время. Идем, я с твоими попрощаюсь.

Он вышел из комнаты, а Генрикас некоторое время еще сидел, скрестив руки. Потом неохотно встал и двинулся следом за Матасом.

Подойдя к машине, Матас чмокнул по очереди обоих мальчиков, кивнул двум знакомым женщинам и остановился против жены Генрикаса.

– Вы с нами? – обрадованно начала она, но Матас, не отвечая, потянулся и чмокнул ее в щеку.

– Долго мы будем еще канителиться? – сдавленным от нетерпения голосом выкрикнул румяный рослый мужчина, начальник финотдела. – Кончатся эти разговоры?

– Если бы у меня не было семьи… – глухо проговорил Генрикас.

– Ну конечно, как будто я сам не знаю! – сердечно сказал Матас. – Поехали, давайте!

Машина рванулась с места и ушла. Матас оглянулся и увидел, что Дорогин стоит рядом.

– Так поговорить и не успели, – сказал Дорогин. – Пока совсем не стемнело, я пойду.

– Решил все-таки идти?

– Обязательно. Моя вина. Надо раньше было сделать. Все надеялся, что как-нибудь обойдется. Теперь придется самому.

– А ты один сумеешь?

– Конечно. Отчего же? Загоню в болото и утоплю. Не могу же я им экскаваторы оставить.

– Эх, – сказал Матас. – А так было хорошо у нас работа пошла… Ну, прощай. Счастливый путь.

– Счастливый будет, когда мы обратно будем возвращаться.

– Вернемся. Не мы, так другие…

– Правильно. А неплохо все-таки, чтобы это были мы! – Они крепко стиснули друг другу руки, потом обнялись и, почему-то постеснявшись поцеловаться – они очень недолго были знакомы, – расстались среди пыльной улицы, в сумерках, навсегда…

Дорогин вышел из города и знакомым путем направился к болоту, где стояли бездействующие экскаваторы.

Два человека лежали на соломе чердака в заброшенной сторожке, поглядывая через маленькое оконце с выбитыми стеклами. Тот, что был помоложе, здоровенный парень с толстой шеей, скучал и то и дело принимался зевать. Другой, постарше, все время был настороже.

Услышав шаги на пустынной дороге, он выглянул из окна и вдруг взволнованно задергался, торопливо отползая назад.

– Давай, давай, этого я узнал… Он нам годится… Скорей, давай! – шептал он, еле сдерживая нетерпение.

– «Давай, давай»! А сам назад пополз, – шепотом сказал парень. – Герой ты, пан Кумпис!

– Ну, давай, ты же солдат! – пихал его кулаком в бок Кумпис.

Парень, не отрывая глаз от идущего человека, потянулся рукой и подтащил к себе винтовку. Винтовка была старая, «Ремингтон» времен войны 1914 года, и вся жирная от смазки после долгого хранения в земле.

Человек прошел мимо сторожки, и теперь им видны были только его спина и затылок.

– Да ну!.. – торопил Кумпис.

Парень, с трудом различая мушку, подвел ствол снизу, как его учили в армии, и выстрелил. Человек послушно, молча упал.

– Вот как нас учили, – сказал парень и начал обтирать жирные руки о солому.

После выстрела, оглушительно ухнувшего в вечерней тишине, стало еще тише. Они долго лежали, боясь пошевелиться. Потом спустились по кривой лесенке и через кусты вышли к дороге.

Вокруг было тихо и пустынно. Они подошли к лежащему человеку, и парень, став на колени и прикрывая свет полою куртки, чиркнул спичкой, осветив лицо убитого.

– Пфуй! – сказал он удивленно и разочарованно. – Это же инженер. Он только болотами занимался… За каким чертом мы его стукнули?

– Я-то его сразу узнал, – сказал Кумпис. – Какое тебе дело, чем он занимался? Он русский, и хватит. И коммунист, конечно. Теперь долго разбираться некогда.

– Дурацкое дело, – сказал парень.

– Возьми у него пистолет. Где-нибудь тут, в кармане.

Парень ощупал боковые карманы, потом подсунул руку и потрогал задний карман брюк.

– Ни черта у него нет… Если бы я знал, что это он, не стал бы стрелять. Сам бы стрелял, если тебе нравится.

– Ты помалкивай, – сказал Кумпис. – Понял? Твое дело стрелять. А куда – это за тебя кто поумней будет решать. Пошли отсюда.

Шаги и треск кустов скоро затихли в лесу, и Дорогин приоткрыл глаза. Он очнулся в миг, когда ему осветили спичкой лицо, и смутно слышал весь разговор. Парень стрелял ему в затылок, но перебил позвоночник.

На рассвете он снова пришел в себя от воя собаки. Кто-то его ощупывал, о чем-то спрашивал. Он приоткрыл глаза и ничего не увидел.

А старый лесничий Казенас, стоя около него на коленях, все спрашивал:

– Кто же это сделал?.. Как же это с вами случилось? Товарищ начальник?..

Губы Дорогина долго шевелились беззвучно, прежде чем сумели невнятно проговорить:

– Вчера… Вчера надо было…

– Что?.. Ну, что надо?.. – мучительно силясь расслышать и понять, допытывался лесничий.

– Марина, я никогда не думал… – с невыразимым удивлением прошептал Дорогин. – Конечно, нельзя машины немцам… Я никогда не думал, девочка…

Прижимаясь колючей бородой к самому его лицу, Казенас, затаив дыхание, слушал до тех пор, пока не заметил, что губы Дорогина начали холодеть.

Глава двадцать восьмая

Пожарная машина с потушенными фарами, равномерно жужжа, мчалась по пустынному шоссе на восток. Люди на деревянных скамейках сидели стеснившись, прижимая к себе детей, придерживая непрерывно сползавшие от тряски чемоданы и узлы, молча терпя неудобства. Десять минут бега машины – это два часа ходьбы пешком. Полчаса на машине – это дневной переход для непривычного человека. А судьба беженцев решалась километрами, часами, иногда минутами.

Впереди их ждали лишения, бомбежки, отступающая армия, суровая справедливость скупых пайков, тяжелая работа, взаимная выручка, братство – все, что объединяется простым словом «свои».

И с каждым километром машина уносила их от того, что преследовало сзади: от концлагерей, унижений, рабства, смерти – от всего того, что называется словом «враги».

На крутых поворотах водитель на минуту включал фары, и после того, как они гасли, в глазах у пассажиров на несколько мгновений оставался случайно выхваченный из темноты деревенский дом со слепыми окнами или несколько сосен с обнаженными корнями на осыпающемся песчаном обрыве…

Машина круто пошла под уклон, из низины пахнуло речной сыростью. Еще раз вспыхнули фары, осветив деревянный мостик и две женские фигуры на нем.

Фары погасли, доски заиграли, как клавиши, под колесами, и машина, поддав газу, снова пошла на подъем, а в глазах у Генрикаса с ослепительной яркостью осталось то, что он успел увидеть. Одна из женщин, широкая и приземистая, шла прихрамывая, опираясь на перила моста, и тянула за собой спотыкающегося ребенка.

Другая, тоненькая, несла своего ребенка на руках, вся сгибаясь на одну сторону от его тяжести. Обернувшись на свет фар, она, ослепленная, зажмурила глаза, бесконечно усталым движением подняла руку, давая знак остановиться, и сейчас же безнадежно ее уронила, прежде даже, чем успели погаснуть фары.

И в этой неуверенно приподнявшейся и тут же упавшей руке женщины было что-то такое, от чего Генрикас, скрипнув зубами, заколотил кулаком в стену кабины и закричал:

– Стой!.. Стой, будь оно все проклято!

Водитель, чтобы не задерживаться на подъеме, проехал еще метров пятьдесят и остановился.

– Что вы тут командуете? – закричал, встрепенувшись, начальник финотдела. – Что вы хотите?

Генрикас тяжело спрыгнул на землю и быстро зашагал по спуску обратно к мосту.

Женщины почти не сдвинулись с места за то время, что машина поднималась на гору, и ему пришлось возвращаться до самой реки.

– Вы поднимали руку? – подходя, спросил Генрикас.

– Сто раз поднимали, – сказала тоненькая женщина, продолжая медленно, невообразимо медленно идти.

– Куда же вы?

– Никуда… Уходим…

– Кто такие?

– А вы-то кто?

– Ну, я с той машины, что сейчас проехала.

– Проехали, ну и поезжайте, – сказала вторая женщина, появляясь из темноты. – И будьте вы прокляты.

– Я спрашиваю, кто вы такие? – нетерпеливо крикнул Генрикас и пошел с ними рядом.

– Никто, – не оборачиваясь, сказала тоненькая. – Просто жены. Жены командиров.

– Давайте сюда ребенка, – повелительно сказал Генрикас. – Я понесу.

Все вместе они молча поднялись на гору и остановились у машины. Генрикас нащупал узенькое местечко на скамейке около своей жены. Больше втиснуться было решительно некуда. Все молчали. У Генрикаса что-то похолодело внутри, как при приближении неотвратимой опасности. Он крепко потер себе щеку.

– Сейчас все будет в порядке!.. Сейчас мы тут разберемся с этим делом, – говорил он, на одно, последнее мгновение оттягивая решение. – Значит, таким вот образом… – Он схватил женщину с грудным ребенком под локоть и почти втолкнул ее на свое место.

– Вот, – сказал он. – А мы с товарищем начфином пойдем дальше пешком.

Жена Генрикаса тихо, бессильно заплакала.

– Я так и знала, господи, я с самого начала так и знала…

– Вы сумасшедший! – твердо и презрительно сказал начфин. – Я не имею никакого права! У меня секретные документы.

– У меня тоже, – сказал Генрикас. – Вылезайте. Вот эта женщина сядет на ваше место.

– Не смейте ко мне подходить, – угрожающе привстал начфин. – Лучше отойдите от меня. Только попробуйте. Я занимался боксом.

Генрикас подошел к нему вплотную, еще не решив, что делать. Насчет бокса тот, наверное, говорил правду. Плечи широченные, мужчина в расцвете сил.

– Я знаю бокс, лучше отойдите! – задыхаясь от ненависти, проговорил начальник финотдела.

Прежде чем сам понял, что делает, Генрикас сорвал с головы начфина фетровую шляпу и швырнул ее на дорогу. Потом взялся за отвороты пальто и рванул начфина к себе. Тот схватил его за руки, как железными обручами сдавил, и оба замерли.

– Водитель! – крикнул Генрикас. – Выбросить постороннего пассажира из машины.

– Есть! – радостно отозвался водитель и, распахнув дверцу, спрыгнул на землю. Но начфин, оттолкнув Генрикаса, соскочил сам и, подобрав шляпу, отвернувшись от всех, стал сбивать с нее пыль.

– Прикажете ехать, товарищ начальник? – мрачно спросил водитель.

Генрикас улыбнулся:

– Да. Ничего, мы дойдем, вы не расстраивайтесь. Поезжайте.

– Слушаю! – водитель взял под козырек и пошел на свое место.

– Есть все-таки люди!.. – высоким, вибрирующим голосом проговорила женщина с грудным ребенком и всхлипнула…

Машина тронулась с места и пошла набирать скорость.

Скоро начало светать, и все кругом заволокло сизой пеленой дождя.

В этот самый час, под этим самым дождем, истекшая кровью, дивизия у границы была отброшена от шоссе фашистскими дивизиями. Штабной лейтенант, фамилия которого осталась неизвестной, сняв с груди убитого комдива автомат, ударом приклада разбил рацию, собрал и повел в последнюю контратаку весь личный состав дивизии: батальоны, сведенные в отделения, интендантов, писарей и радистов…

Пограничные бои повсюду замирали. Миллионы людей всех стран пришли в движение, начали свой долгий путь, полный неисчислимых бедствий и страданий…

Это было только самое начало пути.

Где-то в русских городах и селах, на листках, вырванных из школьных тетрадок, писали заявления в военкомат юноши и девушки. Те самые, чьи мраморные памятники будут потом поставлены на площадях Победы.

Подписывали свои победоносные приказы гитлеровские главари и генералы. Те самые, что после суда народов будут повешены на позорных виселицах в тюремном дворе.

Все это будет.

Но сейчас людям было еще далеко до конца этого пути.