Текст книги "И время ответит…"
Автор книги: Евгения Федорова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)
С Гизэль Осиповной я встречалась еще в лагерях. Но тогда мы с ней вместе пробыли очень недолго, – всего две-три недели перед самой войной. А потом нас разбросало по разным этапам и я, до встречи В Боровске, ничего о ней не знала. «Историю» её тоже знала очень мало, – в общих чертах. Была она из немецких коммунистов; нелегально перешла границу Советского Союза ещё в 20-х годах. Сидела, конечно, за «шпионаж».
Теперь, после смерти Китти, у постели которой мы встретились вновь, Гизэль Осиповна стала ежевечерней нашей гостьей, почти членом семьи, и я узнала её историю более подробно.
Гизэль Осиповна родилась в предместье Берлина. Семья была большая и бедная. Отец – сапожник – бился изо всех сил, чтобы поставить детей на ноги, дать им какое-то образование. Гизэль повезло, – она была младшей. Старшие подросли и могли помогать семье. Гизэль поступила в гимназию (или лицей? – не помню). Способности были блестящие и семья гордилась ею.
Но Гизэль вдруг увлеклась политикой. Отец особого восторга, не выказал: – «Ах, Гизэль, – говорил он, – не женское это дело – политика. Ты скоро школу кончишь, дальше учиться пойдешь, мы все тебя поддержим. Из тебя первоклассный врач выйдет! Далась тебе эта политика?!».
Всё напрасно. И уговоры, и запреты. Вихрем завертела подпольная жизнь. Сходки, встречи, кружки, листовки, брошюры, и даже нелегальная переброска оружия… Старшие братья потянулись за младшей сестрой. Вскоре их имена стали появляться в печати. Жить дома для Гизэли стало опасно. И немецкие коммунисты помогли ей нелегально перейти границу в Советский, Союз. Для неё – безопасность. Для Немецкой компартии – какая пропаганда! Живой свидетель, нет, – живой борец за коммунизм. Вот он, смотрите! Мы идем «одним путём», мы с вами. «Пролетарии всех стран – соединяйтесь»!
…Когда Гизэль увидела первого советского пограничника в остроконечном шлеме с пятиконечной звездой на нем, она кинулась к нему, несмотря на окрик – «Стой!»… Она целовала морду лошади, – СОВЕТСКОЙ лошади! И готова, была целовать сапоги СОВЕТСКОГО пограничника…
– О, то было давно… – говорила Гизэль Осиповна. Так давно, что не верится, и было ли?.. Не приснилось ли?..
Потом – годы партийной работы в Москве! Не в подполье, в пропагандистском аппарате ВКП(б). Освоен русский язык. Но работа начинает тяготить. Хотя есть всё: Жизнь в столице. Скромная двухкомнатная квартирка в новом доме. И муж – такой любящий, такой преданный. Тоже, конечно, партиец, тоже из немцев. Уже и сынишка подрастает, осенью в школу пойдет. Способный, смекалистый, весёлый…
Но вот пришёл год 37-ой. Забирают мужа. Арестовывают её – Гизэль!.. – Что за чушь? Что за дичь?.. Все оказываются «предателями»… Муж – «шпион»!.. – Господи, голова кругом идет! Бывают странные сны, но не такие же?.. – А Владик? – что же будет с Владиком? У мужа родных нет, у неё – в Берлине – легко сказать!
На допросе сказали:
– Ничего, Гизэль Осиповна! Всё будет в порядке. Правительство позаботится. Вырастит ваш сын в детдоме, как и тысячи других. Образование получит. Ещё и настоящим коммунистом станет, не таким «фальшивым», как вы, – его подлые родители!..
– Да мы не… – Что? Молчать! В камеру, в подвал её!..
И это было… Это не сон…
И вправду, позаботилось. Отца расстреляли. Мать на десять лет в лагеря упекли. Вовремя спохватились!
История Гизэли Осиповны не была уникальной. Подобных историй за десять своих лагерных лет довелось мне выслушать множество… От коммунистов Германии, Румынии, Венгрии, Польши. Историй, похожих до невероятности. Менялись только годы и страны.
В лагерях её иллюзии и идеалы, как и у других таких иностранцев – энтузиастов, быстро и без остатка развеялись.
Ребёнок её, как было обещано, вырос в «здоровой атмосфере», – в идейно выдержанной, партийной атмосфере, с соответствующими понятиями о чести, преданности родине, родной партии и лично товарищу Сталину.
Гизэли Осиповне повезло – не попала, она ни на Колыму, ни в Ухтпечлаг, а попала В «благополучный» Белбалтлаг. И на общих работах почти не была. Бухгалтеры, а тем более хорошие, в спросе везде, в каждой конторе, на каждом заводе, но и на каждом лагпункте.
И Гизэль Осиповна «кантовалась» относительно «удачно» в бухгалтерии лагеря, получая свою «увеличенную» четырехсотграммовую пайку. Из неё, половину можно было продать. Гизэли хватало. Можно было еще и подработать у жён лагерного начальства – уборкой, стиркой, шитьем. Ведь вечера после работы до отбоя были свободны. И она старалась подработать, прикопить лишнюю копейку на посылочку для Владика. Хоть плитку соевого шоколада, хоть мешочек сушек с маком – что в ларьке найдётся, да ещё то, чем жена начальника угостит за старательную уборку…
От мальчика приходили письма, – всегда краткие, вежливые. Благодарил за посылочки, но всегда добавлял, что кормят здесь хорошо, что он сыт и всем доволен, и в школе учится хорошо…
Эти письма оставляли у неё впечатление, что написаны по шаблону или под диктовку…
Отсидев свои десять лет, Гизэль Осиповна освободилась в 1947-ом и осела в Боровске, как многие бывшие зэ-ка, как и я. Ехать было некуда. Работа нашлась быстро, – бухгалтеры и на Бумкомбинате были очень нужны. И комнатёнку, хоть и маленькую, дали.
– Живу вот, ничего.
– Ну, а Владик где?
– Ах, Женечка, – вздыхает Гизэль Осиповна. – Вы не понимаете… Вы совсем другое дело. Ваш Вечка, в Москве имеет отца – инвалида отечественной войны… Его и брата вырастила бабушка; о матери в анкетах можно и не упоминать вовсе. Поэтому вам и взять их можно было – и маму и сына… А я?.. Как я могу его сдёрнуть с пути уже намеченного для него, принятого им… Ведь мне и из дирекции детдома написали – учится Владик хорошо, может и на медаль… Нет, нет, что вы? Какое я имею право?..
…Теперь Гизэль Осиповна нетерпеливо ждала весны – 49-го года Владик кончит школу и, как она всей душой ждала, перед поступлением в ВУЗ приедет, наконец-то к ней на непродолжительное свидание.
– Боже мой, взрослый сын! Какой он?.. По карточке очень похож на отца – такого, каким помнился он ей в её далёких грёзах о молодости…
И какой же это будет для неё праздник! Вы, Женечка, с мамой и Вечиком – будете нашими самыми дорогими гостями, и мы будем пить настоящее шампанское за Владика! Да, да, – шампанское!!.. (пока же, каждая копейка, сэкономленная на всех нуждах её жизни, откладывалась для этого небывало, «неземного» события!).
Таковы были мечты… Но не такова – судьба.
Где-то «наверху» было принято какое-то решение, и бывших зэ-ка начали снова арестовывать и отправлять сначала в Соликамскую тюрьму, а оттуда без суда и следствия, этапами куда-то дальше… Производились эти акции по решению всё того же «Особого совещания»; на основании чего – никому неизвестно.
Брать в Боровске начали с конца 48-го. «Пик» пришелся на начало 49-го. Брали прямо поулично – сегодня с одной, завтра со следующей. Брали подряд всех, потому что среди «осевших» у всех статьи были «выше», чем «58–10». Обходились, в основном, без «воронков». Подъезжали просто в легковых машинах, или в открытых «пикапчиках». Три-четыре человека. Двоё или троё в штатском и один в милицейской форме… Иногда приезжали – утром, иногда – вечером или ночью, но так – чтобы застать дома.
Вскоре поползли слухи, хотя верить им поначалу боялись: не лагерь, – ссылка. На вольное бессрочное поселение – в Сибирь или Караганду – но хотя бы не в лагерь всё же!
Мы с Вечкой спешили напилить дров из привезенных с судоверфи горбылей. Еще стояли морозы, и до тепла было далеко. Нужно было успеть пока меня не взяли…
Строили планы: – Как только кончишь школу и получишь известие, где я, – а может и письмо от меня, – тут же продай всё что можно: – козу, одеяла, подушки, посуду… Если папа сможет, тоже поможет с деньгами. – Привезешь бабушку ко мне. Обязательно, Веченька, непременно! А потом уедешь к папе в Москву. Может, ещё и в университет попадешь… Вот медали, верно, из за меня не дадут…
К счастью, я ошибалась, медаль всё-таки дали.! И бабушку ко мне в Сибирь привез… В общем, для нас всё сложилось относительно благополучно.
Совсем по другому сложилась судьба несчастной Гизэль Осиповны. Она сама решила её по-другому. Не подчинилась «ИХ» произволу.
Когда мы заговорили о грядущем аресте, она сказала:
– Ещё раз репрессированная мать?.. Ссыльная… Зачем ему такаямать?.. Что же он в анкетах писать-то будет?..
– Ах, как завидую я Китти и Рудику!..
И когда она сказала это, я поняла что решение было уже принято.
…Тело Гизэли Осиповны обнаружили сразу. Была еще ранняя весна, и Кама еще не вскрылась. Но у берегов уже образовались широкие заводи. Тут она и лежала, на песчаной отмели и светлая весенняя вода тихо скользила над ней, словно покачивала ласково. И солнечные блики пробегали по песку и по её лицу, которое казалось еще живым… Тело не унесло, потому что Гизэль Осиповна все карманы своего черного пальто – единственной «нелагерной» одёжки, которую она разрешила себе завести, – были набиты камнями, даже в валенки насовала, сколько влезло… Ведь всё она делала добротно и с толком. Так вот и лежала, в черной шапочке, связанной для неё моей мамой…
Сколько тоски и холодного отчаяния было, наверно, у неё на сердце, когда она шла ночью к реке сквозь метель, с карманами, нагруженными камнями, и сколько силы духа нужно было иметь, чтобы шагнуть в черную, ледяную воду полыньи!..
Меня тогда еще не взяли, я еще оставалась на воле и видела её своими глазами. – Ах, Гизэль Осиповна, Гизэль Осиповна! Что же вы вы наделали!.. А может, и права была?..
Вторично арестовали меня в конце марта 1949-го года. Вот как это было.
Вечка сидел за домашним заданием; я собиралась почитать маме на ночь. Мы услышали шум подъезжавшей машины; выглянув в окно, я увидела «воронок», подъехавший к нашему дому. Сердце у меня упало. «Может быть, не к нам?» – с последней надеждой подумала я, но через минуту в двери постучали, и в квартиру вошло несколько человек – двое в милицейской форме, остальные в штатском. Один из них предъявил мне ордер на арест. Мама сидела в своем кресле, с которого она почти уже не вставала, вся съежившись, с глазами, полными слёз. Начался обыск. Производился он не слишком усердно; видно было, что чекисты не рассчитывают найти что-то крамольное, а просто выполняют формальность. Они не были грубы; для нас – это было крушение семьи, для них – рутинная работа. Мне кажется, они вполне понимали, что я не преступница, а просто человек, попавший в колеса беспощадной машины, и делали порученное им дело без злобы, но и без сочувствия, как нечто обычное и неизбежное.
Мне позволили сложить немного вещей в чемоданчик, и вот, бросив последний отчаянный, прощальный взгляд на маму и Вечку, я не глядя нырнула в открытую дверь машины, которая понесла меня в уже знакомую Соликамскую пересылку.
Моя вольная жизнь снова пришла к концу.
Мама и Вечка прожили в Боровске без меня ещё 4 долгих месяца, и это время очень подробно и красочно описывает Вечка в длинном письме из Москвы, полученном месяца через полтора после приезда мамы, продемонстрировав при этом, неожиданно проявившиеся у него, литературные способности.
Привожу это письмо целиком почти без исправлений:
«Дорогая мамочка, сразу после того, как тебя увезли, мы были в ужасном шоке. Ведь всё думалось авось пронесёт, не могут же весь Боровск забрать! Не пронесло.
Мы остались в сразу опустевшей комнате вдвоем с бабушкой, которая беззвучно плакала. Когда первый приступ горя прошёл, мы стали думать о будущем. До выпускных экзаменов и окончания школы мне оставалось несколько месяцев, но жить эти несколько месяцев нам было не на что; мы и с твоей зарплатой едва сводили концы с концами, и денег у нас осталось на полмесяца не более. Выход оставался один – бросать школу и идти работать, но уж очень было обидно это делать перед самым окончанием. Мы долго ломали головы, но так ничего и не придумали.
В школе ко мне отнеслись с сочувствием – и товарищи, и учителя. Хотя вслух это сочувствие никто не выражал, – ты же понимаешь, это было небезопасно, – но я его видел во взглядах, в отношении ко мне, в том, что учителя, вызывая меня к доске, ставили мне завышенные отметки.
Но деньги, оставшиеся у нас, быстро подходили к концу, и надо было на что-то решаться. В конце концов, я пошёл на Бумажный комбинат, и попросил дать мне работу в какую-нибудь позднюю смену, так, чтобы я мог продолжать ходить в школу.
Мне дали работу в мастерской по выделке кирпичей. Кирпичи эти были какие-то особые, и в печи их обрабатывали горячим паром. Мои обязанности состояли в том, чтобы после конца обжига перевезти кирпичи из печи в сушилку и разместить их на деревянных стеллажах.
Начинал я в семь вечера, и заканчивал часам к двенадцати. Воздух в мастерской был тяжелый, удушливый, пропитанный испарениями от влажных кирпичей. В первые дни у меня не сходили кровавые мозоли от рукояток тачки; потом я начал забинтовывать руки, и дело пошло лучше. В начале смены я накладывал кирпичи в тачку до верху; потом силы мои таяли, я мог брать всё меньше и меньше кирпичей за один раз, и разгрузка шла всё медленней.
Под конец смены я почти валился с ног от усталости; по приходе домой, у меня иногда не было даже сил раздеться, и я бросался на постель, и тут же засыпал мертвым сном.
Я начал пропускать занятия, хуже готовил домашние задания, и только благодаря сочувствию учителей, оценки у меня всё еще оставались хорошими. До этого, ты помнишь, я учился почти на одни пятерки.
Однажды меня вызвала в кабинет Ольга Ивановна, – наш директор. Когда я вошел, она сидела за столом, как всегда немного чопорная, подтянутая; на отвороте её пиджака поблескивала медаль за участие в Отечественной войне.
– Садись, – коротко сказала она. – Я знаю о твоей беде. Но ты должен помнить одно: – сейчас для тебя самое главное – закончить школу, и закончить хорошо. Ты можешь закончить её с медалью, – это тебе в жизни поможет. – Вот, возьми это, – и она протянула мне конверт. – А работу оставь – учеба для тебя сейчас самое важное. – Всё. Иди.
Когда я вышел из кабинета и открыл конверт, там оказалась довольно крупная сумма денег, на которую мы могли дотянуть до моего окончания школы.
В тот же день я ушел со своей работы. Формально меня могли и не отпустить, – в то время никто не мог уйти с работы „по собственному желанию“, но Ольга Ивановна позвонила начальнику цеха, и меня уволили безо всяких проволочек.
Я опять взялся за учебу. А через пару месяцев мы получили твоё письмо из далекого северного „Ярцева“ в Сибири, на Енисее, где тебе предназначено жить, где ты пишешь что нашла работу в местной больнице, и даже уже сняла отдельный „дом“ – т. е. „крохотную бревенчатую баньку над живописным обрывом к реке“, как ты пишешь.
Это известие было для нас большой радостью, взбодрило нас и дало бабушке сил на сборы и предстоящий переезд.
Школу я закончил хорошо, с медалью, как и предрекала Ольга Ивановна, – это была первая медаль за историю нашей школы.
После этого мы распродали наш скудный скарб, – в Боровске покупатели нашлись для всего, даже для колченогих стульев и залатанных простынь. Вырученных денег нам хватило на два билета до Красноярска. Там, на последние деньги я посадил бедную измученную бабушку на пароход, идущий вниз по Енисею и берущий пассажиров до Ярцева. В очереди на посадку я упросил какую-то пожилую женщину присматривать за бабушкой в пути и помочь, если понадобится при высадке в Ярцево.
Так бабушка и отправилась одна в плавание по Енисею… В который уже раз ей, бедной приходилось менять привычный уклад жизни и отправляться к новым берегам!
Из Красноярска я должен был ехать в Москву. Папа в это время находился в больнице, в тяжёлом состоянии. Денег на билет у меня не было. Но тут мне неожиданно повезло. У меня была единственная 50-рублевая облигация – (из твоих облигаций, на которые ты, как и все, была обязана подписываться во время войны и даже сейчас.) Проходя мимо сберкассы, я остановился, и на всякий случай, решил проверить номера выигрышей за истекший год, и вдруг – о чудо! – оказалось, что эта облигация выиграла 500 рублей старыми деньгами, – 50 по новому курсу. Этого мне хватило на билет до Москвы, и даже на еду кое-что осталось.
Вот так я и оказался в Москве, на Скаковой 2. Что делать дальше, ещё не решил…»
На этом кончалось письмо Вечки, а я возвращаюсь к своим воспоминаниям ранней весны 1949-го года.
Глава IIIЭтап в Сибирь
Чёрный ельник, белый дым.
Наша русская тревога И звенит, звенит дорога Над безмолвием седым.
А. Жигулин.
Итак, я опять сижу в знакомой Соликамской пересылке. На допрос вызвали всего один раз. Да и вопросы были совершенно бессмысленными – по старым делам 30-х годов, – делам давным-давно решенным, о «преступлениях», которые юридически «правильно» были «доказаны» и «преступники» «справедливо наказаны». Только папки этих дел на полках архивов остались, с грифами «ХРАНИТЬ ВЕЧНО»; ан вот и пригодились!
Многие из арестованных ничего не подписывали, и я, в том числе. Но подписей и не добивались, не кричали, не били, не ругались. Просто через несколько дней вызывали, чтобы объявить им постановление «Особого совещания»: «Ссылка, на вольное поселение»… Без указания срока и места…
Вскоре нас переправили в Пермскую пересылку, где со всего Урала собирали отсидевшую «58-ю» на этапы в Сибирь.
Итак, мы ехали в Сибирь на вечное поселение. В ссылку без указания срока. Мы – это «урожай» 37-го года. Те, кому повезло выжить, отсидеть свою десятку и освободиться в 47-м. И даже ещё немножко пожить «на воле»…
До этапа в переполненной камере Пермской тюрьмы сидели ещё долго, видно, транспорта не хватало. В этап отправлялись молча и угрюмо. Ехали в битком набитых «столыпинских» купе. От тюрьмы до тюрьмы. Иногда зигзагами… Омск… Челябинск… Свердловск… Новосибирск… В каждом городе нас высаживали, и в городской тюрьме мы ждали следующей отправки. Ждали в камерах, переполненных до невероятия, с трехъярусными нарами; не хватало воздуха, не было воды, а гигантская «параша» распространяла ужасное зловоние; её выносили только раз – вечером. В некоторых тюрьмах для нас не только не было бани, но и умыться было нечем – мы сидели на каком-то этаже, куда «вода не доставала». Мы ждали следующей отправки неделю, а то и дольше… Почему нас везли таким диким способом, вряд ли бы сумели объяснить даже братья Стругацкие.
«Однако», как любят выражаться сибиряки, в конце концов мы доехали до своей последней пересылки – Красноярской.
Один за другим вылезаем мы из столыпинского вагона, счастливые уже тем, что можно размять ноги и спину после долгого лежания на полках. Широкие полки сплошными потолками в два яруса перегораживают «купэ», поэтому сидеть невозможно, только лежать.
Конвоиры, кутаясь в свои плащи и с сердцем матюкая пронзительный шквалистый ветер, каждого проверяют по формуляру, долго роясь в кипе, отыскивая нужную фамилию. Но вот, наконец, мы на земле, не на перроне – наш вагон отогнали куда-то за город среди путаницы рельсов и стрелок.
Команда: – По четыре разберись!
Мы охотно разбираемся по четыре, прихватив нехитрое свое имущество: у кого мешок – «сидор», у кого деревянный чемоданишко.
– Шаг вправо, шаг влево – стрелять без предупреждения! Никого не волнует эта привычная команда. Наслушались! Наконец, двинулись. И тут же, словно мало нам было двухмесячного этапа с переполненными пересылками, – так сама природа еще ехидно издевается над нами. Новый шквал ветра приносит косой, чуть не горизонтальный ливень. Ветер и ледяные струи больно секут лицо, идти против ветра просто невозможно. За одну минуту мы промокаем до нитки, шлепаем по рекам, забурлившим между рельсами.
– Прибавь шагу, мать твою растудыть!..
Кто-то падает, поскользнувшись, кто-то кричит: – Да стойте же, стойте!.. Но толпа наша, уже не по четыре, а как придется, изо всех сил преодолевая ветер и ливень, все движется и движется – наперекор стихии! – Медленно, но ДВИЖЕТСЯ… И вот мы под стенами Красноярской тюрьмы. Промокшие, голодные как волки – этапная «пайка» задержана еще вчера, до прибытия в тюрьму, а время уже около одиннадцати утра…
– Ничего! И не такое бывало! Сейчас нас «запустят» и, как всегда, в баню, и одежда просушится в вошебойке. Ах, как славно будет согреться в горячей баньке! И к обеду, небось, успеем, и пайку за сегодняшний день получим – то-то отменный будет обед – с горячей баландой, с четырехсотграммовой пайкой, не съеденной с утра! И это будет, ох, как здорово!..
Так мечтаем мы, прыгая и размахивая руками, чтобы хоть чуточку согреться. На наше счастье дождь кончился, и даже холодное майское солнце прорывается где-то сквозь быстро бегущие облака. Только не греет, и ветер, как черт, рвет наши телогрейки!.. Уж скорей бы, скорей распахнулись ворота!
Но, – увы! Как часто надежды, даже самые маленькие и жалкие, и те обманывают зэков! Мы стоим и час, и два, и чуть просыхающую одежду успел окропить новый порыв дождя, сменившийся снежным бураном, и снежная крупа уже успела растаять – а мы все стоим. Ворота тюрьмы все так же угрюмы и непроницаемы, и только наши конвоиры поочередно греются в проходной.
Мы уже с мольбой и отчаянием смотрим на эти тяжелые, бесстрастные, железом окованные ворота: – Сезам, Сезам, откройся! Нет, не отворяется, наш Сезам, и мы стоим…
Наиболее энергичные, крепкие и жизнеспособные еще, стараются шутить, подбодрить товарищей. Кто-то что-то рассказывает, образуются группки из знакомых по пересылкам, знакомятся вновь. Мы стоим вперемешку, мужчины, женщины просто толпой, и конвой наш давно уже не заботится о том, чтобы мы «разобрались по четыре». Им самим, наверное, тошно, и жрать хочется не меньше нашего.
А тюрьма заупрямилась – не принимает, да и все! А почему? Да кто его знает, почему!
…И вот тут происходит то, что трудно объяснить случайным совпадением.
– Товарыщи граждани, кто хцет… хочет… Я бенде… я можу гадать по ренчке… По руке видеть..
Худой, заросший, в оборванном бушлате, в громадных бутсах, облепленных комьями грязи, он говорит на ломанном русском языке (как выяснилось позже, это поляк, пригнанный из освобожденной Варшавы, – по мнению освободителей, – подозрительный, «социально опасный элемент»!).
Кто-то протягивает руку: – А ну, браток, – глянь, скоро ли нас запустят в эту проклятую тюрягу и дадут пожрать?!
Кругом смеются, а поляк укоризненно качает головой:
– Нет, нет… Смех – то не надо… Я – хиромант, это моя профессия…
Хорошенькая и кокетливая армяночка, Сонечка Аванесова тотчас протягивает руку, сверкнув своими бархатными глазками:
– Ах, если вы настоящий хиромант?.. Пожалуйста, прошу вас!
Хиромант долго всматривается в ее удлиненную изящную, хотя и загрубевшую от работы ладонь. Что-то вполголоса начинает говорить. Мы, заинтригованные, любопытным кольцом плотно окружаем их двоих. – Но улавливаем, к нашей досаде, только отдельные слова, да еще искаженные произношением. Зато щеки Сонечки вспыхивают и алеют, как маков цвет: – Да, да… Так!.. – кивает она. Очевидно, речь идет о прошлом, и хиромант «попадает в точку».
– Ну, а потом?.. Что будет потом?.. – волнуется и трепещет Сонечка.
– Потом… Потом… Пшистко бонде бардзо… лепо… хорошо… очен хорошо!
Ну, хто еще желае?.. Хиромант обводит нас взглядом и почему-то останавливает свой взгляд на мне. – Дай мнэ твой ренчка – говорит он, и я, как в гипнозе, покорно подставляю свою ладонь.
– Погромче говори! – Просят те, что оказались за кругом, и сжимают нас ещё теснее.
Хиромант всматривается в мою ладонь и тоже обещает мне что всё будет «бардзо лепо», потом показывает мне на какую-то линию на моей ладони и говорит громко и убеждённо, глядя мне прямо в глаза: – Паненка еще пересече океан…
Кольцо любопытных покатывается с хохоту: – вот это – да!! Ай, да хиромант!
– А я?!..
– А я?!!
– А я не пересеку? – со всех сторон к хироманту тянутся ладони. Он укоризненно качает головой! – Я не есть шарлатан. Я – хиромант… Это большая наука…
В это время как раз раздаётся команда:
– А ну, по четыре разберись!
Испуганный хиромант бросается искать свой «сидор», оставленный где-то в конце колонны. Мы, обрадованные, спешим разобраться по четыре – ну вот сейчас они гостеприимно распахнутся, двери обетованного нашего Сезама!
Но нет. Тревога оказывается ложной. Просто конвой решил навести «порядок». Двери не отворяются…
…Так под стенами тюрьмы простояли мы до вечера, то подсыхая, то снова намокая под дождем; то присаживаясь на мокрую землю, то прыгая с ноги на ногу чтобы согреться.
Хиромант больше к нам не подходил – верно обиделся (и поделом нам!). Но скажите, как было не засмеяться там, у стен сибирской тюрьмы, людям, следующим В БЕССРОЧНУЮ ПОЖИЗНЕННУЮ ссылку – Паненка еще пересечет океан!
Не поверила такому предсказанию и сама «паненка»… И было это в том далеком 1949-м, когда еще «железный занавес» не приоткрыл ни одного своего краешка… «Паненка пересечет океан!.».
Не знаю, увидел ли он на моей руке этот таинственный, одному ему понятный знак?..
Но я пишу эти строки в своей Бостонской квартире в штате Массачусетс.
