Текст книги "Навсегда
(Роман)"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Глава девятая

Первое время его мучили сны. Степану снились самые обычные вещи. Просто шел снег. Мягкий, пушистый, настойчивый, он все шел и шел. От него, тихого и негрустного, в воздухе становилось светлее, а он все падал и падал неутомимо, праздничный детский снег за окном теплой комнаты. Кругом все делалось светло, и легко становилось на душе. И начинали громко тикать старые стенные часы, и отчетливее слышался терпкий запах осиновых дров, потрескивающих в печке…

Успокоенный, счастливый, Степан медленно начинал просыпаться в смрадной темноте наглухо запертого барака. Эти первые минуты полной незащищенности после пробуждения были минутами самого глубокого отчаяния. Только что он чувствовал себя мальчиком Степой, был свободен, счастлив в родном доме, и вот приходил в себя, лежа на двухэтажных нарах, в длинном ряду таких же, как он, заключенных, спящих тяжелым сном, стонущих и скрипящих во сне зубами. У него нет имени, возраста, прошлого, будущего. Он только номер 2896-С, костлявый, бородатый, оборванный, смертельно голодный заключенный штрафного лагеря на торфяном болоте…

Проходили месяцы, и он перестал видеть во сне дом своего детства и нежные руки литовской девушки Аляны, ставшей так ненадолго его женой. Теперь ему снился только лагерь, окруженный зарослями железной колючей проволоки, лагерный палач Хандшмидт, утренние расстрелы товарищей на краю только что вырытых скользких, глинистых ям.

Однажды он проснулся с крепко стиснутыми кулаками и долго не мог понять, что с ним произошло.

Во сне он лежал посреди лагерного плаца, сжимая в руках ручки старого учебного «максима», на котором его обучали в армии. Весь содрогаясь от вырвавшейся на волю заложенной в нем мощи, пулемет, повинуясь его рукам, гремел и бил, все сметая бесконечной очередью: и часовых, и целые толпы фашистских автоматчиков. От переполнившего его чувства восторга полного освобождения он проснулся, сжимая пустые кулаки, еще чувствуя на ладонях шершавость пулеметных ручек, и, опомнившись, заплакал, кусая губы в глухой темноте ночного барака.

– Что ты, брат? – услышал он шепот лежавшего к нему вплотную польского пленного солдата Валигуры.

Степан тяжело дышал, молча стискивая зубы.

Валигура высвободил руку из-под рваной шинели и дотронулся до его плеча.

– Тоска… – хрипло прошептал Степан.

– Есть на свете тридцать три тоски. И все они здесь наши. Увидел милую во сне?.. Что тебе во сне привиделось?

– Пулемет.

Валигура приподнялся на локте, припадая лицом к самому лицу Степана.

– О-о!.. И еще что?

– Все… Пулемет и полная лента патронов. Такой длины, что конца ей не было… Вот сейчас в руках держал, будь оно все проклято!..

Валигура взволнованно зашевелился, обнял Степана одной рукой, лихорадочно зашептал в самое ухо:

– Это сон не простой. И тоска твоя добрая: тоска жолнежска… солдатская тоска по оружию… Слушай: коли ты решишь бросить свой жребий: пан или пропал… Я свой кидаю в одну шапку с тобой. Пойду за тобой. Без оглядки. Не забудешь?

Степан почувствовал, что Валигура ищет в темноте его руку…

День в болотном лагере начался, как всегда, ровно в четыре утра. Выстроенные на утреннюю поверку заключенные, ежась от холода в своих сырых лохмотьях, жались плечом друг к другу, стоя по пояс в тумане.

Бревенчатые вышки с автоматчиками, казалось, парили в воздухе над низкой котловиной лагеря, где в гуще молочных волокон тумана тянулись длинные ряды исхудалых, костлявых лиц и бритых голов.

Поверка шла счетом – имен у людей тут не было – только номера.

Номер 6217-С, некогда именовавшийся профессором Юстасом Даумантасом, стоял в строю, стараясь унять сотрясавшую его тело лихорадочную дрожь, прежде чем производивший поверку солдат подойдет к нему вплотную. Дрожать было опасно. Если человек дрожит – значит, он болен или очень ослабел. А если человек ослабел, он не может работать, и тогда он попадает в первую же партию, которую еженедельно так заботливо формирует некий Хандшмидт.

Сосед в виде предупреждения подтолкнул профессора локтем, и тогда тот применил уже много раз испытанный прием: напрягся изо всех сил, а в самый последний момент расслабил мускулы. Дрожь на одну минуту отпустила. Солдат помедлил около него в нерешительности, но все же прошел мимо, продолжая отсчитывать вслух.

Эти утренние часы были для профессора самыми тяжелыми. Он не мог ни думать, ни вспоминать, ни наблюдать. Он просто мучился от озноба и голода, от боли в суставах.

Только после того, как, выстояв очередь, профессор получил свою порцию и несколько раз отхлебнул из консервной банки горячую коричневатую бурду, он почувствовал, что старый механизм у него внутри начинает, потихоньку поскрипывая, работать. Глядя под ноги, он осторожно отошел в сторонку, боясь пролить хоть каплю, и отхлебнул еще разок, крепко сжимая в руке две тепловатые картофелины. Некоторые проглатывали свою порцию тут же, торопясь и беспокойно озираясь. Были и такие, что принимались хныкать: им достались слишком маленькие картофелины! Это были погибающие, опустившиеся люди.

С картофелинами, конечно, всегда была лотерея – на свете нет двух одинаковых. Одна попадается величиной с кулак, другая с грецкий орех. А выдавали их поштучно, так что человек, которому несколько раз подряд не везло, начинал валиться с ног от слабости и быстро попадал в команду Хандшмидта…

Юстас вернулся в свой блок, где уже дожидалось несколько товарищей из его «коммуны». Вся полученная ими картошка была аккуратно разложена на нарах.

Бывший комсомольский работник из Ланкая, Антик, с аптекарской точностью разделил картошку острым, как бритва, лезвием перочинного ножичка без ручки, и все принялись за еду.

Лагерные «коммуны» существовали, конечно, не только для того, чтобы поровну делить еду. Главное было в другом: объединяясь, люди начинали верить в силу товарищеской организации, им уже не угрожала опасность превратиться в одичалых, изголодавшихся одиночек, грызущихся из-за куска хлеба.

Антик был организатором одной из «коммун» и членом подпольного штаба. Выполняя партийное поручение, он добровольно попал в лагерь год назад. А теперь этот розовощекий комсомолец выглядел ровесником профессора и дружил с ним, как с равным.

Когда в жестянке у Даумантаса осталось не больше глотка жидкости, Антик сунул ему в руку ломтик хлеба.

Никто не показал, что заметил это, никто даже не взглянул на профессора. Раз Антик сделал, значит, так нужно: профессор Юстас быстро слабел в последние дни, и Хандшмидт стал к нему слишком пристально присматриваться.

Что-то вспомнив, Даумантас вопросительно посмотрел на Антика. Тот еле заметно кивнул головой:

– Да, сегодня четверг.

Было совершенно все равно, скажет он «сегодня четверг» или «сегодня суббота». Важно было слово «сегодня». Оно означало, что именно сегодня произойдет то, что подготовлялось в лагере в течение многих месяцев. Восстание? Бунт? Побег?.. Этого профессор Юстас в точности не знал, он был слишком слаб, чтобы играть какую-нибудь активную роль в борьбе.

«Сегодня четверг» – эти слова передавались от одного заключенного к другому, и после завтрака, становясь, как обычно, в строй, люди уже ни о чем другом не могли думать.

В самую последнюю минуту стало известно, что начнет первый блок. Это решили жребием, и человека, который должен был начать, выбрали из участников организации тоже по жребию.

Подпольный руководитель первого блока Генрикас стоял в строю рядом с русским солдатом Вязниковым, взятым в плен прямо из госпиталя, где за два дня до начала войны ему сделали операцию удаления аппендикса. Сейчас Генрикас с некоторым удивлением и недоверием вспоминал времена, когда он был начальником пожарной охраны в Ланкае, волновался из-за лучшей квартиры, писал полные язвительности заявления на препятствовавшего ему некоего председателя исполкома Матаса, вполне реально мучился от обиды и почти ненавидел этого Матаса до того самого момента, когда все рухнуло и стало неважным: домашний уют и занимаемая должность, неприятности по службе и даже собственная твоя маленькая судьба. Все, кроме большой судьбы твоей родины…

Теперь ему казалось, что все мелкие события этих самых спокойных, сытых и полных довольства лет его жизни не то приснились ему в недобром сне, не то происходили с каким-то другим человеком, хорошо ему знакомым, но во многом неприятным и чуждым…

Автоматчики охраны лагеря неторопливо вышли на плац. Сейчас будет подана команда «смирно», и начнется разбивка на рабочие сотни.

За несколько мгновений до команды Генрикас почувствовал, как Вязников нащупал и сжал кончики его пальцев. Генрикас ответил коротким и сильным пожатием, продолжая смотреть прямо перед собой. «Он на меня надеется, – подумал Генрикас. – И я надеюсь на него. Мы сейчас самые близкие в мире люди. Ни па кого бы я не променял этого Вязникова с его тяжелым, теплым плечом, которое чувствую у своего плеча…»

Продвигаясь вдоль рядов, солдат, производивший разбивку на рабочие партии, подошел вплотную к Генрикасу, дохнул ему в лицо сытным запахом кофе и поджаренного с луком мяса. Досчитав до ста, он сделал знак какому-то заключенному выйти на шаг вперед и принялся вслух отсчитывать новую сотню. Человек, который должен был начать, стоял от солдата в четырех шагах… В двух… Вот они оказались уже прямо друг против друга: солдат с автоматом и на расстоянии вытянутой руки тот, кто должен первым выйти из строя и ударить солдата железным болтом в висок, пониже стального шлема. Другой вырвет у солдата из рук автомат и откроет огонь по охранникам, и тогда бросится вся ударная группа первого блока, а за нею пять остальных подпольно сформированных ударных групп…

Но в тишине все еще слышался медленно удаляющийся, монотонный голос солдата, продолжавшего идти вдоль строя и считать.

Генрикас не выдержал. Повернув голову, он увидел чуть заслоненный другими профиль того самого человека, который сегодня должен был быть первым. Среди землистых серых лиц одно только его лицо с трясущимся подбородком было совершенно белым.

Солдат давно уже прошел мимо него и рубанул рукой по воздуху, отсекая следующую сотню…

Глава десятая

Вечером рабочие партии, еле волоча ноги, вернулись с торфоразработок и, как всегда, были загнаны в бараки до вечерней поверки.

В углу одного из бараков, тесно сбившись на нарах, сидела кучка людей.

Здесь были члены подпольного штаба, Генрикас, Антик и Степан, – все, кто потихоньку пробрался сюда из своих блоков.

Человек, который по жребию должен был начать, сидел, опустив глаза, как подсудимый, и хриплым шепотом медленно говорил:

– Меня точно придавило… Вот придавило к земле, и не могу шевельнуться. Ноги как каменные тумбы. Не сдвинуть… – Он поднял глаза и с тоской обвел взглядом молчащих товарищей. – Я виноват… я ведь не знал, что я такой. Я сам верил, что смогу. Оказывается, никуда я не гожусь… Если вы решите меня убить, это будет правильно. Зачем жить такому? Я и сам-то себе больше не верю. Решайте, товарищи, я не против…

Кто тебя будет убивать, дурак ты этакий? Мы все виноваты. Придумали глупость – жребий!.. Ты тоже, конечно, хорош, да уж не раскисай до такой степени. Иди теперь…

Человек покорно поднялся, собираясь уходить.

Сидевший в самом углу широкоскулый, молчаливый начальник штаба спокойно сказал:

– Сдай оружие.

Человек торопливо пошарил за пазухой, вытащил и положил на нары тяжелый ржавый болт. Потом он прошел в дальний конец барака, упал на свое место лицом вниз и, стиснув голову руками, почти беззвучно застонал от отчаяния и стыда…

В этот час выходить из блоков было строго запрещено. Но один человек, незаметно приоткрыв дверь, все-таки юркнул наружу.

Дверь даже не скрипнула, только легкое дуновение свежего воздуха пролетело по застойной духоте барака. Но и этого было довольно, чтобы надзиратель блока молча и бесшумно выскользнул вслед за нарушителем.

Из-за густого слоя грязно-серых облаков, заваливших небо, стемнело раньше времени, и вечерний туман, легко заклубившись у самой земли, медленно густея, всплывал все выше, белой пеленой отделяя от земли сторожевые вышки, застилая неясной мутью вытоптанный лагерный плац.

Прячась в тени барака, прижимаясь к стене, человек пробирался по направлению к калитке, за которой стояли часовые.

Добравшись до конца стены, он лег на землю и пополз по открытому пространству до следующего барака. Там снова встал на ноги, пробежал несколько шагов и опять хотел залечь, когда почувствовал сзади сильный удар по ногам. Чьи-то тяжелые ладони накрыли ему лицо.

У самой стены барака, на мокрой глинистой земле, минуту шла борьба. Потом все затихло. Человек лежал, опрокинутый навзничь, и обеими руками держался за руки надзирателя, крепко сжимавшие ему шею. Руки были как железные, они не душили и не отпускали, только держали железным обручем, еле давая дышать.

Убедившись, что сопротивления больше не будет, надзиратель чуть-чуть разжал пальцы. Беглец прерывисто втянул в себя воздух, в голове слегка прояснилось, и, вглядевшись, он узнал знакомое лицо – костлявое, длинное лошадиное лицо, ненавистное сотням людей в лагере.

– Чего ты набросился?.. – яростно зашептал беглец. – Чего надо?.. Я знаю, что делаю…

– Зачем из блока убежал?

– Ну, веди меня к коменданту, давай веди… Я знаю, что делаю!..

– Я тебя сейчас в барак обратно отведу. Там ты и расскажешь, зачем удрал.

Беглец отчаянно задергался, впиваясь ногтями в руки надзирателя. Он бы закричал, если бы у него хватило воздуху, но сумел только просипеть:

– Идем к коменданту… Вместе идем… Я все скажу… Я еще утром узнал очень важное… Идем…

– Говори, что важное? – настойчиво прошептал надзиратель. – Ну, скажешь? – и снова сжал пальцы на горле лежащего. Тот утвердительно заморгал, а когда пальцы опять немного разжались, с лихорадочной поспешностью захрипел:

– Важное… Важное… Утром собирались напасть на охрану…

– Ты утром знал и молчал? Так?

– Утром? Утром я боялся. Я думал, а вдруг у них все удастся и можно будет убежать?.. А теперь у них ничего не получится. Я выследил… Идем скорей, я все расскажу коменданту, и ты со мной в доле будешь, понимаешь, будто мы вместе?.. Ну, отпусти руки.

– Успеется, – флегматично заметил надзиратель. – А может, ты все врешь? Перетрусил и наговариваешь?

Захлебываясь от нетерпения, беглец стал ругаться:

– Да что ты меня держишь, дьявол длиннорукий? Сейчас же отпусти, лошадиная морда, или я коменданту скажу… Они же там, в первом блоке, все собрались и как раз сейчас решают, что делать дальше…

И этот скуластый – у них самый главный… Не знаю, да? Я все знаю!.. Пусти, скотина!..

– Хватит, – сказал надзиратель. – Видать, действительно кое-что знаешь.

– Ага, то-то! – обрадовался лежащий и нетерпеливо завозился, стараясь встать.

Надзиратель не шевелился и по-прежнему не разжимал рук.

– Да пусти ты, черт, что ты, окоченел, что ли? – натужно захрипел лежащий и ткнул кулаком в нависшее над ним неподвижное, сосредоточенное лицо надзирателя.

– Сейчас… – сказал надзиратель. – Погоди, вот сейчас! – и крепко зажмурился.

Через несколько минут, так же осторожно переползая от барака к бараку, надзиратель добрался до первого блока.

Войдя внутрь, он прикрыл за собой дверь и молча остался стоять, прислонившись к ней спиной. Генрикас переглянулся с товарищами и, неторопливо пройдя между нар, на которых сидели и лежали оборванные, разбитые дневной усталостью люди, присел в двух шагах от двери.

Надзиратель, точно повинуясь приказу, сейчас же сел с ним рядом.

– Ну, что там случилось, Марек? – еле шевеля губами, спросил Генрикас.

– Где неудача, там сразу являются изменники. Теперь найдутся и у нас. Уже нашлись.

– Это все?

– Все. Одного я только что задушил. У третьего блока. Он шел вас выдавать… Вот этими руками. Проклятые у меня руки. И откуда в них сила такая ненормальная?

– Хорошие руки, – сказал Генрикас.

– Тебе легко говорить. Да ладно! Что дальше?

– Ты все знаешь. Сегодня…

– Значит, на поверке? Ну, слава богу. Какой ни на есть, а конец…

Глава одиннадцатая

Перед началом вечерней поверки измученным после работы заключенным полагалось совершенно бессмысленно выстаивать в строю ровно час.

Большой крытый грузовик пыхтел на плацу, и команда Хандшмидта уже хлопотала, отбирая людей.

Первыми были, конечно, выгнаны из строя те, кто не выполнил рабочей нормы.

Эти точно знали, что их ждет: грузовик Хандшмидта; полчаса тряской езды; острый, полный жизни запах хвойного леса, чьи-то слабые всхлипывания, чьи-то надтреснутые голоса; освещенные яркими фарами свежие комья глины на краю ямы и оглушительное тарахтенье автоматов в вечерней лесной тишине…

По команде Хандшмидта эти люди послушно выходили из строя и, цепляясь ослабевшими руками, срываясь и помогая друг другу, начинали карабкаться в грузовик.

Но сегодня таких оказалось мало, а Хандшмидт предпочитал полный комплект, ровно столько, сколько влезет в машину. И потому он отправился вдоль строя, бегло вглядываясь в лица. Глаз у него был верный. Он без промаха узнавал самых слабых, заболевших, сломленных усталостью.

Боже ты мой, какими бравыми молодцами выпячивали грудь, выпрямляли дрожащие колени, заносчиво вздергивали острые подбородки и вытягивались при его приближении жалкие желтолицые старики и молодые мужчины с глубокими морщинами на лицах, с потухшими глазами!

И вот во время этого самого обхода Хандшмидта профессор Юстас вдруг как-то легко качнулся, потерял равновесие и упал. Он знал, что падать никак нельзя, и, ошеломленный, сидя на земле, старался понять, что же с ним, собственно, произошло и можно ли еще поправить дело?

Чьи-то руки рывком подняли его с земли, втиснули в строй, и с двух сторон он почувствовал подпиравшие его плечи.

Хандшмидт даже не взглянул в ту сторону, где происходила вся эта возня. Продолжая обход, он вытолкнул из ряда какого-то высокого, спотыкающегося от удивления и страха парня, а потом, проходя мимо профессора, на ходу ткнул его в грудь толстым пальцем в грязной замшевой перчатке.

Профессор сделал шаг вперед, обернулся на тех, кто остался в строю, но от волнения не узнал ни одного лица. Подойдя к грузовику, он в нерешительности остановился. Ему навстречу протянулась рука, совсем черная до запястья и белая выше кисти. Она ухватилась за руку профессора, безуспешно стараясь ему помочь. Потом протянулись еще и еще чьи-то тонкие, слабые руки и кое-как втянули его наверх. Те, кто оставались в строю, увидели, как он исчез вместе с другими в темноте крытого кузова…

Мелодично звякнул о рельс железный брусок, давая сигнал к поверке. По углам на сторожевых вышках зажглись яркие лампы с рефлекторами.

Синие сумерки еще больше сгустились в лесу, окружавшем лагерь.

Громадная, выстроенная по линейке правильными рядами, вытянулась по плацу толпа заключенных, а в некотором отдалении от нее кучками стояли скучающие автоматчики охраны.

Бесчисленное количество раз за последние годы они стояли так, друг против друга, – кучка солдат и безоружная, беспомощная толпа людей в несколько сот или тысяч человек. И хотя каждый из этих автоматчиков мог считаться солдатом не больше, чем может считаться охотником мясник на бойне, они умели убивать и хорошо владели орудиями, предназначенными специально для этой цели. А самое главное, они были непоколебимо уверены в своем полном превосходстве.

Ничем не спаянная, разобщенная толпа из шести или семи сот одиночек не имеет никаких шансов победить в столкновении с десятком автоматчиков хотя бы просто потому, что цель у одиночек одна: спасти себя. Но если в этой толпе есть хоть десяток решительных людей, готовых погибнуть ради спасения остальных, толпа может выйти победительницей. Да и люди, действительно готовые пожертвовать собой, всегда имеют шанс спастись.

Итак, они стояли друг против друга: мастера своего дела – автоматчики, а в пятнадцати шагах от них неподвижная толпа, скованная, точно общей длинной цепью, привычкой повиноваться и сознанием невозможности борьбы…

Никто не заметил, как это началось. Среди пустого пространства между солдатами и строем заключенных появилось два бегущих человека. Впереди бежал тот самый, который утром должен был начать первым, но не смог. За ним, шагах в двух, бежал Антик.

Автоматчик успел лишь нахмуриться и, поспешно поднимая автомат, попятиться, когда первый человек ударил его камнем под самый край стального шлема. В разных местах длинной шеренги послышались нестройные крики. По мертвому пространству на автоматчиков бежало уже десятка два людей.

Солдат только еще начал падать, когда Антик стал сдергивать с него ремень автомата. Они вместе упали на землю. К лежавшему автоматчику бросились, еще плохо понимая, в чем дело, другие охранники. Они готовились стрелять, но пока не стреляли, боясь попасть в своего. А Антик уже привстал в это время на колено. Впервые в жизни исполнилась его мечта: боевое оружие было в его руках, и суждено ему было оставаться там три или четыре секунды – ровно столько, сколько ему оставалось жить на свете. Несмотря на волнение, спешку, неудобное положение, Антик успел дать свою единственную в жизни очередь и дал ее с расчетливым мастерством опытного автоматчика, положив полдюжины бежавших к нему солдат, прежде чем самому упасть под их пулями.

В разных местах уже били автоматы, дрались, схватившись врукопашную, солдаты, у которых вырывали оружие. Взвыла сирена тревоги, стреляли часовые с башен. Несколько автоматов перешло в руки заключенных…

Если бы это произошло год назад, все окончилось бы, вероятно, обычной расправой. Но этот год был одним из великих переломных годов в истории. Как потоки теплого воздуха, овевая материки, меняют природу и поднимают зеленые ростки там, где лежали снега, так в эти дни скованная неверием в победу и парализованная страхом Европа овевалась могучим, животворным воздухом борьбы и все возрастающих побед советского народа. И этот воздух вдохнули даже заключенные за колючей проволокой штрафного лагеря.

Точно порыв ветра вдруг смял правильные ряды заключенных. Произошло решающее, самое главное: вся масса двинулась вперед, хлынула за передовыми бойцами…

В общей сумятице Степана сбили с ног. Выкарабкавшись из свалки, он увидел в нескольких шагах от себя фашистского автоматчика без шлема. Солдат стоял, прижавшись спиной к боковой стенке грузовика Хандшмидта, и трясущимися руками перезаряжал автомат. Степан бросился прямо на него, отчетливо сознавая, что не успеет. «Перезарядил… заметил меня… поворачивается ко мне… А вот и круглое отверстие ствола – последнее, что видишь, когда в тебя стреляют в упор…»

Однако, вместо того чтобы стрелять, солдат вдруг, теряя равновесие, качнулся, нагнул голову, посмотрел куда-то вниз… Степан увидел залитое кровью лошадиное лицо надзирателя, выползшего на четвереньках из-под грузовой машины. Длинными сильными руками он обхватил ноги солдата и стиснул их изо всей силы.

Не сгибая колен, солдат во весь рост рухнул на землю.

Степан выкрутил и вырвал у него из рук оружие, оттолкнул от себя какого-то исступленно кричавшего заключенного, пытавшегося отнять у него автомат, и, обойдя вокруг грузовика, отыскал удобное положение для стрельбы по сторожевой башне. Левая сторожевая башня по плану операции была за ним. Часовой-автоматчик, чувствуя себя, по-видимому, в безопасности, перебегал с одной стороны башни на другую и, тщательно выбрав цель, давал с высоты короткие очереди. Степан приладил автомат на крыле машины, подождал, пока часовой остановится, и дал короткую очередь.

– Хорошо, теперь давай правую, – сказал кто-то у него над самым ухом, и, оглянувшись, он увидел за своей спиной скуластого начальника штаба.

Степан перебежал и стал по другую сторону машины, откуда было удобнее стрелять. До правой башни было далековато. Пули сбили щепки с перил у самого локтя солдата, и он исчез, кажется просто удрал.

– Толково, – сказал начальник штаба. – Вот возьми, – он сунул Степану две запасные обоймы, а сам дернул дверцу машины и, согнувшись, влез в кабину.

Теперь Степан вспомнил про надзирателя, этого уродливого человека и верного товарища, долго и покорно терпевшего всеобщую ненависть. Мертвый надзиратель лежал почти у самых ног Степана и по-прежнему сжимал колени убитого фашиста.

Разбитые пулями лампы погасли, стрельба на плацу совсем прекратилась. Яркий свет вспыхивал только вдалеке, у караульных помещений, где по сигналу тревоги строились не попавшие в свалку солдаты караульной команды.

– Кто с автоматами, ко мне! – повторял и повторял, надрываясь, голос Генрикаса.

Взвыл мотор грузовика, вспыхнули фары, и машина с нарастающим ревом, разгоняя и разбрасывая людей, рванулась вдоль плаца. Два световых столба, быстро приближаясь, уткнулись в запертые ворота лагеря. Затем послышался тяжелый удар, хряснуло дерево, и грузовик с перекошенным бампером и смятым капотом, пройдя сквозь разбитые ворота, встал с потухшими фарами.

Путь в лес был открыт. Толпа хлынула и стала протискиваться сквозь полуоткрытые ворота. Но на плацу еще оставались сотни испуганно метавшихся людей. Кто-то крикнул тонким голосом и опрометью кинулся в барак. Кто-то поплелся за ним следом, кто-то побежал, точно боясь опоздать в свой блок.

Это были сломленные, обреченные люди. Открытые ворота пугали их больше, чем запертые двери тюремного блока.

До наступления полной темноты три маленькие боевые группы вооруженных автоматами заключенных держали под обстрелом выход из лагеря в лес, сдерживая преследование. Потом, как было решено заранее, они разошлись в разные стороны, чтоб пробиваться дальше кто как сумеет.