Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

рессия против всего человечества.

Человечество не должно опускаться до морали

мафий, договорившихся не пускать в ход только

одно какое-то определенное оружие, оставляя за собой

право ножей клеветы и недоверия. Нам нужно не та-

кое кажущееся перемирие, а вечный принципиальный

мир – в этом воля всех народов. И такой принцип,

который мог бы объединить человечество, есть. Этот

принцип – сам человек. Нет вероисповедания выше,

чем человек, нет политического убеждения выше, чем

человек, нет, государства выше, чем человек. Каж-

дый человек – это сверхдержава. Мы, писатели ми-

ра, послы этой сверхдержавы – человека. Я не со-

гласен с тем, что мы должны говорить друг другу толь-

ко комплименты о наших обществах,– все общества

в той или иной степени несовершенны, как несовер-

шенна сама человеческая психология. Никто из нас

не живет в раю, и если он и есть на том свете, то ни-

кто оттуда еще не возвращался на землю и не ин-

формировал нас о своих радужных впечатлениях. Но,

говоря даже суровую правду друг другу, мы должны

делать это как коллеги-врачи, склонившиеся во имя

спасения нашего общего человечества над его изра-

ненным телом, должны проявлять такт, чтобы не по-

мочь ни единым своим словом тем, кто так изранил

и ежедневно ранит человечество. Даже правда, ска-

занная со злорадством,– это уже неправда. Полити-

ческая спекулятивная полемика, когда разные сторо-

ны осыпают друг друга риторическими взаимообвине-

ниями, напоминает мне сцену суда над Митей Кара-

мазовым, когда, стараясь выразиться покрасивей

и сорвать аплодисменты, полемизирующие прокурор и

адвокат совершенно забывают об объекте спора —

о самом Мите. И человечеству, о котором забывают в

такой полемике, остается только прошептать, как Ми-

те Карамазову: «Тяжело душе моей, господа... поща-

дите». Когда речь идет о живом существе – о челове-

честве, писатели не должны уподобляться манипуля-

торам чужими страданиями во имя аплодисментов,

иногда производящихся довольно-таки грязными рука-

ми. У каждого из нас свой определенный професси-

ональный стиль, но в отношениях друг с другом мы

должны соблюдать единый стиль – стиль благород-

ства. Мы не должны поддаваться на вой третьесорт-

ных койотов из газетных джунглей, пытающихся на-

травливать писателей мира друг на друга, как йелло-

устонских гризли на сибирских медведей. Даже

сквозь газетные джунгли мы, писатели мира, должны

бросить друг другу спасительный клич маленького

Маугли: «Мы одной крови – ты и я!»

Мировая прогрессивная литературная интеллиген-

ция – это единое целое, как бы ни пытались вульгар-

но-социологически расколоть нас на разные лагери.

Недавно я читал книгу испанской писательницы Аны

Марии Матуте о ее детстве, прошедшем во франкист-

ской Испании. Я вырос совершенно в других усло-

виях – на маленькой сибирской станции Зима. Исто-

рия, казалось, сделала все, чтобы Ана Мария Матуте

и я никогда не поняли друг друга. Но ее детство тро-

нуло меня так, как будто стало частью моего собствен-

ного. Трагедия латиноамериканской деревушки Ма-

кондо, расоказанная Габриелем Гарсиа Маркесом,

так задела меня и многих наших читателей, как буд-

то это наша русская деревня. Чарльз Сноу – это ан-

глийский лорд, а я из крестьянской семьи, но у меня

нет в Англии никого ближе по духу, во всяком слу-

чае среди мужской части этой страны.

В течение многих лет государственные отноше-

ния между Соединенными Штатами и нашей страной

были отравлены «холодной войной». Нас хотели разъ-

единить. Но можно ли представить сегодняшнего пол-

поденного советского интеллигента, который бы не

был, помимо нашей классики, воспитан и американ-

ским– Эдгаром По, Твеном, Мелвиллом, Уитменом,

Крейном, Драйзером, Вулфом, Фицджеральдом, Хе-

мингуэем, Фолкнером, Стейнбеком, пьесами Теннеси

Уильямса, Хеллман, О'Нила? И разве этот современ-

ный советский интеллигент не зачитывается сегоднп

Робертом Уорреном, Апдайком, Стайроном, Чивером,

Хеллером, Воннегутом, Уайльером? Вот только один

пример, какая огромная сила литература и как нуж-

на постоянная выставка наших призывающих к миру

полотен на вокзале жизни.

Иногда мы, писатели, впадаем в профессиональ-

ный пессимизм, сомневаясь в действенности нашего сло-

ва: ведь если даже Данте, Шекспир, Сервантес, Гёте,

Толстой, Достоевский не смогли улучшить человечест-

во, что же можем сделать мы? Но этот пессимизм не-

обоснован. Если у человечества есть совесть, то

этим оно обязано великой силе искусства.

Т.-С. Элиот когда-то написал мрачное предска-

зание:

Так и кончается мир.

Так и кончается мир.

Так и кончается мир —

Только не взрывом, а взвизгом.

Мы должны нашим словом сделать все, чтобы не

довести человечество до взрыва. Но нашим словом

мы должны сделать все, чтобы не довести человечест-

во п до самодовольного взвизга духовной сытости,

который не менее морально опасен, чем война.

11 когда на вокзале жизни нам придется сесть в

п.мн последний поезд, то пусть на стенах этого вок-

.1.1.1.1 светится псе то, что мы написали, как наше за-

НеЩ.шпе ЖИВЫМ.

КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК – СВЕРХДЕРЖАВА

ТЕ, КТО НАЖИМАЮТ КНОПКИ...

Это случилось со мной в позапрошлом году на Фи-

липпинах. Поздно вечером я зашел в мексиканский

ресторанчик «Папагайо» на одной из весьма малопоч-

тенных улиц. Ресторанчик был почти пуст, лишь в

углу за длинным столом, уставленным бутылками,

стоял густой мужской шум и дым, в котором можно

было, как говорят в Сибири, хоть топор вешать. По

особому рычащему произношению английского, по

манере хлопать друг друга по плечу, по хозяйской раз-

машистости движений и по свободе обращения с бу-

тылками я сразу понял, что это американцы. За ис-

ключением одного немолодого, с седым ежиком че-

ловека при галстуке, это были парни лет двадцати —

без пиджаков, в рубашках с обезьянами и пальмами,

загорелые, как на подбор, словно родившиеся отли-

тыми из просоленной меди. Во всех угадывалась осо-

бая флотская выправка. Один из американцев, уви-

дев меня, показавшегося ему соотечественником,

крикнул через весь зал: «Эй, парень, ты из какого

штата?» – «Из России...– ответил я.– Но это пока

еще не ваш штат». Парни расхохотались и с госте-

приимством, свойственным американцам, немедленно

пригласили меня за стол. Действительно, это были

военные моряки из стоявшего на манильском рейде

флота. Старший, с седым ежиком, боцман, был их на-

чальником, но держал себя с ними за столом как рав-

ный, демонстрируя американскую демократию – де-

мократию во внеслужебное время. «Выпьем за ваших

русских моряков! – сказал он, поднимая стакан с

виски.– Однажды ваш военный корабль прошел ми-

мо нашего. Впечатляющий был самоварчик. Красиво

шел, мощно. Ваши ребята отсалютовали нам по всей

форме, а мы – им. Жаль, что не поговорили. Но, ела-

ва богу, мы не стреляли друг в друга, а то бы наши

мамы получили нас по воздушной почте в виде хо-

лодных посылок, упакованных в национальный флаг,

а русские мамы – ваших ребят, только в другой упа-

ковке. Выпьем за наших мам!.. А ты что здесь дела-

ешь? Бизнесмен? Или, как нам объясняли наши аме-

риканские комиссары, у вас бизнесмены запреще-

ны?» – «Да так, шпионю понемножку...– улыбнул-

ся я, насмотревшись в местных кинотеатрах фильмов

про небритых агентов ЧК, с которыми доблестно

сражаются свежевыбритые западные джеймсбонды.—

Профессия у меня такая шпионская: поэт. Увижу

что-нибудь интересное – и сразу в записную книжеч-

ку...» – «Значит, ты хороший шпион... – загоготал

• пимам.– Даже в темном ресторане обнаружил за-

маскированных американских моряков. Поэт – это,

ш.14ит, что-то вроде того парня, который написал

про >того... как его... индейца... Гайавату... Ну, а биз-

нес твой какой?» – «Стихи – вот и весь мой биз-

нес...»– «Ну и страна, где писать стихи – это биз-

нес, – покачал головой боцман.– Я всегда думал, что

по.г – это полусумасшедший-полуребенок... Впрочем,

я люблю детей. Они все хорошие, особенно в раннем

возрасте. Откуда только плохие взрослые берутся?»

Виски помогло нам разговориться. Выяснилось,

что чти парии холили на своем корабле у берегов Се-

верного Вьетнама. (Американцы вообще любят от-

крывать свои военные секреты, до известной сте-

пени, конечно. Однажды на Аляске я даже видел на

шоссе указатель: «Через 5 миль поворот на секрет-

ную ракетную базу».) «Не под ваши ли снаряды я

однажды попал во Вьетнаме?» – спросил я. «Какой

это был корабль?» – заинтересовался боцман. «Он

был далеко на горизонте – трудно было разобрать».—

«Где?» Я назвал место. «Знаю это место,– сказал

боцман.– Там девичья батарея – только одни де-

вушки у орудий...» – «Еще бы вам не знать – они в

вас часто попадали...» – «Ну, не так уж часто,– ус-

мехнулся боцман.– Это все больше пропаганда... Зна-

чит, девичья батарея. А что ты там делал?» – «Я

читал им стихи, а они пели народные песни. Потом

раздался сигнал тревоги, начался обстрел с моря, и

они побежали к орудиям. Девушки были такие ма-

ленькие, и им было тяжело поднимать снаряды...»—

«Девичья батарея...– размышлял боцман.– В де-

кабре^ Под рождество?» – «Под рождество...» Боц-

ман вдруг вцепился в меня трезвеющими, хотя все

еще КМС иными глазами. «Слушай, русский, ведь это

был наш корабль. Мы ведь могли убить тебя». Боц-

ман обвел взглядом притихших парней и лихорадоч-

но налил себе виски. «Мы ведь могли его убить, а,

ребята? И тогда бы мы не сидели бы здесь вместе и не

пили, как друзья. А вот мы сидим здесь и пьем за

наших мам, которые везде одинаковы, и вроде он и

мы – одинаковые люди. А если бы его убили, мы бы

даже не знали этого... Я тебе вот что скажу, русский:

когда-то давным-давно, когда люди начали убивать,

они все-таки хотя бы видели, кого убивают. Теперь все

по-лругому. Мы не видим лип. Мы только нажимаем

кнопки. А ведь у каждого, кого мы убиваем, есть ли-

цо. Проклятая кнопочная война. Мы стали вроде ро-

ботов. Я краем уха, правда, слышал, что там девичья

батарея. Стрелять по девчонкам, конечно, стыдно. Но

ведь я не видел этих вьетнамских девчонок в лицо.

Если бы там, на батарее, была моя девчонка, я бы еще

подумал. А если бы все-таки пришлось нажать кноп-

ку, то постарался бы не попасть. Но ведь есть такая

главная кнопка, которую может нажать какой-нибудь

сумасшедший. Конечно, главная кнопка под тройным

контролем, но что, если сумасшедшего будут контро-

лировать тоже сумасшедшие? Тогда уже не будет ни

перелета, ни недолета – мы все взлетим на воздух,

и ты, и я, и парни, которые с нами сидят, и наши ма-

мы, и даже от той книжки про этого... как его... Гай-

авату... останется только пепел, а может, даже и пеп-

ла не будет... Война – это дерьмо, и мне кажется,

что я весь измазан в дерьме... Поверь мне, я не убий-

ца по натуре, и эти парни тоже. Но я выполнял при-

каз, и такова сегодняшняя война, что я даже не знаю,

скольких я убил... И я мог убить тебя...»

В 1950 году, во время холодной войны, Гарри Тру-

мэн сказал: «Я пришел к выводу, что самым лучшим

средством спасти жизни нашей молодежи и жизни

японских солдат (!) было сбросить бомбу и положить

конец войне. Я это сделал. И я должен вам сказать,

что я это сделаю снова, если буду к этому вынужден».

Что можно сказать об этом? Бывает, конечно, вынуж-

денность применять жестокость как самозащиту, но

гордиться жестокостью, даже вынужденной,—это уже

дурно пахнет. В отличие от Трумэна, этот боцман не

гордился тем, что убивал. Он не хотел быть сверхче-

ловеком – он просто был человеком и в своих му-

ках совести был христианнее гордившегося своей на-

божностью бывшего президента. Вряд ли боцман чи-

тал Торо, но уверен, что ему бы понравились такие

слова: «Мне хочется напомнить моим согражданам,

что прежде всего они должны быть людьми, а потом

уже – при соответствующих условиях – американ-

цами...»

Эти слова в равной степени можно адресовать лю-

дям всех наций. А все-таки боцман воевал, хотя и про-

тип своих убеждений. Толстой по этому поводу заме-

тил: «Если бы все воевали только по своим убежде-

ниям, войны бы не было».

РЕЦЕНЗИЯ С ОПОЗДАНИЕМ НА СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ

Но был ли абсолютно прав гениальный писатель?

Действительно, редко удается встретить людей, ко-

торые открыто бы посмели заявлять, что необходи-

мость войн – их убеждение. Мне лично почти не при-

ходилось. Если оглядеться вокруг в хорошем наст-

роении, то может показаться, что нас окружают

сплошь сторонники мира. В Гамбурге я разговари-

вал с бывшим гитлеровским генералом – ныне ми-

лым пенсионным старичком, чей сын занимался в

университете русской литературой. Конечно, генерал

говорил, что воевал против своих убеждений. Он го-

ворил, что не ушел в отставку только потому, что

на его место пришли бы гораздо худшие люди. Ста-

рая теория! Кроме того, генерал говорил, что он тоже

человек, и боялся. Присутствовавшая при разговоре

жена трогательно добавила: «Наш телефон все вре-

мя прослушивался». Генерал говорил, что он ста-

рался сделать все, что от него зависело, для смягче-

ния жестокости войны. Он вспомнил, как под Орлом

лично распорядился выдать рулоны обоев рус-

ским военнопленным, с тем чтобы они могли обмо-

тать свои обмороженные ноги. Ну что ж, спасибо и за

это, хотя почему-то не хочется говорить за это спаси-

бо. Конечно, часть людей, участвуя в несправедли-

вом поп не, делает это не из убеждений, а из страха,

ибо неповиновение наказуемо. Но часть людей все-

ми! участвует в несправедливой войне потому, что

им внушили убеждение в ее справедливости. Не так

давно я приобрел в Москве у букиниста книгу не-

известного мне С. Кузьмина «Война в мнениях пере-

довых людей», изданную в Петербурге семьдесят

лет назад. Саморазоблачительные высказывания не-

которых «передовых» людей, сделавших войну своей

профессией. «Война есть нравственное лекарство,

которым пользуется природа, когда ей не хватает ос-

тальных средств, чтобы вернуть людей на их насто-

ящий путь» (Бисмарк). «Война поддерживает в лю-

дях все великие благородные чувства» (Мольтке).

«Только войной добывается цивилизация» (Мантегац-

ца). «Я советую вам не труд, а войну. Война и му-

жество совершили больше славных дел, чем любовь

к ближним» (Ницше). У войны всегда были не толь-

ко ее прямые исполнители, но и ее оправдатели. Про-

паганда всегда была смазочным маслом военной ма-

шины. Пессимизм, уверяющий, что война в самой

природе человека, опустошающе влиял на людей еще

с древних времен. «Война—это естественное состоя-

ние народов» (Платон). «Война – это творец, нача-

ло всех вещей» (Гераклит). Но эта книга афоризмов

о войне доказывает, что движение за мир существу-

ет столько же, сколько существует человечество.

«Убийства, совершаемые обыкновенными людьми, на-

казываются. Но что сказать о войнах, о бойнях, ко-

гда истребляются целые нации?» (Сенека). Христи-

анский ритор Лактанций, живший в третьем веке, за-

клинал: «Носить оружие христианам не дозволено,

ибо их оружие только истина». Гюго воскликнул: «Об-

щество, допускающее войну, человечество, допускаю-

щее нищету, кажется мне обществом, человечеством

низшим, а я хочу общества, человечества высшего».

Великий француз был прав, говоря в равной степени

о войне и нищете, ибо война – это моральная нище-

та человечества. В Севастополе под ядрами, разве-

явшими романтический ореол вокруг войны, Толстой

сказал людям, как укоряющий учитель детям: «Вой-

на не любезность, а самое гадкое дело в жизни: на-

до понимать это, а не играть в войну». Неистовый

Гладстон гневно швырнул в лицо апологетов войны:

«Милитаризм есть проклятие цивилизации». Ненави-

дел войну Гоббс, но он не верил в возможности лю-

дей уничтожить войну: «Человечество – это волчья

порода, всегда готовая растерзать друг друга». Спен-

сер, наоборот, видел возможность уничтожения войны

в нравственном совершенствовании людей: «Сама

идея, что всякие преобразования могут и должны со-

вершаться лишь мирным путем, предполагает высо-

конравственное чувство».

Семьдесят лет, прошедшие с года выпуска этой

книги, сделали войну гораздо страшнее. Но именно

эти семьдесят лет, включающие в себя опыт двух ми-

ровых войн, опыт Карибского кризиса, корейской и

вьетнамской войн, напряжения на Ближнем Востоке,

опасных инцидентов на советско-китайской границе,

именно эти годы, как никакие другие, укрепили идею

п"того уничтожения войны. Порой кажется даже, что

гама атомная бомба, ужаснувшись самой себя, если

бы, конечно, у нее были разум и совесть, покончи-

ла бы жизнь самоубийством. Хельсинкские соглаше-

ния показывают невиданное доселе единодушие самых

разных стран с самыми разными политическими сис-

темами в отношении к кардинальному вопросу об уни-

чтожении войны. Если человек создал войну, он ее

может и уничтожить. Но бомбы уничтожить нетрудно-

трудней уничтожить то, что порождает войну. Недо-

верие—мать войны. В давние времена захватниче-

ство порой носило откровенно варварский характер,

не прикрываясь политикой. Теперь политика стала

хозяйкой мира, а война лишь ее орудие. Ко всем

расизмам вдобавок образовался новый: политический

расизм.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ РАСИЗМ

Начало политического расизма следует искать в ра-

сизме религиозном. Распятие Христа книжниками и

фарисеями было одним из первых проявлений рели-

гиозного расизма, хотя, конечно, не самым первым.

Когда львы раздирали своими когтями христиан в

Колизее, это была попытка разваливающейся импе-

рии разодрать в клочья новую утверждавшуюся идею.

Могли ли знать христианские мученики, что их идея

будет затем растлена другими фарисеями – с крес-

том в одной руке и мечом в другой? Христос стал не-

прерывно распинаем палачами, которые только назы-

вали себя христианами. Крестовые походы, охота за

ведьмами, костры инквизиции, бесконечные религи-

озные войны – долгая, растянутая на столетия

Варфоломеевская ночь средневековья. Затем ду-

ховное средневековье опустилось на Германию Вар-

фоломеевской ночью фашизма. Фашизм был соедине-

нием расизма в первом смысле этого слова и расиз-

ма политического. Что же мы видим сегодня? Расизм

в его первом смысле все еще остается живучим – то

мы видим сионизм, то антисемитизм, то белые прези-

рают черных за то, что они черные, то черные не

доверяют белым только потому, что они белые. Ра-

сизм религиозный тоже еше жив, и хотя и на протес-

тантов и католиков одинаково распространяется за-

поведь «Не убий!», протестанты все еще убивают

католиков и католики—протестантов. Но самое страш-

ное – это все-таки политический расизм, когда неже-

лание позволить другому человеку иметь свою собст-

венную политическую точку зрения на общество пере-

ходит в ненависть, порой даже большую, чем к цвету

кожи или вероисповеданию. Политический расизм

сразу проявился и в западном антикоммунизме, когда

четырнадцать держав пытались еще в пеленках заду-

шить наше молодое социалистическое государство.

Великий русский поэт Есенин, который никогда не

был членом большевистской партии, сразу почувство-

вал этот политический расизм на себе, приехав в два-

дцатых годах с Айседорой Дункан в США: «Оказы-

вается, Вашингтон получил о нас сведения, что мы

едем как большевистские агитаторы. Могут послать

обратно, но могут и посадить. Взяли с нас подписку

не петь «Интернационал». Другой великий поэт —

Маяковский, предъявляя в Европе свой красный пас-

порт полицейскому чиновнику, увидел, что тот берет

этот паспорт «как ежа, как бритву обоюдоострую».

Призывая к открытию второго фронта, Чарлз Чап-

лин сказал на митинге в Сан-Франциско в 1941 году:

«Я не коммунист, я просто человек и думаю, что мне

понятна реакция любого другого человека. Комму-

нисты такие же люди, как мы. Если они теряют ру-

ку и ногу, то страдают так же, как и мы, и умира-

ют они точно так же, как мы. Мать коммуниста та-

кая же женщина, как и всякая мать. Когда она по-

лучает трагическое известие о гибели собственного

сына, она плачет, как плачут другие матери. Чтобы

понять ее, мне нет нужды быть коммунистом». Не

забыли ли некоторые люди эти простые, но великие

слова? Общая борьба против фашизма объединила

миллионы честных людей самых разных вероисповеда-

ний и политических воззрений как из капиталисти-

ческого, так и социалистического мира. Несмотря на

все ее ужасы и, может быть, благодаря им вторая

мировая война дала человечеству пример возмож-

ности этого объединения и в будущем. Однако, как

это часто бывает в истории, борьба против общего вра-

га объединяет, а победа разъединяет. Микробы поли-

тического расизма, притаившиеся во время войны, ста-

ли снова вылезать наружу. Городу Ковентри не нуж-

но было быть коммунистическим, чтобы понимать

Сталинград, а Сталинграду не нужно было быть ка-

питалистическим, чтобы понимать Ковентри. Но

между Ковентри и Сталинградом опустился желез-

ный занавес. В 1947 году Трумэн издал приказ, со-

гласно которому более двух миллионов американских

служащих подлежали проверке на лояльность. В го-

ды войны были выпущены американские фильмы

«Песня о России», «Северная звезда», «Миссия в

Москву», воспевшие союзническую дружбу советско-

го и американского народов. Я смотрел эти фильмы,

когда был еще сопливым мальчишкой в Сибири. Эти

фильмы были наивны, но трогательны. Можно ли

было представить, что сразу после войны начнется

лихорадочная охота за ведьмами в Голливуде? Писа-

телю Альва Бесси инкриминировали даже участие

в рядах добровольческого американского батальона

в Испании. «Это не вы здесь нас судите, – бросил

в лицо комиссии по расследованию антиамериканской

деятельности Джон Говард Лоусон,– это вы стоите

перед судом американского народа». В результате

травли умерли артисты Мэри Крисченс и Джон Бра-

ун, покончили с собой Ф. Лей и жена осужденного ре-

жиссера Дитриха. Во время войны фашисты разоб-

рали уникальный алтарь, сделанный польским скуль-

птором тринадцатого века Витом Ствошем, и вывезли

его в Германию. После того как польский доку-

ментальный фильм «Вит Ствош» был показан в ки-

нотеатре «Джорджтаун» в Вашингтоне, владельца

кинотеатра вызвали в комиссию Маккарти по обви-

нению в подрывной деятельности.

В День Победы я был на Красной площади и пом-

ню, как мы восторженно подбрасывали в воздух аме-

риканских и английских офицеров. Совсем еще юный

поэт, я в 1949—1950 годах захаживал в коктейль-холл

на улице Горького и помню одного американца —

в ярких желтых ботинках, с каким-то немыслимым

галстуком, похожим на хвост павлина,– кажется, этот

американец был из посольства. Да откуда же он еще

мог быть, ведь тогда у нас не было иностранных ту-

ристов. Американец сидел всегда один за столиком,

попыхивал трубкой и насмешливо наблюдал, как,

несмотря на очередь у дверей, никто не решался под-

сесть к нему за столик. Теперь мы уже не подбрасы-

вали союзников в воздух. Казалось, что самого воз-

духа не было. Как это странно вспомнить сейчас,

когда молодые американцы с бахромой на джинсах

и с гитарами стали неотъемлемой частью пейзажа

Москвы; когда совсем недавно я пил водку в золото-

искательском городе Алдан с представителем амери-

канской компании, инструктирующим сибирских ра-

бочих, как управлять катерпиллерами; когда тысячи

москвичей слушают во Дворце спорта американский

джаз или музыку Бриттена в Консерватории, а тыся-

чи ньюйоркцев приходят в Мэдисон сквер гарден,

в Фелт Форум послушать русского поэта. Нужно

быть слепцом, чтобы не понимать того, что мы живем

в новую эру. Разве это не новая эра, когда все чело-

вечество следит у своих телевизоров, как медленно

сближаются где-то в космосе руки людей, принадле-

жащих к разным народам, разным политическим

системам,– но все-таки руки, сумевшие пробиться

друг к другу сквозь железный занавес политическо-

го расизма?-

ОСКОЛКИ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА В ГЛАЗАХ

Я горд тем, что именно наша страна прорвала

железный занавес. Переломный момент наступил,

когда Москва распахнула двери нескольким тысячам

молодых иностранцев, съехавшимся на Всемирный

фестиваль молодежи,– в один день в Москве оказа-

лось столько иностранцев, сколько не было примерно

за двадцать пять предшествующих лет. Однако оскол-

ки железного занавеса крепко застряли в глазах не-

которых людей. Идеологические капитаны-крабы про-

должали царапать своими клешнями дно корабля

истории. В 1960 году на фестивале в Хельсинки я впер-

вые лицом к лицу столкнулся с политическим расиз-

мом в действии, когда фашиствующие молодчики пыта-

лись разгромить советский клуб. Помню одну нашу

балерину, еще девочку,– во время концерта под ан-

тикоммунистические выкрики ее забросали камнями и

пустыми бутылками, повредив ногу. Худенькие плечи

балерины вздрагивали—она плакала и растерянно

спрашивала: «За что?» В Нью-Йорке в офисе покой-

и .го Сола Юрока—импресарио, организовавшего кон-

церты советских артистов, была подложена бомба, и

н результате взрыва погибла ни в чем не повинная

>етарша Айрис Кунис. Этот политический расизм

и почувствовал и на себе, когда, едва только начал

чтить лирическое стихотворение о любви «Краде-

ные яблоки» в Сан-Поле, штат Миннеаполис, меня

сбили с ног, сбросили со сцены и стали бить нога-

ми. Во время вручения мне профессорской мантии

и Киипс-колледже улюлюкающие хулиганы разорва-

ли ее в клочья. Когда я приехал в Гонконг, одна из

и!ы о нч написала, что я прибыл сюда с секрет-

поп миссией переговоров с тайваньскими представи-

телями на предмет установления в Тайване ракет, на-

правленных против континентального Китая (!).

В Австралии было совершено нападение на Андрея

Вознесенского, которого по-братски защитили амери-

канские поэты Ферлингетти и Гинсберг. Так же по-

братски меня защищали своими крепкими кулаками

американские слушатели, и снова возникало счастли-

вое чувство второго фронта. Но разве хотя бы один

артист или поэт, приезжая с Запада, испытывал у

нас, в Советском Союзе, атаки на его искусство? Разве

кто-нибудь потрясал антиамериканскими лозунгами

и швырял сероводородные бомбы во время выступле-

ния Роберта Фроста в кафе «Аэлита» перед москов-

ской молодежью? Разве Дюка Эллингтона террори-

зировали политическими провокациями на сценах

Москвы?

Помните, что говорил боцман на Филиппинах:

«Когда мы нажимаем кнопки, мы не видим лиц».

Культура – это лицо наций, и мы должны видеть

лица друг друга и знать их так, чтобы создалась мо-

ральная невозможность нажимать кнопки. Но для

того, чтобы видеть, нужно вынуть осколки железно-

го занавеса из глаз.

как их ВЫНУТЬ?

Человечество запуталось в политических терми-

нах, смешивая их с моральными. Антикоммунизм по-

родил циничную фразу: «Только мертвый коммунист

хорошо пахнет». Называть человека врагом челове-

чества только потому, что он коммунист или некомму-

0 Е. Евтушенко |б|

лист,– фальшивое обвинение. Если бы на одном мос-

ту стояли коммунист и некоммунист и увидели бы

тонущего в реке ребенка, то лучшим из них был бы

тот, кто прыгнул бы в реку. А если бы они сделали

это оба, то их духовное единство в этот миг было бы

выше их политических разногласий. Все мы дети че-

ловечества, но и человечество наш ребенок. Этого

ребенка надо спасти, потому что он в опасности.

На Аляске я встретил падре Сполеттини, священни-

ка крошечной деревянной церкви в эскимосском по-

селке. Представление об иезуитах у меня всегда связы-

валось с таинственными заговорами, с перстнями, на-

полненными ядом, с капюшонами и кинжалами. Все

свои деньги падре отдавал на сельскую библиотеку,

стараясь дать эскимосским детям хотя бы минималь-

ное образование. Падре энергично боролся за права

эскимосов, против хищнического истребления жи-

вотных Аляски, был как родной в эскимосских «иг-

лу», и эскимосы называли его отцом без какого-либо

религиозного раболепия, а просто по-человечески. Он

совсем не был похож на иезуита в переносном смыс-

ле этого слова. Тогда я подумал: а так ли важно,

как себя человек называет? Ведь можно называть

себя христианином, а быть на самом деле фарисеем-

инквизитором? Ведь можно называть себя атеистом,

а по своему отношению к ближним быть более хрис-

тианином, чем какой-нибудь лицемер, гордо заявляю-

щий, что он христианин? Так ли уж важны термины?

Не более ли важно то, чем человек на самом деле

является? Разве нельзя при всех разных вероиспове-

даниях и политических убеждениях выработать нако-

нец единые принципы во имя главных основ челове-

ческой жизни – мира, здоровья, процветания, куль-

туры, свободы? Джон Кеннеди, конечно, не был

коммунистом. Он был представителем определенного

класса, его воспитанником и защитником. Но 18 ок-

тября 1962 года он сказал: «Если мы не можем

сейчас положить конец нашим разногласиям, то по

крайней мере можем содействовать созданию мира,

в котором может существовать разногласие. Все

мы дышим одним воздухом. Все мы заботимся о бу-

дущем наших детей. И все мы смертны». Под этими

словами могли бы подписаться многие коммунисты.

Но если коммунисты могут подписаться под словами

нс-коммуниста, говорящего о мире как о единствен-

ном спасении человечества, а некоммунисты под сло-

вами коммуниста, отвергающего любую войну, в том

цмсле и холодную, то не означает ли это, что мир в

мире – это и есть то политическое убеждение, которое

может и должно стать общим для всего честно мыс-

лящего человечества?

Говорят, что бывают разные разрядки – и пло-

хая, н хорошая. Но при современном оружии даже

несоиершеппая разрядка все-таки лучше войны, и на-

цо I и ми, нее, чтобы усовершенствовать эту раз-

ря мчу, не прибегая ни к каким видам морального

шантажа или экономического давления, ибо это мо-

жет отбросить нас в прошлое. Мир в мире, если он

стабилизируется,– это и есть путь к наибольшему

благу и свободе. Мир в мире – это и есть то духов-

ное оружие, которое должно разрушить бастионы, по-

литического расизма.

ДЕТИ ЗА СТЕКЛОМ

Несколько лет назад я возвращался домой из

Австралии. Моим соседом в самолете был австралий-

ский фермер лет семидесяти – крепенький, красно-

щекий, налитый здоровьем и оптимистическим любо-

пытством. Он скопил за свою рабочую жизнь кое-ка-

кие деньжонки и решил на старости лет взглянуть

на мир. До сих пор фермер никогда не покидал пре-

делов Австралии, да и знание родины у него ограничи-

валось знанием собственных овцеводческих пастбищ.

Например, он сказал мне, что никогда не видел або-

рт гнои. Нее вызывало в нем восторг—и то, как, пока-

чивая бедрами, стюардессы катили по проходу сто-

лик с крошечными бутылочками, и то, что где-то

внизу, изумрудно просвечивая сквозь облака, проплы-

вали неизвестные ему ранее острова, и то, что на

его груди болтался новенький «Поляроид», которым

фермер предполагал запечатлеть ожидаемую красо-

ту мира. Фермер летел в Париж, я – в Москву, одна-

ко забастовка работников аэролинии остановила его