Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

ской литературы девятнадцатого века и послеоктябрь-

ской литературы, социалистическая гражданственность

впитала все священные традиции нашей классики.

Хочу сказать автору этого письма и всем вступаю-

щим в литературу: сегодня эти традиции принадле-

жат вам, молодым, и я уверен, что вы их достойно

продолжите. Вы – это наши надежды, Вы – это то,

что мы не успели сделать. Вы – наше продолжение.

Поэтому каждая ваша хорошая строчка говорит нам

о ненапрасности нашей жизни, а каждая плохая

ранит.

В поэзии мы просто истосковались по сильным, му-

жественным, гражданственным стихам. Так называе-

мый технический уровень поэзии сейчас заметно по-

высился, а вот личностный уровень упал – он без

гражданственности невозможен. В этом есть какой-

то нравственный дефект, ибо гражданственность —

это нравственность в действии. Читая некоторые сти-

хи, не ощущаешь живой, думающей личности автора,

остается непонятным – за что и против чего автор.

Наугад открываю поэтический альманах: «Мир под-

лунный отражая, день и ночь бежит ручей. Я теперь

тебе чужая, да и ты теперь ничей». Апатия в чистом

виде. «Пыль растекается по-над травой буднично-се-

рая, как амальгама, так начинается день трудовой,

неповторимый в истории БАМа». А это уже поху-

же – апатия, мимикрически играющая в обществен-

ную активность.

Есть такое глазное заболевание – «сужение поля

зрения». Это заболевание, к сожалению, распростра-

нено сейчас в поэзии, и не только молодой. Сужение

поля зрения приводит к тому, что мир попадает в сти-

хи только крошечными кусочками, раздробленно, без

чувства взаимосцепляемости явлений. Боязнь граж-

данственности есть слагаемое многих болезней: бояз-

ни себя, боязни сильных чувств, боязни острых, но-

жевых тем, боязни мыслей, боязни поисков новой

формы для нового содержания. Вместе с тем сумма

этих боязней иногда сочетается с беззастенчивой бо-

язнью быть незамеченным, толкающей не на построе-

ние храмов Дианы Эфесской, а на закомплексованный

литературный геростратизм. Молодой поэт может

добиться признания читателей только собственными

стихами, но никогда – попыткой поджигательства чу-

жих репутаций. Зависть к чужому успеху превраща-

ется в того самого лисенка, который выел внутреннос-

ти самонадеянного юного спартанца, прятавшего его

за пазухой.

Похвально то, что многие молодые поэты непосред-

ственно обращаются к России, к ее истории, ее тра-

дициям. Однако высокое слово «Россия» в ряде сти-

хов звучит внесоциально и почему-то не сочетается

с широким интернациональным чувством. Этого ни-

когда не было в большой русской литературе. Русская

литература всегда была воинствующе интернациона-

листична. И я хотел бы пожелать молодым писателям:

храня славные традиции русской литературы, не за-

бывать об одной из ее самых святых традиций —

традиции интернационализма.

Закончить я хочу цитатой из Тургенева:

«У нас еще господствует ложное мнение, что тот

де народный писатель, кто говорит народным языч-

ком, подделывается под русские шуточки, часто изъ-

являет в своих сочинениях горячую любовь к роди-

не и глубочайшее презрение к иностранцам... Но мы

не так понимаем слово «народный». В наших глазах

тот заслуживает это название, кто, по особому ли

дару природы, вследствие ли многотревожной и раз-

нообразной жизни, как бы вторично сделался рус-

ским, проникнулся весь сущностью своего народа...»

БОЛЬШОЕ И КРОШЕЧНОЕ

Блок в письме к С. А. Богомолову с тактично при-

глушенной иронией посоветовал: «Вы не думайте на-

рочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, мо-

жет быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошеч-

ное».

Заметим, что Блок писал это в то время, когда

часть писателей под влиянием поверхностно поня-

того образа Заратустры уходила в эгоцентрические

абстракции, пытаясь выглядеть сверхчеловеками и

стесняясь быть просто человеками. Бульварным апо-

феозом этого суперменизма был роман Арцыбашева

«Санин», но гигантоманией побаливали и более ода-

ренные художники: «Я гений – Игорь Северянин».

Блок не относил, как мы имеем смелость догады-

ваться, гигантоманию к понятию «большого» в ис-

кусстве – гигантомания всегда не что иное, как

жирное дитя худосочного комплекса неполноценнос-

ти. Ахматова впоследствии мудро усмехнулась угол-

ками губ: «Когда б вы знали, из какого сора рас-

тут стихи, не ведая стыда...» Но нарочито «крошеч-

ное» есть такое же воплощение неполноценности,

как и нарочито «большое» – то есть то уничижение,

которое паче гордости.

Я начал свою литературную жизнь в то время,

когда наше искусство было больно гигантоманией.

Пышные фильмы с многотысячными банкетами на

фоне электростанций, Волгодонские или целинные поэ-

тические циклы, построенные по принципу пластили-

нового монументализма. Я был дитя своего времени и

болел его болезнями вместе с ним, – слава богу, что

корь гигантомании перенес в литературном младенче-

стве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся

осложнения. Но мне кажется, что в последние годы

наше искусство вообще и поэзия в частности заболели

другой, не менее чреватой осложнениями болезнью, а

именно «крошечностью», поэтому совет Блока «думать

о большом» приобретает сейчас оттенок вопиющей

насущности. В искусстве появилась некая боязнь ис-

торического пространства, пространства духовного.

К сожалению, некоторые критики, вместо того что-

бы быть вдумчивыми лечащими врачами, помогаю-

щими избавиться от этой болезни, поддерживают

крошечность намерений. Попытка исподволь заме-

нить Пушкина Фетом на знамени русской поэзии,

конечно, несостоятельна, но в то же время опасна,

особенно для морально неустоявшихся умов поэтиче-

ской молодежи. Во многих печатающихся сейчас

стихах молодых разлита какая-то странноватая по-

мещичья благостность, попахивает гераневым мещан-

ским воздушком подозрительного спокойствия совес-

ти – этакая псевдогармония, ибо настоящая гармо-

ния включает в себя бурю, внутри которой и есть

величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь

и говоришь векам, истории и мирозданью». Ощущает-

ся подозрительно ранняя душевная устроенность или

стремление к этой устроенности при помощи строк,

написанных столбиками. А как же насчет «позорно-

го благоразумия»? Позорное благоразумие и есть ос-

нова духовной крошечности. Крошечность иногда при-

кидывается гражданственностью. Наши газеты еще

не проявляют должной нетерпимости к так назы-

ваемым «датским» стихам – наспех настряпанным

к определенным датам. За многими из этих дат сто-

ят великие по значению социальные катаклизмы и

торжественно-трагедийные события, но это величие,

могущее быть источником глубоких философских обоб-

щений, порой сводится в деловитых стихотворных

упражнениях к уровню бодрых застольных тостов.

Но с какой поры жанр тостов стал называться граж-

данственностью? Социалистическое содержание таких

виршей равно нулю, несмотря на все необходимые

в таких случаях политические заклинания. Между

халтурным послереволюционным стишком по поводу

1 Мая или 7 Ноября и сусальным рождественским

стишком в дореволюционной «Ниве» никакой мораль-

ной разницы: их делает близнецами их общая мать —

духовная крошечность. Почему великое становится

предметом эксплуатации крошечностью? Чем ответст-

венней тема, тем ответственней должно быть и от-

ношение к ней. Но возьмем великие стройки – на-

пример, БАМ. Наша молодежь, рабочие, строители,

инженеры делают действительно большое дело, иног-

да в нечеловечески трудных обстоятельствах. Почему

же на фоне этих трудностей начала уже лихо притан-

цовывать песенно-эстрадная, бравурная легковес-

ность – то есть крошечность отношения к великим

делам?

Третий вид крошечности надменно противопостав-

ляет себя и первому ее, элегически-классицистиче-

скому виду, и второму – спекулятивно-ангажирован-

ному.

Третий вид крошечности – это формализм, не до-

гадывающийся о том, что два предыдущих вида то-

же насквозь морально формалистичны и не что иное,

как его родственники по равнодушному отношению

к людям, ко времени. Если элегический вид ходит

в шелковом маниловском халате, из-под которого ино-

гда неподобающе торчат лапти «алярюса», а второй

вид – в псевдокомсомольской ковбойке с засученны-

ми рукавами, то третий вид – в джинсах, с обяза-

тельной бахромой метафор. Рваный ритм, якобы ото-

бражающий атомный апокалипсис. Устрашающие

неологизмы. Все предметы в мире существуют лишь

для того, чтобы сравнить их друг с другом. Коктейль

стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками

айсбергового равнодушия. А равнодушие – уже кро-

шечность. Я это все пишу не для того, чтобы персо-

нифицировать тот или иной вид крошечности, не для

того, чтобы любители намеков лихорадочно подстав-

ляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу,

скажу так: валите все на меня – повинен и в пер-

вом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу вели-

кую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечны-

ми хотя бы иногда, хотя бы в чем-то. Но добав-

лю одно.

В западной поэзии было и есть немало значитель-

ных поэтов «герметического» направления. В русской

поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская

поэзия с самого начала своего существования взяла

на себя функцию совести народа. Функция совести

невозможна без боли, без сострадания. К сожалению,

рядом с оставляющим желать лучшего прогрессом

обезболивания в медицине происходит катастрофиче-

ски прогрессирующий процесс обезболивания поэзии.

Муки совеет боль за других делают человека челове-

ком, поэта поэтом. Тема совести есть тема обязатель-

ная для звания русского поэта, и если от нее убе-

гают или в ложноклассические туманы, или в рифмо-

ванные лозунги, или в расхристанный модернизм без

Христа за пазухой – это крошечность, недостойная

нашего великого времени, в которое мы живем, и ве-

ликой страны, в которой мы родились. Поэзия не де-

лается по рецептам. Но у нас есть несколько заве-

тов, не восприняв которые не подобает считать себя

наследниками русской поэзии. Вот они: «Восстань,

пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей

и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца лю-

дей!» – Пушкин. «Проснешься ль ты, осмеянный про-

рок? Иль никогда на голос мщенья из золотых но-

жон не вырвешь свой клинок, покрытый ржавчиной

презренья?» – Лермонтов. «От ликующих, праздно

болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в

стан погибающих за великое дело любви» – Некра-

сов. «Пускай зовут: забудь, поэт, вернись в красивые

уюты. Нет, лучше сгинуть в стуже лютой. Уюта —

нет. Покоя – нет» – Блок. «Счастлив тем, что цело-

вал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зве-

рье, как братьев наших меньших, никогда не бил по

голове» – Есенин. «Когда строку диктует чувство,

оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство,

и дышат почва и судьба» – Пастернак. «И песня,

и стих – это бомба и знамя» – Маяковский.

На этом стояла, стоит и будет стоять русская

поэзия.

МЫ – ОДНО ЦЕЛОЕ

У Пастернака есть примечательные строки о том,

что происходило в душе лучших людей России во

время продвижения царской армии по Кавказу:

И в неизбывное насилье

Колонны, шедшие извне,

На той войне черту вносили,

Невиданную на войне.

Чем движим был поток их? Тем ли,

Что кто-то посылал на бой?

Или, влюбляясь в эту землю,

Он дальше влекся сам собой?

Помимо поэтической красоты, в этих стихах есть

точность исторического анализа. Насилие над кавказ-

скими народами исходило из карательно-угнетатель-

ской задачи, поставленной царским режимом перед

своими генералами. Но увиденное воочию свободолю-

бие других народов находило свой отклик у свободо-

любия мыслящих русских солдат и офицеров, спря-

танного под казенным сукном армейских мундиров.

Помимо боевых ран, появилась и раненость болью

других народов, раненость красотой чужой земли,

открывшейся перед глазами. Эта земля становилась

своей не просто территориально, но, главное, духов-

но. Покорители оказывались покоренными. Завоева-

ние территории превращалось в завоевание самих за-

воевателей, зачарованных тайнами и культурой ино-

го мира, в который помимо оружия они, вне зави-

40

симости от правительства, несли свои тайны, свою

культуру, свое свободолюбие. А одно свободолюбие

всегда поймет другое. Так возникали кавказские сти-

хи Пушкина, повести Лермонтова, «Хаджи-Мурат»

Толстого. В стихах гораздо меньшего по литератур-

ному значению Полежаева прозвучал, возвышая его

как поэта, гражданский придушенный крик еще мла-

денческого, но уже втянувшего в себя воздух буду-

щего, революционного интернационализма. Полежаев,

может быть, был первым русским поэтом, который,

так больно поняв на собственной шкуре шпицрутены

угнетения, сказал, что угнетатели и у русского наро-

да, и у других народов общие. Впрочем, кто знает,

не был ли засечен когда-то батыевскими плетьми ка-

кой-нибудь неведомый нам монгольский поэт-кочев-

ник, однажды замерший на своей мохноногой лошадке

перед красотой пылающей русской церкви и вы-

плеснувший свою жалость к чужой истерзанной зем-

ле в импровизированной заунывной песне у поход-

ного костра, за что после был казнен? Кто знает, что

было в душе у товарищей Стеньки Разина, когда они

смотрели на расходящуюся кругами Волгу, приняв-

шую в себя тело персиянки, совсем не повинной в

их страданиях, толкнувших их на восстание? Гряну-

ли-то они потом удалую песню, но все же «на помин

ее души», – значит, была в их разбойных, ожесто-

чившихся сердцах христианская вина за эту персиян-

ку, из тех, кого они звали «нехристями»? Сострада-

ние, без которого немыслим человек, и есть начало

интернационализма, чьи корни гораздо глубже, чем

его название. Ожиревший, скотоложествующий Рим

придумал себе для увеселения бой гладиаторов, где

сталкивал себе на потеху вооруженных мечами несча-

стных детей разных народов, как бы видя в этих иг-

рищах живую, истекающую кровью модель человече-

ства. Но из взаимосострадания, которым прониклись

друг к другу разноплеменные гладиаторы, родилась

первая революционная интернациональная армия

Спартака, объединенная классовым прозрением —

угнетатели общие, именно это и была зачаточная мо-

дель будущего.

От армии Спартака до интербригады в Испании —

такова историческая линия эволюционного возмужа-

ния интернационализма. От взаимного сострадания,

от взаимной помощи к общей борьбе против общих

врагов – таковы были интернациональные принципы,

благодаря которым победила Октябрьская револю-

ция и благодаря которым наше разноязыкое государ-

ство вышло победителем в Великую Отечественную.

Исходя из потенциальных возможностей нашей

страны, она способна дать на своем собственном при-

мере уже зрелую модель будущего всечеловеческого

братства, если мы до конца искореним в наиболее мед-

ленно меняющемся механизме – человеческой пси-

хологии – все, даже малые, остатки чуждой приро-

де социализма национальной ограниченности. А она

иногда еще дает себя знать, проявляясь то в лож-

ных философских концепциях, лишенных проверки

социальностью, то в псевдоисторизме помпезных ук-

рашательских романов, то в стихах, бесперспективно

ностальгирующих о прошлом как о некоем едином

целом, то в размашистом общественном шапкозаки-

дательстве, то в национальной ущемленности, что

иногда перерастает в ту же заносчивость, то в по-

просту отвратительных, еще до конца не выветрив-

шихся выражениях по адресу той или иной нацио-

нальности, то попросту в пошлых, зубоскальских анек-

дотах, откровенно попахивающих прошлым. На фоне

тех гигантских преодолений, которые произошли после

Октябрьской революции, эти непреодоленности выгля-

дят особенно недопустимыми, ибо социализм и на-

ционализм есть вещи несовместимые. Социалистиче-

ская революция восстала не только против опреде-

ленной классовой структуры, но и против определен-

ной психологической структуры, одним из опорных

столбов которой является национальная ограничен-

ность. Слава богу, прошло то время, когда вульгар-

ная социология пыталась при помощи интернацио-

нализма атаковать святая святых – национальные

традиции, бестактно задевая порой самое глубокое

народное чувство. Но опасен и другой крен – когда

бережное восстановление национальных традиций мо-

жет хотя бы временно оттеснить тему интернациона-

лизма. Так же как национальные традиции, интерна-

ционализм не есть нечто временное, связанное с га-

зетной «злободневностью», с конъюнктурными повет-

риями. Интернационализм не поветрие, а ветер ис-

тории. У великих писателей всегда была не дешевая

ностальгия по прошлому, а пророческая ностальгия

по будущему. Так, преодолевая столькие националь-

ные заблуждения своего времени, тосковали Пуш-

кин и Шевченко о той эпохе, «когда народы, распри

позабыв, в великую семью соединятся...», о «семье

великой, семье вольной, новой...» Такая семья у нас

есть. Создатели народных национальных эпосов да-

же и мечтать не могли о том, что их творения вой-

дут в мировую сокровищницу культуры. Они лишь

прилежно старались сохранить среди войн и других

нравственных потрясений поэтические свидетельства

о жизни своего народа, может быть, даже не надеясь

на то, что он уцелеет. Некоторые из этих эпосов ког-

да-то поспешно назвали «реакционными». Но реак-

ционных народных эпосов не бывает. Эти эпосы за-

нимают теперь свое величественное место рядом со

«Словом о полку Игореве», нисколько не мешая

друг другу. Чувство всей нашей огромной страны не-

возможно без ощущения этого отдельно выношенно-

го, но теперь общего культурного наследия. Вариа-

ционные совпадения в этическом и фольклорном

наследии разных народов лишь говорят о неосознан-

ной, но реально существовавшей в истории духовной

близости всех угнетенных и всех людей, борющих-

ся за справедливость. Разве это не есть пророче-

ское указание из недр прошлого на возможность со-

здания единой человеческой семьи будущего, если

так невольно близки друг другу были казахские акы-

ны, русские гусляры, украинские бандуристы, так

непохоже певшие песни о так похожих страданиях

всех людей, если матери всех народов убаюкивали

всех детей разными и в то же время чем-то напо-

минающими друг друга колыбельными? Но были

внутренне похожими не только убаюкивающие пес-

ни, но и песни будящие, песни борьбы против угне-

тателей. У всего народного есть один и тот же ад-

рес – народ. Мог ли великий Абай представить, что

роман о его жизни, написанный по-казахски, будут

читать столькие люди на стольких языках? Но так

случилось, потому что эти неизвестные ему люди,

его потомки, были неосознанным адресом его твор-

чества. Взаимопроникновение национальных лите-

ратур друг в друга не может быть явлением, раз-

рушающим национальные традиции, – националь-

ные традиции разрушаются только тогда, когда пи-

сатели надменно отворачиваются от освежающего

опыта других традиций. Величие нации и ее коли-

чественная величина разные вещи. Величие нации

определяется величием ее культуры. Если бы в Гру-

зии даже не было таких блестящих поэтов, как Важа

Пшавела, Илья Чавчавадзе, Давид Гурамишвили,

Акакий Церетели, Галактион Табидзе, а только Ру-

ставели, и тогда это была бы великая нация. А ведь

в Грузии и сейчас столько сильных, настоящих поэ-

тов и прозаиков. Назову хотя бы первый крупный ро-

ман Чабуа Амираджеби «Дата Туташхиа» – мастер-

ски написанное историческое полотно.

Повесть «Прощай, Гульсары!» Чингиза Айтматова,

безусловно, оказала какое-то влияние на развитие

русской «деревенской» прозы. Но если проследить гене-

алогию этой повести, то она, безусловно, восходит к

традициям русской классики, в частности к рассказу

Чехова «Тоска», где извозчик исповедуется лошади.

А может быть, в сознании Айтматова было еще с дет-

ства запечатлено: «Лошадь упала. Упала лошадь» —

Маяковского. Так наши собственные русские тради-

ции преломленно вернулись к нам через творчество

киргизского писателя. Повести белоруса Василя Бы-

кова с новой трагедийной силой исторической ретро-

спекции художественно задокументировали опыт Ве-

ликой Отечественной и наряду с другими произведе-

ниями помогут новому Льву Толстому как неоцени-

мый материал для воссоздания целостности событий

будущей эпопеи, которая не может быть в конце кон-

цов не написана. Юстинас Марцинкявичюс в лучших

своих поэмах дал нам образцы особой лирической

документальности. Гамзатов умеет не только шутить,

но он может временами сказать по-своему, по-дагес-

тански, такое тяжкое слово, что оно переворачивает

и русскую душу. Иван Драч соединил, по его словам,

на дне росы – белоснежность мазанок, яркие вы-

шивки на рушниках с могучими, иногда даже устра-

шающими контурами НТР. В Олжасе Сулейменове,

пишущем по-русски, но с казахской, а не заемной ду-

шой, талантливо, мучительно страстно выразилась

эта сдвоенная, хотя иногда и разрывающая его из-

нутри, сущность. Все они пишут по-разному, внося

с собой в мир запахи и краски своей родины. Разница

в национальных традициях не только реальность, она

даже необходимость. Иначе как был бы жалок мир,

если бы все писали на вымученном литературном эс-

перанто! Но всех – и русских сегодняшних писате-

лей, и писателей других республик нашей страны —

объединяет особое первородное чувство – мы одно це-

лое. Мы – одно целое, потому что являемся не только

свидетелями, но и участниками великого и много-

страдального опыта построения нашего общества.

Мы – одно целое, потому что создавали и создаем

это общество нашими общими руками. Мы – одно

целое, потому что проливали за него нашу общую

кровь. Мы – одно целое, потому что вместе плакали

общими слезами в день нашей общей победы. Мы —

одно целое, потому что общие трагедии времени тя-

жело проходили по нашим общим хребтам, потому

что наши общие промахи, ошибки, нехватки мучают

нашу общую совесть. Мы – одно целое, потому что у

нас общие надежды на общее будущее. И в этом

будущем, может быть, настанет какой-нибудь такой

час, когда люди всего человечества, сбросив со своих

плеч груз социальных несправедливостей, и любых

видов расовой дискриминации, скажут друг другу с

долгожданным вздохом облегчения: «Мы – одно

целое...»

ВОСПИТАНИЕ ПОЭЗИЕЙ

Главный воспитатель любого человека – его жиз-

ненный опыт. Но в это понятие мы должны включать

не только биографию «внешнюю», а и биографию

«внутреннюю», неотделимую от усвоения нами опы-

та человечества через книги.

Событиями в жизни Горького было не только то,

что происходило в красильне Кашириных, но и каж-

дая прочитанная им книга. Человек, не любящий кни-

гу, несчастен, хотя и не всегда догадывается об этом.

Жизнь его может быть наполнена интереснейшими

событиями, но он будет лишен не менее важного

события – сопереживания и осмысления прочитан-

ного.

Есть люди, которые говорят: «Я читать люблю...

только не стихи». Тут кроется неправда – человек, не

любящий поэзию, не может по-настоящему любить

и прозу, воспитание поэзией – это воспитание вкуса

к литературе вообще.

Поэт Сельвинский когда-то справедливо сказал:

«Читатель стиха – артист». Конечно, и читатель про-

зы должен обладать артистизмом восприятия. Но

обаяние поэзии более, чем прозы, скрывается не толь-

ко в мысли и в построении сюжета, но и в самой

музыке слова, в интонационных переливах, в метафо-

рах, в тонкости эпитетов. Строчку Пушкина «гля-

дим на бледный снег прилежными глазами» почувст-

вует во всей ее свежести только читатель высокс л

квалификации. Подлинное прочтение художественного

слова (в поэзии или в прозе) подразумевает не бег-

ло почерпнутую информацию, а наслаждение словом,

впитывание его всеми нервными клетками, умение

чувствовать это слово кожей...

Однажды мне посчастливилось читать композито-

ру Стравинскому стихотворение «Граждане, послу-

шайте меня...». Стравинский слушал, казалось, впол-

слуха и вдруг на строчке «пальцами растерянно муд-

ря» воскликнул, даже зажмурившись от удовольст-

вия: «Какая вкусная строчка!» Я был поражен, пото-

му что такую неброскую строчку мог отметить далеко

не каждый профессиональный поэт. Я не уверен

в том, что существует врожденный поэтический слух,

но в том, что такой слух можно воспитать,– убежден.

И я хотел бы, пусть запоздало и не всеобъ-

емлюще, выразить мою глубокую благодарность всем

людям в моей жизни, которые воспитывали меня в

любви к поэзии. Если бы я не стал профессиональ-

ным поэтом, то все равно до конца моих дней оста-

вался бы преданным читателем поэзии.

Мой отец, геолог, писал стихи, мне кажется, что

талантливые:

Отстреливаясь от тоски,

Я убежать хотел куда-то.

Но звезды слишком высоки,

И высока за звезды плата...

Он любил поэзию и свою любовь к ней передал

мне. Прекрасно читал на память и, если я что-то не

понимал, объяснял, но не рационально, а именно кра-

сотой чтения, подчеркиванием ритмической, образной

силы строк, и не только Пушкина и Лермонтова, но

и современных поэтов, упиваясь стихом, особенно по-

нравившимся ему:

Жеребец под ним сверкает белым рафинадом.

(Э. Багрицкий)

Крутит свадьба серебряным подолом,

А в ушах у нее не серьги – подковы.

(П. Васильев)

От Махачкалы до Баку

Луны плавают на боку.

(Б. Корнилов)

Брови из-под кивера дворцам грозят.

(Н. Асеев)

Гвозди бы делать из этих людей,

Крепче бы не было в мире гвоздей.

(И. Тихонов)

Тегуантепек, Тегуантепек, страна чужая,

Три тысячи рек, три тысячи рек тебя окружают.

(С. Кирсанов)

Из иностранных поэтов отец чаще всего читал мне

Бёрнса и Киплинга.

В военные годы на станции Зима я был предостав-

лен попечению бабушки, которая не знала поэзию так

хорошо, как мой отец, зато любила Шевченко и час-

то вспоминала его стихи, читая их по-украински. Бы-

вая в таежных селах, я слушал и даже записывал

частушки, народные песни, а иногда кое-что и присо-

чинял. Наверное, воспитание поэзией вообще неотде-

лимо от воспитания фольклором, и сможет ли по-

чувствовать красоту поэзии человек, не чувствующий

красоту народных песен?

Человеком, любящим и народные песни, и стихи

современных поэтов, оказался мой отчим, аккордео-

нист. Из его уст я впервые услышал «Сергею Есени-

ну» Маяковского. Особенно поразило «Собственных

костей качаете мешок». Помню, я спросил: «А кто

такой Есенин?» – и впервые услышал есенинские сти-

хи, которые тогда было почти невозможно достать.

Стихи Есенина были для меня одновременно и на-

родной песней, и современной поэзией.

Вернувшись в Москву, я жадно набросился на

стихи. Страницы выходивших тогда поэтических сбор-

ников были, казалось, пересыпаны пеплом пожарищ

Великой Отечественной. «Сын» Антокольского, «Зоя»

Алигер, «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»

Симонова, «Горе вам, матери Одера, Эльбы и Рей-

на...» Суркова, «Не зря мы дружбу берегли, как пе-

хотинцы берегут метр окровавленной земли, когда

его в боях берут...» Гудзенко, «Госпиталь. Все в белом.

Стены пахнут сыроватым мелом...» Луконина, «Маль-

чик жил на окраине города Колпино...» Межирова,

«Чтоб стать мужчиной, мало им родиться...» Львова,

«Ребята, передайте Поле – у нас сегодня пели со-

ловьи...» Дудина; все это входило в меня, наполняло

радостью сопереживания, хотя я еще был мальчиш-

кой. Но во время войны и мальчишки чувствовали

себя частью великого борющегося народа.

Нравилась мне книга Шефнера «Пригород» с ее

остраненными образами: «И, медленно вращая изум-

руды зеленых глаз, бездумных, как всегда, лягушки,

словно маленькие будды, на бревнышках сидели у

пруда». Твардовский казался мне тогда чересчур

простоватым, Пастернак слишком сложным. Таких

поэтов, как Тютчев и Баратынский, я почти не чи-

тал – они выглядели в моих глазах скучными, да-

лекими от той жизни, которой мы все жили во вре-

мя войны.

Однажды я прочитал отцу свои стихи о советском

парламентере, убитом фашистами в Будапеште:

Огромный город помрачнел,

Там затаился враг.

Цветком нечаянным белел

Парламентерский флаг.

Отец вдруг сказал: «В этом слове «нечаянный»

и есть поэзия».

В сорок седьмом я занимался в поэтической сту-

дии Дома пионеров Дзержинского района. Наша ру-

ководительница Л. Попова была человеком своеоб-

разным – она не только не осуждала увлечение не-

которых студийцев формальным экспериментаторст-

вом, но даже всячески поддерживала это, считая, что

в определенном возрасте поэт обязан переболеть фор-

мализмом. Строчка моего товарища «и вот убегает

осень, мелькая желтыми пятнами листьев», приводи-

лась в пример. Я писал тогда так:

Хозяева – герои Киплинга —

Бутылкой виски день встречают.

И кажется, что кровь средь кип легла

Печатью на пакеты чая.

Однажды к нам приехали в гости поэты – сту-

денты Литинститута Винокуров, Ваншенкин, Солоу-

хин, Ганабин, Кафанов, еще совсем молодые, но уже

прошедшие фронтовую школу. Нечего и говорить, как

я был горд выступать со своими стихами вместе с на-

стоящими поэтами.

Второе военное поколение, которое они представ-

ляли, внесло много нового в нашу поэзию и отстояло

лиризм, от которого некоторые более старшие поэты

начали уходить в сторону риторики. Написанные впо-

следствии негромкие лирические стихи «Мальчишки»

Ваншенкина и «Гамлет» Винокурова произвели на ме-

ня впечатление разорвавшейся бомбы.

«Багрицкого любишь?» – спросил меня после вы-

ступления в Доме пионеров Винокуров. Я ему сразу

стал читать: «Мы ржавые листья на ржавых дубах...».

Левая бровь юного мэтра удивленно полезла вверх.

Мы подружились, несмотря на заметную тогда разни-

цу в возрасте и опыте.

На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Доста-

лю. Более трех лет он почти ежедневно занимался со

мной в литературной консультации издательства «Мо-

лодая гвардия». Андрей Досталь открыл для меня

Леонида Мартынова, в чью неповторимую интона-

цию – «Вы ночевали на цветочных клумбах?» —

я сразу влюбился.

В 1949 году мне снова повезло, когда в газете

«Советский спорт» я встретился с журналистом и поэ-

том Николаем Тарасовым. Он не только напечатал

мои первые стихи, но и просиживал со мной долгие

часы, терпеливо объясняя, какая строчка хорошая,

какая плохая и почему. Его друзья – тогда геофи-

зик, а ныне литературный критик В. Барлас и жур-

налист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника

«Футбол – хоккей», – тоже многому научили меня

в поэзии, давая почитать из своих библиотек ред-

кие сборники. Теперь Твардовский уже не казался

мне простоватым, а Пастернак чрезмерно услож-

ненным.

Мне удалось познакомиться с творчеством Ахма-

товой, Цветаевой, Мандельштама. Однако на стихах,

которые я в то время печатал, мое расширявшееся

«поэтическое образование» совсем не сказывалось.

Как читатель я опередил себя, поэта. Я в основном

подражал Кирсанову и, когда познакомился с ним,

ожидал его похвал, но Кирсанов справедливо осудил

мое подражательство.

Неоценимое влияние на меня оказала дружба с

Владимиром Соколовым, который, кстати, помог мне

поступить в Литературный институт, несмотря на от-