Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

чтобы кровь хлестнула?

Вам в пах плескали купороса?

По пальцам били сЫого^о?»3

Я выдавал

сначала мертвых,

но мне сказали:

«Без уверток!»

1 Один раз (исп.).

2 Зад (исп.).

3 Больно (исп.).

Мою сестру

со мною рядом

Они насиловали стадом.

Электропровод ткнули в ухо.

Лишь правым слышу.

В левом – глухо.

Всех предал я,

дойдя до точки,

не разом,

а поодиночке.

Что мог я

в этой мясорубке?

Я – 1гаМог I

Олега,

Любки,

Ошибся в имени Фадеев...

Но я не из шпиков-злодеев,

Я поперек искромсан,

вдоль.

Не я их выдал —

моя боль...»

Он мне показывает палец,

где вырван был при пытке ноготь,

и просит он,

беззубо скалясь,

его фамилии не трогать.

«Вдруг живы мать моя,

отец?!

Пус1ь думают, что я —

мертвец.

За что им эта уег^иепха?» 2 —

и наливает ром с тоской

предатель молодогвардейцев

своей трясущейся рукой...

В бытность мою пионером неподалеку от метро

«Кировские ворота», в еще не снесенной тогда биб-

лиотеке имени Тургенева, шла читательская конфе-

ренция школьников Дзержинского района по новому

варианту романа «Молодая гвардия».

Присутствовал автор – молодоседой, истощен-

но красивый. Переделка романа, очевидно, далась

1 Предатель, (исп.).

2 Позор (исп.).

ему нелегко, и он с заметным напряжением вслуши-

вался в каждое слово, ввинчивая кончики пальцев

п белоснежные виски, как будто его скульптурную

голову дальневосточного комиссара мучила непре-

рывная головная боль.

Мальчики и девочки в пионерских галстуках, дер-

жа в руках шпаргалки, на сей раз составленные с го-

рячим участием учителей, пламенно говорили о том,

что если бы они оказались под гестаповскими пытка-

ми, то выдержали бы, как бессмертные герои Крас-

нодона.

Я незапланированно поднял руку. В президиуме

произошел легкий переполох, но слово мне дали.

Я сказал:

– Ребята, как я завидую вам, потому что вы так

| нерены в себе. А вот у меня есть серьезный недо-

статок. Я не выношу физической боли. Я боюсь шпри-

цем, прививочных игл и бормашин. Недавно, когда

мне выдирали полипы из носа, я страшно орал и да-

же укусил врача за руку. Поэтому я не знаю, как бы

я вел себя во время гестаповских пыток. Я торжест-

венно обещаю всему собранию и вам, товарищ Фа-

деев, по-пионерски бороться с этим своим недостат-

ком.

Величественная грудь представительницы гороно

тяжело вздымалась от ужаса. Но она мужественно

держалась, в последнее мгновение заменив крик об-

щественного возмущения, уже высунувшийся из ее

скромно накрашенных губ, на глубокий педагогиче-

ский вздох.

– Этот мальчик – позор Дзержинского райо-

на...– сказала она скорбным голосом кондитера из

«Трех Толстяков», когда в любовно приготовленный

им торт с цукатами и кремовыми розочками плюх-

нулся влетевший в окно продавец воздушных ша-

ров. – Надеюсь, что другие учащиеся дадут достой-

ный отпор этой вражеской вылазке...

Неожиданно для меня из зала выдернулся Ким

Карацупа, по кличке Цупа, который сидел на парте

за моей спиной и всегда списывал у меня сочинения

по литературе. Цупа преобразился. Он пошел к три-

буне не расхлябанной марьинорощинской походоч-

кой, обычной для него, а почти строевым шагом, как

на уроках по военному делу. Цупа пригладил рыжие

вихры и произнес голосом уже не пионера, а пионер-

вожатого:

– Как сказал Короленко: «Человек создан для

счастья, как птица для полета». Но разве трусы, бо-

ящиеся наших советских врачей, могут летать? Та-

ких трусов беспощадно заклеймил Горький: «Рож-

денный ползать летать не может». Трусость ужей не

к лицу нам, продолжателям дела молодогвардейцев.

Мы, пионеры 7-го класса «Б» 254-й школы, едино-

душно осуждаем поведение нашего одноклассника

Жени Евтушенко и думаем, что надо поставить во-

прос о его дальнейшем пребывании в пионерской ор-

ганизации...

– Ну почему единодушно? Говори только за се-

бя,– услышал я голос моего соратника по футболь-

ным пустырям Лежи Чиненкова, но его выкрик пото-

нул в общих аплодисментах.

– Постойте, постойте, ребята... – вставая, ска-

зал неожиданно высоким, юношеским голосом Фаде-

ев. Лицо его залил неестественно яркий, лихорадоч-

ный румянец. – Так ведь можно вместе с водой и

ребенка выплеснуть... А вы знаете, мне понравилось

выступление Жени. Очень легко – бить себя в грудь

и заявлять, что выдержишь все пытки. А вот Женя

искренне признался, что боится шприцев. Я, напри-

мер, тоже боюсь. А ну-ка, проявите смелость, подни-

мите руки все те, кто боится шприцев!

В зале засмеялись, и поднялся лес рук. Только

рука Цупы не поднялась, но я-то знал, что во время

прививки оспы за билет на матч «Динамо»—ЦДКА

он подсунул вместо себя другого мальчишку под иг-

лу медсестры.

– Не тот трус, кто высказывает сомнения в себе,

а тот трус, кто их прячет.

Смелость – это искренность, когда открыто го-

воришь и о чужих недостатках, и о своих... Но начи-

нать надо все-таки с самого себя... – сказал Фадеев

почему-то с грустной улыбкой.

Зал, только что аплодировавший Цупе, теперь так

же бурно зааплодировал писателю.

Величественная грудь представительницы гороно

облегченно вздохнула.

– Наш дорогой Александр Александрович дал нам

всем пример здорового отношения к своим недостат-

Кал, когда он учел товарищескую критику и создал

поныв, гораздо лучший вариант «Молодой гвар-

дии», – сказала она-

Фалеев снова ввинтил кончики пальцев в свои

белоснежные виски...

Мой старший сын

ковер мурыжит кедом.

Он мне, отцу,

и сам себе —

неведом.

Кем будет он?

Каким?

В шестнадцать лет

он сам —

еше не найденный ответ.

Аой старший сын стоит на педсовете,

мой старший сын —

мой самый старший сын,

как все на свете

замкнутые дети,—

один.

Он тугодум,

хотя смертельно юн.

Петь у него проклятая привычка

молчать – и все.

К нему прилипла кличка

«Молчун».

По он в молчанье все-таки ершист.

Он взял и не по-нашему постригся,

и на уроке

с грозным блеском «фикса»

учИТбЛЪНИЦЯ крикнула:

«Фашист!»

Кто право аал такое педагогу

бить ложную гражданскую тревогу

и неубийцу —

хоть он утопись! —

убить презренным именем убийц?!

О, если бы из гроба встал Ушинский,

он, может быть, ее назвал фашисткой...

Но надо поспокойней, наконец,

Я здесь необъективен.

Я отец.

Мой старший сын —

он далеко не ангел.

Как я писал:

«застенчивый и наглый»,

стой i он,

как побритый дикобраз,

на педсовет не поднимая глаз.

Молчун,

ходящий в школьных стеньках разин

стоит он

антологией немой

ошибок грамматических и нравственных,

а все-таки не чей-нибудь,

а мой.

Мне говорят с печалью на лице:

«Есть хобби у него —

неотвечайство.

Ну отвечай же, Петя,

приучайся!

Заговори хотя бы при отце!

У вас глухонемой какой-то сын.

В нем —

к педагогам явная недобрость.

Позавчера мы проходили образ

Раскол ьникова...

Вновь молчал, как сыч...

Как подойти к такому молчуну?

Ну почему молчал ты,

почему?»

Тогда он кедом ковырнул паркет

и вдруг отмстил за сбритые волосья:

«Да потому, что в заданном вопросе

вы дали мне заранее ответ...»

И тут пошло —

от криков и до писка:

«Я спрашивала,

как заведено,

по всей методологии марксистской,

по четким уложеньям гороно...

Ну что ты ухмыляешься бесстыже?

Вы видите теперь —

нам каково?

Вы видите, какой ваш сын?»

«Я вижу».

И правда,

вдруг увидел я его.

...Мы с ним расстались после педсовета.

Унес он молчаливо сквозь толпу

саднящую ненайденность ответа

и возрастные прыщики на лбу.

И я молчун,

хоть на слово и хлесток,

молчун,

который мелет без конца,

зажатый,

одинокий, как подросток,

но без огца...

У меня есть еще два сына—Саша и Тоша. Их по-

ка не вызывают на педсоветы, поскольку Саше —

только шесть, а Тоше—пять.

Когда я учил Сашу читать, дело шло туго, но он—

очевидно, по Фрейду—мгновенно прочел вслух слово

«юбка». Как большинство детей на земле мои сыно-

вья постоянно около юбок, а не около моих шляю-

щихся неизвестно где штанов. Саша вовремя начал

ходить, вовремя заговорил. У Саши странная смесь

взрывчатой, во все стороны расшвыриваемой энергии

и неожиданных приступов подавленной сентименталь-

ности. Он может перевернуть все кверху дном, а по-

том вдруг замирает, прижавшись лбом к окну, по ко-

торому ползут струйки дождя, и долго о чем-то ду-

мает.

Тоша плохо отсасывал молоко, не рос, лежал

НепОДВИЖВО. Родничок на его голове не закры-

вался.

– Плохой мальчик. Очень плохой... – проскрипе-

ла знаменитая профессор-невропатолог и безнадежно

покачала безукоризненно белой шапочкой.

В наш дом вошло зловещее слово «цитомегалови-

рус».

Но моя жена – англичанка с так нравящимся всем

кавказцам именем Джан—не сдавалась.

Она не давала Тоше умирать, не давала ему не

шевелиться, разговаривала с ним, хотя он, может

быть, ничего не понимал. Впрочем, говорят, дети

слышат и понимают все, даже когда они в материн-

ской утробе.

Однажды рано утром Джан затрясла меня за пле-

чо с глазами, полными счастливых слез:

– Посмотри!

И я увидел над боковой стенкой детской кроват-

ки, сделанной из отходов мрачного учрежденческого

ДСП, впервые поднявшуюся, как перископ, белоку-

рую головку нашего млалшего сына с уже полусмыш-

леными глазами.

Цитомегаловирус сделал свое дело – он успел

разрушить часть мозговых клеток. Но неистовая

Джан с викторианским упорством раскопала новей-

шую программу физических упражнений, когда три

человека не дают ребенку отдыхать, двигают его ру-

ками и ногами и заставляют его самого двигаться.

Непрерывный труд. Восемьдесят упражнений с деся-

ти утра до шести вечера. Тогда другие клетки акти-

визируются и принимают на себя функции разру-

шенных.

Появились помощники. Некоторые оказались спо-

собными лишь на помощь всплесками и быстро ис-

парялись, исполнив разовый гуманистический долг.

Я заметил, что многие могут быть добровольцами

лишь по общественному поручению, а добровольное

добровольчество им неведомо. Но были и те, кто ра-

ботали, как волы.

Конечно, сама Джан. Ангел-хранитель нашей

семьи, бывшая калужская медсестра Зина, которой

Тоша сказал свое самое первое в жизни «Зн».

Геодезистка-татарка Валентина Карнмовна с

вкрадчивой кочевничьей походкой и черносливнымн

глазами – «Ки». Украинка Вера, защитившая дис-

сертацию о воспитании детей у японцев, хотя она ни

разу не побывала в Стране восходящего солнца по

причинам, от нее не зависящим, – «Ве». Аспирантка-

психолог, сибирячка, по происхождению из ссыльных

поляков, Марина—«Ряэ. Знаменитый ватерполист, а

ныне просто хороший человек – Игорь. Студент-аб-

хазец Валера, тайно пишущий стихи, из которого

никогда не получится поэт, но зато получится пре-

красный отец – «Ле». Похожий на Илью Муромца

и одновременно на миллионера Савву Морозова,

поддерживавшего большевистскую подпольную орга-

низацию, шофер и бильярдист Вадим, приносящий

в подарок то выигранные им бронзовые подсвечники,

|| банку маринованных белых грибов из тоскующего

ПО нему родного Ярославля – «Ди». Мой старший

• ми Петя – «Пе». Самые дисциплинированные по-

мощники – английские студенты из института рус-

ского языка для иностранцев, напевающие Тоше во

Время упражнений его любимую песенку сВ1аск

1Пеер», соперничающую только с «Крокодилом Ге-

ний». Тоша их называл так: «Дж», «Э», «Ру»,

-«>. А трудное имя Джупа он как по волшебству

произнес сразу.

Образовался целый интернационал, поднима-

ющий на ноги ребенка. Этот интернационал разми-

нал его, мял, как скульптор мнет глину. Этот интер-

национал лепил из него человека. И благодарный

за это маленький человек прилежно ползал по полу,

дуя на маячащие перед ним зажженные спички, со-

ня, взбирался и спускался по лестнице, переверты-

вался с боку на бок, взлетал к потолку на веревоч-

ных качелях, пыхтел в прозрачной воздушной маске,

и его фиалковые мамины глаза стали потихонечку

думать, а ноги, раньше такие неловкие, как у дере-

вянненького бычка, стали все крепче и крепче ходить

по земле.

Но в нашем доме появлялись и наблюдатель-

ствующие поучителн.

Ужас вызывало то, что с ребенком играют спич-

ми. Настежь открытые форточки бросали в дрожь,

как потрясение основ. А одна дама, бывшая заведу-

ющая отделом знамен в магазине «Культтовары» на

улице 25го Октября, пришедшая узнать, не нужна

ЛЯ нам «домоправительница» – она именно так и

сказала, избегая унизительного, по ее мнению, слова

"домработница», – трагически воздела руки, увиден

Тошины гимнастические сооружения и кольца, ввин-

ченные в потолок:

– Простите меня, но это же средневековая ка-

мера пыток. Ребенку прежде всего нужен покой и

калорийная пиша!

А с Тошей продолжали работать, и врач-логопед,

с библейскими печальными глазами, Лариса, до-

ставала один за другим по новому звуку из его губ

волшебным металлическим прутиком с шариком на

конце.

А позавчера Тоша, когда мы, незаметно для не-

го, перестали поддерживать его за локти, впервые

начал подпрыгивать сам на старой раскладушке, как

на батуте, и сказал трудное полуслово «пры».

Поднять бы и Пегю,

и Сашу,

и Тошу,

на мам не свалив,

но если чужих, неизвестных, мне брошу,

я брошу своих.

Поднять бы сирот Кампучии,

Найроби,

спасти от ракет.

Детишек чужих,

как чужого народа,

нет.

Поднять бы мальцов из Аддис-Абебы.

всем дать им поесть,

шепнуть зулусенку:

«Хотелось тебе бы

Шекспира прочесть?»

И может, от голода в Бангладеше

тот хлопчик умрет,

который привел бы к единой надежде

всемирный наш род.

Заманчив проект социального рая,

но полная стыдь,

всех в мире детишек усыновляя,

своих запустить.

Глобальность порой шовинизма спесивей-

Я так ли живу?

Обнять человечество —

это красивей,

чем просто жену.

Я занят планетой,

раздрызгай,

раскрошен.

Не муж —

срамота.

Свой сын,

если он позаброшен, —

он брошен.

Он-г

как сирота.

Должны мы бороться за детские души,

должны,

должны...

По что, если под поучительской чушью

в нас нету души?

Учитель —он доктор,

а не поучи гель,

и школа —

роддом.

Сначала вы право учить получите —

учите потом.

Должны мы бороться за детские души,

но как?

Отвратно игрушечное оружие

в ребячьих руках.

Должны мы бороться за детские души

прививкой стыда,

чтоб не уродились

ни фюрер,

ни дуче

из них никогда.

Но прежде чем лезть с поучительством грозным

И рваться в бои

за детские души —

пора бы нам, взрослым,

очистить свои...

В 1072 году в городе Сент-Пол, штат Миннесота, я

читал стихи американским студентам на крытом ста-

ионе, стоя на боксерском ринге, с которого непре-

дусмотрительно были сняты металлические стойки

и канаты. Внезапно я увидел, что к рингу бегут мо-

лодые люди – человек десять. Я подумал, что они

хотят поздравить меня, пожать мне руку, и шагнул

к краю ринга. Лишь в последний момент я заметил,

что лица у них вовсе не поздравительные, а жесткие,

деловые и в руках нет никаких цветов. По залу про-

неслось многочисленное «а-ах!», ибо зал видел то,

чего не видел я,– еще нескольких молодых людей,

вскочивших на ринг сзади и набегавших на меня со

спины. Резкий толчок в спину швырнул меня вниз,

прямо под ноги подоспевшим «поздравителям». Все

было сработано синхронно. Меня, лежащего, начали

молниеносно и четко бить ногами. Единственное, что

мне запомнилось, – это ритмично опускавшаяся на

мои ребра, как молот, казавшаяся в тот миг гигант-

ской, рубчатая подошва альпинистского ботинка с

прилипшей к ней розовой оберткой от клубничной

жвачки. И еще: сквозь мелькание бьющих меня под

дых ног я увидел лихорадочные фотовспышки и моло-

денькую девушку-фоторепортера, которая, припав на

колено, снимала мое избиение так же деловито, как

меня били. Мой друг и переводчик Альберт Тодд

бросился ко мне, прикрывая меня всем телом. Ак-

тер Барри Бойс схватил стойку от микрофона и на-

чал орудовать ею, как палицей, случайно выбив зуб

ни в чем не повинному полицейскому. Опомнившие-

ся зрители бросились на нападающих, и, схваченные,

поднятые их руками, те судорожно продолжали коло-

тить ногами по воздуху, как будто старались меня

добить. Задержанные оказались родившимися в США

и Канаде детьми бандеровцев, сотрудничавших с Гит-

лером, как будто фашизм, не дотянувшийся во

время войны до станции Зима, пытался достать ме-

ня в Америке. Шатаясь, я поднялся на ринг и читал

еще примерно час. Боли, как ни странно, я не чув-

ствовал. На вечеринке после концерта ко мне подош-

ла та самая молоденькая девушка-фоторепортер. Ее

точеная лебединая шея была обвита, как змеями,

ремнями «Никона» и «Хассенблата».

– Завтра мои снимки увидит вся Америка...—

утешающе и одновременно гордо сказала она.

Возможно, как профессионалка она была и пра-

ва, но мне почему-то не захотелось с ней разговари-

вать. Профессиональный инстинкт оказался в ней

сильней человеческого инстинкта – помочь. И вдруг

я ощутил страшную боль в нижнем ребре, такую, что

меня всего скрючило.

– Перелома нет...– сказал доктор, рассматривая

срочно сделанный в ближайшем госпитале снимок. —

Есть надлом... Мне кажется, они угодили по старому

надлому... Вы никогда не попадали в автомобильную

аварию или в какую-нибудь другую переделку?

И вдруг я вспомнил. Вместо рубчатой подошвы

альпинистского ботинка с прилипшей к нему розовой

оберткой от клубничной жвачки я увидел над собой

также вздымавшийся и опускавшийся на мои ребра

каблук спекулянтского сапога с поблескивавшим по-

лумесяцем стальной подковки, когда меня били на

I аре сорок первого года. Я рассказал эту историю

доктору и вдруг заметил в его несентиментальных

глазах что-то похожее на слезы.

– К сожалению, в Америке мы плохо знаем, чго

ваш народ и ваши дети вынесли во время войны...—

сказал доктор.– Но то, что вы рассказали, я увидел

как в фильме... Почему бы вам не поставить фильм

о вашем детстве?

Так во мне начался фильм «Детский сад» – от

удара по старому надлому.

С моего первого надлома по ребру я больше всего

ненавижу фашистов и спекулянтов.

Бьют по старому надлому,

бьют по мне —

по пацану,

бьют по мне —

по молодому,

бьют по мне —

почти седому,

объявляя мне войну.

Бьют фашисты,

спекулянты

всех живых и молодых,

каблучищами

таланты

норовя пырнуть под дых.

Бьют по старому надлому

мясники

и булочники.

Бьют не только по былому —

бьют

по будущему.

Сотня черная всемирна.

Ей с нейтронным топором,

как погром антисемитский,

снится атомный погром.

Под ее ногами – дети.

В них она вселяет страх

и террором на планете,

и террором в небесах.

По идеям бьют,

по странам,

топчут нации в пыли,

бьют по стольким старым ранам

исстрадавшейся земли.

Но среди любых погромов,

чуждый шкворню и ножу,

изо всех моих надломов

я неслом ленность сложу.

Ничего, что столько маюсь

с черной сотнею в борьбе.

Не сломался...

Не сломаюсь

от надлома на ребре!

– Какие дураки...– усмехнулся Пабло Неруда,

просматривая свежий номер газеты «Меркурио», где

его в очередной раз поливали довольно несвежей гря-

зью.– Они пишут, что я двуликий Янус. Они меня не-

дооценивают. У меня не два, а тысячи лиц. Но ни од-

но из них им не нравится, ибо не похоже на их ли-

ца... И слава богу, что не похоже...

Стояла редкая для Чили снежная зима 1972-го,

и над домом Пабло Неруды, похожим на корабль,

с криками кружились чайки, перемешанные с тревож-

ным предупреждающим снегом...

Есть третий выбор – ничего не выбрать,

когда две лжи суют исподтишка,

не превратиться в чьих-то грязных играх

ни в подхалима, ни в клеветника.

Честней в канаве где-нибудь подохнуть,

чем предпочесть сомнительную честь

от ненависти к собственным подонкам

в объятия к чужим подонкам лезть.

Интеллигенту истинному срамно,

гордясь незавербованной душой,

с отечеством своим порвав рекламно,

стать заодно с реакцией чужой.

Была совсем другой интеллигентность,

когда в борьбе за высший идеал

непредставимо было, чтобы Герцен

свой «Колокол» у Шпрингера издал.

Когда твой враг – шакал, не друг – акула.

Есть третий выбор – среди всей грызни

сесть меж двух стульев – если оба стула

по-разному, но все-таки грязны.

Но трети выбор мой – не просто «между».

На грязных стульях не сошелся свет.

Мой выбор – он в борьбе за всенадежду.

Без всенадежды гражданина нет.

Я выбрал то, чего не мог не выбрать.

Считаю одинаковой виной —

перед народом льстиво спину выгнуть

и повернуться к Родине спиной.

Рука генерала Пиночета не показалась мне силь-

ной, когда я пожал ее, – а скорее бескостной, бес-

кровной, бесхарактерной. Единственно, что неприятно

запомнилось,– это холодная влажнинка ладони. В мо-

ей пожелтевшей записной книжке 1968 года после зва-

ной вечеринки в Сантьяго, устроенной одним из ру-

ководителей аэрокомпании «Лан-Чили», именно так

и зафиксировано в кратких характеристиках гостей:

«Ген. Пиночет. Провинц. Рука холодн., влажн.». Мы

о чем-то с ним, кажется, говорили, держа бокалы с

одним из самых прекрасных вин в мире – «Макулем».

Если бы я мог предугадать, кем он станет, я бы, ви-

димо, был памятливей. Второй раз я его видел в 1972-м

на трибуне перед Ла Монедой, когда он стоял за

спиной президента Альенде, слишком подчеркнуто

говорившего о верности чилийских генералов, как

будто он сам старался себя в этом убедить. Глаза Пи-

ночета были прикрыты черными зеркальными очка-

ми от бивших в лицо прожекторов.

Третий раз я увидел Пиночета весной 1984-го,

когда я транзитом летел в Буэнос-Айрес через

Сантьяго.

Генерал самодовольно, хотя несколько напряжен-

но, улыбался мне с огромного портрета в аэропорту,

как бы говоря: «А вы-то меня считали провинциа-

лом». Под портретом Пиночета был газетный киоск,

где не продавалось ни одной чилийской газеты.

Когда я спросил продавщицу – почему, она огляну-

лась и доверительно шепнула:

– Да в них почти нет текста... Сплошные белые

полосы – цензура вымарала... Даже в «Меркурио»...

Поэтому и не продаем...

А рядом, в сувенирном магазинчике, я, вздрогнув,

увидел дешевенькую ширпотребную чеканку с профи-

лем Пабло.

Им стали торговать те, кто его убили.

На Риепте а"е Ьоз 5изр1го5,

на Мосту Вздохов,

я,

как призрак мой собственный, вырос

над побулькиваньем водостоков.

Здесь ночами давно не вздыхают.

Вздохи прежние

издыхают.

Нож за каждою пальмою брезжит.

Легче призраком быть —

не прирежут.

В прежней жизни

и в прежней эпохе

с моей прежней —

почти любимой

здесь когда-то чужие вздохи

мы подслушивали над Лимой.

И мы тоже вздыхали,

тоже

несмущенно и виновато,

п вселенная вся

по коже

растекалась голубовато.

И вздыхали со скрипом,

туго

даже спящие автомобили...

Понимали мы вздохи друг друга,

ну это и значит —

любили.

Никакая не чегеваристка,

вздохом втягивая пространство,

ты в любви не боялась риска —

это было твое партизанство.

Словно вздох,

ты исчезла, Ракель.

Твое древнее имя из библии,

как болота Боливии гиблые,

засосала вселенская цвель.

Сам я сбился с пути,

полусбылся.

Как Раскольников,

сумрачно тих,

я вернулся на место убийства

наших вздохов —

твоих

и моих.

Я не с той,

. и со мною не та.

Сразу две подтасовки,

подмены,

и облезлые кошки надменны

на замшелых перилах моста,

и вздыхающих нет.

Пустота.

И ни вздохами,

и ни вяканьем

не поможешь.

Полнейший вакуум.

Я со стенами дрался,

с болотностыо,

но с какой-то хоть жидкой,

но плотностью.

Окружен я трясиной

и кваканьем.

Видно, самое жидкое —

вакуум.

Но о вакуум бьюсь я мордою —

видно,

вакуум —

самое твердое.

Все живое считая лакомым,

даже крики глотает вакуум.

Словно вымер,

висящий криво,

мост,

одетый в зеленый мох.

12 Е. Евтушенко

Если сил не хватает для крика,

у людей остается вздох.

Человек распадается,

тает,

если сил

и на вздох не хватает.

Неужели сентиментальность

превратилась в растоптанный прах

и убежища вздохов

остались

только в тюрьмах,

больницах,

церквах?

Неужели вздыхать отучили?

Неужели боимся вздохнуть,

ибо вдруг на штыки,

словно в Чили,

чуть расправясь,

напорется грудь?

В грязь уроненное отечество

превращается

в пиночетество...

На Риеп1е де 1оз Зизркоз

рядом с тенью твоей,

Ракель,

ощущаю ножей заспинность

и заспинность штыков

и ракет.

Только море вздыхает грохотом,

и вздыхают пьянчужки

хохотом,

притворяясь,

что им вовсе не плохо

и поэтому не до вздоха.

Империализм – это производство вулканов.

Я был в бункере, где прятался Сомоса, когда рас-

каленная лава революции подступила к Манагуа.

Бункер, к моему удивлению, оказался вовсе не под.

земным. Внутри серого казарменного здания скрыва-

лось несколько комнат—кабинет, столовая, спальня-

ванная и кухня. Был даже крошечный садик япон-

ского типа.

Это все почему-то и называлось бункером.

– Потрогайте,– предложил мне, улыбаясь, соп-

ровождавший меня капитан. Я потрогал одно расте-

ние, другое – все они были из пластика. Антинарод-

ная диктатура и есть пластиковый сад: сколько бы

пи восторгались придворные подхалимы плодами дик-

татуры, их нельзя ни поесть, ни понюхать.

На кожаном кресле Сомосы осталась пулевая

дырка—это выстрелил сандинистский боец – выст-

релил от ярости, не найдя тирана в его логове. Мне

рассказали, что в ночь захвата бункера солдаты спа-

ли здесь, не снимая ботинок,– кто в алькове Сомо-

сы, кто на диване, кто на полу. В ванную с искусст-

венными волнами выстроилась очередь. А какая-то

бездомная женщина с ребенком прикорнула прямо в

кресле Сомосы, и ребенок прилежно расковырял пу-

левую дырку, выколупывая набивку пальчиком.

Меня поразило то, что в бункере не было ни од-

ной книги.

– Он не читал даже газет, потому что заранее

знал все, что в них будет написано... – презритель-

но сказал капитан.

Никогда бы я, никогда бы я

ни в действительности,

ни во сне

не увидел тебя,

Никарагуа,

если б не было сердца во мне.

П сердечность к народу выразили

те убийцы,

когда под хмельком

у восставшего

сердце вырезали

полицейским тупым тесаком.

Но, обвито дыханьем,

как дымом,

сердце билось комочком тугим.

Встала шерсть на собаках дыбом,

когда сердце швырнули им.

На последнем смертельном исходе

у забрызганных кровью сапог

в сердце билась

тоска по свободе —

это тоже одна из свобод.

12*

355

Кровь убитых не спрячешь в сейфы.

Кровь —

на фраках,

мундирах,

манто.

Нет великих диктаторов —

все они

лишь раздувшееся ничто.

На бесчестности,

на получестности,

на банкетных помпейских столах,

на солдатщине,

на полицейщине

всех диктаторов троны стоят.

Нет,

не вам говорить о правах человека,

вырезатели сердца века!

Разве право —

это расправа,

затыкание ртов,

изуверство?

Среди прав человека —

право

на невыреза иное сердце.

У свободы так много слагаемых,

но народ плюс восстание —

грозно.

Нет

диктаторов несвергаемых.

Есть —

свергаемые слишком поздно.

После падения военной диктатуры в Аргентине на

международную книжную ярмарку 1984 года в Буэ-

нос-Айресе выплеснулось буквально все, что было

под запретом. Впервые за столькие годы на стендах

стояла бывшая нелегальная литература – Маркс, Эн-

гельс, Ленин! Хосе Марти, Че Гевара, Фидель Каст-

ро. Лавина свободы несла с собой и мусор. Кропот-

кин и Бакунин соседствовали с иллюстрированной ис-

торией борделей, Мао Цзэдун – с «Камасутрой», а

Троцкий и Бухарин – со шведским бестселлером «Ис-

поведь лесбиянки». Итальянского писателя Итало

Кальвино аргентинцы чуть не разорвали от восторга,

когда он вскользь бросил на читательской конферен-

ции банальное в Европе мазохистское выражение ле-

вых интеллектуалов: «Мы все изолгались. Пора

кончать». Не в состоянии осмыслить ни бросаемых

ему под ноги цветов, ни ярко-красных следов пома-

ды, припечатываемых ему на щеки губами рыдающих

аргентинок, Кальвино растерянно хлопал глазами. Он

просто, наверно, забыл или не знал, что еще год то-

му назад, когда на улицах Буэнос-Айреса собира-

лось больше чем два-три человека, их арестовывали, и

часто они исчезали без суда и следствия, расстрелян-

ные и задушенные где-нибудь в застенках и на пусты-

рях или утопленные в море. Во многих случаях их тру-

пы бросали в строительные котлованы и вмуровы-

вали в бетонные фундаменты новых отелей и банков.

Так появилось в Аргентине страшное слово с1езараге-

с1с1о5 – исчезнувшие.

На первый бесцензурный политический фильм,

сделанный в Аргентине по сценарию уругвайца-эмиг-

ранта Марио Бенедетти «Везо с1е (ие&о» – «Огнен-

ный поцелуй», стояли тысячные очереди. При фразе

героя – морально разложившегося, однако испытыва-

ющего муки совести аргентинского Клима Самгина

что-то вроде: «Все наши газеты годятся лишь на

подтирку»,– зрители аплодировали и топали ногами.

Залы книжной ярмарки были затоплены народом,

приходившим покупать бывшие запрещенные книги

с огромными сумками и даже с дерюжными мешками.

Чтобы перекусить в буфете, надо было стоять в оче-

реди часа полтора. Среди этого пиршества мысли я

порядком изголодался. Когда перед самым моим но-

сом, чуть не задев его, в чьей-то руке проплыл бу-

мажный подносик с сандвичем, внутри которого по-

коилась дымящаяся сосиска, сбрызнутая золотой стру-

ей горчицы, я невольно облизнулся. Неожиданно ру-

ка, в которой был поднос, сняла с него сандвич и с

поразившей меня непосредственностью ткнула мне

прямо в рот, чтобы я откусил.

Именно – не разломила, а ткнула.

– Только половину, компаньеро...– на всякий

случай сказал басистый, почти мужской, но вее-таки

женский голос.

Жадно прожевывая сандвич, я увидел перед со-

бой высоченную, почти одного роста со мной черно-

волосую, с редкими сединками женщину, у которой

за могучими плечами висел рюкзак. Внутри рюкза-

ка, набитого под завязку, прорисовывались острые

ребра книг. Женщина потрясла меня своей почти

сибирской, военного образца грубоватой сердоболь-

ностью к изголодавшемуся человеку.

Мы познакомились. Ее звали Магдалена. Она бы-

ла сельской учительницей, приехавшей из далекой гор-

ной провинции покупать книги для школьной библи-

отеки.

Я пригласил ее в литературное кафе и по дороге

украдкой ее разглядывал. Магдалене было лет трид-

цать пять. Она была по-своему красива, хотя все в

ней было прямолинейно, грубовато, укрупненно —

слова, жесты, руки, ноги. Да, о ногах. Без чулок, ис-

царапанные, видимо, горными колючками, одетые в

пыльные альпинистские ботинки, они были загоре-

лы, стройны и необозримы – правда, излишне осно-

вательны, как дорические колонны. Но особенно пре-

красны были ее коленки, независимо торчавшие из-под

холщовой юбки с крестьянской вышивкой,– крепкие,

мощные, как лбы двух маленьких слонят. Она улови-

ла мой взгляд и усмехнулась – не зло, но не одобри-

тельно.

Стены литературного кафе были завешаны, как

легализованными прокламациями, стихами бесследно

исчезнувших во время диктатуры поэтов. Магдалена,

почти не притронувшись к вину, встала, оставив рюк-

зак с книгами на полу, и медленно пошла вдоль стен,

читая и беззвучно шевеля губами. Потом она села

и залпом хлопнула целый бокал. Она вообще не сте-

снялась, и в этом была ее прелесть.

– Я знала многих из этих поэтов лично...– ска-

зала Магдалена.

– Вы ходили на их выступления? – спросил я.

– Нет, я их арестовывала...– ответила она.

Это говорю вам я,

Магдалена,

бывшая женщина-полицейский.

Как видите,

я не в крови по колена,

да и коленки такие ценятся.

Нам не разрешались

никакие «мини»,

но я не опустилась

до казенных «макси»,

и торчали колени,