355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгения Белякова » Король-Бродяга (День дурака, час шута) » Текст книги (страница 4)
Король-Бродяга (День дурака, час шута)
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 00:06

Текст книги "Король-Бродяга (День дурака, час шута)"


Автор книги: Евгения Белякова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– Джок, ты боишься смерти?

Знала бы она… Эх, рано еще посвящать ее в особенности моей жизни и называть свой реальный возраст. Не поверит, решит, что я окончательно свихнулся на старости лет. Мне опять пришлось врать.

– Боюсь, деточка. Она приходит так неожиданно, даже в дверь не стучит, ее нельзя отвлечь предложением выпить чаю с почерствевшими булочками (кстати, надо бы послать Рэда в деревню за свежими), нельзя разжалобить или попросить отсрочку…

Ложь, наглая ложь, и я – живое свидетельство своей собственной лжи. Пользуясь моим сравнением, я не только уговорил Смерть угоститься чаем, но и заболтал ее до такой степени, что она забыла, зачем пришла, съела все булки, вежливо попрощалась и, пожелав доброго здоровья, ушла восвояси.

– А что там, ну, после жизни? Как думаешь?

– Разные философы дают разные ответы. Выбирай на свой вкус любой, пока из них все равно никто не возвращался из-за грани, чтобы рассказать правду. У нас, в Невиане, верят что после смерти человек – если он правильно жил, – попадает в Сады Богов, где ведет жизнь праздную и созерцательную. Мне такое представление никогда не нравилось, слишком уж бездеятельно и скучно. В Хавире то, чем ты занимаешься после смерти, зависит от того, какому богу ты поклонялся при жизни. Последователи Гкота считают, что Бог пожирает их души и они в нем вечно перевариваются. Жрицы Матери уверяют народ, что там, за гранью, ничего нет, кроме этой самой матери, и она принимает их в себя а потом рожает снова в этот мир в других телах… Ну а жрицы Девы-Без-Невинности что в этой жизни ведут активную половую жизнь во славу своей богини, что там – все без разницы. Во что верят соотечественники Рэда, лучше спроси у него, я плохо разбираюсь в северном пантеоне.

Хил задумчиво склонила голову набок, так знакомо и трогательно. Иногда она бывает мила, когда не распускает язычок. Вот, даже чаю мне налила, не поленилась сходить на кухню за кипятком.

– Я не о богах или пантеонах. Во что веришь ты?

– Я, как ты уже успела заметить, отношусь к различным теориям весьма скептически. Пока сам не проверю…

– Вернешься тогда, расскажешь мне, на что это похоже? – она игриво и немного ехидно улыбнулась, а я ответил вполне серьезно.

– Постараюсь.

Она засмеялась и тряхнула головой, снова жестом резанув меня по сердцу; чтобы отвлечься, я спросил:

– А с чего вдруг такие вопросы появились?

– Да так… – она мигом подрастеряла свою веселость, стала отводить глаза и смущенно ковырять пальцем мой старый плед (она сидела у моих ног), словом, проявлять явное нежелание отвечать на вопрос. Но от меня так легко не отделаешься.

– Ну так? Расскажи.

– Дело в том, что я… ну, ты знаешь, я, когда уезжаю, занимаюсь разными делами… Жить ведь на что-то надо.

– Надо, надо жить, добывать пропитание самой, что уж там, золото дядюшки Джока не для таких как ты, гордость не позволит попросить, – съехидничал я.

– Да, гордость! – она вскинула голову, засверкала глазами. Хилли особенно прекрасна именно в такие мгновения – когда готова вцепиться зубами мне в глотку.

– Девочка моя, успокойся, я уважаю твою гордость, – я совсем не хотел с ней ссориться, поэтому сделал миролюбивое лицо. – Расскажи же, что случилось.

– Я взялась за один заказ…

Я поморщился, благо она уже смотрела не на меня, а в стену. Не мое, конечно, дело, чем она на хлеб зарабатывает, но, похоже, она умудрилась выбрать для себя не самую безопасную профессию.

– Караван был богатый, мы должны были сопроводить их до границы с Хавиром, а потом вернуться. Оставался всего день, Джок, еще день – и мы бы забрали плату и уехали, но это был – как ты говоришь обычно? – 'закон подлости'. На нас напали именно в последний день. Их было больше, но мы все-таки победили, хотя потеряли почти половину своих. Меня тогда ранили в живот…

Я внутренне напрягся. Вот и отпускай учеников куда ни попадя, им там вмиг чего-нибудь важное отрежут. Но не привязывать же их, в конце концов? Поэтому я заставил себя улыбнуться, будто дырка в животе – самое обычное дело. Не хотелось ее обижать еще и беспокойством, она же взовьется не хуже кобылицы необъезженной, как я, мол, посмел сомневаться в ее воинских способностях. Про магические я вообще молчу – она считает, что узнала у меня почти все, что можно.

– Сильно ранили? – ну вот, не удержался.

– Сильно. Я к тому и веду. Я на долгое время потеряла сознание, но перед тем как провалиться в темноту, увидела что-то… Джок, я думаю, это и было ТО место, за гранью… Но на Сады оно было не похоже. Честно говоря, в нем не было ничего особенного…

– Опиши.

– Там было светло, много-много солнца, и все в желтых тонах, охряное небо, золотые люди, низкие дома, и одно какое-то здание с колоннами… К нему вели ступени, много ступеней… И еще пахло чем-то странным. Тягучим, соленым, и кто-то кричал визгливо…

– Тебе не понравилось?

Ну как я объясню ей, что пахло морем, что кричали чайки, а охряное небо есть только над одним городом во всем мире? Я смолчал.

– Не то чтобы не понравилось. Было такое чувство, будто я ищу кого-то очень близкого, знакомого… Не знаю, может это и был загробный мир, а искала я там своих настоящих родителей.

– Все может быть, милая… – я увидел, она расчувствовалась, сейчас начнет спрашивать… и безжалостно задушил разговор одним лишь вопросом: – А ты уверена, что тебя не ударили по голове?

Она тут же забыла об охряном небе, гневно дрогнула ноздрями и фыркнула:

– Уверена. Ты допил свой чай?

– Да, и если ты хочешь принести мне еще – не смею задерживать. Нам сегодня еще много работать.

Хилли, стараясь звякать посудой как можно громче, собрала чашки и тарелку из-под булочек, осмотрела комнату, словно выискивая, чем бы в меня бросить, и ушла на кухню, бурча что-то себе под нос. А я взялся за перо и бумагу: она долго будет успокаиваться, не меньше часа, есть время поразмыслить…

Как я и предсказывал, мой цветочек вернулся через час. Насупленная, но уже готовая внимать. Перед тем, как начать очередной урок, я многозначительно кивнул на свою пиалу; Хилли послушно налила чай и опять уселась на пол у моего кресла, скрестив ноги.

– Итак, сегодня мы поговорим о… погоде. Сразу скажу, я в ней не силен, но небольшой ветерок, чтобы закрыть тучкой солнце – это я могу. И ты сможешь, уверяю; если даже Рэд научился… Но начнем мы с зелья, м-м-м… общеукрепляющего, наверное, очень полезно для тех, кого тыкают мечами в живот. Итак, приступим.

Я учу их с Рэдом всему, чему в свое время научили меня. Хотя нет, не всему, конечно… самые смертоносные, страшащие и неприятные вещи я оставляю в покое. Будет нужно – и до них дойдем, а пока мои ученики могут кипятить воду, засунув в нее палец (у каждого 'свой' объем, Рэду под силу ведро, Хил пока ограничивается котелком), усыплять человека, поджигать все, что горит, поднимать в воздух небольшие предметы и определять, не отравлено ли питье. Ну, и по мелочи, конечно: они оба неплохо разбираются в травах и смогут при необходимости сварить пару зелий лечебного свойства. Это все – для затравки, чтобы интерес не пропадал, главное, чему я их учу, относится не к магии. Разбираться в людях. Видеть их скрытые помыслы, желания, угадывать хитросплетения их мыслей, уметь руководить и слушать, выбирать из двух зол и принимать верные решения… Ну и наиглавнейшее – понимать себя.

Мне самому понадобилось очень много лет, чтобы чуть ближе подойти к самому себе, и я пытаюсь научить их этому искусству как можно быстрее; сомневаюсь, что они проживут столько же, сколько и я, у них времени меньше.

Хилли, хоть Рэд и стал моим учеником раньше нее на восемь лет, уже почти догнала его. Не придержишь ее – так и перегонит же! Вот она, сидит, склонившись над бумагой, сосредоточенно выводит буковки, записывая ингредиенты. Я позаботился и о том, чтобы оба они научились писать, читать и считать; более того, заставил прочесть кучу исторических книг, философских и общекультурных. У меня у самого никаких книг в моем домике нет, но ученики во время своих 'заработков' уделяли время тому, чтобы найти в городских библиотеках нужное; а потом по приезде я их экзаменовал, по памяти.

Она уехала тем же вечером, обещав поискать травы для зелья, и я опять остался один. По моим расчетам, через неделю вернется из своих эскапад Рэд, и я снова смогу оттачивать на нем свое остроумие.

Я могу ошибаться в отношении Хилли, но… судя по всему, она и впрямь начинает вспоминать. А раз так, то скоро – через год, или месяц, тут уж как получится, – я немного приоткрою перед ней завесу ее памяти, как и обещал. Хотя как я объясню Хилли, что у нас с ней абсолютно разные версии нашей первой встречи? Настолько разные, что можно верить лишь одному из нас? Я допускаю, что события пятилетней (и столетней) давности представляются мне не совсем так, как было на самом деле. Я чуть приукрашиваю, перекраиваю действительность под себя, да, кто без изъяна? Но в основном я точен.

Вы, дорогие мои, решите сами, кто прав; а, в сущности – какая разница. Я готов поспорить, что моя версия гораздо интереснее. Может, я ее и выдумал.

Кстати, предупреждаю, что уйду я в воспоминания надолго, и, возможно, где-нибудь в середине решу, что добавлять нечего. Но, в конце концов, я – автор этих строк, кому как не мне, выбирать, что размазывать по страницам?

Итак, смачивая пальцы слюной, но немного, не слишком обильно – чтобы годы, пролистываемые мной, не выскакивали из общей кучи и не липли к рукам; задув свечи и прикрыв глаза…

***

ВОСПОМИНАНИЯ. Стрижи – Дор-Надир.

Год семьсот пятьдесят восьмой, хреновый, скучный и унылый, и вместе с тем непомерно раздутый – ощущение было такое, будто зима цепляется зубами за землю, не желая отдавать ее весне, и все тянется, тянется… Приходит весна, окапывается и ни за что не желает сдавать свои позиции лету, и тому приходится использовать хитрости, обходные маневры, шпионаж и предательство, и зачем? Чтобы показать длиннющий язык осени, объявив, что с места не сойдет, пока не измочалит души всем смертным духотой и тяжелыми дождями. Словом, год тянулся, как третья стража.

Я метался между отчаянием и маленькой деревушкой по названию Стрижи, где у меня была любовница, местная ведьма. Осел я там после того, как она подумала, что меня приворожила. Я не переубеждал ее, соседки завистливо вздыхали, слушая ее страстные вопли вечерами, а я вспоминал то счастливое время, когда путешествовал с труппой, свободный, как плевок на ветру.

Или нет, начну с другого.

Я пошел топиться.

Вскрыть себе вены у меня не хватало духу, хоть это и было бы по-королевски. Но королем я давно уже не был, и мое сердце актера вопило, что травиться банально, резать себя ножом больно, а повеситься и вовсе неприлично, да и отдает халтурой. На самом деле мне просто не хотелось умирать, но я был в ужасе от перспективы жить вечно. Я бы сжег все мосты за собой, если б они были; я бы забыл слова старого маразматика герцога, но не мог. Той же ночью, когда были произнесены дурацкий стишок, просьба закрыть дверь; и звучал смешок с сумасшедшинкой и мой отчаянный вопль – той же ночью я сбежал. Бросил друзей, театр, и, подгоняемый в спину ветром, гнался за самом собой – прежним; я старый презрительно усмехался себе новому и не давался в руки… Со сбитыми ногами и спутанными в колтун мыслями я прибрел к деревне, вошел в первый попавшийся дом и заснул в сенях. Проснулся приголубленным и опоенным какой-то гадостью под названием 'приворотное зелье'.

Через две недели я привязал камень на шею и пошел к реке.

Знаю, выглядит несколько непоследовательно, но с головой у меня тогда было не все в порядке. Еще на подходе я услышал веселый деревенский говорок женщин, стиравших белье в реке. Они, судя по всему, сплетничали, как всегда – прыскали смехом, плескались водой. Мое живое воображение тут же нарисовало картину: целая грядка женских ягодиц, и я, пытающийся протиснуться между ними, чтобы прыгнуть в реку, для большей скользкости намылившийся. Бабы кричат, падают в воду, поднимая брызги… Я так ярко все это увидел – и передумал топиться. Это не самоубийство, а фарс – не стоит и браться. И вместо того, чтобы попытаться умереть, я пошел пить.

Вечером, ввалившись в дверь – классически облевав перед этим порог – я встретил свою женщину взором, полным немого укора. Она не заставила меня ждать. Она начала пилить сразу.

– Ох, ну и разит же от тебя, опять напился, что соседи подумают…

Меня прикрыли тряпкой, когда-то нареченной 'одеяло', поставили рядом рассол и разместили свои телеса на мягкой перине рядом, под боком, обвив рукой, словно удавкой. Так она показывала, что я если и не являюсь ее собственностью, то, по крайней мере, опасно близко к этому подошел. Своей заботой она раздражала меня больше, чем ворчанием.

Около полуночи в окно заглянула луна, мазнула по лицу моей женщины, сделав его бледнее, чем обычно, и подмигнула мне. Старая подруга, я посвятил ей не один сонет.

Я встал, завернулся в одеяло, отпил рассола и пошел к реке.

Там был мостик, горбатый, почти как я; и так мне было приятно сесть, просунув ноги между перилами, и болтать ими над водой, что я не стал отказывать себе в этом удовольствии.

Хей, сестренка судьба, я не буду топиться. Темная вода подо мной, мягко волочащаяся по каменистому дну, наводит меня на мысли о рыбалке, но не о самоубийстве. Ощущение шероховатости веревки на шее – память кожи, моей чувствительной королевской кожи, будь она неладна – заставляет больше любить жизнь.

Я не умру? Ну и пусть.

Мне осталось только чисто символически перерезать несуществующую веревку, услышать 'бульк' несуществующего камня, плюнуть в несуществующую луну и жить придуманной жизнью.

Стрижи меня больше никогда не видели.

Куда податься? На севере я был, на востоке и западе тоже… О, меня не видел Юг! Блистательный юг, сладкий и тягучий…

Два месяца я шел со вкусом блевотины и рассола во рту, самым лучшим спутником, который не дает расслабиться и отгоняет слишком ретивых грабителей. Я очень впечатляюще крал морковку… Представьте: поле, залитое лунным светом наподобие желе, или даже холодца, рыбьего, склизкого; фигура со скрюченными пальцами, шебуршание, азартное сопение и ритуал, в чем-то сходный с откапыванием корня мандрагоры из под висельника. 'Под покровом ночи', как выражаются некоторые тупоголовые поэты, я вытаскивал морковь, стряхивал землю и убеждал свой желудок, что все обойдется. В одной деревушке меня приняли за полудурка… Умные люди жили в той деревне.

У меня не было сил, чтобы покончить с собой, и желания особого тоже; но за время своего путешествия куда глаза глядят, я проникся никчемностью своего существования. Куда я иду, зачем – такие вопросы я себе не задавал, просто шел – не считая ни дней, ни деревень, ни городов, через которые проходил незаметно и тихо; бродяга, один из многих. Юг не был моей целью, лишь тем местом, где я еще не был, и жизнь представлялась пустой и бескрайней сценой, и я будто шел по ней вперед, надеясь дойти до рампы и плюнуть зрителям в лицо.

Лето пережевало дни моего путешествия, и отпустило меня на самом краю осени. Я перешел границу, и двинулся дальше, вглубь жаркого южного Хавира – пока меня не остановил Океан, и выросший на его берегу город.

Я приполз к Дор-Надиру в наилучшем расположении духа и наихудшем – тела. Город этот, на мой взгляд, является одним из самых красивых на этой земле. Тонкая грань между нищетой и роскошью, публичные казни и уникальнейшие библиотеки, маленький чахоточный мальчик на троне, и его гарем: трижды тридцать три жены и неисчислимое количество наложниц. Озеро с одной стороны, болотистое и пахучее, как давно немытая женская промежность; а с другой стороны – соленый язык моря. Вы спросите, откуда у меня такие пошлые ассоциации? Ха. Это, милые мои, Дор-Надир, он именно такой. В этом городе четыре храма. Первый – Бога Гкота, его статуи поражают впечатлительных приезжих размерами эрегированного фаллоса; в Храме Девы Без Невинности курят опиум молодые женщины, считающие замужество грехом, а непрекращающееся удовольствие тела – священным долгом. В центре Дор-Надира стоит Храм Матери с ее ненасытной утробой, четвертый бог безлик, он олицетворяет темное начало каждого человека. Своих жен тамошние жители прячут под чадрой… В Дор-Надире четыре действующих борделя. И еще четыре, в случае нехватки персонала в остальных, в жаркие месяцы дахана, когда приходят караваны с востока, и в порт возвращаются из болтаний по морю бравые капитаны.

И все же он красив, этот кусочек моего сердца… Как больная и влюбленная женщина, как глотающая густой воздух рыба, выброшенная на берег. Очарование смерти и гниения, живые люди – редкие жемчужины в этой помойке, лица… Лица, полные огня, размягченные лица и твердокаменные, жалкие и благородные… И заунывные мелодии… Я до сих пор вздрагиваю, когда слышу музыку этих гортанных берегов – 'Дор-Надир'.

У ворот меня встретила стража.

На базаре меня встретили запахи и звуки, и женщины, окутанные звоном ножных браслетов.

А в подворотне меня встретил нож.

Хм, как я оказался в подворотне, уж и не помню… хотя… Да, я украл кусок вяленого мяса с лотка торговца, жадно запихал его в глотку и понесся из последних сил куда глаза глядели, пережевывая эту воплощенную жесткость натренированными морковкой челюстями.

И со всего размаху налетел на горбоносого парня с дикими глазами. Тот думал недолго; сказать по правде, он вообще не думал, просто достал нож из-за пояса и сделал аккуратненький надрезик в моем животе.

– Бу беня нишего дет! – прохрипел я, но мясо, обмотавшее язык, не дало мне донести эту мысль до убийцы достаточно быстро. Он пнул меня ногой в сторону и продолжил свой путь. Я врезался в стену дома и сполз вниз, поминая всех демонов сразу, но как-то вяло.

Пальцы заскользили по краям раны, мокрые от крови; я лежал, прислонившись плечом к стене, и пропитывался ощущением собственной смерти.

И при этом размышлял о смысле жизни, пока она у меня имелась.

Внезапно груда тряпок рядом со мной пошевелилась и явила моему удивленному взору грязное детское личико. Никогда не любил детей, верите? Я вытолкнул изо рта половину недопрожеванного мясного жгута и принялся перетирать его зубами. Когда жилы начали поддаваться, я даже испустил нечто вроде вопля триумфа, ухватил пальцами за край и потянул. Мясо треснуло, как гнилые нитки.

– Деточка, угощайся, я не жадный… – протягивая добычу, сообщил я личику, которое, как оказалось, обладало весьма внушительного размера пастью. По крайней мере, часть моего завтрака исчезла в ней без следа.

– Ам-ням-мррр! – сообщило личико, сверкая глазами.

– На здоровье, деточка, – умилился я, и улыбнулся. Совершенно случайно – мило и обаятельно. Да так мило, что дитя прониклось ко мне пугливой подозрительностью. Уверяю вас, для ребенка из трущоб это – максимальное выражение симпатии.

– Как тебя зовут, бродяжка?

– Хилли. А ты почему не подыхаешь?

На самом деле она спросила еще грубее.

Я удивился. Украдкой отнял руку от предполагаемо вывалившихся внутренностей – и увидел сквозь прореху в ткани совершенно целый живот.

– Это, деточка, фокус. Это, маленькая змейка, ловкость ру… живота и никакого обмана, клянусь мамой.

Детская логика меня всегда поражала. Еще больше, чем женская.

– То есть, – в глазах, уже не таких голодных, засверкали искорки напряженной работы мысли, словно она, мысль, была сияющей пчелкой, собирающей нектар умозаключений с синих радужек-цветков, – если я тебя пырну, тебе ничего не будет?

Не уверен, что в голосе малютки прорезалась досада, но что-то похожее там явно наблюдалось.

– Ничегошеньки, ласточка моя, – я поднял с земли камушек (как я через секунду понял, на самом деле – кусочек засохшего дерьма, но волшебства момента даже это не нарушило) и слегка прищелкнул пальцами. Камушек исчез из моей руки, а секунду спустя я 'вытащил' его из уха малявки. Реакция последовала самая что ни на есть странная – девчонка накренила голову набок и стала трясти ею, одновременно стуча по другому уху ладошкой.

– Что ты здесь делаешь? – решил я сменить тему, глядя, как опасно увеличивается угол наклона детской головки, причем угол этот увеличивался прямо пропорционально нетерпению и злости, проявившемуся на лице Хил.

– Клиента поджидаю, – фыркнула она, с силой треснув себя по уху, потом уставилась на землю, явно ожидая, что после моего маленького фокуса из головы у нее вывалится куча дерьма, и можно будет, продав его важным пузатым садовникам в богатом районе, жить припеваючи целых три недели.

Я поперхнулся остатками мяса. Это потом я привык, что в Дор-Надире такие вещи (те, про которые я подумал), были вполне в порядке вещей, но тогда был, мягко говоря, шокирован. Даже не столько самим заявлением, прозвучавшим из уст девчонки, вряд ли старше десяти лет, сколько дальнейшим ходом мысли, вытекающим из сего заявления. Кто мог… Кому могла понадобиться в качестве ночной забавы малолетка, грязная, словно морковка, которую я выкапывал в течение двух месяцев из земли, сквернословящая и трясущая головой? Но через некоторое время все разъяснилось.

– Жду, потом наводку даю, кто с деньгами, да еще притом и послабше, так чтоб наши могли справиться, – Хилли прекратила свои упражнения по развитию шейных мускулов и уставилась на меня, – мяса больше нет? А, и не надо, все равно на три дня наелась. А деньги? Хотя, откуда у тебя…

Сухой до той поры фонтан явил миру чудо, забив с небывалой силой – то есть, выражаясь языком поэтов забил, а если проще – девчонка вывалила на меня массу информации, из которой я успел понять немногое, но не из-за тупости, а просто в силу незнания местного диалекта и жаргона. Но кое-что все же до меня дошло. Почему она говорила со мной? Видимо, я не впечатлил ее целым животом, и она мнила меня уже почти дохлым, а значит, не опасным…

Хил сидела в 'засаде', как она это называла, хотя ее задача сводилась лишь к тому, чтобы лежать под кучей тряпья и сигналить своим о том, что по переулку идет беззащитный и более-менее денежный человек. Ни на что другое она не годилась – слишком была слаба, но зато мозгов (вот уж сюрприз!) ей оказалось не занимать. Она прекрасно помнила всю трущобную братию, хотя позже я сломался именно на здоровенном списке различных 'Щекотунов' и 'Хлебал' и их многочисленных приспешников. Девочка же щелкала языком и недоумевала… Она-то знала каждого бродягу и преступника в лицо. И знала, кого можно 'брать', а кого нет. И кому платить мзду.

Далее по переулку происходило действо, делающее честь любому полководцу. В зависимости от пола, предполагаемого статуса и силы жертвы, применялись разные тактики, но все чаще две – 'Псы' и 'Ребенок'. В первом случае слева, из какой-то дыры, вываливалась свора злющих бродячих собак, и жертва, напуганная напором и брызжущими слюной пастями, ныряла правее, а там ее ждали остальные члены 'шайки'. Во втором – там же, справа, раздавался плач младенца, и сердобольный идиот спешил на помощь.

И получал промеж глаз, либо же в затылок, камень, завершающий его никчемную жизнь.

Младенец, кстати, был самым настоящим. Он умер через два дня после того, как я вступил в шайку.

Хотя, слово 'вступил' здесь не совсем уместно. Меня пригрели, приютили и защитили. Мы делились друг с другом тем, что у нас было – я играл им незамысловатые пьески и показывал фокусы, а они меня кормили. Радовать друзей своими талантами – что может быть чище и светлее?

Да, вы правы, я опять цинично насмехаюсь вам в лицо. Делать прекрасным то, что у нормального человека может вызывать лишь ужас – это высшее мастерство. Выворачивать наизнанку смыслы – моя профессиональная болезнь. Или болезненная профессиональность, как угодно.

Впрочем… в чем то и я прав. Хотя бы в том, что то время вспоминаю как одно из самых светлых, пронизанных спокойствием и теплотой в моей жизни. Странно? Ничуть.

Умиротворение души никак не зависит от неудобств тела, утомления мозга и метаний сердца. Оно просто есть, или его нет. У меня тогда – было. В самые тяжелые, напряженные моменты нашей жизни, когда мы стоим на краю, с дрожью и нездоровым интересом наклоняясь над бездной, – только одно может удержать от падения, или прыжка… Уверенность в том, что мы кому-то нужны. Я мигом забыл о бесцельности своего существования, стоило этой малолетней братии появиться в моей жизни.

Всего деток было шесть. Это не считая младенца, который, как я говорил, отошел в иной, и надеюсь, лучший мир. Помимо Хилли шайка насчитывала: братьев Горри и Шелеразанга, Ку Цина, 'Малого' и Йочи. Последняя была старше Хил, но мозгов ей недоставало примерно так же, как узкоглазому Цину – роста. Гор и Занг братьями были лишь потому, что сами так хотели, на самом деле общего в их внешности были только голодные глаза. Занг, уроженец дальнего Юга, темнотой кожи мог поспорить с сажей, а его 'братец', похоже, оказался моим земляком. По крайней мере, на языке Севера он болтал легко, даже слишком много, только чуть проглатывая некоторые гласные, на местный манер.

Сам я говорил на смеси родного и жалких остатках знаний, доставшихся мне от того проклятого времени, когда я сидел на троне. Вы в курсе, сколько всякой идиотской, бесполезной всячины должен знать король? Нет? Жаль. Уверяю вас, голова идет кругом, однако – кто б мог подумать, что ускоренный двухдневный курс изучения 'джамби' перед приемом послов с Юга поможет мне через много лет выжить на самом дне самого опасного города на берегу Океана.

Кстати, океан вообще ни одного языка не знает. И это ему нисколечко не мешает существовать.

Не скажу, что жизнь была похожа на коробочку с марципанами.

Утро начиналось обычно с поисков пищи в куче отбросов неподалеку от нашего места обитания. А жили мы в заброшенном поместье, где когда-то в фонтанах плескались гурии, услаждая взор и слух своего повелителя, стояли с опахалами юные девушки, был смех и пение… Что стало с тем богачом, я не знал, да и не интересовался. Главное для нас было – крыша над головой, несколько выходов на случай облавы и красивые фрески по стенам, напоминающие, что где-то есть и другой мир. Мы проводили там, в развалинах поместья, ночь, а утром осторожно спускались по лестнице, в которой не хватало ступеней, обвалившихся от времени, и рыскали в гнилье и помоях. Я развлекал детвору байками о королях и актерах моей страны, и мы вместе мечтали, что когда-нибудь переберемся туда, на север, в благословенные земли, где на полях абсолютно бесплатно торчит морковь, только подойди и откопай. Временами мы наедались, но чаще – нет. И тогда наступало время охоты, грязной и скорбной, ничего общего не имеющей с азартным гиканьем загонщиков, лаем собак, с паутинкой, летающей в воздухе, полном раскатов рогов, призывающих к себе, шикарными дамами и кавалерами на холеных конях. Наша охота, гораздо более примитивная и темная по своей сути, была такой же частью жизни, как солнце в небе, как песок на зубах, как сосущая боль в желудке… И более опасная.

Хил порывалась участвовать в ней наравне со всеми, но ноги не могли нести ее тщедушное тельце достаточно долго, она быстро уставала; поэтому она садилась с колокольчиком в подворотне, пела песни себе под нос и ожидала очередную жертву. А я уходил на рынок.

Ловкость пальцев – очень полезное умение, скажу я вам. Я об этом знаю, вы вот теперь об этом знаете, но, на нашу с малявками беду, об этом знала и городская стража. И большинство жителей. Деньги – а тогда в тех краях в ходу были металлические кольца, серебряные и золотые – носили на шее, на шнурке, и милые моему сердцу поясные кошельки не раз грезились мне в голодных снах. Оставались лотки с едой, но около них постоянно отирались стражники, провожающие глазами всех подозрительных личностей. А я, надо заметить, сильно выделялся в толпе – рванье на теле вовсе не прибавляло мне солидности, а грязная шея – респектабельности. Но я привык, пообтерся, набрался наглости и опыта – показывал фокусы, сгребал с земли кольца, не мешкая, совал их в рот, а потом, подмигивая толстым торговкам, стаскивал овощи и вяленое мясо с прилавков.

Я и не представлял, что дети столько едят. Даже если учитывать, что их шестеро.

А когда в один из неудачных дней зашел разговор о моем кольце, я отговорился тем, что это дешевая подделка, безделушка, не стоящая и куска мяса в пересчете на еду. Они поверили, и понятно – камень в кольце просто огромный, вульгарный, кричащий… А я не был уверен даже, смогу ли я избавиться от него, отрубив себе, скажем, руку. Но, вспоминая случай в подворотне, я отказывался от мысли вернуть себе нормальную жизнь смертного человека.

Словом, мы занимались выживанием, находя время и развлечься, и узнать новое, и посмеяться… Особое удовольствие мы получали от городских праздников, когда нам доставались красочные, пышные зрелища и бесплатная похлебка в каждом из Храмов. Так недели шли за неделями, наступая передним на пятки… Прошел почти год с того дня, как я встретил в подворотне горбоносого парня, его нож и Хил.

В один из душных дней середины лета, мы с моими маленькими крысятами пошли смотреть на Праздник Цветов И Благословения Всех Богов.

Я вымыл их в фонтане на небольшой площади, под пристальным взглядом луны, ночью. Заранее, потому что днем воду охраняли. И строго настрого запретил им пачкаться, даже в отходах рыться не позволил. Достал с чердака запасенное на черный день крысиное мясо, и мы устроили небольшой пир.

В заброшенном доме на краю города, под вой бродячих псов, этот пир был в вечности, в нигде и никогда, вне времени, просто потому что все было на своих местах. Маятник достиг наивысшей точки, и теперь замер – на миг, на целую ночь! – чтобы потом понестись в обратную сторону.

– Я видел однажды, давно, – внезапно ударился в воспоминания Горри, – там, откуда пришел Джок, как люди благородные всякие еду едят этими… Ну, зубастыми…

Он оттопырил два пальца и со смехом ткнул ими в жилистую крысиную ногу.

– Вилки, – проворчал я сквозь жесткий хвост, пытаясь прожевать мясо, воняющее паленым волосом, и одновременно не слишком зацикливаться на его вкусе, – это, малыш, называется вилка.

– Это богачи так едят. А вы видели, что они едят? Такие штуки в сахаре, и еще маленьких птичек, запеченных в тесте, и разные там вина… – Гор продолжал болтать; он привык, что его редко слушают и не обиделся бы на пожелания заткнуться, но в этот вечер… О, в этот вечер мы чувствовали себя почти сытыми, вполне счастливыми, и поэтому позволили себе расслабиться и помечтать.

– Еще они держат под кроватями специальные горшки, чтобы туда проваливались духи, мешающие спать…

– Ночные горшки, – меланхолично пояснил я, – в них ссут, когда приспичит, и духи тут совершенно ни при чем… хотя, если рассматривать этот вопрос аллегорически… иногда переполненный мочевой пузырь чертовски мешает спать, куда уж там духам…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю