Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

сейчас по площади женщин.

– Может быть, немножко еще попозируем? —

вкрадчиво раздалось за спиной президента.

Альенде тяжело вздохнул. Он совсем забыл, что

в его кабинете европейский художник. Он был именно

европейский, потому что никто точно не знал, какой

он национальности, и, по слухам, у него было не-

сколько паспортов. Доподлинно было известно только

то, что его счет был в банке княжества Лихтенштейн.

После месячного преследования президента через

всякие комитеты, искусного попадания ему на глаза

во время официальных визитов, бомбардировки ката-

логами своих выставок и письмами, в которых гово-

рилось, что только ради портрета он и приехал в

Чили, художник все-таки прорвался к нему с хол-

стом и палитрой «только на часок». «Вы работайте,

работайте, – разрешил художник. – Меня можете

даже не замечать».

Но президент его все-таки заметил, разглядел.

Президенту очень не понравилось то, как художник

с бесцеремонностью обнаглевшего камердинера заста-

вил его вместо обычной фланелевой клетчатой курт-

ки надеть фрак да еще напялить президентскую лен-

ту. Не понравилось ему и то, как был одет сам худож-

ник: башмаки на слишком высоких, почти женских,

каблуках – пародия на греческие котурны, и ком-

мивояжерский тергалевый костюмчик с блудливой

искоркой. Не понравилось ему и лицо художника —

неопределенное, размазанно-скопческое, с деловито

бегающими черными глазками, с недоразвитым ост-

реньким носиком и немужским, срезанным подбород-

ком, который не спасала попытка удлинить его бород-

кой-эспаньолкой. Не понравилась президенту манера

художника театрально отбегать после очередных маз-

ков и заодно выпрашивательно восхищаться патагон-

ской народной вышивкой, висевшей на стене каби-

нета.

– Возьмите ее себе, – утомленно прикрыв глаза,

сказал Альенде.

Художник, рассыпаясь в благодарностях, привыч-

ными пальцами, как фокусник, сдернул вышивку со

стены и скатал ее в трубку.

– Еще несколько мазочков, и все... Ну, вот и

готово. Я понимаю, как вы заняты, и поэтому нари-

совал портрет всего за... – Художник поднял белую

манжету с безвкусной золотой запонкой, изображав-

шей какого-то восточного дракона, и взглянул на

свой «Роллекс». – Джину Лоллобриджиду я нарисо-

вал за пятьдесят две минуты, а вас всего за сорок

четыре. Хотите взглянуть?

Альенде первым делом стянул сдавившую его пре-

зидентскую ленту, фрак, надел фланелевую куртку и

подошел к портрету, которым художник, как зеркалом,

искусно ловил наиболее выгодное освещение. На порт-

рете был совсем чужой Президенту человек, самодо-

вольно глядевший в так называемые вдохновляющие

дали. Голубизна президентской ленты ловконько пе-

рекликалась с безоблачным лазурным небом над

головой. З.а плечами с театральным величием синели

горы, должные изображать Кордильеры. Художник

то так, то этак поворачивал портрет, что-то заиски-

вающе болтал, и был миг, когда августовское солнце

сильным лучом плеснуло сквозь прикрытые шторы

на холст, смыв портрет своим сиянием.

Альенде сразу стало легче, когда его фальшивый

двойник исчез, но руки фокусника вертанули портрет,

обманув солнце, и помпезная, неприятная президенту

фигура его двойника фатально воскресла на холсте.

Альенде тоскливо подумал: а вдруг этот иллюзионист

никогда не уйдет из его кабинета и будет малевать

каждый день фальшивых двойников президента, не

давая настоящему президенту работать?

– Фон я еще проработаю, – бодро сказал худож-

ник. – Но вас, мне кажется, я схватил...

У Альенде чуть не вырвалось ироническое: «За

глотку...», но он вовремя сдержался и, пытаясь сде-

лать все, чтобы художник испарился, сгинул, пробор-

мотал:

– Весьма благодарен. Польщен.

На что немедля получил до отвращения липкое!

– Нет, это я вам благодарен.

Альенде в тихом отчаянии предложил:

– Может быть, вам еще что-нибудь нравится

в моем кабинете? Скажем, вот это? – Он поспешно

снял со стола маленький мраморный бюст Сократа,

придавливающий информацию с грифом «Секретно»,—

кажется, этот великий грек был единственным, что

осталось в кабинете от предыдущего президента, —

и протянул художнику.

Художник торопливо, как будто боясь, что у него

отнимут подарок, сунул Сократа в карман, так что

оттуда торчали лишь мраморные кудри философа,

одной рукой заграбастал патагонскую вышивку, дру-

гой снял портрет с мольберта.

– Я никому не доверяю держать свежие полотна.

Однажды мне чуть не смазали шведского короля, —

и, непрерывно прощаясь, удалился задом, открыв

дверь с помощью своего женского каблука. Голова,

застрявшая в щели двери, извинительно попросила:

– Можно, чтобы кто-нибудь помог с мольбертом

и красками?

– Конечно, конечно... – уже заметно нервничая,

заверил Альенде и учтиво, но твердо закрыл дверь,

едва не прищемив голову гостя.

Затем он сел за стол, нажал на кнопку. Вошел

помощник – милый, скромный человек без особых

примет, за исключением пиджака, отдувавшегося под

мышками от двух револьверов.

Альенде показал ему на остатки творчества евро-

пейского иллюзиониста:

– Уберите это... Если можно, то скорей... —

И, заметив недвусмысленно вспухшие подмышки, по-

морщился: – Я же говорил вам, чтобы вы прекратили

эту игру в бдительность. Вы похожи на голливудского

детектива.

Помощник, не моргнув, вынес это обидное замеча-

ние, убрал мольберт и краски и возник снова, не из-

менив содержания подмышек.

– Вас ждет американский корреспондент.

– К черту художников и корреспондентов,– про-

рычал президент, что с ним случалось крайне редко.

– Но вы же сами назначили ему это время,—

мягко напомнил помощник. – Интервью подписное,

так что искажения отпадают.

– Но не отпадают комментарии. Даже хорошее

мясо можно подать под вонючим соусом,– ворчал

Альенде.– Ладно, просите.

Американский корреспондент оказался молодым

крупным парнем в твидовом пиджаке с кожаными

налокотниками. После женских каблуков художни-

ка Альенде понравились пыльные альпинистские бо-

тинки американца.

Корреспондент заметил, что президент не в духе,

и, не теряя времени, поставил на край стола порта-

тивный магнитофон, раскрыв блокнот с приготовлен-

ными вопросами.

– Как вы относитесь к известному афоризму:

«Любая власть разлагает. Абсолютная власть раз-

лагает абсолютно»?

– Горькая правда в нем есть,– сказал Альен-

де.– Во всяком случае, опровергающих примеров в

истории немного. Но все-таки они существуют. За ис-

ключением абсолютной власти. Абсолютная власть —

это унизительное недоверие к другим.

– По-вашему, политика – это вечная профес-

сия?– спросил корреспондент.

– Если вечная, это страшновато. Нет ничего не-

естественней такой профессии, как политика. Приро-

да создала людей землепашцами, рыбаками, плотни-

ками, учеными, чтобы они глубже проникали в тай-

ну природы. Даже .поэтами, чтобы они подслушива-

ли и воссоздавали музыку природы. Но вот Пабло

Неруда... Он поэт от бога, а вынужден заниматься

политикой. Почему? Потому что из подлого искусст-

ва разъединения людей политика должна наконец

стать искусством соединения. Только политика в

чистых руках может помочь исчезновению самой не-

обходимости политики-

Альенде подошел к окну, отдернул шторы и, уви-

дев, что демонстрация женщин, колотящих в каст-

рюли, все еще шумит, продолжал:

– Политика – это продолжение человеческих сла-

бостей. Сознательному человеку не надо, чтобы им уп-

равляли. Он никогда не употребит свою свободу про-

тив свободы других. Такие люди есть, но их мало.

А попробуйте дать свободу подлецу – и он немедлен-

но превратит ее в несвободу других, в насилие —

в эксплуатацию. Впрочем, подлецов тоже не так уж

много. Они просто лучше организованы, чем созна-

тельные люди. Основная часть человечества – это

несознательные и полусознательные массы, которые

не всегда понимают, как обращаться со свободой.

Их легко обмануть. А обманутый народ – это уже

не народ.

Корреспондент печально посмотрел на свои воп-

росы в блокноте – он знал, что такое латиноамери-

канские монологи. «Неужели он так действительно

думает, а не играет?» – мелькнуло у корреспонден-

та, и за невозможностью прямо спросить об этом

президента он задал вопрос сам себе: «А что думаю

я?» Но от самого себя ответа не получил.

– Государство – слишком дорогостоящая шту-

ка,– забыв о корреспонденте, лихорадочно говорил

президент.– Сколько денег уходит на президентов,

министров, всякую крупную и мелкую бюрократию,

на армию и полицию!.. Полиция никому не нравится,

но попробуйте представить мир без нее – что будет

твориться! Государство пока еще, к нашему не-

счастью, необходимо... Но смотря какое государство!

Страшно, если государство превращено в сдерживаю-

щее, а не в созидательное начало. Функция сдержи-

вания отупляет людей, оказавшихся у власти даже

с первоначально созидательными целями. Те, кто толь-

ко сдерживает других, а не созидает, начинают не-

умолимо разлагаться. Это разложение и породило при-

веденный вами афоризм. В идеале государство должно

отмереть. Но это случится только тогда, когда созна-

тельность станет всеобщей, когда исчезнет не только

эксплуатация, но даже ее моральная возможность. Что

же может помочь этому? Анархия? Она только напу-

гает обывателя, и на его трясущихся плечах, как на

белом коне, въедет фашизм. Отмиранию государства

может помочь само государство, если оно будет госу-

дарством нового типа – подлинно народным. Когда

такое государство почувствует, что оно более не нуж-

но как средство управления, оно отменит само себя.

Но это – задача даже не завтрашняя, а послезавт-

рашняя. Сегодня нужно убедить людей, разуверив-

шихся в самой идее власти, что власть должна и мо-

жет быть народной! – В стеклах очков президента

полыхнул отблеск заката, пробившегося сквозь шторы.

Корреспондент глядел на Альенде с жалостью и

завистью: «Нет, он, кажется, искренне верит в то,

что говорит. В таком случае—он последний из мо-

гикан среди политиков... А может быть, первый из

будущих могикан? Хлесткое название для статьи...

Неужели Альенде не понимает, что он обречен?»

Только вчера соотечественник корреспондента, из-

рядно накачавшийся босс из ИТТ – интернациональ-

ной телефонной компании, шепнул ему в баре, вы-

лавливая пальцами лед из виски и швыряя его себе

в бездонную, но уже отказывающуюся от спиртного

глотку: «Спеши брать интервью у президента... Мо-

жет, тебе повезет – и оно окажется последним.

С руками оторвут... И ты знаешь, кто против него?

Пиночет. Этот змея-тихоня... Но он жалит насмерть.

Сволочь, конечно, а где взять порядочных? Но об

этом – тс-с!»

И вдруг корреспондент почувствовал себя подле-

цом, глядя на президента. Корреспондент нарушал

журналистский закон, преподанный ему шефом ино-

странного отдела: «Не будьте ни на чьей стороне —

только на Стороне сенсаций. Помните: лучшие ново-

сти– это плохие новости».

Корреспонденту нравилось то, что говорил Альен-

де. Не должно было нравиться, но нравилось. Кор-

респонденту не хотелось, чтобы такой человек был

обречен. «Что, если ему сказать о моем разговоре с

боссом ИТТ? Назвать имя Пиночет, но здесь, в пре-

зидентском кабинете, наверное, полный «баггинг»1.

Если пришили даже генерала Шнейдера, почему не

устроить автомобильную катастрофу американскому

журналисту? Будет даже выгодно. Завопят о «крас-

ном терроре»... Я, кажется, становлюсь трусом. Не-

ужели меня тоже купили? Не прямой взяткой, а

положением, журналистским именем, так называемы-

ми перспективами? Неужели я еще недавно в Кент-

ском университете шел на антивоенную демонстра-

цию рядом с Аллисон Краузе? Ее кровь тогда брыз-

1 Подслушивание (англ.).

пула на рукав моей джинсовки... Я написал мой пер-

вый репортаж – прославился на этой крови, а те-

перь боюсь предупредить хорошего человека, кто его

будущий убийца?»

Когда корреспондент вышел, президент заметил

оставленный им на краю стола блокнотный листок.

На листке печатными буквами было написано одно

слово: «Пиночет». Президент скрутил бумажку, под-

жег ее и бросил в медную пепельницу, подаренную

ему шахтерами Антофагасты. «По-видимому, прово-

кация...– подумал Альенде, следя, как догорают эти

буквы – черные на золотом.– Левые тоже меня про-

воцируют, чтобы я начал аресты среди генералов. Хо-

тят поссорить меня с армией, поднять ее против на-

родного правительства... Нельзя на это поддаваться».

Президент вспомнил, как генерал Пиночет, дру-

жески взяв его под локоть после вчерашнего засе-

дания, доверительно сказал: «Вам нужно отдохнуть.

Вы почти не спите. За спиной армии вы можете спать

спокойно». Альенде ощутил какую-то холодную сталь-

нннку в кончиках пальцев Пиночета, и ему стало не

по себе. «Я становлюсь мнительным,– нахмурился

президент.– Такая посредственность, как Пиночет,

и вдруг – заговорщик? Он слишком туп и труслив

для этого... Нервы, проклятые нервы... Вчера, когда

сотрудник министерства внутренних дел положил на

мой стол информацию о распространении слухов

про мою психическую неполноценность, мне показа-

лось, что он насмешливо изучает мою реакцию на

это. Я поднял глаза, а на его лице была лишь служ-

бистская учтивость. Кто знает, какое у него было ли-

цо в тот момент, когда мои глаза были опущены?

Опять мнительность... Надо взять себя в руки. Но

как взять в руки ситуацию? Она по-рыбьи виляет

хвостом, ускользает, растворяется. Почему вернулся

Неруда из Парижа, который он так любит? Когда

я спросил его, что случилось, он ответил: «Я – ан-

тикрыса». Я тогда не сразу сообразил – была обыч-

ная банкетная толкотня... Теперь понимаю. Это же

просто... Крысы бегут с тонущего корабля, а Пабло

вернулся на корабль. Но разве корабль тонет? Он

трещит, у него много пробоин, но он идет. Он доплы-

вет до порта. Если я не доплыву – неважно... А хо-

телось бы пройтись к тому порту, к которому я

плыл всю жизнь... Шутка Неруды была предупреж-

дением. Поэты, может быть, не разум, но инстинкт

нации... ее интуиция. Рауль Рамой Хименес когда-то

сказал, что Пабло Неруда – лучший плохой поэт.

Его раздражало многословие Пабло. Но когда Хи-

менес побывал в Латинской Америке, он изменил

мнение о Неруде и написал другое: «Неруда как

будто хочет заполнить гигантские обессловленные

просторы Латинской Америки и объединить их сво-

ими стихами». Вот это точно... Двадцать стран, гово-

рящие на одном и том же языке, когда-нибудь объ-

единятся. Но как найти общий духовный язык для

стольких разных народов, если в такой маленькой

стране, как Чили, мы не можем его найти для одного

народа? Меня подталкивают на аресты. Но когда

начинаются аресты, они превращаются в снежный

ком, а он – в лавину, сметающую и виновных и не-

виновных. Жестокость, даже вынужденная, превра-

щает справедливость в несправедливость. Но если

справедливость слишком мягкотела, жестокость

ее подминает, раздавливает. Мягкотелая справед-

ливость невольно становится причиной стольких же

жертв, отданных ею без борьбы на расправу, и раз-

ве тогда она – справедливость? Как найти ту един-

ственную грань, когда справедливость будет не на-

столько жестока, чтобы стать своей противоположнос-

тью и чтобы она одновременно не была неспособной

защитить сама себя?»

Так спрашивал себя президент Альенде и не нахо-

дил ответа, а толпа женщин, колотя по днищам пус-

тых кастрюль, скандировала под окнами «Ла Монеды»:

– А1#о сотег! А1&о сотег!

Была середина августа 1973 года.

Одиннадцатое сентября, когда Пиночет отдаст

приказ о бомбардировке президентского дворца, бы-

ло уже недалеко...

СПРАВЕДЛИВОСТЬ ЗАВТРАКА

Году в пятьдесят седьмом мне позвонил Семен

Исаакович Кирсанов:

– Приехал Неруда... Я устраиваю в его честь

ужин... Раздобыл по этому случаю седло горного ба-

рана... А Неруда обещал сделать какой-то замеча-

тельный коктейль...

Неруда, хотя он был гостем, вел себя на этом

вечере как гостеприимный, любезный хозяин.

Когда он вошел, первым его вопросом было:

– Все есть для коктейля? Ага, есть джин, есть

лимоны... Фу, это сахарный песок, а мне нужна са-

харная пудра... Можно ее достать? Лед слишком

крупными кусками – его надо потолочь... Настоящий

дайкири делается с крошеным льдом...

Он вообще любил угощать. Вся поэзия Неруды —

это приглашение к большому столу, за которым все

в тесноте, но не в обиде, где на крепком дереве, за-

слоненном локтями рабочих, моряков, поэтов, стоят

его дышащие морем, землей, небом стихи. Его поэзия

воистину была справедливостью завтрака для всех,

когда за столом нет обделенных.

Прежде всего Неруда любил людей, обладал ред-

ким даром неутолимого любопытства к ним. Это лю-

бопытство не было узкопрофессиональным, недолго-

временным любопытством портретиста или фотогра-

фа-хроникера, которые так и сяк прыгают вокруг

человеческого лица, стараясь схватить его самые вы-

разительные черты, но запечатлев, мгновенно забы-

вают.

Человеческие лица входили внутрь самого Неру-

ды, оставались навсегда не только в его поэзии, но

и в его характере. Это было любопытство участия,

любопытство понимания цены каждой человеческой

жизни как чего-то неповторимого, что может кануть

в Лету и раствориться в ней безвозвратно. Неруда

потому понимал цену жизни, что никогда не забывал

о незримом присутствии смерти, которая через день,

а может быть, через мгновение выхватит того чело-

века, который сейчас с тобой разговаривает. Он по-

тому так любил Землю, что в нем жило постоянное

сознание возможности ее исчезновения, если люди

слишком легкомысленно и жестоко заиграются с ней.

Поэзия Неруды буквально набита усаженными

им за стол завтрака справедливости людьми. Это

его отец, пропахший паровозным дымом, его нежная

мачеха, его дядя, в стакане которого, как бабочка,

трепыхается молодое вино, это его любимая Ма-

тильда, чилийские шахтеры, крестьяне, бойцы интер-

бригады, в Испании, древние инки, несчастный раз-

бойник Хоакин Мурьета и многие, многие другие.

Поэзия Пабло Неруды похожа на монументаль-

ную скульптурно-живописную композицию Сикейроса

«Марш человечества» с той разницей, что в ги-

гантской мозаике лиц и характеров Неруда умел на-

ходить для каждого лица не просто символическое

решение, но и нежные акварельные краски. Все сти-

хи Неруды вместе – это соединение величественного

монументализма с акварельной тонкостью.

Перед столом завтрака справедливости, кото-

рый сразу становился судейским столом, Неруда

ставил обвиняемые им зловещие фигуры диктаторов,

угнетателей и их политических лакеев. Неруда был

добрейшим хозяином для тех, кто был достоин спра-

ведливости завтрака, но непримиримым к тем, кто хо-

тел бы отобрать этот завтрак у достойных его. Гнев

к негодяям всегда был признаком любви к ближним.

Если бы на Земле все было идеально, конечно, не за-

дача поэта политическая борьба. Но пока существует

несправедливость, большой поэт не вправе пытаться

встать над схваткой, а обязан быть внутри нее, за-

щищая первозданную духовную ценность человека.

Сила поэзии Неруды еще и в том, что, всю жизнь

занимаясь политической борьбой, он не ослабил

этим свое чувственное восприятие мира, не перешел

от масла и акварели к грубоватой плакатности. Если

ему это было надо, он писал и призывные плакаты, и

карикатуры, но тут же снова брался за натюрморты,

пейзажи, портреты, эпические полотна и никогда не

терял квалификации мастера.

Неруда ненавидел все, что есть смерть физическая

и смерть духовная, и любил все, что есть жизнь жи-

вая. В этом простая и мудрая двуединость филосо-

фии Неруды. Философия Неруды не ущемлена каким-

либо комплексом – она гармонична, полнокровна.

Его по-фламандски сочные оды «Яблоку», «Лодке»,

«Скатерти» и другие, нежные стихи о птицах Чили

сочетались в нем с постоянным подсмеиванием над

странной птицей Пабло, хрустальное целомудрие

сочеталось с высокой классической эротикой, слож-

нейшие метафорические построения чередовались с

прозрачной фольклорной простотой, и все это вмес-

те давало ощущение с неимоверной щедростью на-

крытого стола справедливости. За этот стол были

им приглашены люди, звери, птицы, деревья, звезды,

но даже и лук, и яблоки, и устрицы, и картошка чув-

ствовали себя на этом столе не жертвами, а тоже по-

четными гостями, героями стихов.

Литературные и политические враги называли Не-

руду себялюбцем, упрекали его в двуличии, в хит-

рости.

Да, он любил самого себя и не скрывал этого, но

он любил себя только как часть огромной семьи че-

ловечества, к которой он ощущал сыновнюю и одно-

временно отцовскую принадлежность. Нет ничего стыд-

ного в том, когда большой поэт знает цену не толь-

ко другим, но и самому себе.

Двуличие, хитрость? Да, он был хитер, но не той

хитростью, которая ум дурака, а хитростью мудреца,

которая не каждого одаряет привилегией загляды-

вать в свою душу, ибо взгляды многих любопытст-

вующих недобры и завистливы.

Как в любом большом человеке, в нем не могло

быть двуличия, ибо у него было не два, а тысячи лиц.

Но эти тысячи лиц вовсе не являлись масками на

случай – они были естественной многогранностью

крупного характера.

Я помню его ребячливость, когда мы собирались

вместе читать стихи в Сантьяго. Он с сосредоточен-

ным видом спрашивал, как я буду одет.

– Ага, если ты будешь без галстука, я тоже,

а то я буду выглядеть бюрократом рядом с тобой.

Помню, как он читал свои стихи и переводы моих

стихов на испанский перед тысячами людей, среди

которых были Луис Корвалан и Сальвадор Альенде.

Голос у него был непропорционально тонкий для та-

кого грузного тела, даже чуть в нос. Читал Неруда

без какой-либо аффектации, заметно нараспев, и это

было бы, возможно, некрасиво, если бы не внутрен-

няя ритмическая сила, с которой он речитативом пел

стихи. В его чтении было что-то от мерных накатов

и откатов моря, и это покоряло.

Чилийцы, когда они встречали его на улицах в

его крошечной голубенькой кепочке, никогда не за-

стывали перед ним почтительно – они просто улыба-

лись, как улыбаются ребенку, и это было высшим

выражением народного, подлинного почета, ничего

«к Iцсго не имеющего с молитвенным идолопоклон-

ством.

Неруда воплотил в себе все лучшие качества,

Которыми обязан обладать не только любой большой

поэт, но и любой настоящий гражданин человечества.

Он был духовно аристократичен и одновременно был

демократом до мозга костей. Он был патриотом Чили

и патриотом борьбы за справедливость, где бы она

ни происходила – у стен Мадрида или у стен Сталин-

града. Поэзия Неруды говорит о том, что невозмож-

но быть гражданином и не быть интернационалистом.

Если говорить о мастерстве художника, то даже

если бы Неруда написал только две строки:

...и по улицам кровь детей

текла просто, как кровь детей... —

(перевод И. Эренбурга)

это уже было бы доказательством его гениальности.

Все поэты, хотят они или не хотят, пророки. Про-

рочески звучат строки Неруды:

Какой-то министр назовет меня антипатриотом,

и это суждение охотно подхватят глупцы,

и газетная крыса, перо свое в желчь окуная,

мое дело и имя в «Эль Меркурио» будет когтить.

Молодой человек, который стремился расти

и которому дал я и слово и хлеб,

выбиваясь из сил, изречет: «Надо мертвых собрать

на борьбу с его песней живой».

Случилось самое страшное для Неруды – он уви-

дел трагедию своей мечты, которая была раздавлена

танками, и это добило его, уже умирающего.

Преступление, совершенное в Чили, сравнимо толь-

ко с преступлениями версальцев, которые потопили

когда-то в крови Парижскую коммуну. Каждый раз,

когда в истории появляются честные, благородные

рыцари, пытающиеся воплотить идеалы человече-

ства – братство, свободу, равенство, – на их пути

встают мрачные тени или мелких дантесов, или круп-

нокалиберных убийц гитлеровского подобия. Так все-

гда было и в революции, и в поэзии, ибо высокая

поэзия – всегда революция, а народная революция —

всегда поэзия. Убийцы хорошо понимают это единство

поэзии и революции, и поэтому они убили и Неруду,

и Альенде. В этом была кровавая закономерность,

ибо у всемирной хунты нет философских аргументов,

их единственные аргументы – это танки, давящие

свободы, бомбы, разрушающие здания надежды, кост-

ры из книг, сжигающие вечные ценности.

Но бронированные и даже атомные аргументы —

доказательство не мощи, а доказательство моральной

нищеты, хищненькой слабости, лишь надевшей желез-

ное забрало силы.

Иногда скептики, называя таких людей, как Не-

руда, мечтателями, говорят, что они пребывают во

сне и не видят реальности.

На самом деле реальность истории – это и есть

благородные рыцари возвышенного образа революции,

а так называемая реальность сегодняшнего торже-

ства хунты есть просто-напросто страшный сон, кото-

рый в конце концов пройдет навсегда. Можно сменить

правительство, но нельзя сменить народ.

Неруду хоронили под пение «Интернационала»—

гимна тому делу, которому отдал он всю свою «звон-

кую силу поэта». Этот гимн пролетариата проводил

поэта в последний путь.

В последний? Разве путь до могилы – это послед-

ний путь великого поэта?

ПОМНИТЬ О ТОМ, ЧТО МЕРТВЫЕ БЫЛИ...

Однажды на встрече с группой зарубежных писа-

телей, приехавших к нам на очередной симпозиум,

меня грустно поразило то, как представился один из

гостей.

«Я написал двадцать два авантюрных романа, —

бойко отрекомендовался он, – пять социальных

и около десяти психологических...» Он так именно

и заявил – «около десяти психологических».

Меня вообще повергает в недоумение попытка ис-

кусственного деления литературы на «рабочую», «де-

ревенскую», «историческую», «военно-историческую»

и т. д. Один критик даже выдвинул формулу особой

«интеллектуальной» поэзии, не замечая очевидной тав-

тологии термина.

Большая литература не укладывается ни в какие

рамки, ибо она является отражением живой, не укла-

|ЫВ8ЮЩеЙСЯ ни в какие рамки жизни. Разве Каии-

Гвнская дочка» или «Война и мир» – только военно-

исторические полотна? Разве можно «Моби Дика»,

•Пьяный корабль» и «Старик и море» засунуть в

разряд литературной маринистики? Разве можно

«Приключения Гекльберри Финна» отнести к ведом-

ству «абитуриентской» литературы?

Содержание большой литературы – это всегда не

просто конкретный материал, а внутренняя тема, под-

нимающаяся над материалом.

Дать в руки Агате Кристи или Сименону материа-

лы дела Раскольникова – и мы получили бы всего-

навсего квалифицированный детектив. Те, кого можно

назвать только «бытописателями» или только «роман-

тиками», только «обличителями» или только «трубаду-

рами», к большой литературе не относятся, даже если

и выполняют временные положительные функции.

Большой литературе свойственна если не тематиче-

ская, то обязательно духовная энциклопедичность.

Этим качеством большой литературы обладает уди-

вительный роман колумбийского писателя Габриеля

Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», прекрасно

переведенный Н. Бутыриной и В. Столбовым.

Книга Гарсиа Маркеса реалистична и фантастич-

на, авантюрна и бытописательна, социальна и психо-

логична, она и «деревенская», и «рабочая», и «военно-

историческая»,– она и философская, и откровенно

чувственная. В отличие от анемичной структуры со-

временных «антироманов» книга Гарсиа Маркеса

полнокровна и, кажется, сама изнемогает от собст-

венной плоти. Если бы этой книге можно было поста-

вить градусник, то бешено прыгнувшая ртуть раско-

лотила бы ограничивающее ее стекло. Кажется, что

после овсяной каши и диетических котлеток тебе

наконец дали в руки сочную глыбу латиноамерикан-

ского «ломо».

В этой книге нет хилых, ковыляющих чувств —

даже, казалось бы, низменные страсти исполнены воз-

вышающей их силы. В этой книге искусственная че-

люсть, опущенная в стакан, покрывается желтень-

кими цветочками, девушка возносится на небо, увле-

кая за собой чужие простыни и тем самым вызывая

возмущение владелиц, новорожденного со свиным

хвостиком съедают рыжие муравьи, а мужчина и жен-

шипа любят друг друга в луже соляной кислоты.

Веет проказами Тиля Уленшпигеля, буйством Фран-

суа Вийона, россказнями Мюнхаузена, пиршествами

Гаргантюа, кличами Дон-Кихота. Язвительные сати-

рические картины, напоминающие «Историю одного

города» Салтыкова-Щедрина, сменяются возвышен-

ными интонациями старинных испанских «романсеро»,

колабрюньоновский эпикурейский оптимизм перебива-

ется кафкианскими видениями, а на эротические дека-

мероновские сцены падают мрачные тени дантовских

призраков. Но это не мозаика литературных ремини-

сценций, а мозаика самой жизни, объединяющая Гар-

сиа Маркеса и его предшественников.

Эта книга, несмотря на то, что она взошла па

перегное всей мировой литературы, не пахнет бума-

гой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горь-

ким потом рабочей усталости и сладким потом любви,

мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся фритан-

гой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга

матерится и молится, молодо горланит и по-старчески

покряхтывает, устало мычит, как обессиленный буй-

вол, и вопит от горя, как мать над своими расстре-

лянными детьми.

«В те времена никто ничего не замечал, и чтобы

привлечь чье-то внимание, нужно было вопить...»

Именно это и должно мучить любого художника —

боль от того, что столько страданий расплескано по

планете, и страх от того, если и вправду никто ничего

не замечает. И долг художника – запечатлеть то,

чего не замечает никто.

Один из героев Маркеса, бывший свидетелем рас-

стрела рабочих банановых компаний и чудом уцелев-

ший, возвращается домой. Но жизнь идет своим чере-

дом, как будто и не было расстрела. «Официальная

версия», которую тысячи раз повторяли и вдалбли-

вали населению всеми имевшимися в распоряжении

правительства средствами информации: «Мертвых не

было». И когда, потрясенный человеческим равноду-

шием, Хосе Аркадио Второй бормочет о том, что они

все-таки были, то его не понимают или не хотят по-

нимать.

«– Там было, наверное, тысячи три... – прошеп-

тал он.

– Чего?

– Мертвых, – объяснил он. – Наверное, все лю-

ди, которые собрались на станции.

Женщина посмотрела на него с жалостью:

– Здесь не было мертвых...»

В этом забвении, отчасти искусственно организо-

ванном, отчасти являющемся самозатуманиванием

с целью не думать о чем-то страшном, что, не дай бог,

может повториться завтра, Гарсиа Маркес видит одну

из опаснейших гарантий возможности повторения кро-

вавого прошлого. Люди, помнящие о вчерашних пре-

ступлениях, среди тех, кто забыл об этом или стара-

ется забыть, чувствуют себя изгоями, мешающими

общей самоуспокоенности, и выглядят подозритель-

ными маньяками в своем усердии напоминать.

Книга Гарсиа Маркеса – это попытка связать в

единый узел все разорвавшиеся или кем-то расчетливо

разъединенные звенья памяти. Память с выпавшими

или устраненными звеньями – лживый учебник.

Как истинный художник, Гарсиа Маркес понимает,

что история повторяется не только в политических