Текст книги "И время ответит…"
Автор книги: Евгения Федорова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
Итак, у моих хозяев была новая, недавно построенная баня, которой гордилась вся семья, Но до этого у них была другая – маленькая и теперь заброшенная рубленная банька. Стояла она на самой кромке высокого берега над Енисеем, – вдали от двора и всей «усадьбы» моих хозяев. Я набрела на неё случайно, любуясь енисейскими далями с высокого берега, где среди травы чуть намечалось что-то вроде тропки.
– Вот тут бы поселиться! – размечталась я… И, представьте, – мечты мои сбылись! За какую-то ничтожную сумму хозяева сдали мне эту баньку.
Сначала все «наши» пришли в ужас: – да вы, что? С ума сошли?!.. На таком отлёте, одной!
Но хозяева считали, что ничего страшного нет: зверьё из-за Енисея не ходит; с другой стороны – деревня; ну а что до «недобрых людей», – таковых, слава Богу, в их краях не водится, и слыхом не слышно. В общем, я решилась, и работа закипела. Мы с моими друзьями-соэтапниками принялись спешно оборудовать баньку под жильё.
Прежде всего, её вычистили и побелили. Была она крохотная – малюсенький предбанник, в котором едва умещалась кадка для воды, и сама баня с маленькой печуркой, крошечными окошками с малопрозрачными, неотмываемыми стёклами.
Один из моих приятелей, в прошлом – педагог, очень ловко разобрал и вновь сложил печурку, а жестяную трубу вывел в окно, залепив щели вокруг неё глиной.
Притащили откуда-то лист толстого железа и получилась отличная плита. Правда, потом оказалось, что тепло держится в баньке только пока печурка топится, а к утру зимой всё окошко покрывал толстый слой льда. Но в постель холод всё же не забирался, а с утра первым делом подтапливалось наша печурка.
Вдоль двух «длинных» стен поместились две койки – моя и мамина – отпущенные мне из негодных больничных, которые мои друзья привели в полный порядок. Между койками втиснулся длинный стол, установленный на козлах, а гостям уж приходилось размещаться вдоль него на наших кроватях.
Не гигиенично, конечно, но – что делать! Так что, к приезду мамы, я обладала великолепной собственной виллой, которую тут же окрестили «Виллой Парадайз»! Виллой без клопов и тараканов, в тишине, с чудесным душистым воздухом, и с чудесным видом прямо с крыльца на Енисей и чуть зеленеющую тайгу на том берегу. Недалеко от «виллы» был построен туалет, как полагается, дощатый, с дверью и крючочком.
К приезду мамы в моей хибарке появились новые обитатели – Котишка Рыжик и пёсик Жучок, – оба ещё в раннем подростковом возрасте. В дальнейшем они очень скрасили мамино одинокое бытиё, так как друзья мои, работавшие днём, могли навещать её только вечером, а я и того реже бывала дома.
Рыжик был несомненно настоящим сибирским котом поскольку он родился в Сибири – на берегах Енисея. Но с виду он на сибирского кота, в нашем понимании, никак не походил.
Это был совершенно обыкновенный, довольно тощенький рыженький котёнок с гладкой короткой шерстью, которой никогда не суждено было превратиться в длинную и пушистую. В общем это был довольно-таки неказистый котёнок, зато весёлый и ласковый. Впоследствии он сразу завоевал мамино сердце и легко подружился с Жучком – вторым четвероногим членом нашей маленькой семьи.
Но вот приплыл очередной пароход из Красноярска и на нём приехала моя старенькая, измученная дорогой и переживаниями мама!..
После первых дней ажиотажа и обмена впечатлениями и рассказами о последних месяцах, вынужденно проведённых нами врозь, жизнь как-то сразу вошла в ту особую и приятную колею, когда каждодневная забота о дорогом тебе и нуждающемся в твоей помощи человеке становится главным в твоей жизни.
Для меня это выражалось в том, чтобы у мамы всегда была заготовленная пища, которую не надо было приготовлять в моё отсутствие, а можно было есть сразу. Чтоб ей было не слишком жарко и не слишком холодно. Но главное, – стараться, насколько возможно, не оставлять её надолго одну, а когда приходится, то чем-то скрашивать её одиночество. В этом мне очень помогали мои новые друзья, в том числе и четвероногие.
Чтением мама была обеспечена благодаря нашей дружбе с молодыми врачами, снабжавшими нас книгами, которые им присылали, а также журналами и газетами (правда, не первой свежести).
Лето пролетело стрелой. Изредка нам удавалось всей компанией (кроме мамы, конечно, она ведь едва ходила) – побывать в лугах. На наших делянках, которые нам выделил колхоз, мы посадили картошку и старательно окучивали её всё лето. А осенью, когда картошку выкапывали, стаи гусей и журавлей неслись над нашими головами высоко в небе и жалобно курлыкали, словно прощаясь с нами… И сердце горько щемило.
Вот, летят себе свободные, куда влечет их инстинкт, а может быть, и смутные воспоминания? А мы? Почему мы должны оставаться здесь?..
Но и зима оказалась не так плоха. Если бы не дикие ветрища с пургой и морозами, когда и до больницы добраться бывало нелегко, то в общем, – ничего. Жить можно.
В нашей хижине всегда у печурки были сложены напиленные дровишки; в кадку налита вода. Хотя к утру она и затягивалась ледяной корочкой, пробить ее было не трудно. На печурке стоял пузатый чайник, а в больших казанах варилась каша или горох; горох и пшено почти всегда бывали в «Сельпо». Ну и, конечно, своя картошка здорово выручала!
Варилось всё в больших казанах (так мы называли эти кастрюли без ручек) потому что вечерами на наш «огонёк» обычно собиралась вся компания, а когда я дежурила в больнице, они засиживались у мамы допоздна.
Мама всё ещё была немного «ходячей» и подбросить поленце в печурку могла. Впрочем, от ночных дежурств меня очень часто освобождали, если только не было тяжелого больного в моей палате. Обходились санитарками. Да и врачи жили тут же, в больнице. Как я уже говорила – Бог миловал, и за этот год ни одного «летального исхода», (как «учёно» говорится на медицинском жаргоне) ни среди ребятишек, ни среди взрослых не случилось. Поэтому большей частью я ночевала дома и вечер проводила в нашей дружной компании.
Так сложилось, что в этой компании оказались все четыре юриста из нашего этапа! Был педагог – немец с Поволжья, который ужасно огорчался своим именем – «Адольф»! – надо же было родителям наградить его таким зловещим именем!
«– Ну что вы, Адольф Евгеньевич! Откуда ж им было знать?!»
Был один поляк со светскими манерами; входя в дверь, окутанный густым облаком пара, который встречал каждого входящего, он грациозно прикладывал руку к сердцу и восклицал: – «Целую пани ренчки!» – тонкий и элегантный даже в своём старом, еще лагерном бушлате, пан Кульчицкий!
Ели горох из жестяных мисок. Похваливали. Пили горячий кипяток (а иногда и чай!) из кружек, и не как-нибудь, а с сахаром, а иногда и с «подушечками», когда они бывали в Сельпо. Наши «колхозники» приносили своё молоко, которое им выдавали в колхозе, по поллитра в день.
Говорили о том, о сём… Вспоминали далекое детство. Рассказывали разные истории, или что-либо прочтенное в книгах. Ленинградка Рита, – бывшая преподавательница литературы много помнила наизусть, не только стихов, но и прозы. К сожалению, она бывала у нас редко, вскоре у неё завелся «друг сердца», и она от нашей компании отделилась.
О лагерях, втором аресте и этапе – говорили мало. Как ни странно, все еще на что-то надеялись. На что надеялись??
Ну, просто не укладывалось в голове, чтобы ссылка и вправду могла быть ВЕЧНОЙ. Нет, что-то должно произойти!
Конечно же, никто не ожидал именно того, что произошло спустя три с четвертью года. Мысль о смерти Сталина никому в голову не приходила. Да и в самом деле, до этого события было еще далеко. Ничто его не предвещало. Ведь мы встречали только 1950-й год.
Надежды наши ни на чем не были основаны, кроме неистребимой жажды человека – надеяться и верить. Жажды жить – а значит – приспосабливаться.
Мы все были очень далеки от политики, среди нас не было ни одного члена какой-либо партии (и коммунистической, в том числе!), так что «политических прогнозов» мы никаких не строили, и о том, что делается «в России» могли судить только по газетам, с большим опозданием, попадавшим к нам. Но всё-таки жили и надеялись…
Я думаю, что еще в нашей жизни очень важны были необходимость или просто желание о ком-то и о чём-то заботиться.
Например, мне – о маме. Друзьям – о моём с мамой быте. Маме – чтобы не потухла печурка и к вечеру поспел горох. Желание заботиться – огромный стимул для человека. И ссылку всё же невозможно было сравнить с лагерем, где никаких забот не могло быть – одно терпение и бесконечное ожидание…
Один из наших юристов, наиболее молодой и энергичный, имевший жену «на воле» и даже летом пока ходили пароходы получавший посылки от неё, – начал строить планы.
Наша деревня, хотя и находилась недалеко от Верхней Тунгуски и Туруханска, но числилась еще в пределах Енисейской области, а не Туруханской. И это давало какие-то надежды.
– Давайте подавать заявления… Быть может, в Енисейске нужны люди со специальным образованием? Ведь Енисейск – город большой, бывший губернский! А тут – какая же мы польза для колхоза?!..
Сначала никто не верил и никаких заявлений не писали. И вдруг:
– Вы слышали? Слышали??
– Александра Петровича вызывали в милицию: – пришла бумага!
– Какая бумага, что вы говорите?
– Разрешение, разрешение пришло!
Оказывается – верно, пришло! Как бомба разорвалась! – В Енисейск! Город с разными учреждениями, магазинами, кино, библиотекой!..
– Конечно же, всем специалистам разрешат! Я же говорил!
Александр Петрович не стал дожидаться весны и пароходов.
Из Енисейска в Ярцево и обратно летали маленькие самолётики – открытые, с пилотом и двумя пассажирами, если таковые находились. Перевозили почту или какие-нибудь «бумаги». С таким самолетиком и улетел Александр Петрович.
Письма от него ждали, как манны небесной!
И письмо пришло.
– Ну, вот! Александр Петрович устроился юрисконсультом в «Енисейторг» И комнату снял без труда, и скоро к нему жена приезжает.
Тут уж все стали писать заявления, а наши юристы начали настойчиво подбивать меня: – Уезжайте!.. Без всякого сомнения! Вы должны ехать ради вашей мамы!
– Ведь мы все постепенно уедем – вы же погибните здесь без нас. Замерзнете к чертям в этом вашем «Парадайзе»!
Я и сама боялась за маму. В конце концов, тоже написала заявление, ссылаясь на возраст и болезни мамы, и надежду, что пригожусь в больнице – как опытная «настоящая» медсестра. Заявление было отправлено.
Не знаю, что сработало из моих доводов, но вскоре разрешение было получено. Мы стали ждать весны.
…Однажды ночью я услышала далёкий гул, а затем грохочущие удары, как будто пальбу из орудий – то там, то здесь, всё ближе и ближе.
– Что это? – спросила мама, тоже проснувшись.
– Не бойся, это просто лед тронулся, – догадалась я.
– А с нами ничего не случится?
– Нет, конечно. Ведь мы высоко наверху, а Енисей далеко внизу. Не беспокойся, спи.
Но мне и самой не спалось, «орудийная канонада» подвигалась всё ближе и ближе… Под утро я задремала, и вышла на крыльцо, когда стало уже совсем светло.
…Боже, что за картина! Енисей был совсем уже не внизу. Всё его русло из огромных вздыбленных льдин, наклонившихся и поставленных как попало на ребро, поднялось выше, чем до половины нашего обрыва, и всё целиком медленно двигалось вниз по течению. Льдины налезали одна на другую, и вдруг рушились со страшным грохотом. Взошедшее солнце заиграло яркими радугами в столпотворении льдин, зажгло искры в остриях граней. Было красиво – и страшно! На берегу, у обрыва, кучками стоял народ – жители Ярцева.
Я подошла к нашим хозяевам: – Как вы думаете, не опасно?
– Да не должно бы, – отвечал наш бородатый хозяин. – А то, давай и впрямь, веди мать в избу – береженого и Бог бережет!
Я побежала одевать маму. Но и в самом деле – ничего не случилось, хотя льдины поднялись чуть ни до самого края обрыва. Еще бы чуть-чуть, и несдобровать бы нашей баньке!
Но потом, днем уже, где-то как будто что-то «прорвало», – лёд разом осел и с грохотом двинулся вниз по течению.
…Мы ждали первого парохода, и наше нехитрое имущество было уже рассовано по узлам и двум ивовым корзинам, которые Павел Васильевич подарил нам – кто-то специально сплел их для нас. До чего же быстро обрастаешь барахлом! Всего-то какой-нибудь год с небольшим, а уже… Но и бросить жалко – ведь всё нужное, а кто его знает, как там еще будет, в Енисейске-то?
Проблема была с Рыжиком и Жучком. Мама упрашивала взять их с собой! Ну, хоть Рыжика!.. Мне и самой было ужасно жаль оставлять этого умного и преданного котишку. Когда я, случалось, сама шла на Енисей за водой с коромыслом и двумя ведрами, – даже зимой, в мороз, Рыжик всегда меня сопровождал, спускаясь по крутой извилистой тропке до самой проруби, зябко тряся всеми своими лапками.
– Брысь, Рыжик! Уходи домой, Рыжик – но он не уходил. Ждал, пока я коромыслом не пробью ледяную корку, не зачерпну воды и, взгромоздив коромысло на плечи, не двинусь в обратный путь! Хорошо, что эта процедура была мне знакома с детства – ведь я выросла в деревне! Только тогда Рыжик, уже не задерживаясь больше, стремительными прыжками несся впереди меня, но и то, время от времени оглядывался – иду ли я? «Не сковырнулась ли со своими ведрами под обрыв?.».
Увы, взять его, конечно, было невозможно. Ведь совершенно неизвестно, как всё устроится в Енисейске. Как с квартирой? Захочет ли хозяйка жильцов с котом?!
Мы подыскали Рыжику хороших любящих хозяев, которые никуда не собирались уезжать и отдали его с рук на руки.
И вот, хотите верьте, хотите нет. Когда мы уже устроились в Енисейске – первое письмо, которое мы получили было от хозяев Рыжика:
«Рыжик ничего не ест… Если выпустим на улицу, убегает в вашу баньку, – уж сколько раз приносили его оттуда…
А потом Рыжик отощал, не вылезал из-под кровати, на ласку никак не реагировал, а в один непогожий день вовсе исчез из дома. Как мы его ни искали, так и не нашли. И в вашей хатке – тоже не было».
Уж не отправился ли он искать нас в Енисейск?.. А, говорят, кошки не привязываются к людям. Вот вам и Рыжик!..
Мама конечно плакала, перечитывая письмо. Да и мне было горько и совестно перед Рыжиком.
С Жучком нашим тоже было не лучше. Еще собираясь, мы отдали его одному колхознику, который очень его просил.
Конечно, на другой же день Жучок прибежал назад, весёлый и счастливый. И сколько раз за ним не приходил его новый хозяин, Жучок встречал его дружелюбно, как старого знакомого, крутил хвостиком, брал угощение, и без сопротивления шел за ним с веревочкой на шее, но назавтра снова прибегал домой!
Посадить на цепь? На это мы не соглашались и взяли слово с новых хозяев, что на цепь его не посадят «Вот те крест!» Оставалось надеяться, что Жучок после нашего отъезда, убедившись, что домик пуст, – останется жить на новом месте.
Как знать… Как знать…
Мы ждали первого парохода, и наконец, он пришел. На пристани нас провожало много народу. Все наши друзья и знакомые; санитарки и сестра из больницы; «главврач» с женой, которая прослезилась, обнимая меня: «Ах, напрасно вы уезжаете!.. Как жаль, как жаль…»
Да и нам было грустно уезжать, оставлять место, которое приютило нас на первых порах нашей «бессрочной ссылки». И потом мы всегда вспоминали с теплотой этот наш первый «Сибирский» год.
…С нами уезжал один из юристов, обещал помочь в дороге и позаботиться о нас. Позже приехали в Енисейск и остальные. Но – увы! – повезло только первому – Александру Петровичу, который устроился юрисконсультом в «Енисейторге». Больше юристов никуда не требовалось.
Один из юристов устроился ночным сторожем на какой-то склад; другой набивал опилками тряпочных кукол в пошивочной мастерской.
Павел Васильевич никуда не устроился, но, к счастью, наладилась связь с семьей (родные долго не знали, где он) и он стал регулярно получать посылки от своих, давно уже взрослых, детей.
Видимо моя полоса везения начавшаяся с приезда в Ярцево, всё ещё не кончилась. Мне опять повезло больше всех. Меня сразу же взяли в больницу – большую старую больницу – бывшую губернскую, а теперь – областную. Хорошую больницу с хорошими врачами (почти исключительно ссыльными).
Не меньше повезло нам и с квартирой. Кто-то из больницы познакомил меня с очень симпатичной пожилой парой, владеющей большим каменным домом в полтора этажа неподалёку от больницы. Узнав что я ссыльная, и мы с мамой ещё не имеем места где приткнуться, они тут же предложили нам остановиться у них, на что я с благодарностью согласилась.
А потом наши милые хозяева – сибиряки – (настоящие, а не ссыльные!) Пётр Петрович и Александра Васильевна Щегловы сдали нам за символическую плату полуподвальный этаж своего добротного каменного дома, и за все годы, что мы прожили у них, ни разу не повысили квартирной платы, хотя ссыльные в Енисейск прибывали и прибывали, всё больше с каждым годом. Цены на квартиры страшно выросли, и работу найти было всё трудней и трудней. Наши же хозяева отказывались повысить квартирную плату, даже когда я сама им это предлагала. И к маме моей относились удивительно сердечно как к родной, и очень помогали нам по хозяйству. Скоро мы с ними очень подружились. Дружба эта длилась до самой смерти стариков, а дальше перешла на детей и их внучку.
Как я знаю, в конце 50-х старики продали дом в Енисейске и уехали в Ялту, где обосновалась их старшая дочь Вероника служившая в армии и прошедшая всю войну до Берлина.
К тому времени когда приехали старики она уже была неплохо устроена, будучи главным бухгалтером какого-то важного санатория. Постепенно вокруг неё в Ялте осела почти вся семья.
Дочь Вероники Элла – внучка наших милых хозяев впоследствии стала известной Ялтинской художницей.
Теперь старики-хозяева давно умерли, а с их детьми – тогда молодыми, а теперь уже тоже весьма престарелыми, я переписываюсь до сих пор. А мой старший сын Станислав – капитан Черноморского Пароходства плававший в те годы на Крымско-Кавказской линии (за отсутствием загранвизы!), часто бывая в Ялте часто навещал их семью и дружит с ними до сих пор.
Но возвращаюсь к Енисейску.
Больница в Енисейске помещалась в большом добротном здании о двух этажах. До революции здание принадлежало богатым сибирским промышленникам, построено было «на века», с метровыми стенами против лютых сибирских морозов, с тройными оконными рамами. Позже к дому были пристроены еще два корпуса – туберкулезный и инфекционный.
Больница была большая, районная. Она не была оборудована по последнему слову техники, – зато была хорошо укомплектована крупными специалистами – врачами и опытным средним медперсоналом. В основном, это были ссыльные, за исключением двух-трех вольнонаемных женщин врачей, которые приехали к своим ссыльным мужьям. Ссылка была бессрочной, и никто вернуться домой не надеялся.
В больнице не было главврача. Из Красноярска всё обещали прислать вольнонаемного главного врача, а пока что его обязанности временно исполнял (ВРИО) – пожилой ссыльный доктор Бендик, – опытный врач и блестящий хирург.
Оперироваться к нему приезжало начальство из Краевого отдела здравоохранения и работники Красноярского НКВД.
Доктор Бендик отчаянно уставал и постоянно не высыпался. Кроме «плановых» операционных дней, редкий день или – ночь обходились без срочной операции. Хирургическое отделение в нашей больнице было одно на весь огромный таёжный район.
Прикорнувши на пару часов в дежурке, одетый, небритый, с мешками под глазами, утром доктор Бендик неукоснительно проводил «пятиминутку», выслушивал отчет дежурного врача, шел на консультацию в любое отделение, вникал в любой вопрос – будь то чисто врачебный или хозяйственный, – и отправляясь наконец домой, приказывал его немедленно будить, «если что». Мы старались его щадить, но «если что» случались слишком часто, и телефонный звонок поднимал доктора Бендика с постели, едва он успевал погрузиться в сладкий блаженный сон.
Но, наконец, главврач, назначенный Красноярским Отделом Здравоохранения, прибыл! Наше удивление было велико: – Это была молоденькая – ну, ей Богу, даже не девушка – просто девчурка, отнюдь не спортивного типа, – скорей похожая на японскую статуэтку. Выдающиеся скулы, чуть с раскосинкой глаза, аккуратно нарисованный ротик и великолепные жемчужные зубки – не хватало только кимоно с красивым бантом сзади и вычурной прически с бамбуковыми шпильками.
Впрочем, была и прическа. Клавдия Васильевна, – так звали нового главврача, не стриглась, хотя в те годы вся молодежь ходила уже стриженой. Прическа её была гладкой, с волосами низко спущенными на уши, и с тяжелым узлом на затылке. Это ей тоже очень шло.
Мы думали, что она имеет каких-то монгольских предков, но вскоре выяснилось, что родители ее – коренные сибиряки, – колхозники Красноярского края, и ничего экзотического в её истории нет. Кончив школу, она поступила в зубоврачебный техникум, но, едва начав работать зубным врачом, в выбранной профессии разочаровалась. Так как всегда она отличалась примерным поведением, училась неплохо, была активной комсомолкой и имела истинно пролетарское происхождение, она легко получила направление на переподготовку, закончив которую получила специальность врача – терапевта. И тут – к ужасу своему! – была назначена главным врачом в Енисейскую районную больницу.
– Иосиф Моисеевич, – я же ничего не знаю! – умоляла она, доктора Бендика не оставлять обязанности «ВРИО». Это было не в его власти, но, в общем, практически все осталось так, как было. Наша Клавочка, как мы ее между собой называли, ни во что не вмешивалась, ни одного сколько-нибудь серьезного решения без доктора Бендика не принимала, со всеми была внимательна и со всеми участлива. Очень скоро не только больные, но и весь медицинский персонал, ее полюбил.
Она старалась стать хорошим врачом, читала медицинские книги, которые ей давал доктор Бендик и другие врачи, выписывала медицинские журналы. За каждого «своего больного» переживала всей душой.
Но вдруг, произошло новое событие. Крайздрав, очевидно, все-таки беспокоило, что такую большую больницу возглавляет молоденькая комсомолочка, а не член партии. А учитывая, что медперсонал укомплектован бывшими «контриками», за которыми нужен глаз да глаз, нам прислали еще одного Главврача – теперь уже настоящего партийца.
Клавочка была счастлива. Она осталась заведовать терапевтическим отделением; с нее этого было достаточно, и она с искренней радостью свалила бремя заведывания больницей на плечи нового врача. А кроме того… Кроме того Андрей Андреевич был неотразим и обаятелен неимоверно. Он безусловно, был «первым кавалером» маленького сонного городка Енисейска. Высокий, стройный, со стремительной, небрежной (я бы сказала – «расхлябанной», но такой термин пришел чуть позже, когда мы узнали его ближе) походкой. С пышной, в меру вьющейся каштановой шевелюрой, с шелковистой, нет, просто шелковой бородкой, тоже слегка вьющейся, которую он любил как-то особенно ласково поглаживать узкой холеной рукой. С глазами, посаженными глубоко и смотрящими как-то загадочно, – не на вас, а сквозь вас. С голосом – низким баритоном, отдававшим чем-то интимным, значительным и глубоким…
Андрей Андреевич не признавался доктору Бендику, что он «ничего не знает» и не умолял его продолжать быть «ВРИО», но… практически все осталось опять по-старому. На «пятиминутках», если он на них присутствовал, Андрей Андреевич загадочно молчал, а если «что-то» требовалось, обращался к д-ру Бендику своим интимным баритоном: «Вы посмотрите, доктор?» Но большей частью он на «пятиминутках» не присутствовал нимало этим не смущаясь и никаких объявлений не давая. Прождав для приличия минут 5–10, д-р Бендик начинал, «пятиминутку»…
Дело же объяснялось, куда как просто: Андрей Андреевич на первых порах поселился в больнице, на втором этаже где при хирургическом отделении была небольшая свободная комнатка. В первый же вечер (вернее ночь) после его приезда санитарка из хирургии наткнулась на вдребезги пьяного Андрея Андреевича, громко храпящего на площадке лестницы.
Вдвоём с дежурной сестрой кое-как втащили они его по лестнице и водворили на диван в отведённой ему комнате.
Утром об этом событии шепотом передавалось по всей больнице. Однако, вскоре это стало столь привычным, что заговорили об этом в полный голос, сокрушённо покачивая головами: «Такой молодой, такой красивый!»
Больше всех переживала за него Клавочка: – Его надо лечить! – с волнением восклицала она. Вскоре узналось, (от Клавочки же, конечно) что Андрей Андреевич, будучи на фронте, был сильно контужен, а когда контузия благополучно прошла – начал пить, – и это никак не проходит!
Но неожиданно наметилась перемена – сначала едва заметная, потом – явственная. Андрей Андреевич своими отсутствующими глазами все-таки заметил и разглядел Клавочку.
Роман начал зреть, и это было самым действенным лечением – Андрей Андреевич теперь пил значительно меньше.
Дальше события разворачивались во все более ускоряющемся темпе, стремительно неслись под гору к своему трагическому концу.
Роман Клавочки с Андреем Андреевичем не был безоблачным. Иной раз Андрей Андреевич скрывался. Вместо того, чтобы пойти сКлавочкой в кино или побродить в городском скверике над просторами Енисея, он напивался пьяным, а грустная одинокая Клавочка ходила с заплаканными глазами.
Но вероятно, еще большие страдания доставляло Клавочке другое. В больнице неожиданно появилась еще одна вольнонаемная женщина. Это была направленная на практику молодая врач-педиатр.
Трудно представить себе большую противоположность нашей Клавочке… Анна Семеновна была вполне ультрасовременная эмансипированная «дама», с хриплым, словно пропитым голосом, с нечесанной копной крашенных волос, с грубым прыщеватым лицом и залихватскими манерами.
Даже в палату она входила с папиросой в зубах и, не найдя, куда её сунуть, бросала на пол и придавливала каблуком. Дети в палате пугались ее хриплого голоса и громкого смеха и не давались выслушиваться. Анна Семеновна сердилась и делала резкие замечания медсестрам и матерям.
Садясь, она закидывала ногу на ногу, и ее мини-юбка обнажала жирную, в пупырышках ляжку.
Дни Клавочки шли вперемежку – то ясные и сияющие, сулящие счастье, то грустные, полные тоски, неуверенности и одиночества.
Но вот, разнеслась «последняя новость»: Андрей Андреевич женится! Все вздохнули с облегчением, так как все сочувствовали Клавочке. Наконец-то роман подошел к своему благополучному завершению! Клавочка сияла, а Анна Семеновна снисходительно-покровительственно похлопывала ее по спине: – Заарканила, Клавка, дока? Молодчага! – одобряла она на свойственном ей жаргоне.
Теперь всё дело было за квартирой. Клавочка снимала маленькую комнатку, – не в ней же селиться молодожёнам? И тут Андрей Андреевич проявил неслыханный размах, вкус и щедрость. Он снял трехкомнатный особнячок, с палисадничком, где они будут жить одни, без хозяев – сами себе хозяева!
Они спешно принялись обставлять свою будущую квартиру мебелью, частью взятой (временно!) из больницы, частью купленной Клавой в Енисейторге – единственном большом универмаге города.
До больницы было далековато – пять длинных кварталов, но они эту проблему благополучно разрешили – в том же универмаге приобрели два велосипеда – один мужской, другой дамский, чтобы ездить на них на работу...
На велосипедах они представляли отличную пару – оба молодые, красивые, оживленные. Смотреть на них – было одно удовольствие.
И вот, настал день свадьбы, когда они торжественно расписались в ЗАГСе, и в больнице их все поздравляли. Вечером же, в новой квартире молодых была вечерника с вином, песнями и танцами под радиолу. Гостей было немного, – в основном, собутыльники Андрея Андреевича, а из женщин едва ли не одна Анна Семеновна. Из остальных удостоился приглашения только доктор Бендик, но он вскоре был вызван в больницу по какому-то хирургическому случаю.
Пели и пили долго, а когда под утро гости стали расходиться, Андрей Андреевич решительно заявил, что именно он должен проводить Анну Семновну домой – он сам, и никаких возражений!
Клавочка осталась ждать мужа дома. Она ждала его час и два и три… Ждала его на рассвете, когда небо окрасилось изумительно чистыми и яркими северными красками. Ждала и когда солнце показалось из-за зелёных кедровых крон окаймлявшей Енисейск тайги и тронуло своими лучами пыльные провинциальные улочки города. И тут она не выдержала: вытащила коробочку с кокаином, (наследство ее недолгой зубоврачебной практики), поспешно, кое-как разодрала десять или двенадцать пакетиков с порошком и, ссыпав в стаканчик с водой, выпила до дна, не отрываясь…
Вероятно она опомнилась в ту же минуту. По крайней мере, на всем пути от дома до больницы были слышны её пронзительные крики: «Спасите меня, спасите!»
Клавочка бежала посреди улицы. Ее волосы, не уложенные в прическу, неслись за ней темной волной; голубой халатик распахнулся и колыхался за её спиной, как два крыла большой бабочки. В ужасе она забыла про велосипед – быть может, он её еще и спас бы… Глаза ее были широко раскрыты и полны ужаса! Такой она и упала, не добежав одного квартала до больницы. Начались конвульсии и она потеряла сознание.
Клавочку быстро доставили в больницу, где д-р Бендик с доктором Кочаном возились четыре часа, делая все возможное чтобы оживить ее. Увы, это им не удалось. В больницу собрались все врачи, кроме Андрея Андреевича, которого нигде не могли найти… Все были потрясены!
Хоронили Клавдию Васильевну через несколько дней.
Она, лежала в нашем больничном морге, в гробу из кедровых досок, одетая в черный английский костюмчик, в котором часто приходила в больницу. Спокойное лицо с закрытыми глазами казалось живым, потому что губную помаду с губ не стерли. Старушка – её мать, в черном платке, по-мужичьи повязанном вокруг шеи, тихонько причитала. Она приехала хоронить дочь. Из женщин многие плакали…
Андрей Андреевич стоял, как истукан со своим отсутствующим взглядом, а рядом Анна Семеновна, твердо и прямо, словно бросая вызов: «Мы, что ли, в этом виноваты?». Глаза ее были сухи и гневны. Всем видом своим она показывала, что осуждает это глупое самоубийство, к тому же ещё – комсомолки!
Через неделю в больницу понаехало начальство из Крайздрава и из НКВД, конечно. Мы были созваны на срочное чрезвычайное собрание. Оно происходило в единственном нашем просторном помещении, – в подвале рядом с моргом. Поперек комнаты были поставлены деревянные скамьи без спинок, а перед ними, сооружён помост со столом и стульями для «президиума».
Президиум на этот раз не избирался, а всё началось просто с выступления представителя Крайздрава. Начав довольно спокойно, в процессе речи он распалялся все больше и больше. Особенно он напирал на слово «беспрецедентный», – очевидно оно казалось ему особенно устрашающим…
