Текст книги "И время ответит…"
Автор книги: Евгения Федорова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)
И где он теперь?.. Жив или расстрелян?..
И в каком детдоме живет теперь её маленькая Илга?.. Хорошо ли ей там?.. Расчёсывает ли ей кто-нибудь её длинные мягкие волосы – ведь она сама ещё не умеет… А может быть, и отрезали её белые косички?.. И скоро ли научится она писать, чтобы написать письмо маме?.. Илга, Илга… Маленькая голубоглазая девочка… Только ведь подумать!..
Из всех «фанатиков» нашего театра мне больше всех запомнилась наша тётя Оля – самая преданная и постоянная помощница во всём, что требовало прилежного труда и заботы.
Тётя Оля – крестьянка из-под Тамбова, так и не удосужившаяся за всю жизнь научиться подписывать свою фамилию:
– «Да за работой-то неколи было» – добродушно объясняла она. Но сколько доброты, благожелательности к людям, сколько поэзии жило в её душе!
Один раз в жизни довелось ей увидеть необыкновенное, чудесное зрелище – как на утренней зорьке играет солнышко – такое увидать дано далеко не каждому (вроде «зелёного луча» у моряков!).
…Вышла она спозаранок на крылечко – свиньям месить – глянула в небо, да так и обмерла!.. – Солнышко-то, солнышко понад лесом так и ходит, так и катается – и туда, и сюда, ну словно жеребёночек на лугу! И всяким-то светом светится – то вроде красно, то вроде зелено, то золото чистое!..
Всё ещё статная, дородная, хоть и в летах, показывает она руками и всем туловищем поворачиваясь, как ходит и катается по над лесом солнышко – высоко, и туда, и сюда…
А бывало ночью к тёте Оле наведывался и лешак – весь черный, лохматый, а всё равно – пятипал. И подбирается к ней, подбирается, норовит ухватить. И беда, если вовремя не проснёшься, не успеешь креста сотворить – так и хватит, да за бедро, так и оставит пять синяков от его пятипалой проклятой лапы!
– Да что гуторить – уж тут, у нас в бараке и то – прихватил! – и тётя Оля, простодушно задрав подол, показывает всем следы, оставленные у неё на бедре лешаком.
Отсиживает свой срок тётя Оля за… ворота – будь они не ладны!..
Была она солдаткой ещё с первой мировой. Осталась с двумя махонькими девчонками. Но была молода, сила была в руках, никакой работы не боялась. Нового мужика в дом брать не хотела. Девчонок сама подняла, в школе выучила и «взамуж» неплохо отдала, только вот, что не в своей деревне.
Так и осталась одна – бобылихой. Но жила ничего себе, при лошадках. Хату-пятистенку ещё до мировой с мужем поставили. Жила, да и жила. А тут – на тебе – коллективизация.
Записали в колхоз. Лошадку забрали, ну да хрен с ей, в колхозе на трудодни дают, так и лошадь-то ни к чему. Пятистенку тоже отобрали – под школу. Ребятни-то народилось – в старой не уместиться. Ну, тоже не жаль. Если по правде рассудить – ну на кой ей, бобылихе, пятистенка?.. Пущай в хате робята учатся. Утеплила себе сараюшку, осталась при доме жить, и приставили её при школе сторожихой – печи топить, полы мыть, звонки давать. Очень даже способная работа, а трудодни в колхозе пишут. С ребятишками во дворе весело, не увидишь, как и день пройдет.
…Но вот, в один прекрасный день – праздник был – то ли Октябрьская, то ли ещё какой – только наезжает вдруг председатель, в доску пьян. Да не один, а с дружками. И давай ворота сымать. А ворота добрые были, тесовые!
Тут уж тётя Оля не стерпела. Как выскочила, да как начала председателя крыть – так, и раз-так, и чуть в драку не полезла:
– Мало тебе, сволочная твоя душонка, что дом отдала, так тебе ещё и ворота нужны – растудыть твою мать!..
Ну, досталось, в общем, и председателю, и дружкам его, и советской власти заодно – они-то ведь властью и были!
Только ничего не помогло – куда ж она одна баба против трёх мужиков?! Ворота всё равно взяли и увезли, а назавтра пришел за тётей Олей милиционер…
Ладно ещё, что 58-ю припаяли – «политическую», и теперь здесь она в нашей зоне, в нашем бараке, где все её любят, и она всех любит.
Аккуратно, раза два-три в год мы писали для неё заявления о пересмотре дела, о помиловании, наконец – ну, погорячилась, но ведь баба глупая, неграмотная, чего уж с неё возьмёшь?.. Уж нельзя ли простить, скостить как-нибудь срок – уж сколько отсижено, отработано по совести…
Но никакого толка от этих заявлений не получалось. Приходили официальные бумажки: «…вина доказана, статья определена правильно…» Но о сроке ничего не говорилось, хотя десятка была явно не по «преступлению»… Тётя Оля угодила в самый разгар 37-го!
Эх, тётечка Оля – и сдались тебе эти ворота, хоть и тесовые! Наплевать бы тебе на них!..
И вот, эта простодушная, бесхитростная, неграмотная крестьянка – какие искренние слёзы проливала она над Кручининой, или Аксюшей из «Леса» – ведь доходило же, понимала же, сопереживала же!..
Каждый спектакль, каждый концерт был для неё праздником и днём особенным. Задолго начинала она волноваться, сто раз спрашивала – не забыли ли чего, всё ли готово, не надо ли ещё чего-нибудь сделать?.. А в день спектакля уже с утра готовилась, доставала свое лучшее платье, разглаживала, раскладывала на постели; тщательно мылась, меняла белье – как в церковь собиралась. Да и был для неё наш бедный лагерный клуб – церковью, храмом искусства.
Всех нас, актёров, она не только любила, но и почитала за людей особенных, высшего какого-то порядка. Всегда старалась чем-нибудь услужить – кому сбегать в ларёк, кому простирнуть что-нибудь, и никогда не брала никаких денег за это – никакие уговоры не действовали, а то – даже просто убрать постель: «Иди, иди, я ужотко сама приберу, ты своим делом займайсь!» «Дело» – это было учить роль или делать ещё что-нибудь для спектакля…
А сколько она делала для наших спектаклей!.. Сколько шила, перешивала, стирала, гладила, крахмалила (и крахмал сама из очисток варила!)… А ведь целый день она сидела за мотором.
Да и не только она. Помню, как к «Платону Кречету» весь наш барак делал цветы – буквально все нары в нашем «политическом» бараке были завалены лоскутками материи, обрезками цветной бумаги, проволокой… Зато за окнами Платона «зацвели» нежные яблони, а комната, в день его рождения, вся увешивалась цветочными гирляндами и принимала чудесный праздничный вид…
Все старались, как могли – помочь оформить спектакль, найти подходящие костюмы или сшить новые.
Наше начальство законно могло гордиться лагерным клубом – первым по Белбалтлагу. Наши спектакли даже «вывозились» в Кемь, где тогда ещё не было стационарного театра, и они и там пользовались большим успехом.
Вполне понятно, что начальство поощряло нашу театральную деятельность, щедро выделяло «метраж» на шитьё костюмов, краски, фанеру и прочее – для декораций. В общем, мы имели богатых «меценатов», а артистам делались всякие поблажки: – разрешалось ходить по зоне после отбоя, (иначе – когда же репетировать?), сквозь пальцы смотрели на сложившиеся среди актёров «парочки»…
И вот, среди нас появилась пани Гелена Квятковская – известная польская пианистка, выступавшая ранее с концертами по всему свету… Наша тётя Оля тут же взяла над ней «шефство» и ходила за ней, как за малым ребёнком. Приносила ей обеды и завтраки, чистила ей селёдку (потому что пани Гелена сама не умела), мыла её в бане, помогала одеваться.
Дело в том, что у пани Гелены в прежней жизни всегда была камеристка, которая всё это для неё делала, а сама она была беспомощна, как ребёнок.
Пани Гелена Квятковская окончила две консерватории – одну в Варшаве, другую в Париже. С концертами объездила чуть не весь свет. Но, в 39-ом часть Польши оккупировали Советские…
…Когда она появилась у нас в бараке, её фигурка казалась опереточным персонажем из какого-нибудь «Цыганского барона». В затасканной телогрейке, Бог знает какого срока, в огромных бутсах-«шанхаях», слетавших с её миниатюрных ножек при каждом шаге, с полотенцем, замотанным вокруг головы вместо шарфа и с нежно-розовой бахромой, висевшей из-под телогрейки до самого пола – всё, что осталось от шикарного концертного платья!..
Пани Квятковскую взяли прямо с концерта, и хотя по дороге в НКВД завезли домой, она ничего не сообразила взять с собой – ни полотенца, ни зубной щётки, ни пары белья, ни даже переодеть концертное платье, теперь превратившееся за долгий этап и этапные пересылки в эти живописные, но уже не сценичные, а «обиходные» лохмотья.
Захватила она только свои «бижутерии» – такой маленький чемоданчик, с браслетами, кольцами и ожерельями. Его потом отобрали, но дали расписку. А теперь, на этапе, и расписку отобрали. И как же теперь быть без расписки?
Она с недоумением и страхом спрашивала всех, кто казался ей начальством – лагерного нарядчика и дневальную барака; начальника Культурно-воспитательно части – КВЧ – которую она упорно называла «НКВЧ», сопрягая её с НКВД! – а впоследствии – и у Фёдора Васильевича: – Куда же девались её бижутерии?.. Что же теперь делать?.. Страх и недоумение, казалось, навсегда застыли на её молодом ещё, тонком и красивом лице.
В нашем бараке её быстро приодели и подкормили, так как после этапа она едва держалась на ногах. Но в первые же дни её отправили на фабрику. Правда, по ходатайству начальника «НКВЧ», которому мы сообщили, что прибыла очень известная, настоящая пианистка, которая очень даже может пригодиться нашему клубу, и для нас это просто – клад, её не посадили за мотор, а направили в «инвалидный цех» (и такой у нас был!). Там её поставили на лёгкую работу – крутить верёвки из отходов метража – кромок от материи.
Кромки закреплялись на большую вертушку на одном конце цеха, а концы их – на другую, в другом конце цеха. Работа была несложной: большой металлической ручкой надо было равномерно вертеть вертушку всё время в одну сторону. Никакой тебе механизации, ничего соображать не надо, и крутится вертушка, смазанная маслом, довольно легко – во всяком случае, больших усилий не требует – знай себе, стой, да крути!
«Напарница» на другом конце вертела свою вертушку в противоположную сторону – так и получалась крученая верёвка. Поскольку цех был инвалидный, то и «нормы» с женщин особо не спрашивали, а веревки шли по какой-то графе «ширпотреба».
Но в первый же день работы пани Гелена пришла в барак вся в слезах. Работа ей не давалась. То она начинала крутить не в ту сторону, то крутила слишком медленно, то была не в состоянии больше стоять на ногах… К несчастью, в напарницы ей попалась отпетая уркаганка из «мамок», которая целый день развлекалась, ругая и поддразнивая свою необычную партнёршу.
– Я крутила эту верёвку с какой-то ужасной «преступленницей» – с ужасом и слезами рассказывала пани Гелена – она меня ругала всё время, и хотела бить!..
Самое же худшее было то, что к концу рабочего дня на ладонях и нежных пальцах пани Гелены появились волдыри.
К счастью, тётю Олю, у которой резко упало зрение, как раз в это время перевели в инвалидный цех. Там тётя Оля была «своя», простая баба, и умела управляться с уркачками. При ней они не смели обижать пани Гелену. Тётя Оля успевала сделать свою «норму» – всё-таки, какая-то норма, видимо, была – и накрутить ещё хоть сколько-нибудь для пани Гелены.
…Пани Гелена стала понемногу приходить в себя. Когда мы первый раз привели её в клуб, и она увидала наш клубный рояль, она пришла в ужас – до того показался он ей расстроенным и негодным. Играть невозможно!..
И всё же она начала играть. Рояль кое-как подстроили, и теперь, правдами-неправдами освобождённая от фабрики, пани Гелена целые дни проводила в клубе за роялем, штудируя весь свой концертный репертуар… Нот, конечно, не было, но она знала весь его наизусть.
Помню её первый концерт. Как она волновалась – ничуть не меньше, чем перед концертом в консерватории, или в концертном зале – в Милане, Париже или Лондоне… Как долго она всматривалась в зеркало и взволнованно спрашивала:
…Как я «выглядываю»?.. Идет ли «ко мне» это платье?..
Для концерта ей сшили чёрное – сатиновое, вероятно – платье, с длинным шлейфом, а у кого-то нашлась белая бархатная хризантема, которую прикололи ей на грудь. Это было единственное украшение, и хотя пани Гелена горько вздыхала об отсутствующих «бижутери» – но была она очень хороша и изящна в строгом чёрном платье с белым цветком на груди.
– Нет, Женичка, правда, как я «выглядываю»? – не переставала допытываться она у меня.
Нас больше волновало другое: как примет наша неискушённая публика концерт Сен-Санса, который она выбрала для первого выступления?.. Так много музыки, такой незнакомой, непривычной… Вдруг не станут слушать?.. Своими страхами с пани Геленой мы не делились.
Но они оказались напрасными. Чужую, французскую музыку (как объяснил Фёдор Васильевич), слушали очень внимательно. И когда кто-то в зале громко заговорил – на него зашикали со всех сторон.
Конечно, зал не бесновался и не орал, как после «куплетов» Ф. В., но аплодировали добросовестно и долго. Никакой «критики», которой мы побаивались – не последовало. А по другую сторону занавеса, пани Гелена, счастливая, сияющая, раскрасневшаяся, принимала наши поцелуи и поздравления.
Она была счастлива, хотя это был не Париж, и не Нью-Йорк, а всего-навсего маленький лагерный клуб на окраине Советского государства. А все «бижутери» заменял один-единственный цветок из лоскутков белого бархата.
Не знаю, дожила ли Гелена Квятковская до возвращения на родину. В 44-ом году «старых западников» (посаженных до войны) стали освобождать и отправлять из лагерей (куда?), заполняя их «новыми» – «освобождёнными». Но к тому времени меня уже давно не было на Швейпроме.
…Я так много пишу о людях, которые скрашивали дни нашей лагерной жизни, и со многими из которых мне было суждено по-настоящему подружиться, потому что без них жизнь в лагерях была бы невыносима. Некоторые из них остались в моей памяти, как драгоценные «самородки» среди ординарной, незапоминающейся «массы» заключённых.
«…О самородки незабытых дней…» – писал переживший Колыму поэт Анатолий Жигулин. И он хорошо понимал, что это такое… Кругом беспросветно, безнадёжно… Одуряющее однообразие… Усталость, недосыпание, недоедание… Тоска по дому… По детям…
А если бы их не было – этих «самородков»? Не было бы тех, пусть не дней, но хотя бы часов, даже минут, проведенных с ними вместе?.. Не было бы их бескорыстной помощи и поддержки?..
Что было бы с пани Геленой?.. С Лаймдотой Яновной?.. С тётей Олей?.. Со мной?.. Да и со всеми нами?..
Нет, не надо стесняться скупой радости когда-то пережитых мгновений, помогших пережить безнадёжность.
Нельзя жить одними проклятиями и стенаниями – ни в жизни, ни в литературе… Тогда лучше уж идти сражаться на баррикады, и… не пытаться быть писателем.
…Раннее утро. Открываю глаза, и вижу на чисто выбеленной стене нежные золотые полосочки, дрожащие и змейками убегающие куда-то в угол. Беспрерывно, без конца – бегут, дрожат… Всё шире золотая дорожка на стене. Не сразу и сообразишь – что это?.. Откуда?
А это – от реки, которая совсем недалеко, внизу за окном. Дрожит и искрится рябь на воде, позолоченной ранним солнцем, а от неё – эти золотые дорожки на нашей барачной стене… И так красиво, что сердце замирает…
Помню какой-то праздник, Октябрьской революции, должно быть, так как на дворе холодно, и все сидят в бараках.
Фабрика остановлена. Наша зона заперта, и пока ещё даже нас, актёров, не выпускают в лагерь. Скучно и душно, а форточку открыть нельзя – холодно тем, кто лежит у окна. Почти все валяются на нарах. Кто читает, кто лениво болтает с соседкой.
И вдруг в барак к нам входит Фёдор Васильевич, а с ним парнишка-гармонист, тоже из нашей «труппы». И вмиг всё преображается. Барак наполняется музыкой, весёлыми голосами, топотом, хлопаньем. Отодвинут в угол большой стол, скамейки…
Никогда не увлекалась я танцами, и особенно русскими. Правда, в детстве мечтала стать балериной, и танцевала под музыку брата какие-то свои собственные фантазии. Я не подозревала даже, что умею танцевать «русскую» или «казачка».
И вдруг – как-то ноги сами пошли в пляс, да так ладно, да так легко, и всё быстрей, да быстрей! И платочек в руке помахивает задорно и весело!
И все постепенно остановились и стали смотреть, и только в такт хлопать в ладоши. А я расходилась всё больше и больше, выдумывала какие-то коленца, летала по кругу словно на крыльях, ног под собой не чуя, только чувствуя, что мной любуются, и что Фёдор Васильевич тоже любуется и гордится мною… Только когда уж совсем задохнулась, упала на скамейку, а вокруг все захлопали!
Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни я так танцевала ещё раз. Разве что на сцене, да и то совсем не так. А тут, вдруг, что-то «нашло»… Даже наш пёсик Мишка вылез из-под нар и радостно затявкал, смотря на наше веселье.
Ах, милый наш Мишка!.. Вот, только что такая весёлая минутка припомнилась, и сразу – грустное. Очень грустное…
Не помню, откуда он у нас появился, но как-то появился.
Белый, лохматый, глаза – две пуговки, за чёлочкой и не видать. Без хвоста. Потому и назвали Мишкой. Очень мы его полюбили. Бил он веселый, ласковый со всеми. В еде не привередлив, и за кусочек хлебца «спасибо» говорил! Подкармливали его понемножку, чем могли.
В лагере собак было довольно много, но в нашей зоне – он один. И никогда из зоны не убегал.
И вдруг, нашему начальству пришло в голову – уничтожить собак. Может быть, ждали приезда начальства из «центра» и решили навести порядок, или просто какая-нибудь собачонка попалась ненароком нашему самодуру – начальнику.
Только в один прекрасный день всех собак перестреляли.
А Мишка наш словно понял, что грозит беда – забился далеко под нары, и носа оттуда не высовывает. Мы уж под нары и еду ему ставили, и выпускали только потихоньку ночью, чтобы никому не попался на глаза.
Так прошло дня два-три. Мы уж думали, что пронесло…
Нет, не пронесло. Пришли какие-то сволочи, из стрелков, должно быть.
– Где собаку прячете?
– Да никакой собаки у нас нет!
Ну, им обыск не впервой делать. Живо нашли. Полезли под нары, выволокли несчастного дрожащего Мишку, ухватили за задние ноги, поволокли в сенцы. Даже патрона пожалели – хватили обо что-то головой – и вся недолга…
И кто то же донес?.. Неужели из наших кто?.. Нет, не может того быть!
И до того нам жалко было Мишку. И до того обидно – и до сих пор обидно – ну чем он помешал им, смирный тихий пёсик!?.. Ведь и из нашей зоны не выходил никогда…
…В январе 41-го кончался срок Фёдора Васильевича. И чем ближе подходило это время, тем грустнее и беспокойней становился Фёдор Васильевич… Что делать дальше?.. Как быть?..
Конечно, он мог остаться в Кеми – его охотно взяли бы в клуб, в Дом культуры… Наши лагерные спектакли по-прежнему вывозились в город – ведь у нас оставались и Кремлёв, и Привалов, да и я чему-то научилась у Фёдора Васильевича…
Встречался бы со «своей» труппой кое-когда… Со своей… Бывшей своей!..
Случалось бы иногда и со мной увидеться… Но как? Мимолетные короткие встречи за кулисами?.. Два-три слова… Невозможность пройтись вечером берегом реки, говорить обо всём, что придёт в голову…
Наша дружба к этому времени переросла уже в более серьёзное чувство, и мы даже начали строить планы о жизни вместе, когда выйдем на свободу…
Нет, жить рядом и видеться только по воле случая – это было бы слишком тягостно… Уж лучше пусть ляжет между нами расстояние и время… А там, кто знает?..
Моего срока оставалось ещё три года…
Фёдор Васильевич решил ехать в Астрахань, где в областном театре работал его друг по Соловкам, окончивший срок года два назад. И теперь в каждом письме он звал Фёдора Васильевича приехать туда, и писал, что работа в Областном театре ему обеспечена. И что его там уже ждут с нетерпением.
…День отъезда Фёдора Васильевича приближался. Перед самым отъездом был дан «прощальный концерт».
Зал неистовствовал. Требовали всё самое любимое, заставляли всё повторять по 4–5 раз. В конце сыграли «Медведя».
Давно было уже объявлено: – «Концерт окончен!», но никто не думал уходить. Все кричали, требовали Фёдора Васильевича, лезли на сцену, обнимали и целовали его. Многие плакали. Казалось, что зал можно очистить только с помощью стрелков. Кончилось тем, что самого Фёдора Васильевича довели до слёз, и горько махнув рукой, он скрылся за кулисами…
На следующий день мы распростились с ним, как оказалось навсегда…
Так обидно, что не удалось мне сохранить писем Фёдора Васильевича из Астрахани. Мало того, что были они полны трогательной заботы, беспокойства, но ещё они были яркими, интересными страницами театральной жизни того далёкого времени… Да и где же сохранить их было с этими бесконечными этапами и «шмонами»?..
…Немного сыграл Фёдор Васильевич за тот последний год в Астраханском театре. Сначала ему сразу дали роль Шмаги в готовом спектакле «Без вины виноватые»; потом он сыграл Мурзавецкого в «На всякого мудреца». С увлечением работал над ролью Окаёмова в «Машеньке» Афиногенова – роль, которая ему очень нравилась – он подробно описал, как она у него «становилась…» Но сыграть её уже не пришлось.
…22-го июня 41-го началась война с Германией. А в июле всех бывших лагерников в районе Астрахани тотчас похватали, собрали, погрузили на баржу, и переполненную до отказа людьми, её потянули на другой берег Каспия – в Актюбинскую область. Астраханская очевидно показалась слишком близкой к фронту, и потому – «опасной»! А там погнали пешими этапами, «расселяя» народ по Казахским колхозам, без права не только выезда, но и передвижения внутри района…
«Алла-Верды» – назывался колхоз Амангельдийского района, куда попал Фёдор Васильевич. Никакого клуба в этом захудалом колхозике не водилось, да если бы даже и водился – что толку-то? Даже в контору колхоза, в какие-нибудь учетчики, устроиться было невозможно – всё велось на своём, казахском, языке. Тут для него нашлись только «общие работы», от которых даже в лагерях помиловал Господь актёра Краснощёкова.
…Целыми днями чистил он скотные сараи, грузил на телеги навоз… Глаза резало от сухого песчаного ветра… Мокрая от пота рубашка натирала под мышками. Переодеть даже вечером было нечего – деревянный, ещё лагерный, сундучок упёрли в первые же дни…
На паёк выдавали кукурузные лепешки. Но от жары и от усталости есть не хотелось – только спать…
Недолго выдержал бедный Фёдор Васильевич. Начался фурункулёз… Последнее его письмо – жалкий треугольничек без марки – как с войны – пришло уже из районной больницы… Никогда в жизни ни на что не жаловавшийся человек писал: «…Условия во сто раз хуже лагерных… Сил больше нет никаких…»
Всё это я узнала много позже, чем это происходило, и то, благодаря тому, что по пути в Астрахань Фёдор Васильевич побывал у моей мамы и взял её адрес. Ведь к лету 41-го и меня уже не было на Швейпроме – и куда писать мне, было неизвестно…
Позже, когда у меня с мамой наладилась переписка, и я и мама писали в колхоз, просили сообщить адрес больницы – ответа никакого. Мама послала немного денег, – вернулись с пометкой «адресат выбыл»…
Так ушёл из моей жизни самый хороший, талантливый и трогательный человек, с которым свела меня судьба.
За долгую свою жизнь приобрела я и других близких друзей, и схоронила уже многих, но такого бескорыстного, деликатного, преданного – больше никогда в жизни не встретила…
