Текст книги "Король-Бродяга (День дурака, час шута)"
Автор книги: Евгения Белякова
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
– О, король Эдуард! То есть, пока еще не король, но вы же знаете, это дело двух дней, послезавтра коронация… – он горделиво подбоченился, с таким видом, словно он самолично изобрел коронации, а Эдуарда так вовсе вынянчил.
Интересно, подумал я, а меня народ тоже так вот слюняво любил? Даже несмотря на то, что я устраивал казни направо и налево? Полезно иногда послушать, что думают низы. Если поразмыслить, такое отношение спасает от опасности быть свергнутым – что бы ты ни делал, тебя все равно боготворят. Я повысил 'службу слухов' на несколько пунктов в своем личном списке уважения.
– … наконец-то разберется, со всеми, да! – трактирщик бухнул кулаком по столу. Я прослушал большую часть его речи, в которой он, видимо, излагал уверенность в том, что с воцарением Эдуарда все станет на свои места. – И налоги, говорят, понизят, а то после войны, что затеял старина Гедеон, их подняли до небес…
Знал бы он, почему налоги взлетели… Не хвалил бы так Эдуардика, который тогда сдуру ляпнул, что дворянскую долю от военных трофеев надо оставить королевской семье. Гедеону пришлось расплачиваться землями, а потом выкупать их. Интересно, Тур снова наш?
– Обязательно, – похлопав по руке хозяина, я демонстративно зевнул, – обязательно понизят, и потекут кисельные реки. Вы извините меня, но я с ног валюсь от усталости, пойду вздремну, завтра рано вставать, надо ведь занять себе местечко получше, чтобы процессию было видно.
Он понятливо улыбнулся и пожелал мне спокойной ночи. Надо ли говорить, что этой ночью я не заснул?
Я лежал в ледяной постели (окно в моей комнате кто-то разбил, стекло так и не заменили, теперь понятно, почему мне ее сдали вполцены) и размышлял о новом короле и его Советнике. Насколько я понимал ситуацию, им стал лорд Вито. Такие умонастроения в массах – дело его рук? Наверняка. Когда король начал хворать (чем бы это ни было, 'болезнью кишок' или 'занозой', как выразился Ветлуха), Вито с Оливером позаботились о том, чтобы подготовить народ к восшествию на престол нового короля. Такие мнения не насаждаются за пару дней – значит они знали о болезни короля Гедеона, и о том, что он, скорее всего, не выживет, тоже знали. Предусмотрительны, как всегда. Заранее подготовили почву. Слишком подготовили, на мой взгляд – Гедеона еще не похоронили, Эдуард все еще принц, а разговоров о нем…
Утром, когда было еще темно, я, кряхтя, вылез из постели, оделся и направился к Большой Цветочной улице, с которой всегда начинались похоронные процессии. Людей было уже довольно много, они стояли призрачными группками в легком тумане, вполголоса переговариваясь. Я прислонился спиной к столбу, на верхушке которого был укреплен факел. Его еще не успели потушить: до рассвета оставался час или около того. Копоть от факела пару раз упала на мой камзол, и я еле заметным порывом ветра потушил огонь.
Там я проторчал довольно долго, одинокой черной фигурой, – прохожие обходили меня стороной, видимо, чем-то я их пугал. Не знаю, может, выражением лица. Скорее всего, скорбным и неподвижным, если я правильно разбираюсь в собственной физиономии… Почему именно с таким? Я не очень хорошо знал Гедеона, и особенных причин жалеть о его кончине у меня не было; но я вспомнил похороны своего отца. Мне тогда было шестнадцать или около того, и я тоже не спал всю ночь, но не от тоски или горя, а от предвкушения. Не то, чтобы я не любил отца, любил, конечно же – по-своему, – но с мыслью о его смерти я смирился задолго до того, как придворный врач закрыл его глаза и объявил: 'Король Сигизмунд умер!'. Отца все-таки доконал его темперамент – два удара подряд, и он слег, стал слабее щенка. И, несмотря на то, что доктора запретили ему волноваться, он злился на свою беспомощность, на необходимость лежать в кровати. Он тогда стал на удивление со мной ласков, часто звал к себе, почитать книгу ему на ночь, или поговорить, или просто вместе помолчать. Я за те два месяца узнал об отце больше, чем за всю прошлую жизнь.
Так что я знал, что отец умрет; я также знал, что стану королем после него. И это волновало меня гораздо больше, признаюсь. Я боялся того, что стану другим человеком, в тот же миг, когда надену на голову корону, и одновременно страстно желал этого. Тогда я себе не нравился, ни внешне, ни внутренне. Потом, когда холодный тяжелый обруч коснулся моей головы, меня, конечно, постигло разочарование; я остался таким же, каким был.
Так вот, похороны, – процессия тогда тоже проходила по этой улице. Я ехал впереди, на черной масти жеребце, и мне казалось, что я – голова огромной змеи, что тянется и извивается по улицам города. Меня тогда, помню, все тянуло оглянуться, посмотреть назад, вдруг гроба в повозке на самом деле нет? Но я ехал прямо, высоко задрав подбородок – этикет. Так и не обернулся.
Я отогнал воспоминания о тех, давних похоронах, но тут же в памяти всплыло – раннее утро в Дор-Надире, я, Хилли, Гор, Занг и другие ребятишки пробираемся через сонный еще город, рассчитывая занять самые лучшие места, чтобы насладиться зрелищем Шествия Цветов. Вот и тут – Цветочная улица. Морозящее душу совпадение, несмотря на то, что тогда невдалеке гудел океан, и было жарко, хотя солнце еще не взошло; несмотря на то, что тогда я был голоден, радостен и честен с окружающим миром, а сейчас я сыт, до океана многие месяцы пути, и воздух по-осеннему прохладен, и пар идет изо рта, и я скрываю от самого себя больше, чем некоторые люди узнаЮт за всю свою жизнь. Нет, сейчас все совсем другое. Второй Кары Богов не будет. Судьба не любит повторяться, однако просто обожает вынимать кусочки из прошлого и вставлять в настоящее – в измененном виде, в чуть других красках, но они все же узнаваемы. Ее насмешка.
Пока я мрачнел лицом, подпирая столб, к улице подтянулась приличная толпа. Все с черными бантами на одежде, даже нищий, приковылявший на одной ноге, опираясь на костыли, раздобыл где-то темную тряпку и повязал себе на руку. Предрассветная серость сменилась розоватыми полутонами, и на дороге, ведущей от летнего замка Шатолийон, показались всадники. За ними, я знал, должна ехать карета, запряженная шестеркой вороных, а в карете – гроб с телом.
Многие из людей принесли букеты – осенние астры, хризантемы, кто-то сжимал в руках полевые цветы. Когда процессия приблизилась, люди с тихими возгласами прощания стали бросать их под копыта коней.
Впереди, как и положено, ехал принц Эдуард. За те четыре года, что мы не виделись, он вытянулся, раздался в плечах, но лицо его осталось лицом капризного ребенка. Толпа двинулась по улице, с той же скоростью, что и торжественно вышагивающие кони. По пути к нам присоединялись новые люди, большей частью откровенно не выспавшиеся, с помятым видом, но все как один – горестные. Наверное, я зря возвел поклеп на них, живущих в этой стране, в этом городе: Гедеон был им не так уж безразличен. В глазах некоторых виднелось самая настоящая печаль.
Я ковылял, стараясь не отдавить никому ноги, повернув голову к карете. Не верилось как-то, что там, внутри – мертвый Гедеон. Я настолько проникся этим молчанием, церемонностью и размеренностью, что даже вздрогнул, когда кто-то уцепился за мой локоть. Я оглянулся – лорд Вито. Я сделал вид, что ничуть не удивлен; впрочем, особенно играть мне не пришлось, было у меня такое ощущение, что без него не обойдется.
– Вижу, вы получили мое письмо, – прошептал Вито, подходя ближе и беря меня под руку.
– Не знаю никакого письма.
– Разве до вас не добрался вестовой? Я послал его неделю назад, с подробными инструкциями и приглашением на коронацию.
Он чуть замедлил шаг, приноравливаясь к моей скорости. На нем был, вопреки традиции, не черный, а темно-синий камзол, однако же, такого глубокого оттенка, что в сером утреннем свете смотрелся темнее даже, чем вороная масть похоронных коней. У горла сверкала большая бриллиантовая брошь; глаза были усталые, мешки под ними явно указывали на то, сколь мало он в последнее время спал.
– Наверно, мы с ним разминулись, и он прибыл в Низодолье уже после моего отъезда.
– Неважно, раз уж вы все равно здесь… Хотя такое совпадение меня радует.
Я постарался придать лицу скорбное выражение вместо появившегося на нем раздраженного.
– Я приехал на похороны, Советник.
'Пускай только попробует заикнуться о троне, клянусь, прибью на месте', – подумал я.
– Вы не останетесь на коронацию?
– Нет, я уеду сегодня же вечером.
Он смолчал. Мы свернули за каретой с Большой Цветочной на улицу Молотильщиков. Меня неприятно поразило то, что ее не постарались прибрать к такому событию – пару раз кони, везущие гроб, споткнулись о камни. У меня под ногой захрустела прогнившая половинка капусты.
– Какая печаль, король Гедеон… – Вито сделал паузу, видимо, ожидая, что я подхвачу тему. Но, так и не дождавшись моей реакции, продолжил сам. – Тяжелая форма дизентерии, ума не приложу, как и где он мог ее подхватить… Затем, только он пошел на поправку, отказал желудок. Очень, очень печально…
Вито помолчал, а потом добавил очень странным тоном:
– Бедный принц.
Я скосил глаза в его сторону. Он не смотрел на меня, а разглядывал с озабоченным видом карнизы крыш, но я видел уголок его рта. Он дергался, так, будто Вито еле сдерживался, чтоб не сплюнуть. Почудилось, – решил я. И ледяные нотки в его голосе мне тоже почудились.
Для разнообразия я решил взглянуть на предмет нашего разговора. Длинноногий Вито, с его привычкой перемещаться быстро, утащил меня чуть вперед от процессии, и, чтобы рассмотреть принца, мне пришлось оглянуться вполоборота; Эдуард сидел на коне прямо, сложив руки перед собой на луке седла, но голова его была полуопущена, что противоречило традиции. Взгляд его, неподвижный, был направлен меж ушей жеребца. Высокий воротник черной атласной куртки впивался в подбородок.
Был он весь какой-то замороженный, и так и просился на портрет с подписью: 'Сумрачный отрок'.
– Если бы мальчик любил отца, – сказал я Вито вполголоса, – эти торжественные проводы были бы понятны. А так эта пышность отдает виноватостью, вам так не кажется, Советник?
Вито пожал плечами, продолжая рассматривать в небе что-то, видимое только ему одному.
– А где лорд Оливер? – спросил я.
– Короля Гедеона больше нет, – ответил Советник таким тоном, словно это все объясняло. Я не стал настаивать.
Мы дошли до поворота на кладбище, где хоронили знать. Над толпой возвышались шпили королевских усыпальниц, статуи и стелы. Я взглядом поискал среди них колону красного мрамора – над склепом, где был похоронен мой отец. Нашел. Мысленно поклонился, затем, не удержавшись, чертыхнулся вслух.
– М-м? – Вито отвлекся от каких-то своих мыслей, взглянул на меня.
– Это неправильно. Неправильно, когда тело не погребают сразу, и оставляют гнить, только потому, что мальчишке захотелось выглядеть скорбящим…
Вито опять передернул плечами, потом сжал мой локоть.
– Ш-ш-ш… Не так громко, уважаемый Просперо.
– Даже если я во всеуслышание объявлю о том, что парень отцу при жизни взглядом втыкал кинжал в живот, народ лишь пожмет плечами, совсем как вы сейчас, Советник… Вы хорошо поработали.
– Не хорошо, сударь Просперо, а безукоризненно. Вас разорвут на кусочки за оскорбление всенародного любимца.
– И ты это позволишь?
Вито было собрался пожать плечами, но, быстро глянув на меня, передумал. Я со злостью выдохнул:
– Прошу извинить меня за излишнюю фамильярность, Советник.
Он как-то странно дернул головой; глаза его вспыхнули, и губы чуть сжались, но через секунду он взял себя в руки и ровным тоном сказал:
– Я был бы только рад, если бы Вы обращались ко мне, как к другу, на 'ты'.
Я готов был держать пари на то, что таки сумел его разозлить. Плохо, наверное, поступил. Но я был несколько на взводе – каждую минуту ожидал, что лорд Вито снова начнет уговаривать меня стать королем, тем более что случай предоставлялся шикарный – Гедеон умер, Эдуард еще не коронован…
Процессия, как и положено, пройдясь по городу, сделала крюк и теперь почти вплотную подошла к замку. Дорога шла под уклон и я, не желая того, был вынужден взять Советника под руку, чтобы не упасть. Дорога стала уже, и поэтому мы двигались медленно. Туман уже почти пропал, только в лесу, начинающемся за кладбищем, все еще скрывались его дымчатые клочки.
– Давайте поговорим о чем-нибудь отвлеченном, – предложил я.
– Извольте. – Вито не стал спорить. – Как поживает Ваш племянник?
– Хорошо. Просто замечательно. Он сейчас…э-э-э, занят починкой мебели. Здоров, как бык.
– Его зовут Рэдрогт, верно?
– Да, он с Севера.
– А та девушка, Хилли, она с Юга?
Я дернулся; да уж, поговорить отвлеченно не удалось.
– Откуда Вы знаете о ней? Вы за мной шпионили?!
– Сам я лично подобными делами не занимаюсь. Для этого есть специально обученные люди, – с совершенно серьезным лицом объяснил Советник. – Осторожнее, тут лужа, лучше обойдем.
– Это переходит все возможные границы, Советник… – прошипел я, и собрался бросить его руку, но тут нога моя поехала на мокрой земле, и мне пришлось уцепиться за него еще крепче. – Я бы попросил Вас не совать нос в дела, Вас не касающиеся…
– Успокойтесь, мессир. Я знаю только то, что она живет с вами там, в домике на склоне. Это все, клянусь… чем хотите.
– Больше не живет. Она уехала… – злость испарилась так быстро, словно ее и не было., осталась лишь усталость. – И не называй меня на людях мессиром, тоже мне, конспиратор.
Вито тонко улыбнулся, чем ввел меня в замешательство. Мои слова не были шуткой. Чему тут смеяться? На мгновение мне захотелось придушить его, или, на худой конец, пнуть в колено. Я, если честно, немного испугался собственной эмоциональности и резко остановился.
– Что случилось? Вам плохо? Вызвать лекаря?
Все-таки хоть что-то человеческое в нем есть, вон, как встрепенулся.
– Нет, все в порядке. Давайте отойдем в сторону и присядем.
Я оглянулся – склеп моего отца был не так уж и далеко. Вито проследил за моим взглядом, понял все без слов и помог мне сойти с дороги. Идти по земле, хоть и разъезжающейся местами под ногами, было все же легче – можно было выбирать поросшие травой участки, а не семенить по слякоти, зажатому со всех сторон толпой. В туфли мне попала вода, но я решил не обращать на нее внимания. Такая же часть этого мира, как я сам, что толку раздражаться?
Мы с Советником поднялись на холм и присели на ступени, ведущие ко входу в склеп; я вытянул ноги и облегченно вздохнул.
– Точно все в порядке?
– Да, не волнуйтесь. Просто меня беспокоят эти… внезапные приступы ярости.
– Приступы? – он тоже вытянул ноги, но не для того, чтобы дать роздых коленям; Вито, похоже, занялся излюбленным делом – начал рассматривать пряжки своих туфель. Как он умудрился не измазать их грязью – ума не приложу.
– С момента нашей встречи сегодня, я несколько раз был на волосок от того, чтобы кинуться на Вас с кулаками. Обычно я более сдержан.
– Охотно верю.
Мы помолчали.
Я внезапно почувствовал себя на всю тысячу лет. Смогу ли я когда-нибудь получить ту толику покоя, которой желаю? Зачем я приехал сюда? Это было ошибкой…
Ну, может, не такой уж ошибкой: все-таки я уже здесь, а гораздо приятнее думать, что ты поступил правильно, когда изменить уже ничего нельзя. По крайней мере, я снова побывал в родном городе, проводил (хоть и не до конца) карету с телом Гедеона, и вот, сижу у могилы своего родителя, как примерный сын. Подул ветер, и я поежился.
– Советник, а вы знаете, кто покоится там, за нашими спинами?
– Король Сигизмунд Второй… – он помолчал и добавил, – Ваш отец.
Интересно, почему он сделал паузу? Уж наверняка не потому, что забыл мою родословную, или сомневался в ней. Возможно, оттого, что не был уверен, как я отреагирую на старые воспоминания. Он же не знал, что на сегодняшние похороны я смотрел глазами полуторавековой давности.
– Да, мой отец. Я плохо знал его, а когда вошел во вкус общения с ним, он уже готовился отойти в мир иной. А… Ваш отец, где он?
Вито посмотрел вдаль. Даже в профиль его лицо напомнило мне маску Пьеро – белое, почти прозрачное и очень печальное.
– Я не помню своего отца, да и матери тоже, я сирота. Меня вырастил и воспитал лорд Оливер. Он… Его… – Вито глубоко и судорожно вздохнул. – Его уже нет с нами.
Мне стало стыдно. Я, хоть и являюсь старой циничной развалиной, все же знаю, что такое – потерять того, кого любишь. Принц Эдуард, подумал я, разыгрывает там спектакль сыновнего горя, в то время как здесь, на склоне холма, сидит человек, и впрямь страдающий от того, что единственный близкий ему человек умер… Я положил ладонь на плечо Вито, и слегка сжал его. И, хотя я обычно не люблю говорить утешающие слова, в этот момент мне показалось невыносимым просто промолчать. Я как можно мягче сказал:
– Все рано или поздно покидают этот мир.
Сознаюсь, странно это звучало именно в моих устах. Старею – раньше я куда лучше чувствовал шероховатость банальности на моем языке и успевал вовремя заткнуться. Но когда Вито обернулся, я увидел в его взгляде лишь благодарность и еще глубоко упрятанные слезы. Только по еле заметному блеску глаз и можно было сказать, насколько ему больно думать об этом, да еще по тому, что он сжал мою руку, лежащую у него на плече.
– Спасибо, милорд.
– Г-хм… я… да что уж там.
– Я… – он тоже замялся, не решаясь сказать. Отвел глаза, что было плохим признаком. – Я хотел бы попросить Вас об одолжении.
– Ну, говори, коль уж начал…
– Не уезжайте сегодня. Придите на коронацию. Поверьте, для меня это очень важно; я обещаю, что ни словом не обмолвлюсь о Вас никому, и о том, чтобы вы заняли трон, тоже речи не будет. – Он, посмотрел на меня, заметил мою приподнимающуюся бровь, поэтому заговорил быстрее, даже с каким-то отчаянием. – Я клянусь чем угодно, завтра я возложу корону на голову Эдуарда и даже не гляну в Вашу сторону… Просто мне… Мне будет гораздо легче, если Вы будете на коронации.
Я смотрел на него: на его чуть подрагивающие губы, на мешки под глазами; на брошь, россыпь камней, искрящихся на солнце. Боги, да он всего на пять лет старше Рэда, ему едва за тридцать, а сейчас, когда он так тревожно смотрит на меня, ожидая ответа, выглядит совсем мальчишкой…
– Хорошо, я приду.
Он с облегчением улыбнулся. Я, немного смущенный его искренностью (вот уж не ожидал), посмотрел вниз с холма. Какое, однако, блеклое утро, словно тушью по мокрой бумаге нарисовал его ребенок, или сумасшедший художник – что-то отъявленно и непоправимо болезненное чувствовалось в воздухе. Наверное, это просто холод. И ветер.
– Кажется, внизу уже закончили. Мне пора в город…
– Я провожу вас. Вряд ли кто-то покусится на Вас, учитывая неприглядность Вашей одежды, но кто знает…
Вот и славно. Расчувствовавшийся Вито меня даже несколько напугал, и хорошо, что он снова стал дерзить. А куртка у меня почти что новая, ей всего четыре года, что бы он там ни говорил.
***
Мы вернулись в город по улице Горшечников. Несколько мужчин срывали со столбов и дверей траурные черные ленты. Зачем? Может, они ими мышиные норы затыкают? Я не знал. Стервятники заметили мой взгляд, пошептались, но не перестали собирать ленты и букеты, продолжили рассовывать их по карманам. Это неприятно кольнуло. Почему-то. Я уверен, Вито тоже заметил – но мы оба не стали комментировать, смолчали.
Советник действительно проводил меня до самой таверны, коротко поклонился и отбыл в направлении замка; я же, измученный бессонной ночью и эмоциями, сразу лег спать, и, хотя рассчитывал проснуться вечером, вместо этого дрых без малого двадцать часов. Но зато, проснувшись, почувствовал себя бодрым, как никогда. В разбитое окно светило солнце, небо было синим и праздничным; настолько, что я даже задался вопросом – а не является ли сегодняшняя погода результатом стараний Советника? Неужто он и тучки разогнал, лишь бы день коронации запомнился светлым и радостным?
Спустившись вниз, я с неожиданным аппетитом съел две порции завтрака – вездесущая яичница, хлеб, сыр, соленые огурчики – и весьма удивился, когда хозяин, прежде чем убрать грязную посуду со стола, выложил на него объемистый сверток.
– Что это?
– Для вас передали сегодня утром, – ответил он. – Я думал, вы знаете, что это. Ждете посылки или чего-то такого.
– И кто передал? – спросил я, разворачивая холстину.
– Парень какой-то.
Тавернщик смахнул полотенцем крошки на пол и удалился. Я же стал рассматривать подарок таинственного доброжелателя, хотя что-то подсказывало мне, что я его знаю, и даже более – встречался с ним вчера. Чулки, штаны, рубаха – шелковая, между прочим, камзол цвета спелой вишни, пояс и туфли. И коротенькая записка, свернутая в трубочку и засунутая внутрь туфли – 'Воспользуйтесь этой одеждой, прошу Вас. В пять часов вечера Вас будут ждать у Северных ворот, чтобы пустить внутрь. В.'
На мгновение мелькнула мысль о том, чтобы выкинуть обновку в окошко, и заявиться на коронацию в старье, но я быстро догадался, что те, кто 'будет ждать у Северных ворот' получили мое описание и наверняка в нем фигурирует вишневый камзол. Как это похоже на Вито – просить об одолжении, не оставляя выбора.
Времени до назначенного часа оставалось еще прилично, и я решил прогуляться, так сказать, по местам боевой славы. То есть пошел к старому театру 'Черепаха', где играл когда-то, что на пересечении Большой Цветочной и Лудильщиков. Естественно, в старой одежде.
Здание немного покосилось, но в целом (особенно на фоне окружающей захламленности города) выглядело прилично. У входа на доске висели афиши – я просмотрел репертуар. Из известных мне пьес играли лишь 'Миледи и пастух' и 'Рыцарь Бадаламенто и Святой меч', мое самое первое, и, надо сказать, самое любимое сочинение. Названия остальных пьес мало о чем мне говорили – и я решил зайти внутрь, посмотреть, что это за 'Льювилла, девственница', 'Разгром в ДеОффе' или, на худой конец, 'Мытарства Питера'; насколько я помнил, с утра актеры 'Черепахи', если не валяются, пытаясь вспомнить, что и сколько вчера пили, то репетируют. Память не подвела – или мне повезло – и, зайдя внутрь, в дымную темноту театра, я услышал голоса – слишком уж громкие, поставленные и выспренние, чтобы быть звуками бытовых разборок по типу 'кто куда дел мой парик' или 'у меня третий раз бородавка отклеивается'. На освещении экономили, понятное дело, все же не сам спектакль, а репетиция; факелы зажжены были только у самой сцены, поэтому я спокойно пробрался незамеченным в средний ряд, уселся на скамью и огляделся.
Декорации меня поразили сразу – в мое время таких не было. Мы обходились большими кусками холста, и символично обозначенными на них интерьерами или живописными уголками природы. Нынешние актеры блистали среди раскрашенных, позолоченных фигур из папье-маше, деревянных балюстрад и драпировок, причем в несколько слоев. То есть на переднем плане стояли деревья, на среднем – виднелся лужок, и уже сзади величественно возносились горы. У них даже облачка из овечьей шерсти с потолка свисали, я не шучу. Ну что ж, посмотрим на качество их игры.
Посреди сцены, белея округлыми и в высшей степени привлекательными плечиками, стояла смазливая девица лет восемнадцати, в высоком парике и пастушеским посохом в руках. Она слезливо лопотала что-то про 'юного возлюбленного'. За деревянным кустом прятался, по всей видимости, злодей – у него был большой кривой кинжал и густые брови. И, как я с удивлением заметил, тюрбан и халат, наподобие тех, что носят жители Хавира. Так-так, теперь, значит, в роли злодеев, умыкающих чужих невест, у нас выступают южане. В мое время это были жители Аркении или Регонские горцы. Должен отметить, что это очень показательно – и ноги тут растут из политической обстановки. Конечно, если спектакль 'патриотический', другими словами – заказной. Не скажу, что в то время, когда я сам был актером, такие вещи не случались.
Так вот, девица ныла не особо возвышенным слогом, злодей точил кинжал. Я уж было решил, что это 'Льювилла, девственница', но тут на сцену выбежал юноша, протянул руки к пастушке и она крикнула – 'Питер!'. Стало понятно, что я ошибся. Молодые люди облобызались, и на лужок, как водится, выскочил злодей, размахивая кинжалом и угрожая отрезать герою самое ценное. 'Океаны смысла, – подумалось мне в той же саркастической манере, которой я обычно пользуюсь, разговаривая вслух, – горы обаяния и множество высокохудожественных деталей'… Та 'Черепаха', что знал я, всегда умудрялась вставить смысл (политический, социальный, философский или какой другой) даже в самое убогое и примитивное произведение, модное в текущий момент. Именно поэтому мы и были самым популярным театром в столице, несмотря на отсутствие всяких там позолоченных колонн и облачков. Честно говоря, эти дурацкие 'Мытарства' даже мы не смогли бы исправить – но и брать в репертуар не стали бы. Играли мы куда лучше… Да и создатели пьес вконец обленились. Я, когда писал – до последней капли выгребал родной язык, скребя ложкой по дну. А тут… Выхолощенные конструкции нынешних диалогов, как засохшая корка на каше, собранная поверху, не оставляла зрителю ничего иного, как морщась, жевать повторяющиеся в каждом втором предложении глаголы, давиться междометиями и с хрустом грызть неудобоваримые шаблоны. Как скучно то, о Боги… Разочаровавшись, я встал и направился к выходу. Почти на пороге до меня долетел голос, судя по всему, режиссера:
– Деточка, прикрой глаза рукой, словно не в силах видеть его мучения! И ножку отставь, у тебя дивные ножки, зрителям нравится!
Что стало с этим городом?
Убить время за просмотром хорошей пьесы не получилось – что ж, можно промотать пару монет на рынке. Уж какие-нибудь завалящие марионеточники или жонглеры с острыми шуточками там просто обязаны шляться, праздник ведь сегодня, столько народу стеклось в столицу…
А людей и правда было много – на улицах, в окнах. Некоторые вывешивали цветастые флаги с подоконников, украшали цветами миниатюрные балкончики, ставни и двери, выходящие на мостовую; чистили дверные ручки песком и меняли масло в светильниках перед домами. Я даже порадовался за такой единодушный порыв к чистоте, пока не увидел, что мусор просто сметается с тротуара на дорогу. Включая траурные ленты. Один довольно шустрый малый, оглянувшись, чтобы удостовериться, что никто не видит (меня он не заметил), снял венок с двери соседа и перевесил на свою. Мимо пронеслась стайка ребятишек, они гнали перед собой нищего, кидая в него камнями. Две женщины прошли, высоко поднимая юбки, чтобы не запачкаться. Они обсуждая налоги. Город неуловимо, но сильно изменился. Нет, в мое время нищих тоже было хоть отбавляй (надо сказать, я и отбавлял, рассылая их по работным домам сборщиков плодов или прядильщиков), но я не видел, чтобы нищие были такие… апатичные. Не знаю, как объяснить… Когда-то и небо было голубее, и трава зеленее, и даже попрошайки задорно и весело просили подаяния, сочиняя о прохожих неприличные стишки… Теперь же… казалось – душа этого города утекла, как вода в песок. Ни истинного чувства – радости ли, горя, ненависти, любви – ни открытых взглядов. Город изменился; такое ощущение, что хаос разрастается сам по себе, как диковинное растение. И упадок… он лезет в глаза своими трещинами, провалами и серостью. Не верьте, если вам скажут, что старые города красивы. Старинные – да, но не старые…
Я закрыл глаза и вспомнил столицу, какой она была давным-давно, во времена моего детства. Стяги, толчея, девушки с корзинами, пахнущие рыбой, хлебом, цветами… Мастеровые и чиновники, воины и дворяне. Фонтаны и маленькие дворики, площади и цветники… Все, что я знал и любил, превращено временем в пыль и унесено ветром.
Внезапно мне стало не по себе. Я спиной ощутил накатывающие на меня волны упадка – и, чтобы спрятаться от них, почти не раздумывая, заскочил в магазинчик, около окон которого так долго торчал.
Лавка оказалась книжной. Я полистал ближайшую книгу из стопки, стряхивая пыль, и шелестом привлек внимание хозяина – сухонький старичок, щурясь, вынырнул из мрака подсобки и умильно уставился на меня.
– Неужто и купить захотите? – поинтересовался он с надеждой на лице.
– Вряд ли… Разве что у вас есть что-то старинное… лет эдак сто назад выпущенное.
– Любитель древностей… – не понять было, то ли но хвалит меня, то ли порицает. Старичок покопался на полке и вынул толстый том, похожий на кипу осенних листьев в обложке. – Вот, философ Прего Влакки, 'Учение о сущности Богов, единоначалие и множественность'.
Я принял книгу на ладони бережно, как повивальная бабка – младенца. Вдохнул сначала запах страниц – пыльный, затхлый, благородный и сонный. Только так, по моему скромному мнению, и надобно знакомиться со старинными томами, к тому ж философскими. Открыл в начале, не далее двадцатой, кажется, страницы.
– 'По мнению хавирских мудрецов, все человеческие домыслы о сущности и характере Богов не стоят и бумаги, на которой написаны, и только запутывают неокрепшие умы, а опытные мыслители и так знают, что непостижимое настолько близко к непостигаемому, что человеческие усилия, затраченные на поиски этой разницы, могут занять множество жизней и без всякого толка…' Умен Прего, только вот нормальным человеческим языком изъясняться не умел.
Старичок терпеливо слушал, как я зачитываю, по лицу было видно – он только и ждет, когда я закончу, чтобы вовлечь меня в диспут. Не на того напал. Я нашел еще одну цитату, и мне она понравилась гораздо больше:
– 'Когда люди обнаружили, что у Судьбы есть чувство юмора, они разделили ее на части, наделили человеческими признаками, персонифицировали… Так появились Боги'.
– Это разве не… – обеспокоено заерзал старичок, сплетя узловатые пальцы рук. – Ересь? То есть, я ничего такого не хочу сказать, но вы действительно прочли это в книге?
Я сунул ему том, пальцем указав место, откуда цитировал, и двинулся к двери.
Взгляд мой остановился на корзине с 'бумагой для подтирки', как букинисты называли обычно книги, не имеющие ни малейшего шанса продаться. Их сваливали в кучу у выхода или складывали в такие вот корзины, и всякий желающий мог купить потертую, оборванную и лишенную обложки книгу за самую мелкую монетку – пигель. Я заметил знакомую вязь, бездумно схватил книгу и закашлялся от пыли.
– А, эта… – забеспокоился продавец – вдруг книга чего-то стоит и он сильно продешевил, кинув ее в корзину. – Она на хавирском, вы его знаете? О чем она? Это трактат?
– Нет, это стихи.
Мне почудились крики чаек и шум волн.
– Чьи?
Сначала я со значением посмотрел на него, сунул ему в карман монетку, и уж потом ответил:
– Кейрана Аль Джали.
– Не слышал.