Текст книги "Король-Бродяга (День дурака, час шута)"

Автор книги: Евгения Белякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Нет, все-таки не женщина. Девушка, и возраст висел на ней, как тряпка, бесполезная и тяготящая. Совсем ни к чему возраст тем, кто скоро уйдет за Грань.

На секунду мне показалось, что мое безумие, появившееся в тот момент, когда моему миру стало казаться, что она умерла, сейчас проснется и вырвется. Что на набережной, чьи грязные каменные бока сейчас щупал Слепец-Океан, станет одним трупом или одним безумцем больше.

– Ну как? – спросила она, таким знакомым жестом склоняя голову набок, – Берешь?

Секундное замешательство, мгновенная борьба – говорить? Смолчать? А что дальше?

– Беру, – я переместил руку под халатом, и теперь стоял, вцепившись в ремешок с нанизанными на нем монетами. – Сколько?

– Две, а если не жаль, то и пять.

У меня чужое лицо, но она же почувствует, я знаю. Я сделал шаг к девушке, повернул голову так, чтобы свет звезд лизнул мое лицо с ее стороны.

Нет. Не узнала.

– Плата вперед.

Хил, это была она, непонятным образом воскресшая для меня; и я осознал, что потерял несколько лет ее жизни. Что было со мной тем Проклятым летом, когда мне казалось, что я закопал ее тело, не в силах отдать жрецам свою единственную… кого? Женщину? Опору? Ребенка? Во рту стало сухо, как будто я проглотил шарик хлопка, а мысли бежали и бежали по кругу: она жива… что делать? она жива…

– Ну…

Она нетерпеливо протянула руку ладонью вверх, но не совсем, еще чуть вбок, чтобы это не слишком походило на нищенский жест. Да, остатки гордости у нее были, только вот жгли похуже раскаленного железа. Я сорвал с шеи связку и вынул звякнувшие монеты наружу.

– Беру на все, – очередной порыв ветра кинул мне в лицо частицы океана, – на всю ночь.

– О, сударь богат… – она с интересом присмотрелась к связке и подковыляла ближе. – И может вообще то себе позволить большее, нежели хромоножку и уродину.

– Я извращенец, – и усмехнулся, а надо же, было ощущение, что никакие эмоции мне сейчас недоступны. И, однако – горечь и дрожь за бравадой. – И какое твое дело, если я плачу.

– Сударь к тому же и очень щедр.

Да, несмотря на свою болезнь, она не промахнулась. Подобралась достаточно близко, чтобы достать меня, а неверные тени скрыли от меня ее движение. В живот холодом и огнем вошел нож, с хрустом вспарывая кожу и еще что-то внутри. Одновременно другой рукой она схватила монеты на шнурке и потянула на себя, скалясь мне в лицо.

От неожиданности я упал, прямо на нее; костыли подломились, и мы рухнули на скользкие от влаги доски. В классической позе любовников – мужчина между ног женщины, лицом к лицу. Я почувствовал, что рукоятью ножа уперся ей в ребро, понял это по тому, что лезвие повело вбок, разворачивая мне кишки. Она охнула и попыталась укусить меня за щеку. Безжалостно, как зверь – щелчок зубами и назад, к себе, специально, чтобы оставить рваную рану. Я прогнулся назад в последнюю секунду, и, защищаясь, инстинктивно сильно хлопнул ладонью ее по лбу, мокрому от болезненного пота. И взрыкнул на низкой, хрипящей, дикой ноте:

– Да-гэ!

Глаза у нее закатились, она обмякла. Безотказный прием, приводящий жертву в бессознательное состояние на несколько часов. Если бы я по привычке еще и согнул пальцы, и удар пришелся костяшками – ей тогда не жить.

Прохладный вечер перерос в ночь, а теперь она стала знобящей. Поплыли первые завитки тумана, расползаясь, подобно заразе, от моря.

Я отодвинулся от тела. Нож торчал в моем животе под неестественным углом; я вынул его и отбросил в сторону. И хорошенько подумал.

Хотя нет, вру. Я не думал, не размышлял; я метался в собственном мозгу, ища там хоть какую-то подсказку. Или намек на дальнейшие действия – потому что, если уж говорить прямо, мне очень сильно хотелось просто обнять ее, прижать к своей груди, и прыгнуть с причалов в темные волны, обросшие перьями грязной пены. Проклятая актерская душонка, мелодраматичная до абсурда.

Я почувствовал губами ее дыхание, приблизив свое лицо; она была жива… и тем не менее, я помнил, ее могилу, то, как хоронил ее… Ведь именно это я вспомнил первым, когда очнулся.

Я был болен тогда, я сошел с ума, а сейчас все по-другому, сейчас…

А что сейчас? Могу ли я знать, действительно ли то, что происходит? Может, я мечусь сейчас в бреду, надо мной заламывает руки Пухлик, безостановочно стенает и воет Зикки, а все вокруг – марево моего больного сознания? И море, и обмякшее тело у меня на руках, и ночь эта – бред?

У магов есть очень хороший способ справляться с такими мыслями. Асурро научил меня ему, когда путем долгих расспросов сумел вытащить наружу мои сомнения в реальности мира. Я тогда как-то до странности плохо перенес очередное превращение в молодого мужчину, и буквально приполз к нему, не сумев вернуть на лицо даже не пару – десять лет. Он навалился на меня своим обаянием и всепониманием, и я признался, что порой мне кажется, что некоторые вещи или люди – лишь мои нездоровые фантазии.

'Я не знаю, на самом деле что-то происходит, или мне кажется?' – пожаловался я.

'А ты не пытайся разделить или вычленить', – сказал он мне, поигрывая усмешкой, – 'Просто прими за истину, что все вокруг не настоящее. Но ты в этом живешь'.

Именно поэтому тогда, в порту, я не стал думать о причинах и следствиях, об истинности или ложности этого мира, я просто поднял ее на руки.

Цеорис. Да…

Память не подвела меня, и всего через полчаса я стоял у двери единственного знакомого мне в этом городе лекаря.

Я постучал в нее, ногой, гулко и тревожно. Через некоторое время раздались шаги, и мужской голос внутри пробубнил:

– Кто там?

– Тот, кто уходя, украл у вас большую сумму. Тот, кого вы излечили, а он вместо благодарности обобрал вас.

Пока шел, я собрал на лице морщины, высушил кожу и убрал блеск из глаз.

– А… Это хорошо, что ты сказал, я подозревал кого из прислуги. Теперь я избавлен от неловкости, – в голосе за дверью мне послышалась улыбка.

– Ты – врачеватель, Цеорис, а у меня на руках тело девушки, и ей нужна твоя помощь.

Лязгнул засов, и в появившуюся щель я увидел его лицо – он почти не изменился. Цеорис бегло осмотрел меня, мою ношу, и коротко кивнул. Раскрыл дверь пошире, и впустил меня внутрь, подсвечивая масляной лампадой путь.

– Осторожно, тут ступенька. Вот так, иди за мной. – И добавил, – Ты хорошо выглядишь.

Мы прошли на кухню, полную запахов имбиря, корицы и свежего хлеба. Лекарь смел посуду со стола, и жестом показал, чтобы я положил на него девушку.

– Мой кабинет сейчас малодоступен, – он закатал рукава халата, положил руку на лоб Хилли, нахмурился, – там ремонт – недавно кусок крыши ввалился внутрь, чуть ли не мне на голову. Моя младшая жена, помню, еще сказала, что это к несчастью.

– Назвать меня счастьем трудно, так что в принципе, она права.

Я следил за тем, как вздрагивают крылья его носа, поджимаются губы. Он мог ничего и не говорить, однако же…

– Она тяжело больна, – сказал Цеорис.

Да, мы оба узнавали подобное сразу. Только он видел конкретные симптомы, а я – смерть вообще.

– Я знаю.

– И она без сознания… Странно. Это вызвано не болезнью, хотя скоро начнет случаться и так.

– Это я. Я ее… ударил, она пы… – я хотел было сказать 'пырнула меня ножом', но вовремя одумался. Еще, неровен час, Цеорис настоит на том, чтобы осмотреть меня, а, понятное дело, раны никакой уже и в помине не было, – … пыталась зарезать меня ножом. И отобрать деньги.

– А ты принес ее ко мне. Так… – он одобрительно глянул на меня. Такие порывы, или в его случае – осознанные благодеяния были ему понятны и близки. Я не стал объяснять, что, будь это любая другая шлюха, я бы оставил ее у причалов, или вовсе скинул в воду. – И что ты хочешь, чтобы я сделал? Скажи мне…

– С каких пор тебе, целитель, нужны чьи-то слова, чтобы исцелять?

Он грустно глянул и откинул подол платья Хил, открыв ее похожие на тростинки ноги.

– Я могу привести ее в сознание. Могу сделать так, чтобы она почувствовала себя лучше. На время. Но не более.

– О чем ты? – Холод пересчитал все мои позвонки. – Ей ведь необходим уход, и еда… Много еды, чтобы она встала на ноги, смогла ходить, как все нормальные люди… Наверняка есть зелья, помогающие… Это ведь просто нищета и голод!

Цеорис, стоя напротив, через стол, покачал головой профессиональным, привычным жестом. Сколько раз за свою карьеру он говорил пугающие, страшные, нежеланные вещи родственникам больных? Много, много раз, а благодаря Каре Богов – так много, что и запомнить было сложно.

– Это тлиппа. Излечить невозможно, задержать болезнь в начальной стадии чрезвычайно трудно… Развивается она медленно, но неостановимо. Мы, лекари, не знаем, как она возникает, но ее симптомы можно заметить еще во младенчестве. Смотри…

Он взялся за ступню Хилли и покрутил ею в стороны. Потом вывернул под невероятным углом, так, что пятка почти достала до икры.

– Кости становятся мягкими, человек не может сначала ходить, потом двигаться вообще, и затем… Смерть. – И добавил, совсем другим тоном, – Мне очень жаль. Я вижу, она тебе небезразлична…

– Видишь? Что ж… Это хорошо. Значит, во мне осталось кое-что внутри. То, что видно снаружи. – Я сел на пол, скрестив ноги, и прикрыл глаза. – Скажи мне, Цеорис, только все скажи, до последнего слова. Я хочу знать. Надежды я не дождусь, я знаю – но мне нужна уверенность в безысходности. Давай… я справлюсь.

– Я уже почти все сказал. Ах да… Сроки. Месяц, может быть, два. Я очень удивлен, что она вообще дожила до этого возраста.

– Просто это очень сильная девочка… – пробормотал я. – Что еще?

– Ей будет очень больно умирать.

Ха. Как будто кому-то это бывает приятно. Но я знал, что есть боль и есть боль.

И не хотел этого для Хилли.

Я не испытывал угрызений совести, убивая кого-то.

Я не хотел, чтобы она страдала. Решение пришло быстро, я даже почувствовал облегчение.

Мне стоило большого труда сдержаться, не дать Цеорису понять, что я хочу сделать… Он все-таки был очень проницательным человеком, поэтому я вздохнул глубоко, изобразил на лице надежду, и поднялся с пола. Взял на руки Хил.

– Я отнесу ее домой. Туда, где у нее будет еда и питье, и красивые платья. Спасибо тебе, лекарь. Я… не могу сказать, что я сожалею о том, что обворовал тебя, я давно отвык сожалеть, но от всей души желаю тебе удачи и счастья.

Но мне не удалось обмануть его, как я ни старался: он сжал мой локоть, пальцы его чувствительно впились в плоть, заставив меня поморщиться.

– Я вижу, ты совсем потерял то, что, как тебе кажется, ты не имеешь – надежду.

– На Богов? – помимо воли вспылил я.

– Нет, на себя… на нее, – он кивнул в сторону безвольно обвисшего тела девушки. – Ты готов убить ее, и умереть вместе с ней, я же вижу.

– Умереть? – мне стало все равно, что скажет он, когда узнает правду, может, посчитает меня сумасшедшим, а это малая плата за то, чтобы выговориться. – Я не могу умереть, Цеорис. На мне лежит заклятье. Меня можно вешать, резать, жечь, топить – я буду жить, пускай даже с вытаращенными от удушья глазами, продолжать существовать… Потому что жизнью – это – не назовешь. Что скажешь теперь?

Он ошеломленно вскинул подбородок, и еще сильнее сжал мне локоть, словно надеясь перекрыть тот поток слов, что я выливал на него, но тщетно. Меня было не остановить.

– У тебя есть лекарство от бессмертия? Эта вот девочка несколько минут назад ткнула меня в живот ножом, да еще и провернула, а я стою на ногах – да, и смеюсь. Правда, горько. Такова уж моя роль.

– Роль?

– Я Актер, Цеорис – лицедей. Хотя нет – тогда у меня оставалось бы право на импровизацию, а его у меня нет; я кукла, марионетка на ниточках… видишь, как они тянутся ввысь, пронзая небеса, в самую-самую высь, к руке Судьбы? – Внезапно мне стало стыдно, ведь это я был причиной той боли и удивления, что появились на лице лекаря, – Прости. Мне пора.

– Ты не прав, ты не кукла – ты попросту слеп.

– Что? – от удивления я чуть не выронил Хил.

– Как новорожденный котенок, – кивнул Цеорис, отчаянно вытаскивая на лицо улыбку, всепобеждающую, живую даже тогда, когда мир рушится – почему он решил, что она сейчас мне нужна? – Нет марионеток в руках Судьбы. Только если ты в это веришь – ты не свободен.

– Что за глупые философствования, – я прижал тельце к себе поближе, словно защищаясь от него, – вздор. Наспех выдуманными сентенциями меня не утешить.

– Дурак, разве я тебя утешаю? Мне, как хорошему врачевателю, плевать на твои самокопания. Я спасаю твой разум – как друг. Только освободившись, увидев, кем ты являешься на самом деле, можно ощутить и радость жизни, и желание жить в этом прекрасном мире. Опасном, но – прекрасном!

– Скажу, как друг другу. Мой разум не стоит того, чтобы его спасали. Вылечи ее – как друг! Не можешь?

Цеорис покачал головой.

– Тогда оставь это… разглагольствование над умирающей… Это вполне в вашем, лекарском духе – морочить головы близким сказками о душе, о счастливой жизни, что ждет нас там, за Гранью. Гнусно, грязно – пытаться прикрыть собственное бессилие уверениями в том, что все идет к лучшему.

Я резко развернулся, в пару широких шагов преодолел расстояние до двери, которую, не постеснявшись, пнул ногой; они больно ударила меня в спину, закрываясь. Вслед раздался голос Цеориса:

– Я могу проводить тебя…

– В Смерть? Дорогу я найду сам.

Во мне кипела досада – зачем, зачем, зачем я сюда пришел? Чтобы выслушать то, что чувствовал каждой порой своего тела? То, что Хил не жилец, я знал и так. Чтобы мне читали нотации? Проповедовали?

Я шел, спотыкаясь, по таким хрупким улочкам, что, казалось, ткни пальцем, и они рассыплются; моя ноша опять была при мне, и дом лекаря растаял в промозглом, мерзком морском тумане.

И, как прилежный ученик на уроке – но в то же время и как раздраженный глупец, – я проворачивал в голове наш разговор, слово за словом, распаляясь все больше. Вспоминал выражение его лица, когда он стал вещать о небесах… Стал ли? И, проклиная свою прямоту, возведенную в ранг цинизма, сам себе сказал – нет. Нет – это я сам перевел разговор в эту тему, будто бы то, что он говорил, причиняло мне боль… Или, скорее внушало страх – так, пациент, испугавшись, что сейчас ему будут острым ланцетом вскрывать рану, выдумывает другую болячку, убеждая лекаря, что нужно заняться именно ею. Страх – перед чем? Перед его словами?

Я боялся того, что он открыл мне – и более от осознания этого страха, чем от полного понимания, я поверил, что это так. Раз мой разум, эта хитрая змея, так стремился уйти от этого разговора – значит, он был слишком опасен, а опасен, потому что правдив.

В хорошей пьесе часто бывает так, что герой вдруг осознает что-то, переворачивающее его жизнь. Поверьте, в реальности такое тоже сплошь и рядом.

Я вдруг ощутил, что ко мне медленно, но неотвратимо подкрадывается понимание. Начиналось оно с колен, которые вдруг охватила резкая дрожь; я упал, завалился набок, как дерево, прижимая к себе мою девочку. И настолько мощным был этот вал прозрения, что я на миг забыл и о ней, и о себе – оставалось лишь плыть, размахивать руками и ногами, понятия не имея, в какой стороне воздух; меня захлестнуло с головой и потащило вниз, в пучину. Такое простое слово 'понимание', а я задыхался… и как расчетливо, обманчиво медленно оно зрело! Накапливая соки, наливаясь силой… словно оно было рекой, даже речушкой, маленькой, затхлой – но по прошествии времени тучи затягивали небо, наполняя ее исток дождевой водой, с гор сходили лавины, вскрывались родники, повинуясь неспешному движению скал; и каждая утрата моей жизни, каждый вздох и даже самая маленькая радость – добавляли по капле в эту реку. А Цеорис сейчас разрушил плотину.

Я понял… Понял, что бессмертие – не проклятие, не кара, не насмешка Рока, но лишь возможность жить, учиться, понимать и… да, заботиться о ней.

Понял, почему испытывал такой всепоглощающий страх перед бессмертием раньше. Я ведь считал жизнь пустышкой, себя – бабочкой однодневкой; или даже еще хуже: марионеткой в руках Судьбы. Я так и сказал лекарю, и я искренне в это верил! Я увидел себя, бегущего прочь от замка герцога – измотанный, запуганный… То, как я воспринимал себя и мир вокруг – определило мой страх: ведь перспектива прожить вечность серых, предсказуемых, предопределенных будней ужасала. Кому охота десятилетиями болтаться, словно кукле, на ниточках между землей и небом? Поэтому я бежал, в страхе, всепоглощающем ужасе перед своей жизнью, и даже эти несколько шагов, которые я сделал, до того, как упал, были бегством.

Я вынырнул из понимания.

Я глотнул мокрого, словно кашель города, воздуха. Я встал, пошатываясь – и понял, что никогда уже не буду бежать. Даже если сейчас я направлюсь на кладбище, как собирался, и лишу жизни Хил, и закопаю ее, украсив могилу сорванным тут же маракхула, цветком мертвым – это будет не бегство.

Луна, эта вечная союзница безумцев, обрисовывала тушью края холмов, там, где заканчивалось Царство жизни, и глубокими штрихами нанесла темноту там, где начиналось Царство смерти, Кху-маэр, Город Мертвых. И совсем не удивлялась луна фигурке сумасшедшего старика, что брел по окраине, неся на руках девушку, на короткое время ставшую смыслом его жалкого бытия. Как и тому, что он собирался ее убить. И закопать.

Но мне не суждено было той ночью разгребать пальцами землю.

Перед моими глазами черным пятном на синем небе округлился купол поместья, и под ноги легли знакомые камни, поросшие травой.

Когда-то давно тут жили люди, теперь это – безмолвная веха, покинутая людьми граница с Кху-маэр. А потом, после людей, тут жили крысы – и мы. Разбитый купол… мы называли его жилищем, этот старый дворец, имея на него ровно столько же прав, сколько и птицы – но мы, в отличие от пернатых, безмерно им гордились.

Я улыбнулся, легко и просто, как дышал, так же легко, как нес в объятиях лучшую часть моей нескончаемой жизни.

Пришлось, как всегда, подниматься по обвалившейся лестнице; пахло листьями и мокрым камнем, так знакомо и больно… я уложил Хилли на папоротник. Провел рукой по ее слипшимся от пота волосам, тронул легонько скулы, губы, подбородок. И сказал:

– Жди. Я вернусь.

Я знал – она не уйдет. И еще я в кои-то веки абсолютно твердо знал, что мне делать.

Потом быстрым шагом вышел из здания, знакомый запах которого навеял воспоминания, до того момента тщательно упрятанные в самой глубине души. И направился в Академию.

Стражник, дремлющий у ворот, удивился моему раннему возвращению. Ухмыльнулся, вспоминая давнюю историю с Пухликом, и подвинул створку ворот, открывая узкую щель. Я заставил себя улыбаться, и идти ровно – мне пришлось опять сменить маску, а, делая это так часто, я зарабатывал головную боль и разбитость на всю следующую неделю. Но, честно говоря, такое далекое будущее меня мало волновало.

Я тихонько прокрался мимо спален студентов, лекционных комнат, лаборатории и библиотеки. Пришлось дать значительного крюка, обходя комнату Асурро, но я не хотел рисковать, этот всезнайка вполне мог почувствовать меня и мое возбуждение, как если бы я бил в барабаны и орал во всю мочь. По пути я заглянул лишь в алхимическую лабораторию, и взял оттуда два больших хрустальных сосуда, и один – громадный.

Теперь – вниз, в заброшенное крыло, в подвал. Пусть позже, но я все-таки добрался до нужного мне помещения.

Подойдя к саркофагу, я очень осторожно, почти не дыша, опустил на пол хрупкую ношу, и зажег в воздухе огонек, дающий свет не более, чем масляная лампа. Потом стал коленями на последнюю ступеньку постамента, и вперился взглядом мутный бок этого подобия гроба.

Несколько секунд – и я проплавил небольшое отверстие, откуда тут же потекла тягучая, словно мед, субстанция. Я подставил под нее один из сосудов и принялся ждать.

Время, если это возможно, текло еще медленнее, чем серебристая жидкость. Через час наполнился первый сосуд, я заткнул его пробкой и подставил следующий.

Я не был уверен, что, отняв подобие жизни у одного, смогу дать ее другому. Я просто делал то, что почитал правильным в тот момент.

На рассвете я закончил, подхватил все три емкости, и по-крабьи двинулся к выходу. На Ньелля я даже не взглянул. Меня беспокоило одно – как я пронесу субстанцию мимо стражника? В конце концов, пришел к выводу: никак. Я, как ребенок, разбирался с проблемами по мере их возникновения. Никакого планирования, все на быстром биении сердца и сбитом в рваный ритм дыхании.

Вместо того, чтобы идти к воротам, я прокрался в садик с фонтаном. Решетку, у которой проходило большинство свиданий, я выбил заклинанием, и она, дымясь, упала наружу. Грохотала она при этом, как полк солдат на марше, но я уже убегал, не желая обращать внимания ни на что вокруг.

Хилли дождалась меня. Над ее головой снисходительно улыбались красавицы с фрески. На последнем рывке я перенес все необходимое в тайный альков в стене; видимо, там когда-то скрывались от посторонних глаз жаждущие уединения фаворитки гарема. Камень оказался на удивление прочным, ни одна из стен этого убежища не обвалилась. Я приступил к самому главному.

Мне пришлось долго пялиться на узкое горло самого большого сосуда, чтобы прозрачный камень, из которого он был выточен, расплавился, потек и раздался вширь. Потом я уложил Хилли в позу зародыша – руки обнимают ноги, подтянутые к груди, – и аккуратно поместил ее внутрь сосуда. Сузил горлышко, бережно перелил туда субстанцию и сомкнул уста сверкающего хрусталя. В сияющей, лунной жидкости белело ее лицо, и, казалось, она спит уже вечность…

Завершая сегодняшнюю безумную ночь, я завалил камнями вход в альков, и, мокрый насквозь, упал на пол. Надо мной скалились разломы купола, и с этих каменных зубов на лицо стекала роса с явственным привкусом плесени. Теперь она дождется меня, а я ее.

В Академию я явился разбитый, с остановившимся взглядом, но обновленный и свободный от всего – и от страхов в первую очередь. А еще – довольный тем, что у меня получилось сделать то, что задумал. И пускай теперь хоть кожу ленточками снимают.

Не успел я сладко захрапеть в своей кровати, как меня разбудили.

***

Глава Кафедры Порядка и Дисциплины самолично запер за мной дверь тюремной камеры, погремел в нерешительности ключами… потом все же спросил: осознаю ли я, что опозорил и себя, и всех своих предков? Я сказал бы ему, что еще много лет назад в прямом смысле плюнул на всех без исключения предков, пройдясь по Королевской галерее портретов, ибо решил, что слишком тяжело тащить на себе груз родового долга перед двумя сотнями венценосцев, но передумал. Во-первых, я слишком устал, а во-вторых – Пухлик не смог бы больше гордиться и стыдиться своего баронства.

Я уснул, как ребенок.

На следующий день меня посетил Асурро.

Он присел на край лежанки (которой я так и не воспользовался, уснув прямо на полу), закинул ногу за ногу и скрестил тонкие пальцы на колене. Осмотрел малюсенькую камеру, мокрую и грязную, но никак не выразил своего мнения по этому поводу, если оно у него и было.

– Вся Академия бурлит… – безо всякого выражения сообщил он.

– Тщу себя надеждой, что из-за меня, – буркнул я.

– Именно, мой друг. Аффар вне себя от злости, грозится отчислить тебя без права восстановления, так что можешь сделать еще одну зарубку на своей наглости.

– Так и поступлю, – пообещал я, – как Пухлик? То есть, я хотел сказать, Фасмик…

– Бушует у кабинета Главы Академии. Требует тебя выпустить.

– А…

Асурро, не меняя позы и выражения лица, умудрился показать, что чрезвычайно доволен мной, вернее, тем, что я не изменил его представлению обо мне, как о несносном парне, устраивающем хаос везде, куда дотянется.

– Меня удивляет одно – почему ты даже не попытался замести следы? Твое присутствие там просто пылает для всех, кто способен видеть.

Я пожал плечами.

– Вообще-то я просто не подумал об этом…

– А, значит, – подхватил мой учитель, – ты был либо в растерянности, либо в состоянии волнения…

– Уж точно не первое, – ухмыльнулся я, – я прекрасно знал, что делаю.

Асурро чуть двинул левой бровью.

– Я обещал, что не буду тебе говорить, но ты же знаешь – я никогда не упущу случая насолить Аффару… – Асурро захихикал глазами, и мне сразу стало ясно: наш дисциплинный Глава стоит за дверью, подслушивая. – Ты не мог знать, но когда ты проделал дырку в саркофаге, профессор Ньелль…

Зазвенели ключи, и дверь распахнулась с такой скоростью, будто Аффар стоял там, в полной готовности, засунув ключ в скважину. Он покраснел и пыхтел, как чайник на огне.

– Профессор! Я просил Вас!

– Я, собственно, не совсем понял, – наивно нахмурился мой друг и учитель, – о чем вы меня просили умолчать – о том, что Джоселиан сделал дырку, о том, что он сделал ее в саркофаге, или о том, что глава Кафедры Предсказания…

– Аг-г-р-р-х! – выдал на пределе мощности легких Аффар и сделал руками движение, очень смахивающее на удушение.

– Я, собственно, все… – с достоинством сообщил Асурро, и, подмигнув мне, величественно поднялся с кривой кровати, – Если я Вам понадоблюсь, я у себя в кабинете.

И проплыл мимо багрового коллеги – неторопливо, плавно.

Глава Кафедры порядка проводил его буравящим взглядом и повернулся ко мне. Было видно, что слова, которые он должен произнести, застряли у него в горле. Для того чтобы сказать их, он прокашлялся – шумно и с присвистом.

– Тебя вызывают. Иди за мной, и если ты выкинешь что-нибудь… эдакое, я… я… Тебе не поздоровится.

Я преувеличенно страдальчески вздохнул и пошел за ним, на протяжении всего пути почтительно лицезрея звездочку, болтающуюся на серебряной цепочке, прикрепленной к верхушке его тюрбана. Аффар дышал, как раненый боров, но с каждым шагом успокаивался все больше, причем – непонятно почему. По моим расчетам, к концу нашего пути, длинного или короткого, он должен был оказаться по меньшей мере в злокипучей ярости. Или даже в смертоубийственном страшнобешенстве.

Но, чем дальше мы шли, тем тяжелее становился его шаг, голова вжималась в плечи, и еще он время от времени поводил рукой по воздуху, как бы отмахиваясь от чего-то.

Когда мы прошли библиотеку и направились в сторону Кабинетов Глав, он сумел меня изумить сверх меры.

Он лебезил передо мной.

Скрипя зубами, конечно, но лебезил.

Нет, я, конечно, знал, что внушаю некоторым людям ужас своим несносным характером и нахальством, но не до такой же степени.

И еще я догадывался, к кому меня ведут. Прошлой ночью краем глаза я заметил намек на движение в саркофаге, когда уходил, унося с собой жизненно важную для профессора Ньелля влагу.

Все это было ужасно интересно.

Видимо, такое поведение Аффара объяснялось повышенным ко мне интересом со стороны Ньелля.

А отдувающийся Аффар тараторил, как утка-кряква.

– Он вызвал тебя, а это большая честь. Он – легенда. Явился… из глубины веков, так сказать… Профессор Флипт, руководящий кафедрой предсказания, отдал ему свой кабинет, поэтому, как видишь, мы идем не к комнатам для гостей… что ты тащишься? Поторопись!

Я прибавил шагу.

– Я сказал ему, что ты один из лучших наших учеников, – продолжал Аффар, грузно пыхтя и семеня ножками по коридору, – смотри, не кажись глупее, чем ты есть. И еще я сказал ему, что ты специально сделал то, что сделал. То есть, что это не просто хулиганство с твоей стороны, а ты именно хотел, чтобы он восстал. Я сказал это нарочно. Потому что он кривился, когда предполагал, что это было произведено случайно – понимаешь?

Он оправдывался передо мной. Что за птица этот Ньелль, что он сумел превратить капризного и жестокого Аффара, язвительного, как змея, в это? Великий человек. Интересно, он мне голову оторвет или выдаст почетную грамоту? Правила я все же нарушил, да не одно, а восемнадцать, не меньше. Но, с другой стороны, я – герой. Или нет? Чертов Аффар, мог хотя бы намекнуть.

– Вот! – громким шепотом возвестил конец пробежки Глава, тыкая рукой в занавеску, прикрывающую вход в кабинет. – Заходи, и не бойся. Я подожду тебя здесь… ткань занавески заговоренная, видишь – никакие звуки не могут проникнуть ни внутрь, ни наружу, так что вам никто не помешает.

Чудесно. Я осмотрел шторку, и впрямь вышитую какими-то загогулинами, откинул полог; прошел внутрь, в прихожую, изумляясь на остатках эмоций тому, что вокруг стояла почти непроницаемая темнота. Потом мои глаза привыкли, и я разглядел соседнюю комнату, а в ее глубине – стол, одинокую свечу и человека.

Я усмехался, заслонял истинное выражение глаз насмешливой уверенностью, но обманывать себя у меня никогда не получалось. Я был взволнован сверх меры. Прошлая ночь эмоционально вывернула меня наизнанку. Я обновился до такой степени, что чувства, словно новорожденные, суетились внутри меня и каждое просило внимания – и пищи. Стало смешно до колик, и я еле сдержался.

Ньелль сидел за рабочим столом, в кресле с высокой спинкой, спокойно и размеренно перебирая какие-то бумаги. Пламя свечи горело ровно, не колеблясь, и я смог рассмотреть его. Странно, раньше его облик вселял в меня животный ужас… теперь передо мной сидел старый, сухощавый человек с проницательным взглядом – и все. На нем был широкий халат, то ли синий, то ли черный; голова непокрыта, и прямые седые волосы спадали на плечи. Когда я вошел, он дружелюбно кивнул мне на стул напротив.

– Садитесь, Джоселиан.

Я послушался. Присел, скрестил руки на груди и решил молчать.

– Спасибо вам. Ни один из этих напыщенных…хм… идиотов не догадался бы сделать то, что сделали вы, – голос у Ньелля был низкий, глубокий, как колодец. И шершавый, сухой – но в глубине, в черном провале, скрывалась влага чувств.

– О… – только и смог сказать я. А что мне оставалось делать? Все шло не так, как я думал. Хотя в этом была своя прелесть.

– Мое тело излечило себя за те годы, что я провел в саркофаге. Я предвидел это тогда, когда меня… погружали, и оставил соответствующие инструкции, предписывающие извлечь меня из субстанции через сорок лет. – То, что профессор говорил со мной на официальном языке, одновременно настораживало и успокаивало. – Но бумаги потеряли, или просто не приняли всерьез, и я оказался в своеобразной темнице. И, если бы не вы…

– Не стоит… благодарности, – выдавил я, не совсем понимая, что за этим последует, – но разве… разве вы не могли предсказать… предвидеть эту потерю бумаг?

– Скажем так – не хотел. Я люблю немного неопределенности.

– А ваши ученики?

– А они все бездари. Так и положено.

Признаться, я был удивлен.

– Но… как? Ведь целая Кафедра, десятки студентов за десятки лет… Что – все бездари?

– Любезный Джоселиан, видите ли, в чем дело… Хороших предсказателей не существует. Я – прискорбная ошибка Природы. В основном наша Кафедра выпускает магов-предсказателей двух видов: тех, кто учился хорошо, и тех, кто учился сносно. Из них лишь те, кто еле вытягивал учебу, являются настоящими предсказателями. Они действительно видят что-то, но будущее предстает перед ними, как в тумане. Они годны лишь на то, чтобы развлекать народ на площадях или же вещать подле храмов. Те же, кто сдавал все экзамены на отлично, не имеют ни капли предвидящего таланта.