Текст книги "И время ответит…"
Автор книги: Евгения Федорова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)
Тогда, несмотря на свои – вот-вот 60! – я была еще легка на подъём; колесила по Подмосковью на своем стареньком велосипедике.
Через месяц, прихватив и велосипедик (в багаже, конечно!) я была в Хусте.
Сразу влюбилась. Небольшой, чешский (когда-то) городок, чистенький, весёлый, белый с красными высокими и стройными черепичными крышами, весь в тополях и платанах. И такой колоритный, особенно в базарный день, когда улицы сплошь запружены велосипедами – ведь другого пассажирского транспорта тут нет, (я не напрасно прихватила свой) – а на велосипедах восседают степенные гуцулки в широчайших юбках, скрывающих колеса велосипеда, в пестрых платках, накинутых на плечи и в белых «хусточках» на голове. Весь велосипед обвешан бидонами и корзинками с творогом или фруктами! Каким образом велосипед под всем этим грузом не падает, а бодро катится в реке других – кажется просто чудом. И я тоже качусь в этом потоке и не падаю, правда, бидонами не обвешана!
Итак, я в гостях у М. М. Потапова, в его «скворечнике», как он называет своё жилище, но мне хочется назвать его «голубятней». Оно построено его собственными руками прямо на крыше небольшого старенького дома на окраине Хуста. Это дом племянников М. М., сыновей единственного оставшегося в живых его брата.
В «голубятню» ведет обыкновенная приставная железная лестница, с которой Михаил Михайлович уже дважды слетел, в подтверждение чего он показывает белый шрам на лбу и искривленную переломом переносицу. – Но, слава Богу, пока жив!
«Голубятня» – небольшая комната, около 25 кв. м низкая, но с большим широким окном. Её обстановка – стол, стул, узкая железная кровать, маленький органчик (педальная фисгармония) и большой мольберт. Книги, много книг по Египту, вновь собранных годами, сложены аккуратными стопками занимают угол, безо всяких шкафов. В другом углу – небольшая кирпичная печурка, видимо тоже собственного производства. Вот и всё.
Стены же «голубятни» сплошь завешаны большими картинами, писаными маслом. Это – галерея портретов всей семьи фараона Эхнатона – его самого и Нефертити, их дочерей и мужей этих дочерей; матери и отца Эхнатона. Некоторые портреты повторяются, поскольку Михаил Михайлович использует различные исторические источники. Это любимые картины М. М. и всю галерею он называет «Эхнатонианой». Работа над ней постоянно продолжается. Есть среди картин и темпера, и акварель.
Сейчас, когда широко открыта дверь, а в распахнутое окно вливается аромат прибрежных Тисских лугов – это прекрасно. Но… представьте себе всё это зимой. Ведь М. М. живет здесь – это не мастерская, это его жильё. Печурку надо топить непрерывно, никакого тепла тщедушные стены «голубятни» сохранить не в состоянии. Печурка топится дровами и углем, постоянно чадит и дымит. И картины покрываются копотью. Это приводит Михаила Михайловича в отчаяние. – Они же погибают! – в отчаянии восклицает он. – Это моё несчастье!
…Трудно поверить, что вся эта красота и богатство красок созданы здесь, в маленькой чердачной комнатушке. Здесь была создана не только его любимая «Эхнатониана» – сплав воспоминаний о прародине (или о странной детской фантазии художника?) и серьезных знаний египтолога. Здесь же было написано немало икон и образов. Большие иконы, написанные по заказу, украшают Мукачевский собор; другие – пределы и иконостас Одесского Кафедрального собора; некоторые еще ждут отправки, и я вижу их на стенах «голубятни».
На небольшой полке стоят маленькие образа и иконки, которые М. М. пишет за очень низкую плату, а то и вовсе бесплатно, всем, кто ни попросит. Иконопись – для него средство к существованию, и в Хусте Михаил Михайлович более популярен, как иконописец.
Однако, существует и немало серьезных людей, которые интересуются его «египетской» живописью, и ценят её очень высоко. Есть и молодежь, восхищающаяся его уникальным творчеством, готовая помочь ему во всяких житейских делах и послушать рассказы М. М. Пока я была в Хусте, я встречалась со многими из них.
Но Михаил Михайлович, как и тогда в Пиндушах, несмотря ни на что, чувствовал себя одиноким, никому не нужным, а «Эхнатониане» и вовсе грозила гибель… Обширная переписка с египтологами, присылающими книги и статьи, всё это мало утешало его. Болезненно переживал неудачи с устройством картин на какие либо значительные выставки. Вот таким застала я его в Хусте, в середине 60-х годов.
А вот что рассказал мне Михаил Михайлович когда в чудные летние дни бродили мы с ним по отрогам карпатских предгорий, неподалёку от Хуста, или сидели на берегу Тиссы и любовались её течением в серебряных искрах:
Он освободился из лагеря буквально накануне начала войны и почти тут же оказался в оккупированном немцами Крыму, где он жил до ареста и где оставались все близкие ему люди.
Последующие события были какой-то жуткой фантасмагорией. Тщетно разыскивал он в Крыму свою мать и невесту. Гораздо позже, уже после окончания войны, он узнал, что невеста его была эвакуирована в Ташкент, где вышла замуж за польского офицера и уехала с ним в Польшу.
– Если женщина, которую я обожал, которой верил как самому себе – могла изменить мне и бросить меня, то что же думать о других?!..
Михаил Михайлович поклялся никогда не связывать свою жизнь ни с какой другой женщиной, и клятву эту сдержал.
Два года он разыскивал мать и всё же нашел её, в ужасном состоянии, на краю гибели, нищей, в грязи, умирающей от голода, но всё же – слава тебе Господи! – нашёл!.. Не буду останавливаться на перипетиях дальнейшей жизни М. М. в Крыму. Это было трагические и самое смутное для него время. Это была борьба за то, чтобы «выжить» и спасти мать. Для него, – такого неумелого во всем, кроме живописи, застенчивого и «не от мира сего» – по силам ли было это ему?.. Но о какой живописи можно было думать тогда?
Рассказы Михаил Михайловича были сумбурны, сбивчивы, полны всяких мистических подробностей и нюансов, и я, должно быть, не всё понимала в них.
К этому времени относится принятие М. М. сана диакона, без чего он вряд ли смог бы продержаться в эти годы в Крыму. Этот сан он носит и до сих пор. Однако, священником ему стать не привелось. Он вскоре рассорился на почве своих теософских взглядов с Евпаторийским архиепископом, при котором служил, тот пожаловался в патриархию, и М. М. едва не лишили сана диакона. Потом все же «помиловали», сан оставили, но служить почти не давали, а рукоположение в священники было окончательно закрыто.
Несмотря на свои теософские взгляды и веру в переселение душ, Михаил Михайлович оставался и глубоко верующим христианином. Как то у него эти взгляды связывались с христианством, и он даже в Евангелии и Библии находил тексты, подтверждающие, что христианские пророки и евангелисты, их также не отвергали.
Итак, кое-как всё же удавалось ему поддерживать жизнь матери и свою.
Но, вот, каким-то чудом (с М. М. много чудесного и непонятного свершалось в жизни) до него долетела весть о том, что Старший его брат, Владимир, ушедший из Крыма ещё с Врангелем за кордон, – жив, и живет в Закарпатье, которое в то время давно уже было советской Западной Украиной.
И Михаил Михайлович с матерью тут же двинулись в путь. По дороге мать сильно заболела и, не доехав до села, где жил брат пришлось сделать остановку. Неподалеку от Хуста был тогда женский монастырь и там Михаил Михайлович, у которого не было буквально никаких денег, попросил приютить больную мать. В благодарность он написал икону для монастырского храма. Икона так всем понравилась, что когда благодарные монахини выходили его мать, они предложили им еще и еще отдохнуть в их монастыре. Хотя монастырь был женский, но Михаил Михайлович с матерью прожили в нем почти два года, до самой смерти матери, которую он горько оплакивая, там же, при монастыре и похоронил. О её смерти и отъезде М. М., в свою очередь, очень горевали монахини. (Впоследствии монастырь был закрыт, монахини разогнаны и ушли странницами по советской земле).. Могилка матери существует и до сих пор, и М. М. навещает её и сажает незабудки – любимые её цветы…
Вот так Михаил Михайлович оказался в Хусте, в доме своих племянников, в то время еще молодых парней. Однако контакта с ними у М. М. не получилось, были они людьми, получившими лишь начальное образование, искусством не интересовались и ничего в нем не смыслили. Дядюшку, с его странными «египетскими» картинами считали просто чудаком, не от мира сего.
С братом, из за которого Михаил Михайлович отправился в Закарпатье, тоже близкого общения не получилось. Это был самый старший его брат, бывший офицер Белой армии, с Врангелем ушедший из Крыма в Турцию. Со временем он перебрался в Чехословакию и поселился в Закарпатье.
Что он стал священником, ничего удивительного нет. Вся семья Потаповых была глубоко религиозна, и дети росли верующими. В Советском Союзе он оказался, когда Закарпатье стало Советской Западной Украиной. Жил о. Владимир в небольшом селе Дубны, километрах в 30–40 от Хуста, служил в маленькой сельской церкви.
Виделись братья не часто, хотя это был любимый брат М. М. с самого его детства. Михаил Михайлович говорил о нем, как о человеке необычайно мягкого характера, чувствительном, глубоко любящем природу, живущем в мире музыки и поэзии, и тоже пишущем стихи. М. М. знал много их наизусть, помнил и часто присылал мне в письмах. Это были хорошие лирические стихи, похожие на лирику Тютчева.
Служба в армии никогда не была по душе Владимиру Михайловичу, но так уж сложилась его судьба. Он считал себя обязанным защищать Родину сначала от немцев, потом от большевиков и оставаться ей верным.
Мне было жаль, что я так мало знаю об этом человеке. Но однажды мне всё же пришлось с ним повстречаться. Незабываемое воспоминание осталось у меня от этой встречи… Вот как это было: С согласия М. М., и несмотря на его предупреждения что это далеко, и будет для меня тяжело, я всё же решила съездить на велосипеде в село, где живёт и служит его брат – отец Владимир.
…Был чудный летний день, тёплый, но не жаркий, солнечный, пронизанный жужжанием шмелей и стрёкотом кузнечиков. Я лежу в траве, и крупные ромашки, и розовые шарики клевера склоняются прямо над моим лицом. Велосипед лежит рядом. Мы с ним отдыхаем. Надо мной небо, синее-синее, ну прямо, как на Алтае. Ни одного облачка. И где-то там, невидимый в синеве, жаворонок распевает себе вовсю! Так и звенит колокольчиком.
Я на пути в сельцо Дубны, в гости к отцу Владимиру. Половину, вероятно уже проехала. Съела свой завтрак – булку с куском сыра, запила молоком, и вот лежу – наслаждаюсь…
Вся дорога до Дубны идет по берегу Тиссы, по хорошему шоссе с широкими обочинами для велосипедистов, – чешское наследство. На шоссе почти никакого движения и, конечно, ни одной машины. Изредка встретится таратайка, запряженная парой лошадей, или одинокий, как и я, велосипедист…
Вечером я сижу в маленькой комнате церковного домика у отца Владимира. Жена его, совсем старушка уже, простая гуцулка из местных жителей, сидит на низком диванчике, молитвенно сложив руки под подбородком на груди. Глаза полузакрыты, не шелохнется… То ли дремлет, то ли слушает…
Я тоже не шелохнусь. Слушаю. Проигрыватель чудесный, чехословацкий ещё, но со стереозвуком. И льются, и льются звуки… Какие звуки! Отец Владимир обожает Шаляпина.
Много раз слышал он его во Франции, в Италии, Живого, прекрасного, полного сил и артистического обаяния. А голос… ну что говорить? Слушать надо… И мы слушаем, слушаем чуть не до утра.
Две больших еловых полки заставлены пластинками с записями Шаляпина. Всё это собрал Владимир Михайлович, еще живя в Чехословакии, еще задолго до того, как принял сан… Какое счастье, что успел это сделать… А кроме этого, – остались воспоминания, и отнять их никто не может… И это услада и радость его жизни.
Я осторожно спросила Отца Владимира, как он относится к египетской ностальгии Михаила Михайловича?
– Не одобряю, – ласково улыбнувшись ответил он. Не одобряю, но и не осуждаю… Ведь он, Мишенька, всегда был странным ребенком, но все мы любили его. Ребенком он и до сих пор остался, до старости… Дети же – безгрешны…
…Без малого лет пятнадцать, после моего визита в Хуст, Михаил Михайлович Потапов прожил еще в своей «голубятне».
Я с сыновьями к тому времени уже давно уехала в Америку, и уже года четыре как жила в своей нынешней бостонской квартире. С Михаилом Михайловичем у меня все эти годы продолжалась довольно регулярная переписка, хотя письма в Америку доходили не всегда, и шли по полтора – два месяца.
Из этих писем я и знаю обо всех перипетиях жизни М. М. произошедших со времён моего визита в Хуст по сию пору, то есть конец 94-го года.
Лишь дважды за все пятнадцать лет, которые он оставался в Хусте, довелось ему пожить по-человечески.
Первый раз, когда Мукачевский архиерей пригласил его расписать новую церковь в его, архиерейском подворье, и М. М. прожил в архиерейских «покоях» больше года. Имел собственную комнату, жил на всём готовом, – с давно забытыми «удобствами». На стенах была развешана любимая его «Эхнатониана», а в шкафу и на столах разместились египтологические книги, которые приехали вместе с ним. К тому же он Получал еще и «зарплату» по 100 рублей в месяц, что по тем временам было довольно таки солидной суммой. У меня хранятся фотографии фрагментов росписи этой церкви. Роспись, так же, как и иконы, мне кажется не очень «церковной», – непривычно красивой. Однако, М. М. писал мне, что какая-то приезжавшая группа иностранных ученых и художников, которой, как достопримечательность Мукачева, была показана эта церковь, пришла в восхищение и назвала роспись Михаила Михайловича «уникальной».
В другой раз он был приглашен в Одессу для росписи главного монастырского храма (Маячный пер. 5), на территории которого находилась летняя дача Одесского митрополита.
В Одессе М. М. пробыл довольно долгое время, но едва ли не большую часть его провел в больнице. Заболели глаза. Он лежал в клинике Филатова, и сам Филатов (тогда он был еще жив) лечил Михаила Михайловича, с которым очень подружился. Но – увы – восстановить зрение в правом глазу не удалось даже профессору Филатову. Оно было потеряно почти полностью и с тех пор М. М. практически продолжает работать с одним левым глазом… Несмотря на это, роспись монастырского храма была им закончена и получила очень высокую оценку.
Храм был расписан строго в византийском стиле. Одна из стен была посвящена изображению святых, особо почитаемых христианской православной церковью.
Этот монастырь, когда Михаил Михайлович еще заканчивал роспись, посетил патриарх Александрийский и всего Египта, – Николай VI. Он был потрясен работой М. М. и сказал, что никогда ничего более прекрасного и вдохновенного в церковной живописи не видел. Как знак высочайшей оценки Его Блаженство (патриарший статус, принятый в Египте) наградил Михаила Михайловича орденом Св. Марка (покровителя искусств), и сам, своей рукой прикрепил его к скромной рясе в которой работал М. М… А тот, дрожа и чуть не падая от волнения, безмолвно молил: – Ах пригласите, пригласите же меня в Египет… Хоть на один день! Но вслух выговорить этих слов не посмел. Его блаженство отбыл со своею свитой в Александрию, а приглашения М. М. прислать не догадался…
…В 1979 году Михаил Михайлович возвращается в Хуст, в свою «голубятню» – немощный, полуслепой, семидесятипятилетний старик, – он снова таскает воду и дрова по своей железной лестнице, – и снова продолжает работать с поистине фантастической энергией, неизвестно откуда берущейся!
Письма от него в Америку приходят теперь довольно редко. Вот, что он пишет мне в это время: «Пишу портреты выдающихся деятелей древнего Египта. Пишу с увлечением, и радуюсь, что они выходят удачно, интересно. Имхотеп и Хемуин написаны мною на фоне воздвигнутых этими архитекторами пирамид для фараонов Джосера и Хеопса, освободившего Египет от двухсотлетненго ига гиксосов, азиатских кочевников-завоевателей.
Из всех портретов этой серии готовы только пять… Работаю не только над египетскими портретами, но спешу закончить и два главных образа для иконостаса хустского собора – Спасителя и Богоматери. Пишу их по фотографиям с образов, писанных мною много лет тому назад для иконостаса Одесского кафедрального собора. Это лучшие из моих икон…»
В другом письме: «Удивляюсь: как это я ухитряюсь при такой массе живописных работ, еще и читать, да еще с одним моим левым глазом! Правда, ежедневно капаю в глаза какие-то заграничные капли, присланные мне добрыми знакомыми.
Прочел биографии В. Васнецова, Сурикова, Леонардо да Винчи, Микеланджело, автобиографию Бенвенуто Челлини. Чрезвычайно интересно!»
Поистине судьбоносным годом для Михаила Михайловича явился год 1981-й, Примерно за год до этого Хуст посетила директриса Судакского городского музея. Не знаю, как она узнала о существовании М. М., но приехала специально увидеть его и его работы. Творчество М. М. её поразило, особенно же «Эхнатониана» привела в восторг.
У этой «Крымской дамы», как в письмах её называет М. М. была близкая подруга, в то время бывшая директрисой художественно-краеведческого музея в уральском городе Соликамске, где я когда-то жила между двумя ссылками. Вот её-то и уговорила, – «сосватала», как выражается М. М. купить для музея всю целиком его «Эхнатониану».
После долгой переписки, длившейся больше года, – в 1981-м году «Эхнатониана», – все 15 картин была куплена музеем за 5 тысяч рублей, и М. М. с помощью своего старинного друга отвез её в Соликамск, где она произвела настоящий фурор: Экспозиция выставки привлекла не только интеллигенцию Соликамска и соседнего Боровска, но и посетителей из Перми. Приезжали целые экскурсии пермских студентов и учеников-старшеклассников.
Кончилось всё это тем, что Михаил Михайлович получил предложение от директрисы – занять место постоянного сотрудника музея, ставка на которое пустовала, а председатель горисполкома торжественно пообещал предоставить ему квартиру в одном из новых районов города. (Жилищное строительство в Соликамске в то время бурно развивалось). – Квартиру в новом доме, со всеми удобствами. М. М. поблагодарил и ответил, что подумает.
Думал и колебался Михаил Михайлович без малого 3 года… Из его писем этого периода:
«С одной стороны, – если и эту зиму придется мучиться с ношением по обледенелой и заснеженной лестнице, воды из колодца, дров и угля…
С другой стороны: – Ничего хорошего в Соликамске меня не ждёт, – нет ничего и никого; единственно – обещанная мне двухкомнатная квартира с удобствами… Из-за этого „Соликамского рая“, теряю я и друзей, и родственников, и добрых знакомых, и дорогую мне могилку».
(М. М. забыл, как он жаловался на полное одиночество в Хусте, как искренне считал себя там «заживо погребенным», и как мало, верней, вовсе, не общался с родными, – ни с братом ни с племянниками!).
Опять из писем:
«С одной стороны: – В зимнее время работать в моей комнате невозможно, остается лето, которое здесь так коротко… Зимой я превращаюсь в истопника, у меня вечно грязные руки, и грязь под ногтями… Мои работы, висящие на стенах, гибнут от копоти и дыма…
С другой стороны: – Что за климат ждет меня там? Суровые зимы. Отсутствие овощей и фруктов… А вдруг, почему либо я лишусь этой квартиры?!»
Михаил Михайлович давно стоит на очереди в жилотделе Хустского Горкомхоза. Но очередь и в этом милом городке, как и везде – не двигается. Что же делать?
Наконец, – уже в 1983-м году! М. М. решается съездить в Соликамск с одним из своих знакомых, который обещает сопровождать его посмотреть предназначенную ему квартиру.
Оказалось, что квартира все еще ждет его. Квартира из двух больших комнат, с кухней, кладовкой, ванной и «удобствами». В кухне – газ и горячая вода. Спутник М. М. пришел в восторг – «квартира просто великолепна!» И Михаил Михайлович наконец соглашается, – квартира ему подходит. В Горисполкоме он подтверждает свое решение – переехать.
Соликамск и его окрестности производят приятное впечатление, и погода во время их путешествия тоже не подвела.
Вот что пишет он в очередном письме по возвращении из Соликамска в Хуст:
«В городе масса деревьев и зелени… На обратном пути мы плыли по Каме до Перми, и я был очарован ширью Камы; её величием и красотой её берегов – я всё время стоял на палубе, любовался и не мог надышаться дивным, целебным речным воздухом…»
Но хотя решение было принято и М. М. дал определенно свое согласие на переезд, сборы затянулись еще больше, чем на полгода.
За три года его сомнений и колебаний многое в Соликамске, верней в Соликамском музее, изменилось и, надо сказать, вовсе не в пользу М. М. Прежде всего – уехала из Соликамска директриса музея, при которой была куплена «Эхнатониана». Новая, пришедшая ей на смену, директриса была отнюдь не расположена к М. М. и никакого дружелюбия к нему не проявила. Она привезла своего «сотрудника музея» на единственную свободную вакансию и уведомила М. М., что место штатного Сотрудника в музее для него потеряно, так как он слишком долго раздумывал, а «Эхнатониану» благополучно отправила в запасник, решив, что для неё время истекло, хотя в договоре о покупке было сказано: «для постоянной экспозиции в залах музея». На слабые попытки М. М. протестовать, она отвечала, что теперь она хозяйка музея, и ни в каких его работах не нуждается.
Вся дальнейшая эпопея получения квартиры в Соликамске происходит совершенно помимо музея.
Снова из писем М. М.:
«…Никто здесь не одобряет мое решение переехать в Соликамск и все спрашивают: на что же я надеюсь существовать там, если работы в музее мне больше не предлагают?
Отвечаю: на пенсию в 45 руб. (которую М. М. получает, как бывший диакон), и на денежные свои сбережения. Денег со сберкнижки, полученных за „Эхнатониану“, я еще не трогал…»
