Текст книги "И время ответит…"

Автор книги: Евгения Федорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

…Когда мы, три женщины, своей компанией перетаскивали баланы из одной кладки в другую, Андрей и другие знакомые всегда старались нам помочь, чтобы мы вытянули на паёк хотя бы в триста грамм. И когда мы все валились на землю от усталости, волей-неволей нам давали маленький перерыв.

Андрей яростно кусал пустой мундштук – табака давным-давно уже не было и в помине – и бормотал сквозь зубы:

– Будь оно всё проклято!.. Если бы я только мог!.. Господи, если бы только мог избавить тебя от этого! Ну, пусть бы я был здесь… Не могу, не могу видеть тебя здесь… Сволочи!.. Сволочи!..

Несмотря на малюсенькое прибавление к весу нашей мизерной пайки, мы явно, ускоренными темпами приближались к состоянию доходяг…

Но и тут милосердная Природа снова сжалилась над нами…

…В то необычайное лето, сухое и знойное – ни одного дождя за всё лето! – то здесь, то там в тайге начали вспыхивать пожары. Серые облака дыма клубились над лесами, а к вечеру красное зарево затягивало весь горизонт. Запах гари чувствовался и в лагпункте.

И тут нас послали… «тушить лесные пожары»!

Наивно было думать, что несколько бригад хотя бы даже и по 40 человек, вооруженные всего несколькими лопатами и двумя-тремя топорами могут затушить лесной пожар!..

Но… начальству, очевидно, виднее. Пришёл приказ, и бригады по 40 человек, с двумя конвоирами и собакой, стали отправлять в разные стороны, туда, откуда несло гарью и откуда поднималось дымное марево.

Нам с Андреем повезло – мы попали в одну бригаду.

Стояли тихие безветренные дни. Огонь не бушевал в чаще, как это обычно описывается в книгах и теперь показывается по телевизору. Огонь горел медленно, лениво перебрасываясь с куста на куст, окружал тонкие сосенки, вспыхивал на минуту факелом, и нехотя полз дальше. Можно было подойти почти к самому пожарищу.

Когда мы нашли одно такое пожарище, тем, у кого были лопаты, приказали рыть канаву, а остальным – нарубить или наломать веток и захлопывать огонь у канавы, не давая ему перекинуться на другую сторону. Таким образом мы притушили огонь метрах на двадцати, и нам велели двигаться дальше.

Началась странная и нелепая игра. Пожарище имело в окружности километров 5–6. Мы шли по краю, притушивали огонь и шли дальше. За нами чуть притушенный огонёк разгорался снова, без труда перекидывался через узкую канавку – в одну лопату! – и как ни в чём не бывало, продолжал себе гореть и распространяться дальше. Но мы особенно не огорчались – хотя от огня и было жарковато, и гарь ела глаза – всё же это было гораздо лучше, чем таскать проклятые баланы на лесобирже.

Конвоиры, убедившись в никчемности наших усилий, да и сами притомившись, особенно не нажимали, покрикивали так, для порядка, и мы двигались еле-еле, или просто стояли на месте, помахивая своими ветками. Кое-когда нам разрешали и посидеть.

К вечеру выяснилось, что в лагерь нас не поведут, пока мы не потушим пожара! И, действительно, к вечеру сменился конвой, а из лагеря привезли «обед» – суп в больших казанах, и… по четыреста граммов хлеба каждому! Вот какой великолепный пикник устроила нам матушка-Природа.

…Так мы и ходили вокруг нашего пожарища, вероятно не раз обойдя его кругом за три дня…

Спали тут же, в лесу, в сторонке, вповалку, под бдительным надзором конвоиров, спускавших на ночь со сворки собаку.

Тут уж не только встать на ноги, пошевелиться было страшно – натасканный пёс строго следил за каждым движением, готовый кинуться и впиться в горло клыками.

А что было бы, если бы вдруг поднялся ветер, и задул в нашу сторону?.. Но очевидно, Природа была за нас, и мы ей спокойно вверяли наши грешные и благодарные души.

В лесу не шелохнулась ни одна веточка, и огонь потрескивал вполне мирно, словно мы грелись у большого и надёжного костра. Комары исчезли начисто.

Конечно, в общем мы устали, натёрли ноги, перемазались в саже, как черти, и в горле всё время щекотало, а из глаз текли слёзы – но всё равно было хорошо, и даже просто чудесно – не возвращаться в лагерь, не видеть окаянных бараков и вышек с «попками», не слышать рельсины на поверку, словом – жить вне лагеря!!

И Андрей сразу воспрянул духом, и голос его окреп, и в глазах снова засветилось былое мужество. И ночью так чудесно было слышать его сонное дыхание, или почувствовать прикосновение его руки.

Так мы и не потушили пожара, и в конце концов нас увели в лагерь. Пожары как-то затухали сами по себе, а окончательно потухли, когда пришла осень, и начались дожди.

Вечная память

…К осени стало казаться, что жизнь в лагере как-то мало-помалу налаживается и что мы кое-как дотянем до каких-то перемен.

Во-первых, мы притерпелись. Во-вторых, нам, наконец, разрешили написать по одному письму. В-третьих – открылся ларёк, и там можно было купить махорку и сахар! Правда, денег у нас почти не было, но после письма можно было надеяться, что нам выдадут, если придёт перевод.

В ларёк – малюсенькую хибарку – набивалось народу, как сельдей в бочку. Несколько покупателей и десятки «зрителей», готовых, как стая коршунов ринуться на добычу. Все знали, что «своё богатство» надо крепко держать в руках. У Андрея, который изо всех сил держал в руке кошелёк, напрочь оторвали обе крышки от него!

Если кто-нибудь неосторожно протягивал бумажную купюру через прилавок – её тут же выхватывали, или отхватывали половину. И всё-таки это был прогресс, и все наши мужчины блаженно затягивались махорочным дымом, который после мха и пакли, вытянутой из щелей стен, казался нектаром.

Я тоже понемножку курила, не столько для удовольствия – от махорки сильно кружилась голова – но чтобы заглушить постоянное чувство голода…

…И, наконец, пришли первые посылки! Их выдавали в какой-то хибаре, возле изолятора. Там их вскрывали и «проверяли», изымая недозволенное, или приглянувшееся начальничкам! А остальное надо было нести, в уже раскрытом ящике мимо нашего «забарачного» поля с ямами от выкорчеванных деревьев.

Первые посылки никому до своего барака донести не удалось. На владельца посылки (со съестным!)  – налетала свора уркаганов, сбивала человека с ног, вышибала ящик из рук, и драгоценное содержимое – яблоки, печенье, лук – всё в миг исчезало в кишащей руками и ногами куче.

«Попка» с вышки равнодушно взирал на это зрелище – хотя, может быть, и с удовольствием – всё-таки, развлечение!..

Потом «58-е» стали умнее и за посылками ходили с собственным эскортом, достаточно многочисленным, чтобы отбиться от урок, и посылки удавалось донести до барака.

Получила и я посылочку с сухарями, любимой моей халвой, с апельсинами и с какими-то жирами. И, хотя это был пир всего на один день, ведь друзей было много, да и с моими барачными соседками надо было хоть чем-нибудь поделиться – но всё равно это был чудесный и сказочный пир! И вечер, полный надежд на долгожданное «чудо», которое вот-вот должно же, наконец, прийти по чьему-то «велению»…

Но «чудо» не приходило. Наоборот, стали приходить какие-то «дела», зашевелилась раньше как-то незаметная «Третья часть». Понаехали новые уполномоченные, и по ночам стали вызывать то одного, то другого. Начались допросы…

Хотя каждый допрос кончался тем, что брали подписку «о неразглашении», на другой день весь лагерь уже знал, кого вызывали и о чём спрашивали.

Тут были и допросы по старым делам, за которые мы уже получили приговоры и отбывали свои сроки, были и попытки завести новые дела – одних спрашивали о других, знакомых и друзьях по лагерю, а то и о совсем незнакомых, никогда в глаза не виданных.

Из нашей компании тоже вызывали всех по очереди, чаще других Андрея.

Его держали целую ночь напролёт, требуя чтобы он назвал своих «сообщников», тех, кого не удалось арестовать в 35-ом году и, которых, как видно, и до сих пор разыскивают – из числа четырехсот, вернувшихся на родину «сменовеховцев».

Утром его снова гнали на работу, а он едва держался на ногах.

Измученный Андрей называл им разные выдуманные фамилии, но это не было выходом – таких людей не существовало, и его обвинили в издевательстве над «органами».

Что было делать? Мы не знали…

Вызывали и меня. Зная, конечно, о моих с Андреем отношениях, требовали, чтобы я «выведала» у него о его тайных «связях»?!

Кричали, ругали, грозились, что они «повенчают» меня с моим «хахалем» перед «списанием» в расход, как давно уже следовало сделать!

– С кем из западной сволочи готовит он «заговор?»… Если не узнаете, обоим будет плохо!.. Но всё же только грозились, не били – такого приказа, видно, ещё не было.

…Мне и до сих пор непонятно, кому и зачем нужна была эта комедия, когда люди, так или иначе, всё равно были обречены?.. Сколько можно было выдержать такого «Водораздела»?.. А если хотели прикончить быстрей, кто мешал просто перестрелять – не всё ли равно, что было написать в отчётах и «делах» – пиши, что угодно твоей фантазии!

Однако, людей продолжали вызывать, подолгу держали на допросах, давали зуботычины, хотя и не избивали, а утром, падающих от истощения и недосыпания людей – опять гнали на работу…

Все стали чего-то бояться, и наше начальство тоже вроде чего-то боялось. Даже доходяг на «Северный» стали вывозить ночами, как будто потихоньку, по-воровски… Или забоялись, что людскому терпению всё-таки придет конец, начнётся бунт и разъярённая толпа бросится на конвой?..

Напрасно боялись. «Масса» была терроризирована, и словно загипнотизирована паническим страхом. Люди словно лишились разума, или вообще перестали быть людьми.

Только один человек из тех, кого я знала – ясно отдавал себе отчёт во всём происходящем. Видел, понимал и сознавал, что каждый день – есть следующий шаг к гибели. И не только сознавал, но и не хотел подчиниться безропотно этому бессмысленному, ничего не изменяющему уничтожению.

Он не хотел медленно и молча погрузиться в клоаку, но готов был биться и кричать, драться за жизнь, цепляться, пока хоть только голова на поверхности, хоть только рот и глаза…

Этим человеком был Андрей. Конечно, может быть среди сотен гибнущих были и другие, но люди были слишком измучены, слишком выжаты и деморализованы, чтобы довериться друг другу. И все молчали. Боялись.

И Андрей тоже боялся – боялся, что нарвется на мерзавца, попытающегося спасти свою шкуру ценой доноса, или на отчаявшегося, потерявшего волю и разум человека…

Только мне и ещё двум-трём самым близким, самым надёжным, в самое ухо, едва слышным шепотом: – Бежать, бежать, надо… Перебить конвой, захватить оружие, пробиваться сквозь тайгу к границе… Ведь нас много, чего стоит эта свора без оружия?.. Перерезать провода… Пока дойдут вести из этих болот, мы будем уже далеко…

Увы! Не откликался никто. У всех были близкие – жёны, дети или родители. Все боялись за них. Боялись расплаты…

И не было сил – ведь все уже были почти доходягами… И всё ещё надеялись, всё надеялись на чудо и поворот истории…

Только бы дожить!.. Только бы дожить…

Дожил ли кто-нибудь?.. Дотянул ли?.. (до чего?)

Из тех, кого я знала, не выжил никто. С «Северного» ни один не вернулся…

Нет, ни о каком бунте нечего было и думать, но попытаться спастись – как угодно, с каким угодно риском, бежать вдвоём – всё равно, это меньший риск, чем оставаться. В этом был уверен Андрей. Так теперь думала и я.

Андрей припас кое-что из одежды, тщательно починил свои и мои ботинки, надевал на работу двое брюк и телогрейку. Хотя дни были ещё жаркими, но ночи начались прохладные – стоял конец августа.

На последнее бельё, он выменял маленький мешочек с солью, и носил его, как ладанку на груди.

– Скорей, надо скорей! – Но как «скорей»?..

Выбраться ночью из лагеря? Ночи стали уже тёмными, а электричества у нас не было, но расстояние от вышки до вышки небольшое – едва ли можно было бы подлезть под одну колючую проволоку, миновать пустую, без травинки полосу и пролезть под вторую проволоку – незамеченными.

А главное – собаки, которые бегали на цепях, скользящих по длинным проволокам вокруг зоны.

Нет, из лагеря уйти было почти, а верней, совсем невозможно.

Оставалось – с работы, может быть, просто в удачный момент, когда посчастливится незаметно скрыться.

Может быть, Андрею угостить конвоира настоящей папиросой из посылки, расположить к себе, и отпроситься на минутку вместе со мной – дело житейское, всякому понятное. И использовать эту минуту, бежать в чащу, залезть на дерево… переждать погоню… Но ведь и на бирже, где мы теперь работали, была собака. Разве она не возьмет след, не отыщет?..

Про наших собак рассказывали чудеса, что они и через три дня берут след. Особенно одна, какая-то знаменитая сука, которую самолётом привезли из Воркуты…

Правда, говорили и другое: если натереть подошвы махоркой – собака дуреет и след теряет. Полагаться на то, что говорят урки не очень-то надёжно, но на всякий случай, Андрей натирал подошвы наших ботинок махоркой.

Вернее же всего было ждать дождя. Правда, говорили, что знаменитая сука берет след и в дождь, но Владимир Николаевич Экк, наш друг из «преступного мира», этому не верил.

…Но проклятого дождя всё не было и не было. Жара спала, но дни стояли такие же ясные и синие.

Этапы на «Северный» по ночам уходили теперь ежедневно – человек по 40–50. Доходяг увозили на телегах. За ними выстраивали тех, кто ещё мог идти.

Из нашей компании взяли сразу двоих. И ещё довольно крепких – не в лазарет.

Когда утром мы узнали об этом, сердце у меня упало. В этот день я умоляла Андрея рискнуть и бежать одному. Мне казалось, что какой-то, хоть самый ничтожный шанс всё-таки есть Я могу занять конвоира, покурить с ним, отвлечь его разными «бабьими штучками» – женщин было слишком мало, и даже злобные ингуши – конвоиры были с нами поласковей, каждый облизывался на любую «бабу». За это время Андрей мог бы скрыться, ну а там – как Бог даст…

Андрей не хотел. Не мог. Каждый день он решал подождать ещё один, последний… Вдруг какая-нибудь случайность… Или, может быть, опять поведут на пожар… Или прольется, наконец, дождь…

Но скоро и этим надеждам пришёл конец.

Почему-то стали строго следить за тем, чтобы мы с Андреем не попадали в одну бригаду. И вот уже несколько дней мы были разъединены днем, и дрожали от страха вечером, не зная, увидимся ли мы ещё завтра утром.

Андрей еле доходил с работы до вахты, хотя это было недалеко. Еле передвигал отёкшие ноги.

Однажды он вернулся с работы в сильном ознобе – наощупь чувствовалось, что у него сильный жар. Я уговорила его пойти в лазарет.

– Присядьте, – сказал ему лекпом.

– Я могу только прилечь, – ответил ему Андрей и упал на пол.

Его положили в лазарет, и с души у меня немного отлегло – не возьмут же его в этап из лазарета! Не знаю, почему я была в этом уверена?.

Когда я вернулась с работы, я упросила нашего лекпома, в сущности симпатичного и доброго старика, только уж очень напуганного и дорожившего своим привилегированным медицинским положением, пустить меня к Андрею.

Он лежал в маленькой палате, где ещё лежало человека четыре.

Так странно было видеть его в чистой белой рубашке, на белой подушке, совсем бледного, пергаментного. А глаза его сияли мне навстречу такой радостью и счастьем, что чудо казалось здесь, рядом, что от одного этого взгляда всё вдруг рассеется, как ночной кошмар, и мы останемся вдвоём где-то в далёкой ночи…

До самого отбоя я сидела возле Андрея. Мы почти не говорили. Я гладила его сухие руки и потихоньку растирала отекшие ноги.

Ночью Андрея взяли…

Он пришёл на «Водораздел» ещё полный сил и энергии, живой, умный, смелый, решительный. Если бы не я, – он не стал бы дожидаться финала.

Он давно понял и предвидел, каким будет конец.

Когда от шоферов с «Северного» поползли слухи о машинах, увозивших людей на расстрел в оврагах, Андрей понял, что это – не лагерная «параша». Понял, и, может быть, спасся бы. А если не спасся, то хотя бы получил пулю вдогонку, и жизнь его оборвалась бы раньше, чем надежда…

Из-за меня он остался, из-за меня ослаб и дошёл. Из-за меня теперь сидит в изоляторе, ожидая, когда посадят на грузовик и повезут на расстрел…

Мне вдруг всё сделалось безразлично – жить или умереть, но только не доходить медленно, зная что страшный, одинокий конец все равно неизбежен…

Побег

На следующий день я бежала с лесобиржи… Да нет, не бежала – просто ушла, потихоньку, не спеша, без единой мысли в голове направилась в недалёкий лесок. Безо всяких предосторожностей пошла и пошла…

Я слышала подсознательно, как вдогонку мне кричала одна из работавших со мной женщин: – Женя, куда вы?!..

Как ни странно, конвоиры не обратили на меня внимания, вероятно решили, что я пошла за нуждой, или вообще не заметили.

Потом я побежала, подхлестнутая внезапным страхом. Бежала, как могла быстро в меховой моей шубейке, которую надевала по просьбе Андрея, унося на шее ладанку с солью и двумя бумажными рублями, маленький кусочек хлеба в кармане, да ещё старенький перочинный ножик, который подарил мне Андрей.

Довольно быстро мне встретился ручеёк, и я, помня, что собаки не берут мокрый след, побежала ручьём и пробежала так, наверно с километр, а затем опять дальше посуху, потому что так было быстрее.

Время от времени я падала и полежав немножко, чтобы отдышаться и послушать – нет ли погони, бежала дальше. Но все было тихо, и никакой погони не было слышно.

Скоро в лесу начало смеркаться – я ведь убежала совсем в конце дня, перед тем, как нас должны были вести в лагерь.

Я решила, и вероятно, правильно, что погони не было, потому, что сначала надо было отвести людей в лагерь – ведь с нами было только двое конвоиров. Теперь же, отведя бригаду в лагерь, возьмут охранников и собак, и вернутся на розыски. Ведь говорят же, что собаки берут след и трёхдневной давности…

Было страшно быть растерзанной собаками…

Я решила залезть на дерево – тогда, либо меня застрелят не дереве, либо сдержат собак, пока я буду слезать.

Так я и сделала, Выбрала сосну потолще, но с сучьями, до которых могла достать, и забралась чуть не на самую верхушку. Там я и сидела притаясь, в ожидании своей участи.

Что меня найдут, я почти не сомневалась – не могут не найти – слишком недалеко я ушла.

Небо, тем временем, постепенно темнело, и робкие звёздочки замерцали там и тут, и ущербный месяц повис где-то на западе розовым лоскутком…

…Я достала из кармана ножичек и вырезала на коре ветки дерева – «Андрей». Грустные мысли одолевали меня, не давая задремать ни на минуту…

И вдруг я услыхала собак. Их была, вероятно, целая свора, и они заливались на все голоса, но где-то вдалеке. Я слушала, напрягшись всеми нервами. Лай то приближался, то снова удалялся. И так было довольно долго…

Но постепенно лай стих и настала тишина, полная и какая-то густая, и ночь стала тёмная и тихая.

…Они не взяли следа – ни целая свора, ни знаменитая сука из Воркуты…

Тогда я поцеловала ветку, на которой было вырезано – «Андрей», – даже сквозь темноту белело его имя – и прижавшись к корявому сосновому стволу, горько заплакала, в пер вый раз за всё время на водоразделе, и за всю мою предыдущую лагерную жизнь…

Когда сделан первый шаг, – второй неизбежен и автоматичен, как биение сердца. Тогда я не раздумывала – зачем, для чего, что дальше?

Когда я была с Андреем, было все ясно: для него, для жизни или смерти вдвоём.

Без Андрея?.. Наверно, тоже для него. Чтобы сделать то, что хотел и не успел он… Чтобы быть с ним в этой ночи, в этом тёмном пространстве, которое не принадлежит никому. И если я хочу остаться и дальше вот так – один на один с собой, не вернуться в эту клоаку, где я ненавидела одинаково и угнетателей и угнетаемых, надо идти, бежать, и как можно дальше, пока ночь темна и собаки далеко. В данный момент мне было неважно куда – мне было важно откуда…

Я ещё раз поцеловала ветку и спустилась вниз.

Я решила, что единственный шанс не быть пойманной завтра же – это уйти за канал. Там вряд ли станут искать так тщательно и с собаками. Может быть, решат, что я утопилась где-нибудь в лесном озере. И я пошла на север, туда, где в ясном небе Большая медведица опрокинула свой ковш мне навстречу.

Идти было не особенно трудно. Место было сухое, деревья не особенно частые. Глаза быстро привыкли к темноте и кое-как различали очертания стволов. Только иногда я проваливалась в яму, или натыкалась на завалы сухих деревьев. В общем же, я подвигалась довольно быстро, и когда воздух только чуть начал сереть оказалась, к собственному удивлению, на берегу канала.

Я очень смутно и приблизительно представляла себе расположение лагпункта по отношению к каналу, но оказалось, что канал, был действительно недалеко на севере.

Он лежал передо мной тусклой свинцовой лентой, неподвижный и мертвый… Крутые его бока были выложены булыжником, как мостовая.

Это был как раз тот самый водораздел – самый верхний участок канала, от которого с обоих концов вниз шли системы шлюзов.

Вдоль канала шла неширокая дорога. Я остановилась на опушке леса в тени, боясь выйти на открытую дорогу, где было уже довольно светло – человек, во всяком случае, был бы виден далеко.

Я подождала с полчаса. Никто не появлялся. Очевидно дозорных патрулей на берегу не было, или во всяком случае, не было в этом месте. Но может быть они ходят вдоль канала, и пока я буду переплывать, как раз подоспеют со своими собаками. На этом, или на том берегу…

Ну, что же. Будь что будет! Так, или иначе – все равно надо переплыть канал…

Я сползла по крутому откосу канала, чуть не свалившись в воду, но все-таки удержалась в самом низу и стала раздеваться. Попробовала воду: господи, до чего холодная! Прямо лёд!..

Но раздумывать уж было некогда. Я побыстрей разделась, связала всё в узелок, узелок запаковала в шубейку и беззвучно соскользнула в воду, придерживая пожитки одной рукой на голове.

– Бррр! Как будто в кипяток бросилась. Ледяная вода так же обжигает, как горячая. Жжет, колет и режет тело. Впрочем – всё это только в первую минуту. А дальше вроде бы ничего. Продохнула и поплыла.

Плавала я хорошо – одной руки вполне достаточно, и через несколько минут я уже на той стороне, и пожитки мои целёхоньки, и даже шубейка не намокла…

Я вылезаю из воды, и теперь воздух кажется тёплым и ласково охватывает тело. Но надо торопиться, уже совсем светло. Я быстренько оделась, пересекла дорогу, которая идет вдоль канала и с другой стороны, и попала в какой-то густой и высокий кустарник. Чащоба непролазная, и ведет куда-то круто вниз. Я пробираюсь сквозь кусты, падаю, качусь вниз и вниз, и вдруг до пояса проваливаюсь в воду, в хлюпающую трясину!..

Стоило так беречь одежду, и перевезти её на другой берег сухой!. Теперь, я вымокла вся до горла, и ботинки мои полны воды, и я карабкаюсь по колючим кочкам, то и дело скатываясь снова в воду. Я попала в болото, и где ему конец и край – один бог ведает, и удастся ли мне вообще из него выбраться?.. Я не знала, иду ли я по прямой, или блуждаю по кругу, потеряв всякую ориентацию в предрассветном тумане…

И когда я падаю, окончательно выбившись из сил – я вдруг чувствую под собой сухую и плоскую землю, а не зыбучую кочку! Болото кончилось…

Немного погодя взошло солнце и начало творить свои добрые дела: рассеяло и подняло легким облачком туман над болотом, согрело меня, а от моей одежды, разложенной кругом на земле пошёл пар. Даже фотографии ребят, которые были в кармане шубейки, и намокли, теперь, на солнце, сохли и заворачивались по краям.

Тепло меня разморило, и я задремала…

…И вот, я уже три дня на воле, то есть в бегах… Леса, болота, озера… Пришвинская страна непуганых птиц. Раньше чем увидишь голубой, сверкающий глазок воды – гомон и свист, гогот и уханье, клёкот и кудахтание, шум крыльев возвещают – сейчас откроется лесное озерцо. В эти предотлётные дни здесь собрались тысячи пернатых, готовящихся сняться и лететь в далёкий обетованный южный край.

Счастливцы! У них за спиной по два крыла…

…Иной раз я выходила на поляну, сплошь заросшую брусничником, и тугие, блестящие, тесно посаженные на каждой веточке ягоды, окрашивали поляну в алый цвет...

Ягоды не давали чувствовать голод, но скоро набили оскомину – сводило скулы.

Попадались и грибы. Раза два, разведя крохотный кострик – у меня была с собой коробка спичек – я напекла на палочке грибов, но разводить настоящий костер, даже днём, я боялась – дым и запах могли выдать меня.

Дважды я натыкалась на какие-то селения, и сейчас же старалась уйти подальше, чтобы не встретить людей.

Однажды я вышла на картофельное поле, и, хотя было страшно, но соблазн был слишком велик – я выдернула куст картошки и побежала, что было сил – не знаю, показалось мне, или на самом деле, где-то вдали залаяли собаки.

К сожалению, куст оказался плохим – картошка вся была мелкая, а некоторые просто чуть больше горошины. Но всё же я её тщательно обобрала и испекла в золе крошечного костра. Это был самый замечательный пир во время моих скитаний и, увы, – последний!

Меня спугнул какой-то шум в чаще, треск сучьев. Почудился шум шагов…

Я бросилась бежать и забыла впопыхах свою самую большую драгоценность – мешочек с солью!

Я старалась больше идти ночами, а днём отсыпаться, – так мне казалось безопасней. Особенно, когда мне попалась какая-то старая дорога с верстовыми столбами, даже полосатыми, вероятно ещё дореволюционными.

Дорога шла, преимущественно в северном направлении: – «старый Вологодский тракт» – решила я и, скорее всего, ошиблась.

Ошиблась я и в другом – идти мне надо было не по дороге на север, а на запад к границе, как думал Андрей, но я не очень знала географию этих мест и убедилась в своей ошибке только много позже, когда мне привелось взглянуть на карту.

Я решила идти обочиной, так как просто лесом даже днём идти было трудно, а ночами – они уже стали довольно тёмными – ещё трудней. Ямы, коряги, завалы бурелома, болота. Я постоянно падала, или натыкалась на что-нибудь, в кровь раздирая лицо и руки.

Однажды вечером я вышла к селению, и великий соблазн узнать, где я нахожусь, толкнул меня на рискованный шаг – войти в селение – довольно большую деревню – и пойти улицей.

Были уже сумерки, и вряд ли фигура какой-то бабы в меховушке, похожей на телогрейку, и в платке могла привлечь чьё-нибудь внимание.

Вскоре я догнала шедшего неспеша мужчину, колхозника или работягу с виду, и, не помню, что-то спросила его. Кажется – где кооператив и до которого часа открыт.

Мужчина отвечал односложно и не очень охотно, но почти сразу же спросил: – А вы сами, чьи будете?

– Мы-то?.. – переспросила я ему в тон, чтобы протянуть время и придумать ответ, потому что раньше не подумала о том – что я отвечу на такой вероятный и естественный вопрос, особенно в местности окруженной лагерями, где всё население, наверняка, соответственно обработано.

– Мы – пудожские… – ответила я первое, что подвернулось на язык. Я знала, что где-то, не очень далеко от водораздела есть город Пудож (впоследствии мне пришлось узнать о нём кое-что и больше).

Очевидно, Пудож был действительно недалеко, так как ответ мой не вызвал видимого недоумения или любопытства у моего угрюмого спутника.

Он что-то промычал, а я остановилась, будто поправляя сапог. К счастью, он пошел дальше, а я с сердцем, стучащим, как барабан, повернула назад и выбралась из селения, ничего не узнав, смертельно напуганная, решив, что я никогда и ни с кем больше не заговорю…

Никогда?.. Ни с кем?.. И что вообще будет дальше?.. И какой смысл во всех этих блужданиях, когда Андрея нет?.. И сколько бы я ни бродила среди озёр, сколько бы ни увязала в болотах – я не встречу его нигде и никогда…

…Бежать за границу – одной, без Андрея?.. Оставить навеки мысль снова увидеть маму и детей – мне казалось равносильным вечному заключению, да я и не очень верила, что одна, без Андрея, смогу перейти границу. Я знала из разговоров с бывалыми людьми, что она хорошо охраняется, особенно с нашей стороны.

На смену прежнему возбуждению пришло безволие и отчаяние…

Я увидела невдалеке чернеющий на фоне розоватого небосклона стог, направилась к нему и вырыла глубокую «пещерку» под стогом, залезла в неё и заснула крепко и глубоко, как ни разу не спала за всё это время…

Утром вернулась ясность мыслей и энергия. Андрея больше нет, но у меня двое маленьких детей, мама, которая живет одним напряжением нервов, одним страстным желанием, могучим, как инстинкт животного – дожить до моего возвращения, сохранить мне детей, вернуть их мне…

И поэтому я должна вернуться…

Только ради Андрея я могла бы оставить их, с нелепой надеждой на сверхчудесное «как-нибудь», которое когда-нибудь снова соединит меня с ними!..

Теперь же, когда Андрея нет, а я все ещё жива – только для них должна я продолжать бороться за жизнь!.. О себе уже думать нечего. «Своё» пусть умрёт с Андреем:

«… – Любимый мой, ласковый, возьми мою душу…»

Вот такие, или приблизительно такие, мысли, вместе с обрывками строк Цветаевой и Гумилёва, которых очень любил Андрей и много читал мне наизусть, а от него запомнила и я – бродили у меня в голове, когда я лежала проснувшись в своей тёплой душистой сенной пещерке. И так не хотелось вылезать из нее и снова приниматься «жить»…

Но снаружи было уже совсем светло, и петушиные крики доносились из селенья…

Но что делать конкретно? Всё-таки идти на север – в надежде чудом перейти границу?.. Но как же дети и мама?..

Повернуть назад и идти потихоньку на юг, и, может быть, если удастся, добраться до Вологды, где я когда-то родилась, и где прожив первые пять месяцев жизни, я никогда больше не была. Там как-нибудь уехать по железной дороге в Москву и жить у мамы потихоньку, притаившись как мышка…

А может быть там пойти к кому-то «наверху»?.. К самому Сталину?.. Умолять его выслушать меня?.. Рассказать, как массы людей гибнут ни за что?.. Знает ли он, Сталин, что творит НКВД?.. (Но кто меня к нему пустит?!..)

Видно даже нелепость страданий не рождает в людях ненависти, когда они не понимают – кого ненавидеть? С кем бороться?..

Я всё ещё витала в облаках наивности и веры в справедливость наверху… Хотя где-то в подсознании я уже понимала весь ужас моего нынешнего положения, и что всё это ни к чему…

Я убежала из лагеря – вот единственное преступление, которое я совершила. Пусть за него я отсижу сколько надо, если таков ваш закон. Но разве против меня не совершено ещё худшее преступление – ведь меня посадили в лагерь без всякой вины с моей стороны! Так преступно ли бежать из лагеря, спасаясь от голодной смерти?..

Вот такие, на теперешний мой взгляд, глупые и наивные мысли проносились в моей голове, пока я вдыхала аромат и ощущала блаженное тепло укрывавшего меня сена…

И… почему-то, наперекор логике я снова пошла на… север…

…Помню, как однажды, откуда ни возьмись, налетела короткая, но сильная гроза, с молнией и ливнем – небывалая для этого времени – первых дней сентября! Как сидела я на каком-то пригорке, под большой сосной, немного укрывавшей меня от ливня, и впереди было какое-то довольно большое пустое пространство, большая котловина, по которой косил дождь. Как раскалывалось надо мной тёмно-лиловое небо, и грохотали басовые перекаты грома…