Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

то задумчиво предположил, что стулья смогут ока-

заться оружием в руках потенциальных нападающих.

«Но они могут быть оружием и в наших руках! —

прорычал Амирн Барака. Поэтесса Дайана ди Прима

предложила как компромисс подушки, взятые из го-

стиничных номеров. Сочли, что это будет еще «буржу-

азией». Поставили на голосование: считать или не

считать стулья «идеологическим символом»? Поста-

новили незначительным большинством голосов: счи-

тать и, следовательно, ими не пользоваться.

Разработали порядок выступающих и тактику.

Главное – защищать микрофон и друг друга. В слу-

чае захвата микрофона в чужие руки парализовать

противника выключением звука. Разошлись.

Однако часов в пять новый «военный совет». Ор-

ганизаторы с трясущимися лицами сообщили, что

«поэты пляжа» сорвут вечер, если их не включат в

список через одного. «Сколько их?» – спросил Аллен

деловито. «Двадцать пять». – «А сколько человек за

их спинами?» – прорычал Амирн Барака. «Человек

сто – сто пятьдесят», – неопределенно ответили

организаторы. «Вооружены?» – спросил Амири Бара-

ка. «Кто знает... Очень может быть». – «А эти двад-

7*

195

цать пять действительно пишут стихи?» – спросил

Аллен. «Неизвестно...»

Тут меня и взорвало. Помню только, что именно

тогда у меня впервые и вырвалось выражение «дик-

татура пляжа». Диктатура пляжа станет диктатурой

посредственностей, захвативших микрофон. Профес-

сиональный уровень вечера сразу упадет. Мы должны

выбирать: или кабак на сцене, или поэзия. Грек Став-

рос, трагически воздев руки, обратился ко всем нам:

«А вы разве себя не помните непризнанными, непри-

каянными? Может быть, среди них есть гении, кото-

рым мы откажем в праве на слово... Неужели вы

все зажрались?»

Заскребла совесть. Решили послать делегатов к

«поэтам пляжа», найти какое-нибудь неконформист-

ское решение.

На заключительное чтение собирались с тяжелым

сердцем. Добавил сомнений Альберто Моравиа, сле-

дивший за ходом нашего «военного совета». «В Ита-

лии сейчас самая главная общественная сила – это

хулиганы, – скептически заметил он, вежливо отка-

завшись от приглашения. – Мне все это заранее скуч-

но. Они сорвут вечер...»

Перед возможным боем мы договорились не отсту-

пать от выработанных принципов солидарности. Но,

выражаясь бюрократическим языком, мы «недоучли»

еще одну потенциальную солидарность – солидар-

ность зрителей. А именно она, соединенная с соли-

дарностью поэтов, и решила дело, переломив фести-

валь и дав возможность поэзии наконец заговорить

в полный голос.

Большинство тоже извлекло уроки из хаоса. Ему

надоело разнузданное паясничанье меньшинства, и

оно почувствовало себя оскорбленным тем, что многие

газеты, злорадно печатавшие на первых страницах

снимки голых вандалов, пытались отождествлять с

ними всех зрителей. В зрителях самосоздались не

навязанная никем дисциплина, чувство долга перед

поэзией. На дереве появился плакат: «Сначала от-

кушайте поэзии, а минестрони потом». Кое-кого на-

сильно одевали, крича: «Здесь не римские бани!»

«Поэты пляжа», чувствуя, что атмосфера становится

иной, сникли и сумели уже не продиктовать, а только

■ЫКЛЯНЧИТЬ включение лишь пяти своих «гениев» в

СПИСОК выступавших.

Микрофон был окружен плотным каре поэтов. Са-

ми зрители защищали подходы к сцене. Впервые

стало так тихо во время чтения стихов, что было

слышно только море за спиной. Поэзия, раскатываясь

величавым эхом над морем, звучала по-гречески, по-

французски, по-немецки, по-русски, по-азербайджан-

ски, по-испански, по-итальянски, говоря о страданиях

и надеждах, о борьбе людей и находя отклик в двух

десятках тысяч молодых сердец, победивших вместе

с нами диктатуру пляжа.

Жалкие всплески этой падшей «диктатуры» уже

ничего не могли переменить. На сцену вырвался хва-

таемый со всех сторон человек с желтым скопческим

личиком и вцепился в микрофон. Звук был сразу вы-

ключен, и агрессор заметался, как беззвучная пет-

рушка, размахивая руками. Публика сжалилась над

ним, попросила, чтобы включили звук. Но из микро-

фона вместо ожидавшихся слов, сотрясающих мир,

раздались какие-то жиденькие любительские стихи,

теперь уже без всякой жалости освистанные. А дру-

гие грозные «поэты пляжа»? Один из них, баскет-

больного роста гигант, кинулся к микрофону, не дож-

давшись своей очереди, но Аллен, будучи ему по

грудь, так храбро отобрал у него микрофон, что ги-

гант и не пикнул. А когда ему дали микрофон, он по-

чему-то встал на колени и на сей раз пикнул нечто,

более подобающее котенку, чем льву. Третий из «поэ-

тов пляжа» жалобно прохныкал что-то вроде: «Я лю-

бить тебя боюсь, потому что ты любить не умеешь».

Неужели это были те самые страшилища, которые

СОраалн два предыдущих вечера? Да, они были стра-

ши, штамп только в момент пассивности большинст-

ва. Сплоченность большинства мигом превратила их

в трусливых тихонь.

После европейских поэтов один за другим, пере-

давая микрофон стремительно, как палочку эста-

феты, читали американцы. Стихи были неравноцен-

ные, но, надо отдать должное, это было первоклас-

сное шоу. Тед Джонс читал в ритме негритянского

блюза, как будто ему подыгрывал нью-орлеанский

джаз. Энн Уолдман и Питер Орловский читали стихи

не только голосом, а переходили на пение, как будто

внутри каждого из них сидела портативная Има Су-

мак. Джон Джорно рубил строчки, как поленья. Тед

Берриган аккомпанировал сам себе магнитофоном,

на котором были записаны собачий лай, рев парово-

за и прочее. А отец «литературных хулиганов» Уиль-

ям Берроуз, все-таки усевшийся на пол, несмотря на

свой почтенный артрит, самым официальным бухгал-

терским голосом прочитал сюрреалистский страшный

этюд о взрыве на ядерной станции.

Просто, без всякого нажима читал Грегори Кор-

со. Прекрасны были стихи Ферлингетти о старых

итальянцах, умирающих в Америке. Дайана ди При-

ма тоненьким голоском девочки прочла стихи о ника-

рагуанских детях, вступающих в ряды сапдинистов.

Гинсберг завершил вечер своеобразным речитативом,

подхваченным всеми американцами.

В стихах американцев были и неофутуристский

эпатаж, и перебор смачностей, но все стихи в целом

были криком против милитаризма, криком против

загрязнения окружающей среды – как технического,

так и духовного.

После окончания вечера примерно тысяча чело-

век ринулись на сцену – на этот раз чтобы пожать

руки поэтов, и со сценой наконец случилось то, что

должно было случиться уже в первый день, – она

рухнула. Двух девушек увезли на «скорой помощи», —

к счастью, они отделались легкими переломами. За-

ключительный вечер оказался вечером победы.

Вот и вся горькая и в то же время обнадеживаю-

щая правда о том, что произошло на «диком пляже»

Кастельпорциано, в нескольких километрах от места,

где убили Пазолини, убитого еще до этого самим

собой. И, может быть, обезлиственное и обезветвлен-

ное дерево, как единственный памятник ему стоящее

на иссохшей глиняной дороге, шевельнулось от по-

бедного эха аплодисментов победившей поэзии, слов-

но надеясь еще покрыться листьями и расцвести.

ЗДРАВСТВУЙ, ОРУЖИЕ!

«К убийству привыкнуть нельзя...» – это сказал

он, человек, чьи руки привыкли к винчестерам, ман-

лихерам, спрингфилдам не меньше, чем к писатель-

скому перу. Это сказал человек, которого в конце

концов убило собственное оружие. Когда-то он сказал

оружию «прощай», но снова и снова к нему возвра-

щался. «Прощай, Хемингуэй», – сказало ему оружие

своим последним выстрелом, на этот раз в него са-

мого. Оружие думало, что победило. На самом деле

победил он, но это была пиррова победа. Ценой соб-

ственных ран, ценой попыток самоутверждения, кон-

чавшихся горьким похмельем разочарования, он по-

нял, что одно и то же оружие в тех же самых руках

может быть разным.

Все зависит, во имя чего берутся за оружие. Но

даже в случае нравственной вынужденности взяться

за оружие, «к убийству привыкнуть нельзя», ибо при-

вычка к убийству сама по себе аморальна. Одновре-

менно Хемингуэю был отвратителен пацифизм, ибо

лицом к лицу с фашизмом долготерпение и непротив-

ленчество не что иное, как трусость. А фашизм может

взойти только на почве, унавоженной чьей-то тру-

состью перед фашизмом.

Конечно, страх есть в каждом, как здоровый ин-

стинкт самозащиты. Но когда страх превращается в

трусость, заменяющую совесть, «...начинаешь понимать,

что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, преда-

тельство хуже, эгоизм хуже». Внутри Хемингуэя, че-

ловека, о бесстрашии которого ходили легенды, всю

жизнь жила неуверенность в собственном бесстрашии,

и он проверял свою личную смелость слишком часто,

как бы беспрерывно требуя от себя ее доказательств.

Первая мировая война, на которую он так рвался,

всадила в его тело двадцать семь осколков. Но были

и другие осколки, не извлеченные никакими хирур-

гами и бродившие по его телу всю жизнь: осколки

сомнении н необходимости мужества как такового,

Независимо от его цели. Ведь и убийцы бывают му-

жественными.

Первая мировая война была полностью лишена

моральной цели, и это потрясло Хемингуэя. Дезертир-

ство героя романа «Прощай, оружие!» выглядит более

близким к мужеству, чем участие в бессмысленной

бойне. Тема «Фиесты» – это не поддающиеся подсчету

нравственные потери войны, значительно превосходя-

щие горы аккуратно подсчитанных трупов. Физиче-

ская неполноценность героя, искалеченного войной,

становится символом духовной искалеченности. Бес-

силию перед женщиной, которую любит герой и ко-

торая любит его, в то же время изменяя ему то с

мальчиком матадором, то с комплексующим собу-

тыльником, – это бессилие перед действительностью,

изменяющей герою с кем попало. Кому нужна такая

любовь в жизни, если ты ничего не можешь дать ей,

и кому нужна такал жизнь, если она ничего не может

дать тебе? Героиня «Фиесты» Брет Эшли не то

что безнадежно больна – она безнадежно мертва.

А разве может мертвый помочь мертвому? «Шофер

резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко

мне. – Да, – сказал я. – Этим можно утешаться,

правда?» Страшноватое утешение, ибо это всего-на-

всего прижатость двух трупов друг к другу. Где же

выход? Как стать живым, если почти все в тебе убито?

Выход для эпикурейца графа Мнппипопуло прост:

«Именно потому, что я очень много пережил, я те-

перь могу так хорошо всем наслаждаться». Хемин-

гуэй отвечает этой нехитрой, трусливенькой филосо-

фии, сначала как будто соглашаясь, но затем все

опрокидывая убийственной иронией: «Пользоваться

жизнью – не что иное, как умение получать нечто

равноценное истраченным деньгам и понимать это.

А получать полной ценой за истраченные деньги можно.

Наш мир – солидная фирма. Превосходная как будто

теория. Через пять лет, – подумал я, – она покажется

мие такой же глупой, как все остальные превосход-

ные теории».

Слоняние из кабака в кабак, самозапутываиие в

паутине компаний, полупьяное созерцание коррид,

подстреливание львов и антилоп – все это лишь

ложный ореол вокруг Хемингуэя, частично создан-

ный им самим, частично авторами бесчисленных вос-

поминаний о нем. Главной трагедией Хемингуэя было

несоответствие его жизненных идеалов и его жизнен-

ного антуража. К счастью, не на всю жизнь. Вот что

он сам писал про собственное окружение: «Но самому

себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про

этих людей, про самых богатых, что ты не из их

племени: ты соглядатай в их стане».

Хемингуэя ужасала возможность стать одним из

тех писателей, о которых он говорил так: «Он загу-

бил свой талант, не давая ему никакого применения,

загубил, изменяя себе и своим верованиям; загубил

пьянством, притупившим остроту его восприятия,

ленью, сибаритством, снобизмом, честолюбием и чван-

ством, всеми правдами и неправдами... Талант был,

ничего не скажешь, но вместо того чтобы применять

его, он торговал им».

Понимая опасность оказаться раз и навсегда втя-

нутым в карусель богемной жизни, Хемингуэй стал

придумывать для себя другие опасности. Он изобрел

себе вторую, охотничью, жизнь. Но, в сущности, вся

его жизнь была охотой за смыслом мужества.

Ведь одно дело охота на большую рыбу нищего

старика, для которого это вопрос жизни и смерти, и

другое дело, когда это вопрос специально организо-

ванных опасностей. Конечно, это тоже познание жиз-

ни, но самое ее глубокое познание не принадлежит

к числу организуемых. Обыкновенному человеку и в

голову не придет изобретать опасности. Они ежеднев-

но окружают его, куда более страшные, чем львиные

когти. Невозможность найти работу или страх поте-

рять работу, ощущение себя лишь ничтожным звеном

в индустриальной цепи, тоскливое однообразие бы-

та – вот джунгли, зачем ездить в Африку на их

поиски? Кстати, для проводников-профессионалов, со-

провождающих белых охотников в африканских джун-

глях, охота – это вовсе не экзотика опасностей, а

быт, из опасностей состоящий.

Есть еще одна из самых страшных опасностей,

подстерегающая человека, где бы он ни был, – это

одиночество. Для того, чтобы проверить свое муже-

ство в борьбе с этой опасностью, вовсе не обязатель-

но гоняться за ней у снегов Килиманджаро – она

всегда рядом. Грифы, ожидающие мгновения, когда

мы сдадимся, чтобы выклевать нам глаза, невидимо

восседают на всех городских светофорах, а не только

на далеких от цивилизации скалах. Трагедия Френ-

сиса Макомбера, случайно или не случайно подстре-

ленного собственной женой на охоте, не страшнее

трагедии глухого старика из рассказа «Там, где чисто,

светло», одиноко пьющего аперитив в кафе, из кото-

рого его в конце концов выгоняют. Хемингуэя тяну-

ло к раскрытию жизни человечества через обыкно-

венного человека в обыкновенных обстоятельствах,

что было свойственно, скажем, Чехову. Но то ли от

неуверенности в интересности обыкновенного, то ли от

собственной биографии, которая была коллекциони-

рованием необыкновенностей, Хемингуэй больше при-

бегал к исключительным характерам в исключитель-

ных обстоятельствах. Это приводило иногда к мучи-

тельным противоречиям. Однажды произлеся: «К

убийству привыкнуть нельзя», можно ли привыкать

к развлекательной охоте, ибо она тоже убийство?

Мужество, проявляемое в развлечениях, – это

эрзац. Настоящее мужество проявляется лишь в усло-

виях жизненной необходимости его проявления. Но

что считать жизненной необходимостью? Гарри Мор-

гана из «Иметь и не иметь» трусом не назовешь. Но

он умирает ни за что ни про что. Его смелость ли-

шена нравственности – это лишь инстинкт самоза-

щиты. Можно ли борьбу лишь за собственное сущест-

вование возводить в подвиг?

Переломным моментом в жизни Хемингуэя была

гражданская война в Испании. Здесь ему не нужно

было искусственно создавать ситуации для проявле-

ния мужества. Это был повод для единственно до-

стойного мужества, освещенного благородством цели.

Всех матадоров, львов и антилоп смел со страниц

Хемингуэя ветер пожарищ. Личные несчастья людей,

не находящих себе места в жизни, отступили перед

темой парода, не находящего себе места в собствен-

ной стране. Рядом с подвигом антифашизма охот-

ничьи подвиги оказались игрушечными. Настоящему

человеку наблюдать человеческую корриду из безо-

пасной ложи стыдно. А Хемингуэй был именно таким

настоящим человеком. Проклявший бессмысленность

первой мировой войны, он заявил, что есть и другая

война, «если знаешь, за что борются люди, и знаешь,

что они борются разумно».

В облике шофера Ипполито он увидел сражающий-

ся народ и пошел вместе с этим народом. «Пусть кто

хочет ставит на Франко, на Муссолини, на Гитлера.

Я ставлю на Ипполито». Ставка Хемингуэя на Иппо-

лито была проиграна. Но только временно. Ставка

на народ в конечном счете беспроигрышна.

Испанский народ был лицемерно предан. Интер-

бригадовцы покидали Мадрид, размазывая слезы по

небритым, прокопченным дымом пожарищ лицам. Но

Роберт Джордан до сих пор тащит взрывчатку на

спине, чтобы помочь народу. Старуха Пил ар до сих

пор жива и не умрет никогда, воздвигнутая Хемин-

гуэем словно каменное изваяние страданий и борь-

бы. Именно на яхте, названной сПилар», Хемингуэй

ходил во время второй мировой войны на поиск

немецких подлодок.

По это было уже не искусственным, а естествен-

ным проявлением исключительного характера в иск-

лючительных обстоятельствах. Личное мужество об-

рело смысл. Этим смыслом стал антифашизм. «Чело-

век один не может быть. Нельзя теперь, чтобы чело-

век один. Все равно человек один не может ни чер-

та...» – вот что хрипел умирающий Гарри Морган,

всю жизнь ставивший только на себя, но понявший

перед смертью, что такая ставка обречена. Хемин-

гуэй ставил на Ипполито.

Он не хотел быть только писателем. Большим

писателем не может быть тот, кто только писатель.

Гражданская уклончивость, социальное равнодушие

или ложно сделанный выбор исторической ставки не-

избежно ведут к саморазложению даже крупных

талантов. «Разбогатев, наши писатели начинают жить

на широкую ногу, и тут-то они попадаются. Теперь

уж им хочешь не хочешь приходится писать, чтобы

поддерживать свой образ жизни, содержать своих

жен, и прочая и прочая. А в результате получается

макулатура... А бывает и так: писатели начинают

читать критику. Если верить критикам, когда те поют

тебе хвалу, то приходится верить и в дальнейшем,

когда тебя начинают бранить, и кончается это тем,

что теряешь веру в себя...»

Не надо верить легендам о Хемингуэе как об иска-

теле приключений. Он искал не приключений, а осмыс-

ленной точки приложения личного мужества. Возмож-

но, момент, когда эта точка расплылась в его глазах,

и стал его концом. Возможно, он почувствовал, что

так и не написал своей главной книги, о которой

думал всю жизнь. Но он успел написать самого себя,

а это немало.

Хемингуэй врубил в сознание читателей, может

быть, больше, чем собственные книги, – собствен-

ный образ как автора этих книг.

С такими людьми, как Хемингуэй, не обязательно

встречаться – все равно есть ощущение встречи. Он

рассыпал свой образ по множеству своих героев, а

его герои стали частью нас, – значит, и он стал нами,

и в этом его бессмертие. В этом для него и была

задача литературы, и он ее выполнил: «Задача писа-

теля неизменна. Сам он меняется, но задача его ос-

тается та же. Она всегда в том, чтобы писать прав-

диво и понять, в чем правда, выразить ее так, чтобы

она вошла в сознание читателя частью его собствен-

ного опыта».

Сейчас, когда вопрос сокращения, а затем пол-

ного уничтожения оружия массовых убийств явля-

ется главным вопросом современности, слова «К убий-

ству привыкнуть нельзя» звучат как завещание Хемин-

гуэя. Но великие книги, являющиеся духовным ору-

жием человечества в борьбе за справедливость, —

это то оружие, которое сокращению не подлежит.

Скажем таким книгам с благодарностью и надеж-

дой, что они нам будут служить вечно: «Здравствуй,

оружие!»

ОТКУДА ЭТИ ПИСЬМА В НИКУДА

О фильме «Письма мертвого человека»

Война – одна из самых страшных, преступно до-

рогостоящих проверок человека на человечность. Про-

верки атомной войной человечество еще не прошло, и

кто знает, останется ли хоть одна живая душа, спо-

собная проанализировать эту проверку, если такая

война, не дай бог, стрясется.

Но такую проверку можно и нужно делать вообра-

жением искусства. Проверка на человечность нуж-

дается и в предпроверке – пусть при помощи интуи-

ции, фантазии, гипотезы.

Начиная с момента Хиросимы, неизбежно воз-

никла футурология потенциальной ядерной катаст-

рофы. Эта футурология породила и политическую

спекуляцию, и искренние, но слабые произведения.

А все-таки родилось и настоящее искусство, выходя-

щее за рамки алармистских плакатов. В кинемато-

графе первым сильным фильмом такого рода была

лента американца Стэнли Крамера «На последнем

берегу», к сожалению, показанная у нас только в

творческих клубах. Сенсацией стал американский

телевизионный фильм «День после...», показывающий

пашу планету, разрушенную ядерной катастрофой.

Художественно он слабее крамеровского, но публи-

цистически действеннее. Благородные намерения ав-

торов фильма несомненны, хотя они не избежали

односторонней трактовки в причине возникновения

третьей мировой войны.

В советском кинематографе таких футурологиче-

ских попыток до сего времени не было. В моей па-

мяти детства, правда, сохранился предвоенный фильм

«Если завтра война», лучезарно рисовавший нашу

молниеносную победу в случае фашистского нападе-

ния. Картина была запоздало раскритикована после

сурового урока многомиллионных потерь. Не поме-

шала ли нам эта картина, заодно с другими прояв-

лениями беспечности, должным образом подгото-

виться к войне, не подействовала ли она размагничи-

вающе не только на так называемых «простых

зрителей», но и на тех, по чьему заказу она была

сделана?

Наше искусство правильно не встает на путь на-

рочитой «кошмаризации» будущего, но мы порой

впадаем в другую крайность, избегая говорить о тех

ужасах, которые ожидают нас всех в случае, если

угроза 'войны из плакатного символа станет опусто-

шительной реальностью. Щажение нервов наших со-

отечественников может превратиться в моральную

неподготовленность. Неподготовленный знанием или

предзнанием оптимизм ведет к результатам самым

пессимистическим. Заметим, что многие наши кино-

зрители избегают смотреть фильмы и о прошедшей

войне, предпочитая им коммерческие развлекательные

поделки. Нежелание знания страданий прошлого,

нежелание предзнания возможных страданий буду-

щего расслабляет, разрушает и сегодняшнее граждан-

ское мужество, и мужество завтрашнее.

В этой связи особое значение приобретает фильм

молодого режиссера К. Лопушанского «Письма мерт-

вого человека», выпущенный «Ленфнльмом». Фильм

этот – и личное гражданское мужество режиссера,

не побоявшегося непривычки наших кинозрителей к

изображению возможной ядерной катастрофы, и му-

жество студии, преодолевшей немало преград на

пути от сценария до экрана. Признаться, шел я на

него с предубеждением – боялся или имитации аме-

риканских фильмов, или плакатного примитивно-аги-

тационного героизма, шапкозакидатсльского нацио-

нального суперменства. К счастью, мои тревоги ока-

зались напрасными. В фильме есть и затянутость,

и липшие непроработанные сцены, но он нравствен-

но и художественно самостоятелен и сделан без ма-

лейшей оглядочной политической спекуляции. Да, эта

работа принадлежит к так называемым «тяжелым

фильмам» и требует от зрителя ответной работы ума

и сердца. Зрителю придется немало потерпеть, чтобы

войти внутрь происходящего, чтобы не сбежать на

середине или равнодушно не пощелкивать жвачкой

под леденящий вой ветра над планетой, замерзающей

после атомной катастрофы. Режиссер отважно пока-

зал домысленные последствия ядерного апокалипсиса,

не заигрывая со зрителем, а обрушивая на его нерв-

ную систему инфернальные видения, где над грудами

навсегда споткнувшихся автомашин, развороченных

зданий торчат лики святых, чудом уцелевших на

фресках.

В центре киноповествования —группа ученых, спас-

шаяся от гибели в музейном подвале, среди великих

произведений искусства. Метафора проста, но без-

условно оправданна: да, красота спасет мир, но как

спасти красоту? Вместе с учеными в этом подвале

затравленно забившиеся в угол, как зверьки, – облу-

ченные дети, кажется, навсегда потерявшие понима-

ние происходящего, дар речи. Где-то наверху над под-

валом – обледеневающая планета, где-то еще кружат-

ся редкие военные вертолеты, и, пробивая вьюгу све-

том фар, движутся самоходки, но нормальная пульса-

ция жизни прервана – остались лишь инерционные

вздрагивания. Кажется, что все вот-вот остановится

навсегда, сдастся, обледенеет. Идут облавы на спеку-

лянтов, устроивших черный рынок в руинах. Приз-

раки в противогазах, скрючившись от холода, разогре-

вают себя неизвестно где добытым алкоголем. На

снегу, покрытом атомным пеплом, крутится игорная

рулетка. Представитель медицинского контроля отби-

рает людей, еще не окончательно разрушенных ради-

ацией, в центральный бункер. Страшная личность —

лот человек, называющий себя врачом, но с которого

от животного желания выжить слетело все живое, чело-

веческое, оставив только безжалостность, уже не при-

крывающуюся гуманизмом. Роль его блистательно

исполняет артист В. Лобанов.

На съезде писателей справедливо отмечалось, что

в погоне за созданием сильного положительного ге-

роя (в чем мы отнюдь не преуспели) наше искусство

показывает героев отрицательных слишком сла-

быми. Этого отрицательного героя фильма сла-

бым не назовешь – такая самоуверенная сила в его

отрывистых вопросах, в его с маху принимаемых

палаческих решениях, в холодном поблескнвании

глаз, лишенных даже искорки участливости, в кости-

стости неандертальского черепа с настороженно тор-

чащими волчьими ушами. Сущность его была волчьей

еще и до атомной войны, но тогда он был вынужден

ее прятать, а сейчас распоясался, раскрылся. Все

микробы зла, живущие внутри людей в мирное время,

при экстремальной ситуации могут вырасти до раз-

мера змея-горыныча. Кто ему, этому врачу-бюро-

крату, выдал медицинский диплом – ведь он же сам

по себе воплощенное нарушение клятвы Гиппокра-

та? Обрекая детей, пораженных радиацией, на мед-

ленную смерть, он даже не догадывается, что ста-

новится в чем-то похож на какого-нибудь нового

Менгеле."

Не оставить человека в беде – вот что такое ос-

таться человеком. Проверку на человечность выдер-

живают тогда, когда твой страх за самого себя не

отбирает священного страха за других.

Таков в фильме ученый, остающийся с детьми,

роль которого с пронзительной скупостью и точно-

стью исполняет Р. Быков. Его письма в никуда и

есть главная ниточка {шльма. Но писем в никуда

нет. Нет писем мертвых людей. Пока все, написан-

ное нами, или хотя бы что-то из написанного, звучит

в чьей-то памяти, переходит из рук в руки – мы

живы. Смерть не состоялась, если дух не истлел.

Кусочки нашего духа, ставшие книгами, тетрадоч-

ными листиками, реют, как птицы надежды, свивая

свои новые гнезда даже на руинах. Безнадежности

нет, пока есть надежды. Кто-то не выдерживает —

стреляется, кто-то уходит в мрачное мазохистское

самоедство, кто-то амбициозно ораторствует в пусто-

ту, а немолодая женщина ищет спасения в полубез

умном нудизме, надеясь, что тело таким образом при-

выкнет к мировому холоду. Но спасение от внешнего

холода – это внутренняя человеческая теплота, а не

что-то иное. Своей внутренней теплотой Р. Быков

потихонечку оттепляет, казалось, навсегда покрыв-

шиеся ледяной коркой души детей, вдувает в их от-

равленные радиацией легкие дыхание всемирной куль-

туры, истории, и чудо совершается. Теплинки разу-

ма возникают в детских глазах. Своими почти бес-

сильными руками Быков надевает на детские души,

как на новогодние елки, блестиночки жизни. Отдав

детям все свое тепло, он постепенно холодеет сам,

но остается неумирающим в них. Почти библейским

образом становятся пять крошечных детских фигурок

в противогазах, бредущих по одичавшей планете.

Да, тяжел этот фильм, подчас душераздирающ,

а все-таки надо смотреть и думать. Думание – есть

великое действие. Нельзя сводить думание только к

ежедневной текучке, только к семейным и рабочим

заботам. Судьба человечества должна быть тоже на-

шей семейной и рабочей заботой. Если случится ми-

ровая катастрофа, она будет катастрофой всех семей

сразу.

Появление фильма «Письма мертвого человека»

совпало с бедой в Чернобыле. Эта беда заставила

многих недавно беспечных людей призадуматься. Для

того, чтобы атом не сошел с ума, надо не сходить

с ума нам самим. Беспечность – это тоже своего рода

опасное сумасшествие. Беспечность, доходящая до

преступного головотяпства, может перейти в само-

уничтожение.

Я не навязываю никому своей точки зрения на

фильм Лопушанского. На – досмотреть его надо.

Многие сейчас недосматривают, недочитывают, не-

додумывают. Искусство во всем мире сейчас резко

раздвоилось на два русла. Первое русло – нрав-

ственно усыпляющее, второе – нравственно пробуж-

дающее.

В этом русле – русле гражданского неравноду-

шия достойно быть не только большим пароходом,

но и предупредительным бакеном.

САЛЬВАДОР АЛЬЕНДЕ

Глава из романа «Ягодные места»

Сальвадор Альенде из-за штор президентского

дворца «Ла Монеда» наблюдал демонстрацию домо-

хозяек. Это была уже вторая подобная демонстрация.

Толпа женщин шла по площади мимо окон, колотя

в пустые кастрюли, как в барабан, и крича:

«А1§о согпег! А1до сотег!»1.

Президент внимательно разглядывал женщин: сре-

ди них не было жен рабочих или крестьян. Никакой

изможденности не замечалось на гладких лицах жен

овощников, бакалейщиков и мясников, прятавших

продукты от народа, чтобы потом кричать о голоде.

Альенде узнал в толпе жену заместителя редактора

газеты «Эль Меркурио», с горькой усмешкой скольз-

нув взглядом по ироническому сочетанию бриллиантов

на ее холеных, не знающих кухонного ножа руках и

скромного клеенчатого передника домохозяйки, на-

детого специально для демонстрации. Эта женщина

когда-то училась в школе вместе с женой президен-

та – Ортензией. Встретившись с ней недавно в цве-

точном магазине, она отвела ее в сторону и сердоболь-

но спросила, якобы по старой дружбе: «Скажи, это

правда?» – «Что – правда?» – сухо переспросила Ор-

тензия. «Ну, что у Сальвадора не все в порядке с го-

ловой? Говорят, он страшно переутомляется... По-моему,

ему надо подать в отставку... Сам по себе он, конечно,

честный человек, но его запутали красные, – со

сладкой ядовитостью щебетала бывшая школьная

подруга. – А,правда ли, что он привез из Москвы

галоши и ходит в них? – «Да... – сказала Ортен-

зия. – А еще он привез оттуда сибирскую меховую

шапку, в которую зашит коротковолновый передат-

чик, и инструкции Кремля поступают ему прямо в

голову... Поэтому у него с головой не все в порядке...

Предложи твоему мужу тему для статьи!»

Но Альенде видел в рядах демонстрантов не толь-

ко таких женщин, как жена заместителя редактора

«Эль Меркурио». Рядом с бедрастыми лицемерными

голодающими все-таки шли женщины и победнее:

жены мелких служащих, секретарши, телефонистки,

1 Что-нибудь поесть! Что нибудь поесть! (исп.).

продавщицы. У некоторых на руках были дети, раз-

махивающие ложками и, наверное, думающие, что они

попали на праздник. Их матерей обманули, внушив,

что все беды исходят от него, президента, который

в действительности делал для них все, что мог.

Но он мог не все. С террасы роскошного отеля

«Каррера», где был бассейн, дамы в бикини и джентль-

мены в плавках, посасывая сквозь соломинки «Хай-

бол» и «Том Коллинз», созерцали демонстрацию как

некое дополнительное шоу в туристической програм-

ме. Альенде знал, что там были не только туристы,

но и те, кто дергал за невидимые ниточки идущих