Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Глава двадцать седьмая

Маленький мальчик Степа стоял, заложив коротенькие ручки за спину, около ларька продавца подержанных патефонных пластинок и слушал, как играют «Марш Буденного».

Пластинка кончилась, и хозяин, подкрутив ручку своего граммофона с громадной трубой, пустил ее опять сначала.

Он не продавал эту пластинку, но ему нравилось, что люди, заслышав знакомую мелодию, улыбаясь оборачиваются и задерживаются около ларька послушать. Со всех сторон жизнь возвращается в город. Вот и запрещенная песня про то, как конница раскинулась в степи, опять звучит во весь голос.

Облезлая одноухая собака подошла и прислонилась к ноге мальчика. Он, не оглядываясь, обнял ее за шею и продолжал слушать, слегка приоткрыв рот, чтобы не сопеть носом. Он был так поглощен песней, что даже моргать старался пореже.

Хозяин пустил новую пластинку, какую-то неинтересную, и мальчик с собакой медленно побрели дальше, мимо рыночных рядов.

Около мясного ряда они остановились и стали смотреть, как торговка показывает покупательницам куски мяса, переворачивая, подбрасывая на руке и пришлепывая ладонью.

Потом они прошли еще немножко и долго наблюдали, как бабы продают горячие пирожки с требухой, вытаскивая их из мисок, прикрытых сверху полотенцами. Каждый раз, когда полотенце приподнимали, из миски поднимался пахучий пар, от которого и у мальчика и у собаки рот наполнялся слюной. Им, конечно, и в голову не приходило просить. Просто очень интересно было смотреть.

Наконец одна из торговок, вытащив из миски пирожок, подозвала мальчика. Собака обрадованно вильнула хвостом. Мальчик посмотрел на торговку, кивнул ей, не торопясь подошел и взял у нее из рук пирожок.

Отойдя в сторонку, Степа осторожно разорвал пирожок на две части, себе побольше, собаке поменьше. Потом отщипнул еще очень маленький кусочек и тоже отдал собаке.

После этого они прошлись по галантерейному ряду. Знакомая торговка тесемками подозвала Степу к себе. На рынке не было человека, который бы его не знал, но эта торговка была хорошая знакомая, она заходила к дедушке, в его мастерскую, и иногда пила там с ним чай.

Степа спокойно позволил ей усадить себя на колени и, пока она натягивала ему спустившийся чулок и вытаскивала из коротенькой, обтрепанной штанины резинку, продолжал глазеть по сторонам, не обращая внимания на то, что с ним делают.

Торговка начала пристегивать петельку чулка к пуговице резинки и вздохнула:

– Боже мой, кто же это тебе такую пуговицу пришил?

– Дедушка пришил! – ответил мальчик, с удовольствием разглядывая большую медную пуговицу со скрещенными молоточками. – У нас только одна была такая. На той резинке обыкновенная…

– Свиненок ты несчастненький, без отца, без матери, – опять вздохнула торговка и поставила его на ноги. – Да, вот что: ты иди-ка к дедушке и скажи, что исполком вернулся. Он обрадуется.

– Куда вернулся? – спросил мальчик.

– К нам в город.

– Кто вернулся?

– Да ну тебя!.. Ну, скажи, что советская власть вернулась.

– Да мы знаем. Мы с танкистами разговаривали.

– Ладно, скажи, что председатель вернулся. Вот какое дело. Больше ничего. Не спутаешь?

Мальчик помотал головой и, стараясь не отвлекаться, чтобы и в самом деле чего-нибудь не забыть, побежал через рыночную площадь. Дойдя до будки, украшенной изображением велосипедиста в жокейской шапочке, он толкнул животом дверь и вошел в мастерскую.

Старый Жукаускас, держа в руке паяльник, поднял голову и, сдвинув на лоб очки, вопросительно посмотрел на мальчика.

– Председатель вернулся! Вот какое дело! – сообщил Степа и, забравшись на лавку у подоконника, склонился над маленькими горшочками, проверяя, не появились ли там за последний час из земли какие-нибудь ростки.

– Откуда ты знаешь? – быстро спросил Жукаускас. – Кто тебе сказал?

Степа потыкал пальцем землю, слегка ковырнул ее ногтем, – нет, ростков все еще не было. Он разочарованно загудел себе под нос и рассеянно начал напевать:

– Откуда, откуда-а… Тесемочная тетка сказала… Тетка резиночная… ниточная… Пуговичная тетка-а!..

Жукаускас хотел было продолжать работать, но паяльник остыл. Он сунул его в огонь и вдруг понял, что у него не хватит терпения дождаться, пока тот снова нагреется. И руки стали какие-то непослушные, легкие, точно бумажные.

– Знаешь, братец мой, давай-ка поедем!

– Поехали, – покладисто согласился Степа. – А куда?

– Поедем!.. Домой, пожалуй, поедем!

Через несколько минут мастерская была закрыта, они вывели велосипед на шоссе и медленно покатили по мягкой обочине: старый мастер в седле, а Степа держась за его пояс, верхом на подушечке, привязанной к багажнику.

Жукаускас все время чувствовал на своей спине твердые кулачки внука. У той маленькой девочки, которая когда-то, давным-давно, сидела на этой подушечке, были точно такие же кулачки. Все-таки это счастье для человека, когда чьи-то слабые ручонки цепляются и держатся за тебя, и ты знаешь, что кому-то нужен…

Что-то медленно сегодня они подвигаются вперед, но если попробовать посильнее нажимать на педали, сердце нехорошо замирает.

Они свернули с шоссе и поехали наискосок через пустырь, по тропинке среди травы, прямо к дому.

И вдруг дедушка как-то невнятно замычал и удивительно неловко стал слезать с велосипеда, так что оба они чуть не повалились набок. Степа поскорее соскочил на землю, и велосипед, зазвенев, упал на траву. Дедушка, слабо взмахивая руками, спеша и спотыкаясь, шел к дому, а ему навстречу по тропинке бежала какая-то женщина в сапогах и короткой юбке, вроде как будто военная, но в обыкновенной кофточке.

Они стали обниматься, и это было так удивительно, что Степа подошел поближе. И вдруг заметил, что женщина, обнимая дедушку, пристально, поверх его плеча, смотрит прямо на него, на Степу. Он застеснялся и отвернулся. К тому же дедушка вел себя очень странно, как-то потихоньку скулил, громко глотая слезы и отворачивая лицо. И неловко и жалко глядеть. Того гляди, сам разревешься, прямо вот уже начинает разбирать.

Степа сморщился и приготовился захныкать от сочувствия к дедушке. Женщина, вырвавшись от дедушки, подбежала, присела перед Степой на землю и обняла его. Он не оттолкнул ее совсем, но повернулся к ней боком и, упираясь руками, не грубо, но настойчиво повторял: «Пусти ты… ну, пусти…»

Женщина нерешительно поцеловала его и выпустила. Степа, отвернувшись от нее, подошел к дедушке и, сердито дергая его за штанину, угрожающе сказал:

– Ну, дед!.. Ну хватит тебе уже!.. Ну хватит!

– Сейчас, сейчас, ты обожди, брат… – бормотал дедушка, торопливо вытирая лицо. Потом он взял Степу за плечи, повернул лицом к женщине и, показывая на нее пальцем, горестно сказал:

– Ведь это мама! Это мама твоя, Степонька!..

Степа с любопытством посмотрел, куда ему показывал дед.

– Эта тетя? – недоверчиво спросил он немного погодя, тоже показав на нее пальцем.

Женщина все еще стояла на земле, на коленях, немножко наклонив голову набок и кусая губы, не то улыбаясь, не то стараясь не заплакать.

«Мама»… Что это такое – «мама»? Почему-то это слово, значения которого он не понимал, его все-таки волновало. Вообще это что-то хорошее: мама. У других ребятишек есть мамы. Только те мамы, каких он видел, были толстые, большие, и кричали на своих ребят, и на эту были вовсе не похожи. Эта не толстая и даже не думает кричать и командовать. Она даже как будто сама не знает, что ей делать, и немножко боится Степу. Понять этого нельзя. Он запутался, сбился, расстроился и тянул деда, хмуро приговаривая:

– Пойдем домой, хватит!..

Когда все они вошли в дом, Степа и вовсе перестал разговаривать и даже отвечать на вопросы, только глядел и примечал, стараясь понять, что такое происходит у них в доме.

Его усадили за стол, и он, нетерпеливо постукивая ложкой, стал ждать, когда подадут суп. Они с дедом всегда варили на несколько дней большую кастрюлю супа – деду обычно платили за работу продуктами. Когда суп становился жидковат, они его не выливали, а подкладывали туда, что удавалось заработать за день: кусочек сала, гороху, несколько маленьких рыбок, картошки. Все это варилось снова и получалось иногда очень вкусно.

Сегодня вместо супа все ели, каждый из отдельной тарелки, мясо, какое бывает у солдат в железных банках. Один раз они с дедом такое уже ели, когда танкист подарил Степе почти целую банку.

Потом эта тетя… (мама?) дала Степе большой и твердый, как камень, кусок сахара, и он занялся им, обсасывая со всех сторон и все время поглядывая, много ли осталось.

Плита топилась вовсю. Все их простыни, рубашки, полотенца она утопила в котле с горячей водой. Наконец стащила рубашонку, штанишки, чулки с самого Степы и тоже все утопила, а его посадила на постель, завернув в женский платок. Снимая с него рубашонку, она торопливо поцеловала его грязную тоненькую шею. Степа поежился и нехотя улыбнулся, потом подумал и сказал:

– Ты подожди уходить, ладно?

В один момент глаза у нее налились слезами, так быстро, просто удивительно, и места в глазах не хватило, слезы полились на щеки.

Какой-то сегодня ревучий день, чуть что, все плачут…

– Хорошо, подожду, – сказала она и принялась за стирку.

Он опять долго думал, прикидывал и соображал, дожидался, когда дедушка окажется поближе к кровати, и подозвал его пальцем:

– Ну ладно, а где тогда папа?

Он спросил это совсем потихоньку, чтоб никто не слышал, но она сейчас же перестала стирать, выпрямилась, стоя к нему спиной, и сказала:

– Твой папа очень далеко.

Степа знал, что это значит.

– Солдат?

– Да, солдат…

Ночью Степа проснулся от испуга. Ему приснилось, что она ушла и они опять остались в доме вдвоем с дедом. Он широко раскрыл глаза, и вдруг ему стало не страшно, потом хорошо и постепенно просто блаженно – покойно и радостно. Ему было очень тепло, мягко, сухо и чисто. Его вымыли перед сном, и он веселился, прыгал босой по постели. На нем была чистая маечка с очень длинными рукавами, которыми он махал, подскакивая на матрасе.

Проснувшись, он сразу почувствовал, что он не один, рядом с ним лежит мама. Теперь он уже не сомневался, что это мама, и, зажмурившись, улыбнулся от радости…

Аляна лежала рядом с сыном, с широко раскрытыми глазами, боясь пошевелиться. Ни усталость, ни сон ее не брали. За окнами с перерывами шелестел мелкий дождик. По временам маленькие окошечки комнаты наливались лунным светом и на полу тихонько начинали шевелиться тени деревьев.

Она смотрела на эти знакомые тени, лежа на той же кровати, в той же, своей, их комнатке, и все было уже другое – и кровать, и подушка, и окна, и шелест дождя.

И опять, как когда-то, она думала о том, какая долгая жизнь лежит перед ней, и сколько еще будет впереди таких вот ночей с шелестящим дождем за окнами, и сколько раз она будет так лежать – с открытыми глазами, с сердцем, переполненным всей оставшейся в нем нежностью, всей нерастраченной силой любви.

И тут она услышала, что ровное дыхание Степы прервалось, он как будто даже тихонько засмеялся во сне. Она осторожно повернула голову, и они встретились глазами.

– Ты что не спишь, родной? – шепотом спросила она.

– Сплю, – искренне сказал, припоминая, что с ним было, Степа. – А ты не ушла?

– Нет, сынок, спи, милый.

– Ты совсем не уходи, ладно? – попросил он шепотом.

– Хорошо, – тихонько поглаживая его, сказала Аляна.

Минуту спустя, приоткрыв сонные глаза и еле шевеля губами, Степа невнятно выговорил:

– И собаку… – и вдруг отчетливо проговорил – А я разве сынок? – и, начиная улыбаться, провалился в забытье.

Глава двадцать восьмая

На следующее утро Матас, сидя в парикмахерской, пока его стригли, волей-неволей разглядывал в зеркале собственное лицо. Он был о себе невысокого мнения. Округлые щеки. Веселые маленькие глаза. Добродушная наружность любителя пошутить и не задумываться о серьезных вопросах. Если не считать зажившего шрама, никаких следов прожитой трудной жизни.

Вообще-то он не очень задумывался над своей внешностью, но такие вот минуты вынужденного самосозерцания перед зеркалом в парикмахерской всегда чуточку портили ему настроение.

Чтобы хоть куда-то отвести глаза, он стал смотреть на молодого парикмахера с узенькими черными бачками на необыкновенно бледном лице. Тот легкими взмахами гребенки подхватывал волосы Матаса, нацеливался непрерывно стрекочущими ножницами и, с лихорадочной быстротой подровняв один ряд волос, вдруг, словно в испуге, всем корпусом откидывался назад.

Можно было подумать, что от результатов стрижки зависит его жизнь, – до того он старался.

Между тем, все эти артистические взмахи, напоминавшие пародию на ресторанного скрипача, и самая бледность парикмахера – все было следствием панического страха, который он испытывал.

Как и все в городе, парикмахер знал, что накануне в город возвратился председатель исполкома. Он узнал Матаса, как только тот уселся к нему в кресло. И тотчас же вспомнил, при каких обстоятельствах он повстречал этого самого председателя в первый год оккупации, в переулке. А он, дурак, был занят тогда своей барышней и все додумал и понял, когда было слишком поздно. Упустил момент и побоялся заявить кому следовало, а потом, много месяцев думая об этом случае, ругал себя и не мог простить, что упустил такой случай выдвинуться и, быть может, сделать карьеру!.. И вот теперь парикмахера мучил страх: не может ли как-нибудь всплыть на свет это неосуществившееся, но обдуманное и решенное без колебаний предательство? Ведь человек, которого он просто-напросто прозевал выдать, сидел у него в кресле, и кто его знает, о чем он мог догадываться?..

Председатель уже встал, поглядывая на него со спокойным недоумением, расплатился и ушел, а парикмахер все никак не мог прийти в себя и бледность никак не сходила с его лица… Он долго стоял перед пустым креслом, стараясь успокоиться, уверить себя, что ничто ему не угрожает, ведь никто ничего не знает!.. Но тут на глаза попался подносик с прибором для бритья, и он мгновенно вспомнил, куда и при каких обстоятельствах он ходил с этим прибором. Сердце у него снова екнуло от страха, точно подносик и стаканчик для теплой воды могли кому-нибудь рассказать, что они видели!..

Матас тем временем уже шагал к исполкому. Городская пыль, прибитая ночным дождиком, начинала подсыхать и пахла знакомым свежим запахом. Вот наступило утро, и не надо высылать разведку, и готовить подрывников, и подсчитывать вчерашних убитых и раненых, своих и чужих. Утро, и он «идет на работу»! Какие это необыкновенные, замечательные слова!

Откуда-то издалека донесся тягучий, долго не умолкающий гудок паровоза, осторожно пробирающегося по только что уложенным рельсам. Восстановили путь!

Во дворе исполкома стояли крестьянские возы. Громко спорили, собравшись в кучу, мужики. Матас увидел, что двор полон народу. Люди сидели на скамейках в палисадничке, все окна были раскрыты настежь, и незнакомая женщина с засученными рукавами, с ожесточением подталкивая метлой, переваливала через высокий порог громадную кучу мусора, выметенного из дома.

Пожимая всем встречным руки, Матас еле добрался до крыльца, заглянул в дверь, но тут на него замахали руками женщины, мывшие пол и окна, и он вернулся в палисадник.

– Подожди, подожди! – властно и нетерпеливо проговорила молодая женщина, отстраняя разом обступивших Матаса людей. – Товарищ председатель, у нас второй день ни капли молока нет! В детдом молоко перестали привозить!

– Постойте… а разве?.. Где же этот детдом?

– На старом месте, в Озерном переулке. Никак нельзя было больше ждать. Детей ужас сколько. И сироты и те, которых от фашистов прятали. Мы дом не успели ни вымыть, ни прибрать, а их уже и несут и ведут со всех сторон… Голодные. Молоко нужно прямо вот до чего!

– А хлеб у вас есть?

– Хлеб нам военный комендант присылает… Да и ребята-то ведь какие. Некоторые и разговаривать громко боятся, от человеческого языка отвыкли…

– Молоко будет, – сказал Матас. – Я все понял… А мы с вами вроде виделись когда-то.

– Да, – сказала женщина. – Когда-то. Я Пятраса Казенаса жена… Вдова надо говорить, все никак не привыкну…

Когда некоторое время спустя Аляна вошла во двор исполкома, она увидела Матаса, окруженного со всех сторон людьми. Он кивнул ей издали и стал пробираться навстречу, продолжая разговаривать.

Через минуту Матас поспешно подошел, протягивая руку, обрадованно улыбаясь, в сопровождении двух пожилых рабочих.

– Твой старик электросварку знает? Где он сейчас?

– Отец?.. Он на работе. В будку свою пошел… Сварку? Как же ему не знать!

– Ну, вот видите, опытный сварщик у вас будет, – сказал Матас рабочим. – Идите и забирайте его. Он рад будет? – снова обращаясь к Аляне, спросил он. – Я знаю, рад! Надо водокачку восстанавливать… Ну, сына повидала? Признал он тебя?

– Кажется, понемножку начинает признавать.

– Тебе бы с ним теперь сидеть, не разлучаясь… А получается опять черт знает что!

– Да что такое?

– Хорошо бы тебе поехать, тут недалеко, да совестно посылать… Ничего? Ты Кумписа хутор знаешь? Ну, ясно! Вот этот господин почему-то перестал доставлять молоко. А хозяйство у него – дай бог. Восемь батраков работало. За ним сейчас стали всплывать дела одно другого чище. Он и батраков своих гестапо выдавал, и на соседей доносы писал, а теперь вообще, кажется, исчез. Твое дело, конечно, проследить, чтоб в город шло молоко. Детдом, понимаешь ли, как-то тут сам собой возродился. Почти весь персонал сам явился на работу… Здорово, правда? А ребята без молока. Так что ты съезди выясни, в чем дело!..

Аляна выходила из ворот, когда ее нагнал Чесловас.

– Я тебя немножко провожу, ладно? – сказал он, поздоровавшись. – Наверное, тебе хочется со мной поговорить?

– Да, – сказала Аляна. – Я хотела спросить. Может, ты помнишь. Он говорил что-нибудь?

– Не знаю, ничего особенного не могу сказать. Мы каждую минуту все ждали взрыва, и так много часов…

– Я понимаю, – Аляна наклонила голову. – А потом?.. Он был там, внизу, совсем один? До самого конца?..

– Нет! Это нет! Нас немножко завалило, но мы прорыли новый проход, вынесли его на солнечный свет. Уже танки были в городе, и люди из костела выходили на площадь. Вот как это было…

– Значит, он не умер один, в темноте… под землей? – настойчиво глядя в глаза Чесловаса, повторила Аляна.

– Нет! Он лежал у колонны. Был белый день, мимо него шли люди, на площади уже были солдаты.

– И он видел наших солдат? – спросила Аляна, но тотчас же сама тихо ответила – Нет, не видел. Да?

– Я думаю, может быть, он слышал. Кто знает! Голоса людей. И слышно было, как играет орган. Там играл один органист. Когда мы вошли, он сидел с закрытыми глазами, орган гремел во всю силу, а он пел: «Глориа, глориа!» Только одно слово. Солдаты подумали, что он немножко сошел с ума, и спросили, кому это он провозглашает славу? Он растерялся и долго смотрел на солдат, ничего не понимая, потом как будто пришел в себя и сказал: «Не знаю!.. Наверное, это вам!..» – и снова набросился на клавиши.

Аляна все выслушала, потом, точно отпуская Чесловаса, сказала:

– Спасибо, что ты сказал всю правду.

Глава двадцать девятая

Посреди пустынного двора брошенного хутора, сидя рядышком на длинном бревне, курили Аляна и Йонас, единственный оставшийся на месте батрак Кумписа.

– …Как мы увидели наконец русских солдат, – рассказывал Йонас, – мы все, батраки, знаешь, выбежали за ворота, махали шапками, радовались. И Кумпис тоже вышел с нами и помахивал картузиком. И тоже кричал… И он нам объяснил, что у него большие заслуги перед советской властью: он столько-то и столько-то мешков муки сдал партизанам. И расписки нам показал. И еще сказал, что если кто против него пойдет, то советская власть того покарает.

– А вы уши развесили… – спокойно вставила Аляна и погасила догоревшую сигарету о бревно.

– Да как сказать… Батраки, конечно, все от него разбежались. Были мы тут вроде крепостных, к хутору приписаны. Попробуй уйти – тут же в трудовой лагерь попадешь…

– А ты?

– А я остался. Те все были пришлые, из дальних мест, а я здешний. Семья на хуторе.

– Давно в батраках?

– Порядочно. Всю жизнь без четырех месяцев. С девяти лет. А четыре месяца? Четыре месяца я сам себе был хозяин, когда мне исполком выделил земельный надел. Даже дом себе начал строить. Но не поспел. Война. Фашисты пришли. Кумпис меня простил, знаешь, и взял обратно в батраки.

– Простил?

– Да, так он мне сказал… А теперь ты иди к председателю и скажи, пусть поскорей сюда кого-нибудь присылают, и я уйду. Не стану я тут сидеть. Если б не коровы, давно бы ушел куда глаза глядят.

– Уходить тебе сейчас нельзя, это верно. Но как же нам все-таки быть с молоком? Ведь дети ждут! Не председатель его пить будет. Понял?

– Я же тебе все объясняю, а ты опять сначала, – мучительно вытягивая жилистую шею, тоскливо проговорил Йонас. – Тебе легко говорить. Меня уговоришь, а сама в город. А мне ночью тут сидеть и беды дожидаться. Думаешь, он постесняется поджечь? Ему это – тьфу!.. «Дети»! А у меня щенки, что ли?

– Да ведь он сбежал, ты же сам говоришь.

– Чтоб он свое добро бросил? Ну нет!.. Скорей пожжет все, на уголья пустит… Я же тебе толкую, он прямо сказал: попробуй, говорит, молоко один раз в город отвезти, сожгу твою хату вместе с ребятишками твоими вшивыми. Нет, как хочешь, а нам надо поскорей уходить из этого проклятого места.

Аляна встала.

– Говорил, говорил! – раздраженно сказала она. – Плюнь ты на то, что он говорил. Он тебе не хозяин больше. Мужик ты или нет, в конце концов?

Йонас укоризненно посмотрел на нее снизу вверх и грустно сказал:

– Я-то мужик. А ребятишки-то у меня еще мужичонки. Не желаю я, чтоб их поджигали.

– Ладно, хватит нам с тобой болтать, – со злостью проговорила Аляна. – Исповеди твои мне слушать надоело. Я тебя не уговаривать пришла, а распоряжение передала. Думай сам: Кумписа своего будешь слушать или делать то, что исполком велит.

– Госссподи!.. – тоскливо пропел Йонас. – Да я же всей душой! Но ведь исполком-то в городе, а Кумпис, дьявол, может, вон за тем кустом сидит и слушает.

– Вот что, – сказала Аляна. – Сейчас уж поздно. Я тут останусь ночевать, а утром отправим молоко.

Йонас посмотрел на нее ожившим взглядом, но тут же уныло, но честно сказал:

– Нехорошее это место, чтоб тут тебе оставаться.

Аляна, не отвечая, отвернулась и тихонько, по-мужски насвистывая, пошла от него, внимательно оглядывая по пути хозяйственные постройки.

Раздражение в ней так и кипело. Из-за какого-то трусливого мужика она не попадет домой, не увидит Степу! А он будет ждать… Что делать?

Потом она вспомнила громадные оцинкованные бидоны, полные молока, которые ей показывал Йонас, и постаралась думать только о том, как привезет их завтра в город.

Йонас, сгорбившись, с убитым видом ходил по двору и возился, прибивая к двери коровника железные петли, сделанные из гвоздя. Потом он вдел в них ржавый замок и долго вертел ключом, прежде чем защелкнулась ржавая пружинка.

Солнце село, в воздухе похолодало, и быстро стало темнеть. Жена Йонаса позвала Аляну ужинать.

За столом двое белоголовых мальчишек смотрели на Аляну с тем же тоскливо-виноватым видом, что и их отец. Только хозяйка нерешительно пробовала улыбаться, подкладывая гостье картошку, облитую сметаной, но и ее улыбка гасла в общем напряженном молчании.

Ребятишки притащили в избу соломы, хозяйка покрыла ее куском холстины и положила свою подушку. Аляна молча сняла подушку, бросила на ее место свернутую куртку и сразу после ужина легла, отвернувшись к стене.

Неслышно шептались хозяева, что-то шуршало и потрескивало около теплой печи. Перед самыми глазами Аляны по стене тянулась вдоль всего бревна длинная кривая щель. Из нее показались усы, высунулся таракан. Она подула на него, и он спрятался.

Едва задремав, Аляна почувствовала, что таракан щекочет ей шею, и проснулась, вздрогнув. Йонас, стоя над ней в темноте, тряс за плечо и шептал:

– Кто-то там хозяйничает… Ходит по двору… Вот, я тебе говорил!..

Аляна вскочила. Сердце у нее колотилось. Она стиснула зубы, зная, как преодолевать в себе страх, и грубо толкнула Йонаса:

– Ну, чего рот разинул? Идем посмотрим, кто там!..

Йонас, слегка подбодрившись от ее громкого голоса, шагнул к двери, приоткрыл ее и крикнул во двор:

– Э-гей!.. Кто там по двору бродит?

Окрик прозвучал как-то угрожающе-плаксиво.

Минуту никто не отвечал, затем явственно послышались чьи-то шаги и голос Кумписа:

– Ты, Йонас?.. Давай сюда ключ! Как ты смел коровник запереть?

– Нечего вам делать ночью в коровнике, хозяин, – умоляюще проговорил Йонас. – Вы днем приходите, хозяин, а так не полагается.

– Погоди еще, что я с тобой сделаю! Давай ключ! – с грубой угрозой в голосе повторил Кумпис.

– Чего вы все грозитесь, хозяин… – примирительно сказал Йонас. – Я в ваши дела не мешаюсь. Даже молока не трогал, раз уж вы не велели…

Шаги в темноте стали удаляться. Немного погодя звякнуло железо и заскрипели двери коровника.

– Ну вот, он сорвал замок, – упавшим голосом сказал Йонас.

– А чего он хочет? – спросила Аляна. – У тебя тут есть какое-нибудь оружие? Ну, хоть топор-то есть?

В это время из коровника донеслось отчаянное, все разрастающееся, тягучее мычание, полное тревоги и призыва.

Йонас выбежал во двор, и Аляна, спотыкаясь и не сразу находя в темноте дорогу, побежала следом за ним. Обогнув угол сарая, она услыхала захлебывающийся и вдруг оборвавшийся коровий вопль, испуганный крик Йонаса: «Нельзя, хозяин, нельзя!..»

В свете фонаря, шатаясь, стояла, подняв морду, большая пятнистая корова. Поперек горла у нее зияла длинная рана, из которой с бульканьем била черная струя.

Все это продолжалось одно мгновение. Затем Кумпис отскочил от коровы в сторону, и она, дергая головой, тяжело опустилась на колени.

Отпрянув, чтоб его не забрызгало кровью, Кумпис взмахнул рукой с зажатым в ней охотничьим ножом и крикнул Йонасу:

– Выводи! Всех выводи!

Коровы, почуяв кровь, заметались, стараясь вырваться из коровника.

Йонас, размахивая где-то подхваченной лопатой, наступал на Кумписа и исступленно вопил:

– Нельзя, хозя… Отойди, гад… Убью!..

– Бей его! – крикнула Аляна, и Кумпис растерянно оглянулся, услышав новый голос. Похоже было, что он не очень-то испугался Йонаса, пока тот только наступал, размахивая лопатой, точно расчищал себе дорогу. Но когда, после крика Аляны, Йонас не на шутку рубанул по воздуху, стараясь достать Кумписа, тот повернулся и, пригнувшись, побежал за угол. Йонас рванулся за ним, но, пробежав немного, вернулся.

Издалека ясно донесся крик Кумписа, почти веселый от звеневшей в нем неуемной злобы:

– Погоди-и теперь у меня, сволочь!.. Погоди-и!..

– Убью! – тихим голосом страстно проговорил Йонас и, присев на корточки перед лежащей коровой, начал приговаривать:

– Матушка… Матушка ты, матушка!..

Трясущейся рукой он нежно гладил завиток у нее на лбу и все приговаривал тем самым голосом, каким умел так хорошо успокаивать коров во время трудных родов. И каждый раз, когда его пальцы осторожно притрагивались к коровьей морде, он тихонько стонал сквозь крепко стиснутые зубы.