Текст книги "И время ответит…"

Автор книги: Евгения Федорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 38 страниц)

Евгения Фёдорова (Селезнёва)
И время ответит…
Трилогия
Воспоминания о сталинских временах

Благодарю мою жену Люсю Лесней за её драгоценную помощь в превращении ветхих и неразборчивых маминых рукописей в эту книгу.

Издатель Стивен Лесней

Книга первая
«Хранить вечно»

От издателя

Эта книга – первая из трилогии воспоминаний моей матери – детской писательницы и журналистки Евгении Фёдоровой (Селезнёвой) «…И ВРЕМЯ ОТВЕТИТ…», рассказывающей о жизни в тюрьмах, лагерях и ссылках в бывшем Советском Союзе, и о встречах автора в этих страшных местах с интересными и благородными людьми в годы правления Сталина, во времена учреждённого им государственного террора, продолжавшегося до самой его смерти.

В первой книге она рассказывает о неожиданном повороте судьбы бросившем её, тогда ещё молодую, далёкую от политики женщину по доносу «друга» в «мясорубку» сталинского террора. Это случилось в самом его начале, в 1935 году, и только поэтому она уцелела. Случись это на год позже, её наверняка не было бы в живых, и эта книга никогда не была бы написана.

Мама прожила до 89 лет из которых более 20 лет провела в советских тюрьмах, лагерях и ссылках.

Последние 22 года она жила в Америке, в Бостоне.

Всё это время она продолжала писать свои воспоминания, рассказы и очерки о пережитом, прошлом и настоящем. Большинство из них печатались в стариннейшей русской газете Нью-Йорка «Новое русское слово».

Она много путешествовала до самой глубокой старости и из каждой поездки привозила новые рукописи, так что и сейчас многое ещё не разобрано.

В следующие две книги трилогии вошли её воспоминания о жизни в лагерях и годах ссылки на севере Сибири.

О жизни за рубежом и путешествиях, если время позволит, будет издана отдельная книга.

С. Лесней (Селезнёв)

Посвящаю моей маме и Детям. Е. Ф.

Портрет автора написанный в 1933 г. её мужем художником М. Селезнёвым

Вступление

Весна в тот год на Кавказе грянула необычайно рано и дружно. В начале мая по летнему жаркое солнце растопило снега, с гор понеслись лавины, ручьи превратились в бурные потоки, ворочающие глыбы камней, водопады обрели гигантскую мощь и красоту…

В 1935-ом году дороги на прославленную «жемчужину Кавказа» – озеро Рица – еще не было. Тем, кто хотел увидеть его, надо было добираться туда пешком по каньонам Геги и Юпшары. Дорога еще только строилась.

Шоссе начиналось от Адлера у широкого устья Бзыби, сворачивало вдоль бурной и пенистой Геги, и еще раз поворачивало в каньон Юпшары и там заканчивалось.

Удивительная река эта Юпшара – прозрачной, кристальной голубизны, как ни одна из горных рек Кавказа. Только на Алтае есть еще такая – Катунь.

Если станешь на мостике – как раз над слиянием двух рек – Геги и Юпшары – диву даешься! Косматый, бурный глинисто-коричневый поток Геги переплетается с белопенными голубыми каскадами Юпшары, как две ленты, вплетенные в косу, прежде чем смешаются они в одну рыжую гриву.

Почему такое чудо? Быть может, потому, что Юшпара вытекая из Рицы, и чуть войдя в узкий каньон, тут же вдруг вся пропадает под землю и снова рождается только несколько километров спустя?

Окрестности Гагры на Кавказе изобилуют такими провалами, «карстовыми явлениями».

Вырвавшись из подземного плена, (может быть, очищенный какими-то подземными химикалиями?) поток необычайной чистоты и бирюзовой голубизны несется между отвесными скалами каньона, так и не замутив свои воды до самого слияния с Гегой.

Вдоль Геги всё дальше к Юпшарскому каньону, прокладывалось шоссе. Группы полуголых людей, с черными от загара спинами. Струи пота проложили дорожки на запыленных телах. На головах какие-то грязные тряпки – хоть чем-нибудь прикрыться от безжалостного солнца.

Люди вяло долбили камни чем-то вроде огромных кирок и еще более вяло перетаскивали камни с места на место, укладывая вдоль шоссе. Когда мы проходили мимо, они распрямлялись, обращая к нам худые лица с хмурыми глазами и задавали всегда один и тот же вопрос: – Который час?

И тотчас откуда-нибудь с пригорка лениво отзывался человек с ружьем: – Не разговаривать! Давай, двигайся, а то я те поговорю!

Непонятно, к кому это относилось – к работающим, или к нам, беспечным путникам, и мы, смущенные, спешили пройти… Но у следующей кучки, где работали люди нам непременно задавали тот же вопрос – Который час?..

Мы, беспечные прохожие… Что знала я об этих людях с угрюмыми лицами, с одним единственным вопросом, как будто ни до чего другого в мире им дела нет – «Который час?»…

Что знала я о них? – Ничего. А что хотела знать? – Ничего.

Кольнуло ли мне в сердце: – ты стоишь на пороге своей судьбы?. Встревожилась ли?..

Нет, не кольнуло. Не встревожилась. Спешила пройти.

А он, мой спутник? Обаятельный мальчик, почти подросток на вид. Стройный, смуглый, в своей турецкой красной фесочке с кисточкой; так идущей ему. На крутой выпуклый лоб выбились темные кудряшки. Блестящие восторженные глаза чуть прищурены – тогда еще не было моды носить темные очки от солнца… Он, лучший экскурсовод Краснополянской турбазы?

Он – быть может и знал, но думать об этом не хотел. Только не сейчас… Потом, потом… Ведь он не хотел зла…

Нет, никому, никогда.

А кругом была весна – буйная, зелёная, кипящая, пьянящая… И любимый Кавказ… И строки обожаемой Цветаевой, тогда еще мало кому у нас известной:

 
«…Пляшущим шагом прошла по земле,
Неба дочь…
С полным передником роз…
Ни цветка не наруша».
 

…Вот и кончилось строящееся шоссе. Дальше – узкие тропы, карнизы, высеченные в скалах Юпшарского каньона то с одной, то с другой стороны и подвесные мостики их соединяющие, всего – двадцать четыре!

Раскачивается, трепещет мостик над вспенившейся неистовой Юпшарой, вздыбленной весенними снежными водами. Перебираемся чуть ни ползком, – дух захватывает – вот-вот сорвет мостик, унесёт в реку…

Каньон, то совсем узкий, отвесные стены и синяя лента неба; Бог знает где, где-то над головой; солнце золотит едва видные вверху на скалах стволы сосен, а внизу, в ущелье, – тень и прохлада, то вдруг стена скал отступит от реки и на берегу возникнет самшитовая роща. Причудливо изогнутые, тяжеловесные стволы; словно водоросли свисают длинные бороды мхов, и отовсюду царит полумрак. Будто глубокое подводное царство…

А под ногами что твориться! Сплошной благоуханный ковер – ландыши! Такие крупные, такие чистые, как восковые капли вниз склоненные… А тропинки и совсем нет – как идти? Как же ступать по этому из живых ландышей ковру?. Голова кружится…

Мы идем тихонько, бережно ступая. Держась за руки идем… «Ни цветка не наруша…» Ах, если бы остановить время!..

Мой спутник насвистывает мотив из только что показанного в Москве фильма «Под крышами Парижа» – первый иностранный фильм, «прорвавшийся» к нам.

В Москве была сенсация!

 
«Sous les toils…
de Paris». —
 

напевает он и тут же придумывает другие, русские слова:

 
«…По лугам,
где растут.
молодые цветы,
Мы сегодня идём —
я и ты…
Я ловлю твой взор,
твой приветный взгляд,
Мы болтаем вздор
целый день подряд…»
 

…Движутся, нижутся счастливые часы, струятся среди тишины и полумрака, тают в аромате ландышей… Мы молоды, мы счастливы. Нам хорошо вдвоем. Все наши беды, все наши несчастья – впереди, и мы о них ничего не знаем…

Что может знать человек о том, что ВПЕРЕДИ?.. Он не хочет знать даже того, что ПОЗАДИ, о чем узнать еще можно.

Счастливое неведение. Счастливые прохожие…

Глава I
Зеленые чернила

«…И кто, был другу верно предан, был этим другом верным – предан».

С. Кирсанов.

…На Кавказе, в селении «Красная Поляна», в 1934–35-х годах туристской базой заведовал Владимир Александрович Энгель. Чудесный старик, мягкий и добрый, любивший туризм и туристов, и так радостно и тепло встречавший их, как своих самых любимых друзей, помогал им выбрать интересные маршруты и соответствующее снаряжение, так подробно и интересно рассказывал им о Кавказе, что молва о турбазе на «Красной Поляне» распространилась по всем туристским уголкам страны.

Был он прекрасным знатоком Кавказа и методистом экскурсионного дела. В помощники себе – экскурсоводами по Кавказу – он старался привлекать людей как и он любящих Кавказ, знающих его, не боящихся длинных горных маршрутов с ночёвками у костра.

Когда он встретил Юрия Ефимова – будущего географа, тогда еще очень молодого, но одаренного и яркого человека, он сразу «влюбился» в него и пригласил экскурсоводом на Краснополянскую турбазу.

Лекции Ефимова привлекали туристов каскадами виртуозного, ослепительного красноречия. Это были увлекательные, блестящие поэмы из истории покорения Кавказа, а также описания кавказской природы, оправленные в поэтическое и вдохновенное слово.

С Юрой Ефимовым судьба свела меня на курсах ОПТЭ – (Общество Пролетарского (!) Туризма и Экскурсий). Вот как это случилось.

Вернувшись в Москву из внезапно прервавшейся журналистской командировки в пионерский лагерь Артэк в начале лета 1934 года, я не знала за что мне взяться и куда себя девать.

Мои отношения с мужем, как мне тогда представлялось, окончательно зашли в тупик, а жить одной, летом, в сутолоке огромного, разгоряченного жарой города, меня совсем не прельщало.

Я была, в ту пору, начинающей журналисткой и обычно старалась на лето уезжать «за материалом» куда-нибудь подальше от больших городов. И тут как раз мне предложили поехать экскурсоводом на только что открывшийся Беломорско-Балтийский канал.

До этой поры мне не приходилось выступать в роли экскурсовода, но с работой ОПТЭ я познакомилась еще в 1933 году, проведя лето на Алтае, собирая материал для очерка об Алтайском крае.

Побывать на ББК мне показалось заманчивым, а освоить экскурсионный материал – не так уж сложно.

Я знала, что канал построен заключёнными, и это тоже вызывало интерес.

И я поехала, захватив с собой своего старшего сына – пятилетнего Славку.

Оказалось увлекательным и «знакомство» с ББК, и экскурсоводческая работа.

Я возила группы туристов на маленьком экскурсионном пароходике «К. Маркс» от Медвежьей горы до пристани Сороки на Белом море.

Мы поднимались вверх по шлюзам реки Повенчанки, плыли водоразделом по живописнейшему озеру Выг, с сотнями крошечных островков, и спускались к Белому морю. Пока наш «К. Маркс» шлюзовался, мы с туристами ходили на плотины, любовались водопадами водосбросов, собирали камни для коллекций. На Выг-озере невозможно было спать, до того красивы были белые ночи с оранжевыми зорями в полнеба.

Наш туристский сезон прошел великолепно, меня все хвалили, признали одаренным экскурсоводом и премировали за отличную работу. Так я стала сотрудником ОПТЭ.

Зимой при ОПТЭ открылись курсы по подготовке квалифицированных экскурсоводов, и 30 лучших экскурсоводов туристских баз были приглашены на курсы. В том числе и я.

Здесь я и познакомилась с Юрием Ефимовым.

Он работал на Краснополянской базе Кавказского маршрута и о нем ходили слухи, чуть ни легенды, о его богатейшей эрудиции, об удивительном знании Кавказа, о прирожденном ораторском таланте. Было ему всего двадцать один год.

Курсы наши помещались в подмосковном городке Болшево, там же было и общежитие. В свободное от лекций время чудесно было бродить на лыжах или стремительно мчаться с крутого берега Клязьмы на широкий заснеженный луг...

Юра Ефимов сидел за одним столиком со мной С первого же дня мы понравились друг другу и стали проводить много времени вместе.

Это была даже еще не весна – преддверие весны, когда днем исходят слезами сосульки, чтобы утром снова украсить крыши стеклянной бахромой. Ночи еще холодные, луна окаймлена светлым кругом и снег искрится. Черные стволы лип на крутом склоне Клязьмы отбрасывают четкие тени, ветки не шелохнутся. На морозном воздухе дышится легко и привольно.

Днем мы занимались, а вечером ходили гулять на обрыв к реке.

На занятиях мы плохо слушали то, что скучно и монотонно читал методист. Сначала для развлечения играли в «крестики и нолики», потом в отгадывание слов. Затем выяснилось, что мы оба любим стихи, и на занятиях мы исписывали целые тетради тем, что знали наизусть; главным образом – он, так как я знала гораздо меньше. А по вечерам Юра читал мне вслух стихи – конечно, Ахматову, Гумилева, Цветаеву, которую он просто обожал, и, – свои собственные тоже.

Этот мальчик был поэтом с детства. Его стихи, особенно ранние, были несколько вычурны, но блестящи и легки, как и услышанные мною позже лекции о Кавказе. Стихи всегда были искренни, взволнованны, даже если эта взволнованность и не касалась глубоких тем или раздумий.

Прекрасные стихи были посвящены Девятой симфонии Бетховена, которую он, потрясенный, слушал в концерте.

Была у него еще и поэма «Голубая молодежь».

В поэме описывались четверо друзей, юношей, из тех, кого потом стали называть инакомыслящими. Тогда такого термина еще не существовало.

Друзья собираются, болтают о том о сем, непочтительно выражаются об «Отце Народов – Великом Кормчем» – это в те-то годы! Хотя было только начало тридцатых годов, но уже гений «кормчего» засиял в ореоле божественных лучей. Они Критиканствуют, всерьез принимают Ильфа и Петрова, но между тем ведут жизнь обычных молодых советских людей: учатся, ходят на собрания – хоть и не слушают; голосуют, как положено, словом, свою «фигу» тщательно держат в глубине кармана.

Однако, один из четверки наиболее подвержен «крамольным» мыслям, больше других наделен совестью, его беспокоит и заставляет задумываться такая гениальная идея, как коллективизация, и он склонен сомневаться в будущих ее плодах и методах организации коллективного хозяйства.

Другой герой «голубой четверки» («голубой» не по крови, но по контрасту с бездумными головами «красной», комсомольской молодежи) смекает, что их, пожалуй, могут и «загрести» за такие разговорчики.

Этот башковитый юноша соображает, что зашли они слишком далеко, вели себя в студенческой среде слишком вызывающе и ареста им, пожалуй, не миновать. Тогда он «резонно» решает если гибнуть, то зачем же всем?..

Он умнее других, одаренней, энергичней, жизнеспособней, он так любит жизнь и будущее сулит ему многое. Если все равно гибнуть – зачем же всем?

Не без колебаний, не без надрыва и угрызений совести он решает пожертвовать мягкосердечным и неспособным на «борьбу» Алешей (тем, который больше других страдает совестливостью и копается в крамольных вопросах) и спасти себя и других. Он доносит на Алешу и тот, под конвоем, отправляется на «Беломорстрой», а доносчик, Виктор Бланк, и другие – спасены!

Тогда, столько лет тому назад, Юра спросил меня, шаловливо улыбнувшись: – Один из них – я!.. Который же?

Ах нет, что за ерунда! Хотя мы и сами болтали о том о сем и тоже были не слишком почтительны в выражениях о «Великом Кормчем», и в прошлом у меня уже была ссора с Артэком, когда ярые, пенившиеся бдительностью комсомольцы обозвали меня «классово-чуждой» и «пролезшей» – нет, мысль о «Беломорстрое» Алеши и предательстве Бланка не обеспокоили моей юной головы – все это принималось как нереальность.

А в жизни Юра был чудесный, чуткий ко всему прекрасному, талантливый мальчик.

На курсах ОПТЭ, кроме скучных и нудных уроков по методике эксурсоводства и, конечно, обязательных «Краткого курса истории ВКП(б)» и исторического материализма, проводились еще так называемые семинары. Это были наиболее интересные и полезные занятия изо всех других. Каждый курсант заранее намечал себе базу, куда он будет послан на летний туристский сезон по окончании курсов.

Когда начались семинары, занятия оживились, все курсанты собирались в полном составе слушать «именинника» – докладчика «своей» турбазы. Одни доклады были интереснее, обширнее, с экскурсами в историю и добротным знанием географии края; другие отличались меньшей эрудицией. Всех затмил доклад Юры Ефимова о Северном Кавказском заповеднике, озере Рица, горах, окружающих Красную Поляну. Весь лекционный материал был прочтен им чуть ли не в «белых стихах», в «андребелическом» стиле (то есть в стиле Андрея Белого!), как выражался сам Юра.

Девчонки млели от восторга, ребята собирались его качать, педагоги и начальство, специально приглашенное на «семинар Ефимова», довольно потирали руки и хлопали Ефимова по плечу. Это был настоящий триумф.

Но это было и нечто вроде начала прощания. Нежная грусть вкралась в наши отношения. Еще неделя – две, и кончатся курсы, отгремит выпускной вечер и разлетимся мы во все концы нашей необъятной родины. Правда, только на лето, до осени, когда, может быть, снова встретимся, но как долго до этого! Все чаще говорили мы о неизбежной и близкой уже разлуке, бродили среди лип по ставшему рыхлым весеннему снегу, находя прогалинки со свежими стрелочками будущих травинок.

И вот он настал, наш выпускной вечер. Кроме нас, будущих экскурсоводов, собрались почти все директора баз, начальство и многочисленные гости. В основном, это были молодые прокуроры.

Дело в том, что возглавлял ОПТЭ в те годы известный альпинист и… генеральный прокурор Советского Союза Н. В. Крыленко. Поэтому туристское движение вызвало живейший отклик и интерес в судейско-прокурорской среде. Если кто-либо из прокуроров слишком уставал от работы, требовавшей крайнего напряжения и осторожности (ведь все они ходили по лезвию ножа – «сегодня ты, а завтра я»), Крыленко пристраивал такого на «сезончик» отдохнуть на турбазе в качестве директора или методиста.

Официальным председателем ОПТЭ числился некто Тарасевич, но все знали, что «сам» – это почетный председатель Н. В. Крыленко, и от него зависит все: открыть новую турбазу, закрыть старую, этого назначить, того перевести, третьего снять. Правда, в 37-м и ему самому удержаться не удалось, он «загремел» с прочими. Но тогда до этого было еще далеко, в начале 34-го такое и присниться никому не могло!

Официальный председатель ОПТЭ Тарасевич долго и нудно мямлил о значении советского туризма и о гениальном предвидении Вождя и Учителя, который разглядел историческую роль пролетарского туризма и призвал нас всех на беззаветную службу народу.

Мы с Юрой сидели рядом и, конечно, не слушали. Мне было грустно и неуверенное недоумение владело мной: я видела и чувствовала, что Юра Ефимов на этот раз не разделяет моей грусти. Ведь это уже не «нечто, вроде прощания», это уже настоящее и окончательное прощание… Но Юра глядел на меня как-то странно улыбаясь, и глаза его сияли. Мне было обидно.

Но вот нудная речь кончилась и к столу стали вызывать одного за другим курсантов. Им торжественно вручалось свидетельство об окончании курсов и – в запечатанном конверте (знай наших!) – выписка из приказа о зачислении на «такую-то» базу. Крыленко поздравлял вновь назначенного экскурсовода и сердечно тряс ему руку.

Моя бедная фамилия на букву «Ф» стояла почти последней. Давно вернулся на свое место сияющий Юра и, распечатав конверт, показал мне узенькую полоску бумаги, на которой значилось, что он, Ю. К. Ефимов, «зачисляется экскурсоводом Краснополянской базы с 1-го мая сего года».

Наконец, дошла очередь и до меня. Вернувшись на свое место я медлила открыть свой конверт.

– Ну же, ну! – нетерпеливо торопил меня Юра.

Наконец, я открыла и вынула бумажку с машинописным текстом. Там было напечатано, что, по окончании курсов, Фёдорова Е. Н. «назначается на должность экскурсовода с 1-го мая сего года на… Краснополянскую турбазу»!..

Я видела сияющие, торжествующие глаза Юры, а в висках стучало: «Вместе, вместе, вместе».

Он стал рассказывать мне, как упросил, умолил Тарасевича послать нас вместе; как Тарасевич сначала не соглашался, суля ему в помощницы какую-то начинающую девчонку, а потом – уступил, и как он, Юра, изо всех сил молчал, желая сделать мне такой сюрприз.

– Там я тебе открою мою Поляну! Я причащу тебя к горным высям! Я подарю тебе Рицу, Большую и Малую. Я поведу тебя по своим тропам!

И сейчас, спустя сорок лет и зная все, что было и произошло в том 35-году, я верю, что бурная радость его и сияющие счастьем глаза не были притворством. Он еще надеялся на что-то…

Осенью, в начале сентября, вскоре после моего ареста, очевидно ещё не зная об этом он писал:

 
Вот и все… Хотелось большего?
Обойден и замкнут круг.
Начиналось. Ездил в Болшево,
Не сознав, что найден друг…
 
 
Вслед за сумрачными, зябкими
Днями сплетен и клевет —
Неохватными охапками
Начал схватываться свет...
 

Писал он, я полагаю, тогда, ещё вполне искренне.

После первой радости меня одолели сомнения: как же я поеду на базу, где меня никто не ждет? Где я и не нужна вовсе! Где рядом с блестящим экскурсоводом я буду невежественной дурочкой, и туристы не захотят пользоваться моими услугами. Ведь я на самом деле ничего не знаю, просто представления не имею ни о Кавказе, где была один раз давным-давно, ни о Красной Поляне, не знаю дорог и горных троп заповедника. И что подумает обо мне высокий стройный старик с серебряной головой и красивым профилем – директор Краснополянской базы Владимир Александрович Энгель?

Все мои страхи оказались напрасными. Конечно, мои «лекции» не шли ни в какое сравнение с Юриными, но все же к началу сезона я успела подчитать кое-что, многое рассказал мне Юра. Раньше, чем прибыли первые туристы, он успел провести меня ближними и дальними маршрутами, из которых каждый был пленительней другого.

К приезду туристов я уже не была такой круглой невеждой, а с Владимиром Александровичем мы подружились с первых же дней. Я, как и он, считала туристов нашими гостями и друзьями.

Встречи с новыми людьми, с новыми характерами всегда приятно волновали меня, и журналистскую работу я в своё время выбрала именно потому, что она сулила встречи с интересными людьми. Сюда, в Красную Поляну приезжали в основном молодые, влюблённые в природу ребята, не боящиеся провести ночь у костра, любящие и попеть и поговорить Мне всегда хотелось сделать им приятное. А так как всякая экскурсия в горы для меня самой была праздником и удовольствием, мое настроение передавалось и туристам. Вскоре многие стали проситься в поход только со мной, и Юра даже слегка «ревновал» меня к туристам.

Наши встречи с Юрой – то одного, то другого из нас не было на базе – всегда были полны радости, рассказов, новых стихов. Он приносил мне с гор охапки лилий и аромат их кружил голову.

В. А. Энгель был женат на «простой» женщине, не то гречанке, не то грузинке, очень красивой и еще молодой. Она, должно быть, стеснялась своего «простого происхождения», плохо говорила по-русски и среди туристов никогда не появлялась. Я видела ее только когда заходила за чем-нибудь на квартиру Владимира Александровича.

Зато с ее сынишкой, белоголовым Рустемом, приятелем моего Славки, мы подружились. Рустик был года на два моложе моего сына Славки, который уже приближался к «взрослым» школьным годам – осенью ему должно было исполниться шесть. Уходя в горы, я могла быть спокойна за Славку – он будет вовремя накормлен, напоен и уложен спать. Потом мне было горько вспоминать, как мало внимания уделяла я Славке в это последнее мое лето.

Мне трудно расстаться с этим солнечным и последним летом. Все было так ясно, так согласно думалось обо всем, так чутко воспринималось.

Конечно, мои дети и моя семья были проблемой в наших отношениях с Юрой. Хотя к тому времени я уже собиралась расстаться с моим мужем – Маком, с Юрой нас разъединяло нечто более непреодолимое – разница лет, в те годы несравненно большая, чем теперь, спустя сорок.

Он был на много моложе меня. Эти семь лет были так непреложно и навсегда разъединяющи, что и воспринимались безропотно, без напрасных надежд и ожиданий. У него впереди был университет, учеба, молодые друзья, у меня – семья, стареющая мама, которая вот-вот сдаст мне на собственное попечение обоих моих ребят (кроме Славки еще был малыш), сложные отношения с мужем, моя начинающаяся литературная карьера…

Это чудесное лето не предвещало чудесного продолжения и воспринималось как случайный драгоценный подарок судьбы. О будущем не думалось, не хотелось омрачать настоящего. И никакие предчувствия ни разу не коснулись моей души.

Юра рассказывал мне о трагической судьбе его близких друзей. Молодая девушка Ёлочка Каткова – робкая, застенчивая и нежная, о ней Юра говорил с дрожью в голосе (может быть, первая любовь? – я не спрашивала); двоюродный брат Сашенька – самый близкий и лучший друг («мы с ним были, как отражение в зеркале!») и еще другие – все были арестованы и исчезли неизвестно куда.

– Боже мой, за что? – За разговоры… Такие, как и мы с тобой ведем… Ведь на каждого из нас заведены дела.

Что за странные слова? И для чего сказанные? Хотел ли он предостеречь меня? Или наоборот…

Это потом я думала об этих словах и многих других, когда вспоминала и перебирала в уме каждое слово и каждый жест; времени для этого было более чем достаточно. Все это было потом, тогда я просто не обратила на них внимания.

Не поразил меня и эпизод с приездом Владимира Владимировича.

Однажды, что бывало очень редко, мы с Юрой оба были на базе. В этот день ожидался большой заезд туристов. Мы вдвоем встречали их у террасы центрального здания.

– Боже мой, Юра? Вы?.. Да не может быть!

Один из туристов, уже не первой молодости плотный низенький человек, остановился, как пригвожденный, всем своим видом выражая крайнюю степень ошеломления.

– Как видите, Владимир Владимирович, это действительно я!

– Да нет, не может быть! Это же чудо!

– Очевидно и чудеса иногда бывают!

– Вас выпустили?

– Да я и не был под следствием.

– Как не были? Ведь вся же ваша группа…

– Да, да… Но, извините… Это ваш друг?.. Добро пожаловать! Ну что же мы стоим? Пойдемте, я устрою вас вместе.

Я невольно слышала этот разговор. Ну зачем, зачем ворошить? Ведь это как по живому мясу. Зачем вспоминать?

Подходило к концу наше туристское лето. Юре пора было собираться в Москву. Заодно он взялся увезти и Славку, которого мама хотела устроить в какой-то особый детский сад, готовящий «одаренных» детей к раннему поступлению в школу.

Энгель отпустил меня проводить их до Сочи, оставшись на базе один с проводниками.

Как запомнился мне этот последний сочинский вечер! Было полнолуние. Пока мы потихоньку забирались на Ахун-гору, с которой все Сочи как на ладони, а морская гладь разливается далеко до горизонта, луна взошла и золотая дорожка побежала по темной воде. Потом она превратилась из золотой в серебряную и весь воздух наполнился лунным светом, словно белая фата накрыла земной мир. Кругом настойчиво звенели цикады, а в кустах там и тут вспыхивали и гасли светлячки. Тонкий аромат цветущих олеандров поднимался снизу из города. Мы сидели рядом молча. Я заглянула ему в лицо, освещенное луной. Глаза его были полны слез.

Мне стало безмерно жаль его, матерински жаль. Он мне показался мальчиком, а не юношей, беспомощным перед широким и жестоким миром, куда он уезжал от меня, и в первый раз терял и друга, и женщину…

– Ну что ты? Ведь не навсегда же мы расстаемся. Ведь я тоже буду в Москве. Захочешь – увидимся, побудем опять вместе, – пыталась я его утешить. – Ну что ты, право! Он только горестно качал головой и повторял: – Нет, нет…

Какие слова вертелись у него на языке и не были произнесены?

Это был конец августа и еще почти две недели жизни Были дарованы мне. Я осталась на базе единственным экскурсоводом, да еще и «культработником» впридачу, потому что барышня, исполнявшая эту работу, тоже уехала. Туристов же было много – осень на Кавказе великолепна.

Мы с Владимиром Александровичем сбивались с ног. В эти последние дни мне удалось совершить две недалекие экскурсии.

По возвращении на базу меня ждали письма. Целых три, все с дороги, написанные зелеными чернилами его «вечной ручки».

Письма, полные нежности, полные горести, полные воспоминаний о милых пустяках, фразах, улыбках, выражении глаз. И одно из них, написанное ночью на верхней полке трясучего вагона – едва разборчивое, помятое, с явными следами слез.

И вот наступил мой последний день. Утро оказалось туманным, чуть моросил мелкий дождичек.

В нашей музыкальной комнате, где, помимо рояля, было и два шкафа с книгами, меня ждали туристы, хотевшие поменять книги. Отперев шкафы, я предоставила туристам самим рыться в книгах.

У меня же было еще одно дело: выдать желающим членские книжечки ОПТЭ. Я вытащила картонку с членскими билетами и трешками, беспорядочно наваленными в ней, другую с туристскими значками, которые тоже все хотели приобрести. В это время сквозь толпу протиснулась молоденькая девушка, служащая нашей конторы:

– Евгения Николаевна, вас в контору зайти просят!

– Хорошо, скажи, что приду немного погодя, – и я снова занялась книжками, значками и ответами на сотни вопросов. Но девушка появилась опять:

– Евгения Николаевна, вас просят срочно немедленно.

Я удивилась. Какое отношение я имею к конторе, кроме получения заплаты и взносов за питание? Если они там в чем-нибудь и запутались – что за срочность? Точно не знают, что на базе с утра самая заваруха!

– Извините, товарищи, я сейчас вернусь, подождите минуточку! – сказала я туристам.

– Поскорей, пожалуйста! – нетерпеливо неслось мне вслед.

Эта «минуточка» обернулась вечностью. Никогда больше я не вернулась в эту комнату.

В конторе меня ждали двое: один военный, другой штатский. Оба встали при моем появлении.

– Евгения Николаевна? – вежливо спросил меня штатский. – Вы на турбазе живете?

– Да, – ответила я в полном недоумении.

– Пройдемте к вам.

– Зачем?

– Пройдемте, мы вам объясним.

Мы вышли из конторы и стали подниматься вверх по тропинке, ведущей к моей квартире. Я почувствовала, как ноги становятся ватными.

– Подождите… – прохрипела я, так сдавило мне горло. – Что-то случилось с сыном?.. Крушение поезда?.. Или вообще, погиб?

– Нет-нет, что вы! – учтиво успокоили меня спутники.

– С вашим сыном ровно ничего не случилось. Он благополучно прибыл в Москву.

У меня на минуту потемнело в глазах, но потом отлегло. «Слава Богу!»

– Так что же? – недоумевала я.

Дома один из моих спутников протянул мне бумажку.

Это был ордер на обыск и арест. Совершенно четко стояла моя фамилия.

Я недоверчиво покачала головой:

– Этого не может быть. Это какое-то недоразумение. Это какая-то другая Фёдорова.

Безукоризненно вежливо, но непреклонно военный объяснил мне, что это их не касается, что «там» разберутся, а пока я именно «та самая» Фёдорова, которая значится в ордере и за которой они пришли.

Производить обыска они у меня не стали. Поворошив фотографии, которых целая гора валялась у меня на столе, подарки туристов и мои собственные, они забрали мой паспорт и «трудовой список» – документ, позже замененный в Советском Союзе «трудовой книжкой», и предложили, чтобы «не беспокоить туристов», перемахнуть через низкую ограду и обойти турбазу по круговой дороге.