Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

Глава двадцать вторая

Собор непомерно, непропорционально велик для такого бедного и маленького городка, как Ланкай. Если взглянуть на него сверху, он покажется каким-то гигантским пастухом, у самых ног которого столпилось разношерстное, карликовое стадо приземистых домишек.

Так стоял он сто и триста лет назад и так стоит, может быть, последние часы сейчас, с наглухо запертыми входами, охраняемый часовыми, начиненный грузом взрывчатки, достаточным, чтоб поднять на воздух все его башенки, купола и готические звонницы.

Прячась в глубине под землей, бежит желтый шнур электрического провода, соединяющий монастырский подвал с электрической машинкой в подвале одного из домов. В этом подвале бессменно дежурит, ожидая сигнала, фельдфебель, специалист своего дела.

Написано и уже подготовлено к печати экстренное сообщение фашистского ведомства пропаганды: «…числа… месяца по приказу командования Красной Армии в городе Ланкае во время богослужения взорван вместе с молящимися и духовенством старинный Ланкайский собор святой Анны».

Далее – фотография собора до взрыва и заявления двух духовных лиц, чудом спасшихся очевидцев. Наискось через всю страницу крупный заголовок, напечатанный поверх расплывчатой фотографии женщины с широко открытым кричащим ртом и безумными глазами.

Где и когда была снята женщина, останется неясным, об этом не следует задумываться. Главное, что фотография производит впечатление. Остается проставить число, которое еще не известно, и дать сигнал типографии, чтобы начали печатать.

А в эти часы советская пехота, сбивая противника с оборонительных рубежей, еще ведет наступление почти в ста километрах восточнее Ланкая, а несколько севернее танковая дивизия вошла в прорыв и придвигается к государственной границе.

И в то же самое время, пытаясь выиграть день, час, а может быть, только минуту, восемь человек из подпольной партийной организации вторые сутки расчищают давно заброшенный, обвалившийся подземный ход от бывшего дома настоятеля монастыря к церковным подвалам.

Они работают с ожесточением почти безнадежным, вытаскивая в корзинах землю, откатывая камни рухнувшей кладки, медленно, шаг за шагом, продвигаясь вперед и отлично сознавая, что фашистскому подрывнику после получения сигнала потребуется всего две-три секунды, чтобы включить ток.

Они пробились через один завал, после которого быстро прошли по сохранившемуся в целости коридору почти подо всей площадью, пока снова не наткнулись на осевшую массу глинистой земли и камней рухнувшего свода…

Степан уже несколько часов был в Ланкае. Сейчас, с потухшей сигаретой во рту, он спал в подвале полуразрушенного старинного монастырского дома.

Сквозь сон он услышал дыхание человека, такое прерывистое и жадное, точно тот, чуть не захлебнувшись, вынырнул из-под воды.

Степан вздрогнул и сел, моргая на свет маленькой лампочки. Наклонившись, над ним стоял, тяжело дыша, человек. Лицо, волосы, руки, одежда у него были измазаны в глине. Он только что поднялся из подземного коридора, где шла работа.

Он попытался что-то сказать, но дыхания не хватило, и, махнув рукой, он покачал головой, хватаясь за грудь.

Степан выплюнул окурок и, чтоб сбросить оцепенение сна и усталости, сильно растер себе лицо грязными ладонями.

– Пробились до кладки… кирпичной… – невнятно, торопливо сказал человек и опять задышал коротко и часто.

Степан кивнул и, придвинув к себе картонную коробку, где лежало несколько карманных электрических фонариков, отобрал себе один, вставил в него свежую батарейку и тщательно проверил, как он работает.

– Ты подожди, не ходи туда, – сказал человек. – Рано еще. Только задохнешься.

– Ладно, – сказал Степан и спрятал фонарик в карман. Он и сам знал, что сейчас его не подпустят к работе, – его дело впереди.

Несколько минут они молчали, потом человек спросил:

– На всякий случай, знать бы, как твоя фамилия, товарищ.

– На всякий случай, Журавлев, – сказал Степан.

– Ладно, я запомню, а то мы тебя все «минер» да «минер», а имени и спросить некогда. Ребята на тебя ох как надеются.

– До дела бы добраться, а там видно будет, – нехотя проговорил Степан.

Человек разочарованно помолчал, потом, в утешение самому себе, сказал вслух:

– Какого-нибудь нам бы Матас не прислал. Раз прислал, значит, ты специалист.

– Я пойду, – сказал Степан, вставая. – Не могу больше тут сидеть без дела.

– Ну, пойдем. Я уже отдышался, – согласился человек и тусклым фонариком осветил отверстие люка с уходящей куда-то вниз, в темноту, сколоченной на живую нитку стремянкой.

Они слезли один за другим по качающейся лесенке и потом спустились еще ниже по каменным ступеням.

Потянулись сырые стены каменного подземного коридора. Согнувшись в три погибели, они протиснулись через расчищенный вчера завал и скоро услышали звук ударов по железу и заметили, что плотная темнота впереди стала редеть от далеких отсветов ламп.

Сверху, с Соборной площади, которая была у них над головами, доносился непрерывный тяжелый гул: там проходили танки или тяжелые транспортеры бегущей фашистской армии.

– Пока там ихний транспорт идет, они взрыва не будут устраивать, – сказал человек, прислушавшись.

Яркий свет ацетиленовых ламп освещал груды свежевырытой земли и полуголых, залитых потом людей, работающих с отчаянной поспешностью.

Прорытый за последние часы подземный ход сужался с каждым шагом. Расширять его не было времени – впереди уже была видна кирпичная кладка стены монастырского подвала.

В самом узком конце хода мог работать лежа только один человек. Он был похож на бесформенный шевелящийся комок глины. Двигаться в тесноте он почти не мог, только держал, направляя обеими руками, длинный лом, по тупому концу которого ожесточенно били кувалдами двое людей с перекошенными от напряжения лицами.

Один из них от усталости промахнулся и пошатнулся, едва удержав в руках молот. Его сейчас же оттолкнули в сторону, и другой стал на его место.

Лежащий что-то невнятно крикнул, лом свободно ушел вперед, и тут же послышался глухой звук от падения чего-то тяжелого. С предательской мягкостью, тихо прошуршав, осел пласт земли, накрыв голову и плечи человека с ломом.

Его вытащили за ноги. Он приподнялся и сел, протирая глаза и выплевывая изо рта землю. Потом, еще ничего не видя, на ощупь нашел лом, стал на колени и пополз обратно. Пришлось силой удерживать его некоторое время на месте. Наконец он сдался и вдруг потерял сознание.

Теперь, когда молоты перестали стучать, стало слышно, что наверху, над головами людей, тихо. Танки уже прошли.

Снова все схватились за лопаты, стараясь расчистить узкий лаз в стене. Наконец мертвенный свет ацетиленовой лампы опять осветил темные от сырости кирпичи кладки и черную, изломанной формы дыру, пробитую ломом.

– Свети! – крикнул Степан. – Свети!..

– Нет! Нет! – решительно сказал чей-то голос у него за спиной. – Тут человеку не пролезть. Надо хоть выступы сперва обить.

Степан, согнувшись, сделал два шага вперед и опустился на четвереньки. Сейчас же ему пришлось лечь и ползти. Весь сжавшись, выбросив вперед правую руку, он стал втискиваться в узкую нору. Ему сдавило грудь, и кровь тревожно толкалась в виски. Физическое ощущение громадного объема и тяжести нависшей над ним земли против воли наполняло его ужасом. Это был непреодолимый ужас живого организма, не желавшего быть раздавленным и чувствующего, что его уже почти раздавило. Все чувства отчаянно били тревогу, предостерегали и сопротивлялись, и только воля неумолимо толкала вперед.

Наконец вытянутая вперед рука нащупала шершавый край пролома и зацепилась за него самыми кончиками пальцев. Отчаянно напрягшись, Степан подтянулся еще на несколько сантиметров вперед и понял, что больше уже не в силах двинуться. Ему казалось, что он пролез в глубь земного шара, за тысячи верст от людей, света и воздуха, а в действительности подошвы его сапог еще были видны людям, оставшимся в проходе. Как только он на мгновение перестал шевелиться, кто-то ухватил его за ногу и стал тянуть обратно. Его уже сдвинули с места, и все в нем возликовало, когда чуточку отпустила боль от тяжести, давившей на грудь. Собрав все силы, Степан коротко лягнул ногой спасавшего его человека. Его перестали тащить. С ожесточением снова рванувшись вперед, он почувствовал, что его ноги, бессильно скребшие по земле, уперлись во что-то устойчивое. Он втиснулся еще немного дальше, его зажало плотней, но теперь, когда было во что упереться, Степана охватило настоящее бешенство. Он извивался, дергался, боясь остановиться хоть на мгновение. Ноги его то срывались в пустоту, то снова находили упор и отталкивались. Он не знал, что упирались они в ползшего за ним следом человека, который, напрягаясь изо всех сил, подставлял то плечо, то голову, то даже лицо, только бы дать Степану продвинуться.

Наконец он просунул голову в пролом стены, высвободил локоть и, упираясь руками в пол, протолкнул все туловище. И тут он услышал точно чей-то могучий выдох: «У-ухх», – и ноги его мягко придавило обвалившейся массой земли.

Это его не обеспокоило и не испугало, он был поглощен другим: он дышал, и грудь ему уже не сдавливало. Стук в висках стал ослабевать, замедляться, точно удалялся и стихал вдали набат.

К счастью, в момент обвала одна нога Степана была согнута в колене. Он высвободил ее после нескольких рывков, уперся в край пролома и вытащил и другую ногу.

Пошатываясь, он встал во весь рост. Ноги у него тряслись. Он включил фонарик и увидел, что стоит посреди сводчатого каменного коридора.

Глава двадцать третья

Степан в точности помнил корявый карандашный план монастырских подвалов, который ему набросал руководитель подпольного комитета: налево коридор ведет к выходу, направо – вглубь, под самый собор.

Он бегло осмотрел стены, потолок, каменный пол, торопливо все ощупал. Нет, никакого признака проводов. Он пошел по коридору вправо, по временам останавливаясь, еще и еще раз внимательно осматривая стены, ощупывая щели в полу.

С самого начала ему слышался какой-то слабый, жужжащий, неумолчный звук. Он то стихал, то усиливался, точно приближаясь. И вдруг с ошеломляющей ясностью, где-то совсем близко, Степан услышал горький кашляющий детский плач и приглушенный, стонущий говор множества голосов.

Он поднял голову и в луче своего фонарика увидел в своде потолка узкое отверстие отдушины.

Конечно, ему все было известно с самого момента прибытия в Ланкай. Но одно дело, когда тебе говорят: людей согнали, заперли, заложили взрывчатку, а другое– стоять тут, в подземном коридоре, зная, что чья-то рука лежит сейчас на ручке включения или где-то рядом с тобой установлен часовой механизм, готовый в любую минуту сработать. И тогда вся эта десятиэтажная глыба собора вздрогнет, качнется и каменной тяжестью рухнет на покрытую пушком головку вот этого кашляющего ребенка, на женщин, чей тихий, усталый плач, не умолкая, слышится сверху.

Степан уже не шел, а бежал по коридору, не замечая, что стонет сквозь стиснутые зубы, точно от боли. Голова у него работала ясно и быстро, он мгновенно соображал: здесь ввести провод невозможно; если его не протянули вдоль коридора, значит, скорее всего, вывели через какую-нибудь отдушину.

Коридор неожиданно вывел в широкий, сводчатый зал с земляным полом. В дальнем конце видны были решетчатые ворота.

Он пошел вдоль стены, обшаривая фонариком пол, и вдруг, не доходя до ворот, замер, сам еще не зная почему. Было в этом полу что-то такое, что заставило остановиться, – земля, что ли, не так лежала.

Он опустился на четвереньки, пригляделся. Да, слишком рыхлая, недавно потревоженная земля. Привычным движением он, едва коснувшись, нащупал проволочку. Мина. Проволочка была натянута не туго, он ее благополучно сразу обкусил, однако и после этого не двинулся с места. Рука его, мягко вкапываясь, подлезла под корпус мины. Так и есть! Еще одна, «сюрпризная», проволочка уходила в землю.

Вытащив обезвреженную мину, Степан пополз дальше, ощупывая землю. У железной решетки ворот он встал во весь рост и направил луч фонарика за решетку. Недлинный коридор тупиком упирался в стену. По обе его стороны шли глубокие ниши.

Степан вспомнил отмеченную на плане старую монастырскую тюрьму. Камер было восемь, из каждой торчали стабилизаторы авиабомб. Он повел лучом фонарика и всего в десяти шагах от себя увидел сползающий из отдушины желтый шнур.

Замочные петли старинных ржавых ворот, скованных из железных полос, были кое-как обкручены совершенно новой, блестящей проволокой. В самом низу Степан увидел еще одну проволочку, тоненькую, почти незаметную. Она должна была натянуться, если бы кто-нибудь попробовал открыть ворота. Грубая, топорная работа! Степан перекусил и эту проволочку и еще раз осмотрел железные полосы ворот. Тут могли быть еще всякие сюрпризы, но могло и не быть. А желтый провод, невредимый, ядовитый, как змея, был совсем близко.

Степан схватился было за решетку, но тотчас отдернул руку. Быстро сняв с себя ремень, он захлестнул петлей одну из перекладин и, отойдя за угол настолько, насколько позволяла ему длина ремня, потянул. Ворота слабо громыхнули, но не сдвинулись с места. Тогда он, высунувшись подальше, схватился за ремень двумя руками. Ворота подались и начали растворяться. Он потянул еще…

Ударил взрыв, которого Степан уже не слышал. Его швырнуло об стену, тяжело ударило в бок, и, теряя сознание, он в какую-то долю мгновения понял, что произошло непоправимое…

Сознание откуда-то издалека, медленно стало к нему возвращаться. Он не чувствовал боли в теле, но и тела не чувствовал тоже. Только глубокий покой, отдых. Но и это продолжалось недолго. Где-то далеко возник слабый звук набата. Он быстро приближался, нарастал и вот уже бил ему в уши вместе с бешено, тревожно пульсирующей кровью. Открыв глаза, Степан увидел на сырой осклизлой стене круг света от своего фонарика и понял, что жив. Значит, большого взрыва не было. Фонарик в правой руке почему-то был совсем мокрый. Степан попробовал пошевелить рукой – пальцы не слушались.

Вдруг он понял, что в мозгу у него все время тревожно стучит одно и то же слово: шнур, шнур, шнур!..

Он дернулся и почувствовал, что может ползти. Непослушные, одеревенелые пальцы все-таки крепко сжимали липкий фонарик. Сделав несколько неловких движений локтем, он перевел луч и увидел приотворенные ворота. Тогда, упираясь ногами в землю, он стал толкать свое безжизненное тело вперед.

Время от времени он освещал себе путь, выбирая направление, потом закрывал глаза и отталкивался каблуками, коленями, полз, сколько мог, и опять останавливался и освещал то, что было впереди. Он заметил, что световой круг фонарика на стене потускнел и стал мутно-розовым. Стекло было залито кровью. Он стер кровь о свою щеку и протиснулся в приоткрытые ворота.

Каждый раз, закрывая глаза, он почти терял сознание, но все равно продолжал ползти в намеченный угол и остановился, только стукнувшись головой о стенку. Подняв голову, он увидел почти у самых своих глаз шнур, спускавшийся до самого пола. Он положил фонарик так, чтобы свет падал на стену. Теперь надо было достать из кармана кусачки. Мокрые от крови, слабые пальцы почти не гнулись. Он несколько раз безуспешно попытался всунуть руки в карман брюк, и слезы бессильного отчаяния подступали к глазам. Все, все он сделал и вот не может всунуть руку в карман! На один бы момент ему здоровую руку, и ничего больше на свете не надо!..

Наконец рука как-то втиснулась в карман и бессильно там возилась, стараясь вторым и третьим пальцем захватить инструмент, потом долго тащила его вдоль тела. Степан наложил слегка раскрытые кусачки на шнур, сжал пальцы. Вот теперь-то узнал настоящую боль! В свете фонарика он увидел, что большой палец торчит как-то странно, в сторону, а ладонь сильно кровоточит. Только второй и третий пальцы могли работать.

Степан набрал в легкие воздуха и сжал руку. Резкая боль стрельнула до самого плеча. Острие кусачек вошло в изоляцию, но не перекусило металла. Тогда, наваливаясь всей тяжестью плеча, он придавил кусачки к земле и снова нажал что было силы. Перекушенный провод знакомо хрустнул, и свободный конец, качнувшись, отошел в сторону.

Выронив инструмент, Степан минуту лежал, полузакрыв глаза от боли, охваченный чувством облегчения, более всего похожего на счастье. Он вспомнил о людях, там, наверху, о плакавшем ребенке, и эта мысль тоже была счастьем. Он повернул фонарик к себе лампочкой и стал смотреть на свет. Ему представилось, что он тихонько проводит пальцами – не этими, окровавленными, перебитыми, а прежними, своими ловкими и чуткими пальцами – по головке этого ребенка, радостно изумляясь, до чего же она пушистая и маленькая. Такая же, как у сына… их сына.

Он не думал о том, что умирает, – не потому, что не понимал этого, а потому, что занят был более важным.

Не отрываясь он смотрел в яркий белый круг горящего фонарика и, даже не удивляясь тому, что ему удается охватить разом столько вещей, с наслаждением думал обо всем, что было его жизнью. Тревожно-томящее предчувствие счастья среди тумана на берегу озера и незнакомые города, где они никогда не жили, но где мечтали прожить все свои сто жизней, которые были у них впереди! И их башенка со скрипучей лестницей, куда морской ветер, наполненный солнцем, вдувает белую занавеску, и тепло нагретого солнцем пола под босыми ногами; шипение пены, и пересыпающиеся песчинки на дюнах, и Наташа Ростова, которая вошла и сказала ему: «Я вас люблю!..» Нет, не Наташа, – Аляна сказала, обнимая его на прощание: «Ты знаешь, я совсем в тебя влюбилась теперь опять! Я просто без памяти в тебя влюблена!» Шум моря, их первого в жизни моря, и что-то еще, главное… Что?.. Ах, да, этот шнур. Оборванный ядовитый шнур…

Маленький зигзаг красной проволочки гаснущего фонаря еще светился в темноте, и он смотрел на него не отрываясь.

Глава двадцать четвертая

«Будь она трижды проклята, эта война! – с горечью думал фельдфебель особой команды СС, сидя в подвале около своей подрывной машинки. – Какой смысл так воевать? Вначале, правда, это была война. Есть что вспомнить! А теперь? Да будь оно все проклято! Разве не подлость со стороны этой крысы на цыпочках, этого паршивого лейтенантика, оставлять его одного, в то время как вся рота с утра укатила на машинах?

К черту все фельдфебельские нашивки и бранденбургские марши, если дело кончается тем, что тебя запихивают в подвал, где ты сидишь и дрожишь в ожидании того, что тебя накроют русские солдаты!

К черту и французский коньяк и сардины, если за это надо так расплачиваться! Да и много ли мне всего этого досталось?! Нет уж, куда милее снова сажать брюкву в деревне! Ах, мирные грядки родных полей! Если бы можно было к ним вернуться!..»

Он чуть не вскрикнул от неожиданности, когда дверь отворилась и, стуча сапогами, по ступенькам в подвал скатился дежурный радист полевой рации.

– Есть!.. Есть!.. Сигнал есть: выполнять! – Он кричал это еще с лестницы и махал руками. Видно было, что в ожидании этого сигнала он тоже изнемог от страха и беспокойства.

Фельдфебель включил ток и прислушался. В ответ докатился глухой удар взрыва. Как будто слабовато для такого мощного заряда, но уж это не его дело. Обрывая провода, он подхватил машинку и бросился вслед за радистом наверх, во двор.

В машине, мчавшейся по уличкам городка, фельдфебель сидел, весь съежившись, оцепеневший от напряженного долгого ожидания в подвале.

Потом скорость бега машины, ветер в лицо и ясное небо стали оказывать на него благотворное действие.

Итак, приказ выполнен, и он остался цел. Когда тебе немножко везет, война – не такое уж плохое дело! Кем был бы он сейчас, если бы не война? Тупым деревенским мужиком. Мысль о брюкве наполнила его омерзением. Нет, настоящее дело для мужчины все-таки война.

Он расправил плечи и, пришлепывая губами: пум-пум-пуру-рум! – начал потихоньку напевать. Машина мчалась по пустынному шоссе. Слева тянулись какие-то болота, промелькнул длинный, похожий на сарай, придорожный трактир, потом пошли березовые перелески, какие-то ямы, опутанные проволокой колья и ржавые останки танков, сгоревших в первые дни войны, когда тут еще шли пограничные бои.

На пригорке у обочины дороги стояло и сидело около сотни солдат в глубоких немецких шлемах. Они повернулись и стали равнодушно смотреть на приближающуюся машину.

Вдруг фельдфебель встрепенулся и крикнул шоферу:

– Эй, зачем ты останавливаешь машину, осел?

Машина резко затормозила, и фельдфебель с изумлением увидел, как из нее, высоко поднимая кверху руки, проворно выскочил шофер. Прямо по шоссе, обходя загородивший дорогу танк, к ним навстречу шли два русских автоматчика. Автоматы они держали наготове, но видно было, что стрелять не собираются.

Фельдфебель с заранее поднятыми руками неловко вылез из машины и стал рядом с шофером.

– Господи, – шепотом сказал он, – что же теперь с нами будет?

– Ничего не будет, – злобно буркнул шофер. – Мне беспокоиться не о чем. Я шофер, а не разбойник. Мое дело водить машину, а не взрывать людей…

Люди, запертые в соборе, точно проходили длинный, изнурительный путь, – все, и слабые, и сильные, и дети, и старики. В начале пути были только испуг, тревога, растерянность; потом вспышки бурного отчаяния, минуты неизвестно откуда возникавшей надежды… А сейчас, в конце, лишь ясное предчувствие близкой смерти, неминуемой, бессмысленной.

Долгий путь был позади, и теперь, обессиленные, они уже не шли, а точно ползли, плелись, поддерживая друг друга, еле карабкаясь. Это были последние шаги перед концом пути.

Почерневшие от времени стрелки часов на башне собора вытянулись в одну линию и начали глухо бить. Это был момент, когда фельдфебель со вздохом несказанного облегчения включил наконец ток.

Глухой взрыв сотряс все вокруг, каменные плиты пола дрогнули, как от землетрясения, и мраморные святые качнулись в своих нишах. Дождь цветной штукатурки посыпался с купола. Закричали, забились дети. Отшатываясь от содрогнувшихся колонн, люди бросались бежать, сталкиваясь с теми, кто бежал им навстречу; некоторые падали на пол и закрывали лица руками, другие, обнявшись и зажмурившись, отворачиваясь от готовых рухнуть стен, ждали.

Старый органист стоял застыв, с воздетыми руками, точно надеялся удержать падающий купол. Оняле, изо всех сил вцепившись в платье Юлии, ревела во весь голос и, обливаясь слезами, целовала ее руки, а Юлия, стоя на коленях, торопливо целовала маленькие шершавые ладони Оняле и прижимала их к лицу, точно просила прощения…

Но вот шум начал стихать. Статуи святых, точно успокоившись, перестали качаться. Штукатурка перестала сыпаться, и люди почувствовали под ногами твердую землю.

И хотя они ничего не знали об исполнительном фельдфебеле, сумевшем взорвать лишь единственную небольшую авиабомбу, заложенную отдельно от других у самого входа в подвалы; хотя они ничего не знали о подкопе и перекушенном проводе, свисавшем сейчас над головой умирающего русского солдата Степана, – все почему-то поверили, что самое страшное уже позади…

Советские самоходки с пехотным десантом на броне, спустившись с Мельничного холма, вышли по шоссе на главную улицу и, с ходу выскочив на Соборную площадь, остановились: прямо у них на пути стоял весь измазанный в глине человек с измятым красным флагом в руках.

Офицер десантной роты спрыгнул на землю и пошел к нему навстречу.

– Да здравствует Армия Советская! – выкрикнул человек с флагом.

Офицер внимательно посмотрел на него и сказал:

– Спасибо! – и пожал ему руку. – Фашистов нет?

– Нет, – сказал человек. – Вот только этот костел минирован!

– Понятно, – кивнул офицер. – Саперы идут за нами.

Он заметил, что у высоких кованых дверей собора двое людей, тоже перепачканных в глине, возились с висячим замком.

– Там люди заперты, – объяснил человек с флагом.

– Ой, сволочь!.. – сморщился, как от боли, офицер и что-то крикнул своим солдатам. Автоматчик в развевающейся плащ-палатке, быстро перебирая кривоватыми ногами, взбежал по ступенькам и отстранил работавших у замка людей. Он стал боком к двери, наставил в упор ствол автомата и дал очередь, потом, с довольным видом наклонив голову, посмотрел на свою работу. Замка как не бывало.

Двое других солдат ухватились за ручки и распахнули обе створки тяжелых и высоких, как ворота, железных дверей.

В соборе стояла такая тишина, будто там не было ни души. Удивленно моргая и щурясь, солдаты остановились на пороге, вглядываясь в сумрак громадного сводчатого зала.

Один из солдат, неуверенно кашлянув, негромко сказал:

– Сколько ж тут людей-то!.. Выходи, братцы.

Ему никто не ответил, люди как будто даже дышать перестали, только смотрели, не веря чуду распахнувшихся дверей, за которыми открывалась вся освещенная солнцем площадь и красная звезда на броневой башне самоходки.

– Да что же это такое? – удивленно сказал солдат и повторил погромче: – Выход свободный, товарищи!.. – И невольно отпрянул назад, ошеломленный взрывом стенаний, громкого плача и восторженных восклицаний.

Толпа хлынула на площадь, теснясь, спотыкаясь и поднимая над головами детей.

Офицер подошел к носилкам, поставленным у боковой колонны собора. На носилках лежал человек, прикрытый испачканной в глине курткой. Сапоги, бинты на обеих руках – все было испачкано в глине, только бескровное спокойное лицо чисто вымыто.

– Это он? – спросил офицер и, обернувшись, вполголоса скомандовал: – Ярославцеву ко мне, бегом! – Потом неуверенно спросил: – А по-русски он понимает?

– Это русский солдат, – сказал человек.

– Слушай, солдат, – наклоняясь к самому лицу лежащего, заговорил офицер. – Ты меня слышишь? Все дело теперь в порядке. Понимаешь? Народ из церкви выходит… Ребятишек несут! Вот, прямо мимо тебя идут… Все хорошо! А?

Придерживая на боку сумку, подбежала девушка-санинструктор. Ничего не спрашивая, она отстегнула на сумке ремешок и отвернула край грязной куртки, укрывавшей солдата.

Степан лежал с закрытыми глазами. Он слышал, но уже не понимал того, что говорят вокруг, и только глаза сквозь плотно прикрытые веки еще чувствовали радость солнечного света.

Ярославцева опять бережно прикрыла его курткой и, выпрямившись, молча посмотрела в глаза офицеру.

– Ну, хоть что-нибудь попробуй, – умоляюще прошептал офицер.

– Нет, – одними губами, без звука, сказала девушка.

– Может быть, хоть укол какой-нибудь?

Девушка вздохнула и, не отвечая, медленно застегнула сумку.