Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Евгений Евтушенко

Завтрашний ветер

ББК 84.Р7

Е27

„ 4502010000-1334 „„, ля

Е-. 1334—87

080(02)-87

Издательство сПравда», 1987. Составление

1

злость

Добро должно быть с кулаками.

М. Светлов (из разговора)

Мне говорят,

качая головой:

«Ты подобрел бы.

Ты какой-то злой».

Я добрый был.

Недолго это было.

Меня ломала жизнь

и в зубы била.

Я жил

подобно глупому щенку.

Ударят —

вновь я подставлял щеку.

Хвост благодушья,

чтобы злей я был,

одним ударом

кто-то отрубил!

И я вам расскажу сейчас

о злости,

о злости той,

с которой ходят в гости,

и разговоры

чинные ведут,

н щипчиками

сахар в чай кладут.

* * *

При каждом деле есть случайный мальчик.

Таким судьба таланта не дала,

и к ним с крутой неласковостью мачех

относятся любимые дела.

Они переживают это остро,

годами бьются за свои права,

но, как и прежде, выглядят невзросло

предательски румяные слова.

У них за все усердная тревога.

Они живут, сомнений не тая,

и, пасынки, они молчать не могут,

когда молчат о чем-то сыновья.

Им чужды те, кто лишь покою рады,

кто от себя же убежать не прочь.

Они всей кожей чувствуют, что надо,

но не умеют этому помочь.

Когда порою, без толку стараясь,

все дело бесталанностью губя,

идет на бой за правду бесталанность, —

талантливость, мне стыдно за тебя.

КАРЬЕРА

Твердили пастыри, что вреден

и неразумен Галилей,

но, как показывает время:

кто неразумней, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,

свершив предательство свое,

считал, что делает карьеру,

а между тем губил ее.

За осознание планеты

шел Галилей один на риск.

И стал великим он... Вот это

я понимаю – карьерист!

Итак, да здравствует карьера,

когда карьера такова,

как у Шекспира и Пастера,

Гомера и Толстого... Льва!

Зачем их грязью покрывали?

Талант – талант, как ни клейми.

Забыты те, кто проклинали,

но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,

врачи, что гибли от холер, —

вот эти делали карьеру!

Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.

Их вера – мужество мое.

Я делаю себе карьеру

тем, что не делаю ее!

СОВЕТЫ ПОДЛЕЦА

Советы подлеца,

услужливые демоны.

Вы столько дел наделали,

советы подлеца.

Хихиканья раешные,

нечистый пот лица...

О, сколько вас – приемыши

советов подлеца!

Ты жить хотел иначе,

быть честным до конца.

Зачем ты слушать начал

советы подлеца?

Как ты пошел на это,

как ты им поддался?

Уже твои советы —

советы подлеца.

МОНОЛОГ АМЕРИКАНСКОГО ПИСАТЕЛЯ

«Мне говорит —

ты смелый человек.

Неправда.

Никогда я не был смелым.

Считал я просто недостойным делом

унизиться до трусости коллег.

Устоев никаких не потрясал.

Смеялся просто над фальшивым,

дутым.

Писал стихи.

Доносов не писал.

И говорить старался все, что думал.

Да,

защищал талантливых людей,

Клеймил бездарных,

лезущих в писатели.

Но делать это, в общем, обязательно,

а мне твердят о смелости моей.

О, вспомнят с чувством горького стыда

потомки наши,

расправляясь с мерзостью,

то время

очень странное,

когда

простую честность

называли смелостью!»

БАБИЙ ЯР

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —

я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне – следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус —

это я.

Мещанство —

мой доносчик и судья.

Я за решеткой.

Я попал в кольцо.

Затравленный,

оплеванный,

оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Мне кажется —

я мальчик в Белостоке.

Кровь льется, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

и пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:

«Бей жидов, спасай Россию!»

лабазник избивает мать мою.

О, русский мой народ!

Я знаю —

ты

по сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув,

антисемиты пышно нарекли

себя «Союзом русского народа»!

Мне кажется —

я – это Анна Франк,

прозрачная,

как веточка в апреле.

И я люблю.

И мне не надо фраз.

Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,

обонять!

Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба.

Но можно очень много —

это нежно

друг друга в темной комнате обнять.

Сюда идут?

Не бойся – это гулы

самой весны —

она сюда идет.

Иди ко мне.

Дай мне скорее губы.

Ломают дверь?

Нет – это ледоход...

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

по-судейски,

Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв,

я чувствую,

как медленно седею.

И сам я,

как сплошной беззвучный крик

над тысячами тысяч погребенных.

Я-

каждый здесь расстрелянный старик.

Я-

каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мне

про это не забудет!

«Интернационал»

пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

как еврей,

и потому —

я настоящий русский!

10

БАЛЛАДА О БРАКОНЬЕРСТВЕ

Несмотря на запрещение, некоторые

рыболовецкие артели ведут промысло-

вый лов рыбы сетями с зауженными

ячейками. Эго приводит к значитель-

ному уменьшению рыбных богатств.

Из газет

Киношники и репортеры

просто насквозь пропотели,

снимая владыку Печоры —

тебя, председатель артели,

лицо такое простое,

улыбку такую простую,

на шевиотовом лацкане

рыбку твою золотую.

Ты куришь «Казбек», председатель.

Ты поотвык от махорки.

Шныряют везде по Печоре

твои, председатель, моторки.

Твои молодцы расставляют,

где им приказано, сети.

В инязе и на физмате

твои, уже взрослые, дети.

И ты над покорной Печорой,

над тундрой,

еще полудикой,

красиво стоишь, председатель,

взаправду владыка владыкой,

и звезды на небе рассветном

тают крупинками соли,

словно на розовой, сочной,

свежеразрезанной семге.

Под рамками грамот почетных

в пышной пуховой постели

праведным сном трудолюба

ты спишь, председатель артели.

В порядке твое здоровье.

В порядке твои отчеты.

Но вслушайся, председатель, —

доносится шепот с Печоры:

«Я семга.

Я шла к океану.

Меня перекрыли сетями.

11

Сработано было ловко!

Я гибну в сетях косяками.

Я не прошу, председатель,

чтобы ты был церемонным.

Мне на роду написано

быть на тарелке с лимоном.

Но что-то своим уловом

ты хвалишься слишком речисто.

Правда, я только рыба,

но вижу – дело нечисто.

Правила честной ловли

разве тебе не знакомы?

В сетях ты заузил ячейки.

Сети твои – незаконны!

И ежели невозможно

жить без сетей на свете,

то пусть тогда это будут

хотя бы законные сети.

Старые рыбы впутались —

выпутаться не могут,

но молодь запуталась тоже —

зачем же ты губишь молодь?

Сделай ячейки пошире —

так невозможно узко! —

пусть подурачится молодь

прежде, чем стать закуской.

Сквозь чертовы эти ячейки

на вольную волю жадно

она продирается все же,

себе разрывая жабры.

Но молодь, в сетях побывавшая,—

это уже не молодь.

Во всплесках ее последних

звучит безнадежная

мертвость.

Послушай меня, председатель,

ты сядешь в грязную лужу.

Чем уже в сетях ячейки —

тебе, председатель, хуже.

И если даже удастся

тебе избежать позора,

скажи, что будешь ты делать,

когда опустеет Печора?»

Грохая тяжко крылами,

лебеди пролетели.

Хмуро глаза продирая,

встает председатель артели.

Он злится на сон проклятый:

«Ладно – пусть будет мне хуже!» —

и зычно орет подручным:

«Сделать ячейки уже!»

Валяйте, спешите, ребята,

киношники и репортеры,

снимайте владыку Печоры,

снимайте убийцу Печоры!

БАЛЛАДА О ШТРАФНОМ БАТАЛЬОНЕ

И донесла разведка немцам так:

«Захвачен укрепленный пункт у склона

солдатами штрафного батальона,

а драться с ними – это не пустяк».

Но обер-лейтенант был новичок —

уж слишком был напыщен и научен,

уж слишком пропагандою накручен,

и он последней фразы не учел.

Закон формальной логики ему

внушил, что там, в сердцах на правосудье,

обиженные Родиною люди,

и вряд ли патриоты потому.

Распорядился рупор приволочь

и к рупору пьянчугу-полицая,

и тот, согретый шнапсом, восклицая,

ораторствовал пламенно всю ночь.

Он возвещал солдатам, как набат,

все то, что обер тщательно преподал:

о всех несправедливостях преподлых,

которые загнали их в штрафбат.

Мол, глупо, парни, воевать за то,

что вас же унижает и позорит,

а здесь вам снова стать людьми позволят,

да и дадут в награду кое-что.

Сам полицай, по правде говоря,

в успех не верил, жалок и надрывен.

Он думал: обер, обер, ты наивен.

Не знаешь русских ты. Все это зря.

А как воспринимали штрафники

тот глас? Как отдых после перестрелки.

Махрой дымили, штопали шинелки

и чистили затворы и штыки.

Они попали кто за что в штрафбат:

кто за проступок тяжкий, кто за мелочь,

и, как везде, с достатком тут имелось

таких, кто был не слишком виноват.

Был обер прав: у них, у штрафников,

у стреляных парней, видавших виды,

конечно, были разные обиды.

А у кого их нет? У чурбаков.

Но русские среди трудов и битв,

хотя порой в отчаянье немеют,

обиды на Россию не имеют.

Она для них превыше всех обид.

Нам на нее обидеться грешно,

как будто бы обидеться на Волгу,

на белые березоньки, на водку,

которой утешаться суждено.

На черный хлеб, который вечно свят,

на «Догорай, гори, моя лучина...»,

на всех, что спят в земле неизлечимо,

на матерей, которые не спят.

Ошибся обер, и, пойдя в штыки,

едва рассвет забрезжил бледновато,

за Родину, как гвардии солдаты,

безмолвно умирали штрафники.

Баллада, ты длинна, но коротка,

и не могу закончить я балладу.

! 1

Ведь столько раз солдатскую баланду

хлебал я из штрафного котелка.

К чему все это ворошить? Зола.

Но я, солдат штрафного батальона,

порой грустил, и горько, потаенно

меня обида по сердцу скребла.

Но я себе шептал: «Я не убит,

и как бы рупора ни голосили,

не буду я в обиде на Россию —

она превыше всех моих обид.

И виноват ли я, не виноват,—

в атаку тело бросив окрыленно,

умру, солдат штрафного батальона,

за Родину как гвардии солдат».

КОМПРОМИСС КОМПРОМИССОВИЧ

Компромисс Компромиссович

шепчет мне изнутри:

«Ну не надо капризничать.

Строчку чуть измени».

Компромисс Компромиссович

не палач-изувер.

Словно друг,

крупно мыслящий,

нас толкает он вверх.

Поощряет он выпивки,

даже скромный разврат.

Греховодники выгодны.

Кто с грешком —

трусоват.

Все на счетах высчитывая,

нас,

как деток больших,

покупает вещичками

компромисс-вербовщик.

Покупает квартирами,

мебелишкой,

тряпьем,

и уже не задиры мы,

а шумим —

если пьем.

Что-то —

вслушайтесь! —

щелкает

в холодильнике «ЗИЛ».

Компромисс красношекенькин

зубки в семгу вонзил.

Гномом,

вроде бы мизерным,

компромисс-бодрячок

иногда

с телевизора

кажет нам язычок.

«Жигули» только куплены,

а на нитке повис —

как бесплатная куколка —

хитрован компромисс.

Компромисс Компромиссович

как писатель велик —

автор

душу пронизывающих

сберегательных книг.

Компромисс Компромиссович,

«Друг»,

несущий свой крест,

мягкой,

вежливой крысочкоп

потихоньку нас ест.

«ТИХАЯ ПОЭЗИЯ»

В поэзии сегодня как-то рыхло.

Бубенчиков полно —набата пет.

Трибунная поэзия притихла,

а «тихая» криклива: «С нами Фет!»

Без спросу превращая Фета в фетиш,

бубенчики бренчат с прогнивших дуг:

«Эстрада, ты за все еще ответишь.

Ты горлопанством унижаешь дух».

Дух, значит, шепот, робкое дыханье,

и все? А где набат – народный глас?

За смирными чистюлями-стихами

не трусость ли скрывается подчас?

Идет игра в свободу от эпохи,

но, прячась от сегодня до вчера,

помещичьи лирические вздохи

скрывают суть холопского нутра.

Мне дорог Фет, хоть есть поэты лучше,

но, как на расплодившихся котят,

с тоскою натыкаюсь я на кучи

мурлыкающих седеньких фетят.

Все это лжевозвышенное фетство,

мурлыканье с расчетом на века —

от крыс и от сраженья с ними бегство

в тот уголок, где блюдце молока.

Не рождена эстрадною франтихой

поэзия,

но нет в борьбе стыда.

Поэзия, будь громкой или тихой,—

не будь тихоней лживой никогда!

2

ЛИЧНОЕ МНЕНИЕ

Понятие «народ», «человечество» состоит для нас

прежде всего из личностей. Но не только из знаме-

нитых, ибо знаменитые люди не всегда лучшие пред-

ставители своего народа, человечества.

Личное мнение иногда дорого стоит. Но без лич-

ного справедливого мнения нет личности, а без лично-

стей нет народа. Личное мнение дорастает до народ-

ного, когда оно смело идет наперекор трусливой

соглашательской обезличенности. Личное мнение до-

растает до народного, когда в нем не личная корысть,

а забота о народе. Личное мнение, заткнутое внутрь,

саморазрушительно. Бесстрашно высказываемое во

имя других личное мнение созидает личность. Такое

личное мнение перестает быть чисто личным, а ста-

новится голосом всех других. Разумеется, лишь в том

случае, если своим личным мнением не пытаются

подавить все остальные мнения. Свежий ветер глас-

ности – это и есть свобода творчества, но не в узко-

литературном смысле, а свобода творчества всего

народа, включая и литературу. Сегодняшний свежий

ветер состоит из личных мнений, как из дыханий

множества людей, чье имя – народ. Но для того,

чтобы этот свежий ветер личных мнений не прищеми-

ли канцелярскими скрепками, нельзя мириться с лю-

быми формами обезличенности.

На севере над одним районным стадиончиком кра-

совалась бестактно искаженная некрасовская цитата:-

«Спортсменом можешь ты не быть, но гражданином

быть обязан!». На слепых стенах новых зданий ма-

левали и до сих пор малюют уродливые гигантские

фигуры с бодрым псевдооптимизмом на лицах и с

фальшивоувесистыми снопами и молотами в руках.

В лучшем случае на эту «агитацию» не обращают

внимания, но в худшем случае она работает наобо-

рот, порождая усмешечный скептицизм, а то и цинизм.

Пора заменить косметическое декорирование реаль-

ности деловым решением реальных проблем. Таково

сейчас главное направление нашей жизни. Некоторые

ораторы, по старинке пытающиеся подмешать в де-

ловой дух льстивый елей, по заслугам одергиваются.

Назойливые апелляции «наверх» по поводу вопро-

сов, которые при элементарной самостоятельности

могут быть решены на других уровнях, натыкаются

на справедливый, твердый совет «не взваливать все

на плечи правительства», а решать самим. Обнаде-

живающее знамение нового времени—конструктив-

но-критический подход, осуждение приписочной па-

радности, развитие демократической гласности. Глас-

ность немыслима без драгоценного права ненаказуе-

мого личного мнения.

Если личное мнение ошибочно, то оно может быть

и должно быть скорректировано мнением коллектив-

ным, но без грубого администрирования, без зажи-

ма– путем доказательного товарищеского убежде-

ния. Но без права на личное мнение не существует

коллективного мнения народа. Мнение народа – это

не спущенный «сверху» циркуляр, а сумма именно

личных мнений. Эту мысль когда-то гениально вы-

разил Андрей Платонов: «Без меня – народ непол-

ный».

Было время, когда поощрялось преувеличение ро-

ли лишь одной личности, а роль остальных сводили

к печально пресловутой роли «винтиков». По одному-

единственному мнению, зачастую некомпетентному,

выверялась не только внутренняя и внешняя поли-

тика, но и биология, лингвистика, кибернетика, му-

зыка, литература. Другие личные мнения, даже если

это были мнения ведущих специалистов в данных

областях, игнорировались, а иногда бывали и нака-

зуемы, как мнения, якобы противостоящие «мнению

народа». Из-за подключенности лишь одного мнения

к рычагам реализации идей и отключенности многих

других немаловажных мнений от этих рычагов про-

изошло немало ошибок, за которые нам и по сей день

приходится расплачиваться отставанием ряда отрас-

лей науки и производства. Вряд ли все эти трагиче-

ские ошибки были порождены злым умыслом. Но

субъективное волевое «Так надо!» не имеет мораль-

ного права становиться приказом, если перед ним

не было вопросительного «Как надо?», обращенного

к миллионам народных мнений.

Общение с крестьянскими ходоками, с путилов-

скими рабочими, с красногвардейцами, с Максимом

Горьким не было для Ленина игрой в демократизм,

прикрывающей заранее предрешенные им волевые

действия. Воспитанный некрасовскими «Размышле-

ниями у парадного подъезда», Ленин оставил дверь

первого в мире социалистического государства от-

крытой для многоликих народных личных мнений.

Только такая открытая дверь – это дверь в истин-

ный социализм. Дав знаменитый триединый совет

нашей молодежи: «Учиться, учиться и учиться...»,

Ленин не только учил, но и сам непрерывно учился

у реальности, не боясь мужественно признавать ошиб-

ки и менять первоначальные решения. Ленин дал

редчайший в истории пример профессионального по-

литика, который никогда не ставил свое личное мне-

ние превыше мнения самой мудрой советчицы —

реальности. Когда иностранные корреспонденты на-

вязчиво лезли с вопросами: «Надолго ли нэп?», Ле-

нин неизменно отвечал, что жизнь покажет. В этом

была сила его мнения – принципиального, но гибко-

го, принимающего форму самой жизни, а не втиски-

вающего жизнь, обрубая ей ноги, в прокрустово ложе

неизменяющегося, раз и навсегда окаменевшего мне-

ния. Нетерпимость и весьма нелестная резкость в

принципиальных внутрипартийных дискуссиях соче-

талась у Ленина с терпимостью административной,

с уважением к личному мнению, даже если он его

не разделял или разделял не полностью. Он чутко

ценил все лучшие качества своих товарищей-оппонен-

тов и, критикуя их, тем не менее ставил их на те

участки гражданской войны или строительства, где

эти лучшие качества могли проявиться. В граждан-

ской войне большевики победили именно потому, что

их лозунг «Мир – народам! Земля – крестьянам!»

был основан на миллионах личных мнений, ставших

мнением народа.

В опаснейший период Великой Отечественной зна-

менитое обращение Сталина к народу началось не-

сколько неожиданным, человеческим: «Братья и се-

стры»,– и это тронуло множество сердец, на которых

было столько еще незаживших ран от незаслуженных

потерь и обид. Мнение «Враг будет разбит. Победа

будет за нами» не было тогда просто личным—оно было

народным. Слияние государственного и народного —

вот в чем секрет этой великой победы. Но после по-

беды мнение этих вчерашних «братьев и сестер» ста-

ло как бы несущественным. Если бы тогда спросили

личное мнение крестьян, то они сказали бы, что

нельзя забирать семенной хлеб только для плановой

показухи, нельзя отбирать домашний скот, нельзя

расплачиваться бумажными трудоднями, ибо все это

подорвет и без того многострадальное наше сель-

ское хозяйство. Но у них не спросили их личного

мнения. Если бы спросили личные мнения наших чи-.

тателей, наших любителей музыки, то они сказали

бы, что нельзя обвинять в ненародности ни Анну

Ахматову, написавшую во время войны «Час муже-

ства пробил на наших часах, и мужество нас не поки-

нет», ни Шостаковича, чья «Ленинградская симфония»

стала всемирным символом непобедимости духа на-

шей Родины. Но у них не спросили их личного

мнения.

Сейчас делается очень многое, хотя еще далеко не

все, для скорейшего поднятия нашего сельского хо-

зяйства, уровня жизни наших хлеборобов, и Ахматова,

и Шостакович всенародно признаны нашей советской

классикой, но вправе ли мы забывать горькие уроки,

преподанные историей, показавшей, насколько губи-

телен разрыв между мнением «сверху» и мнением

народа? Эти горькие уроки отнюдь не должны приве-

сти нас к историческому нигилизму, к зачеркиванию

всех наших великих побед – и строительных, и воен-

ных, одержанных нами, несмотря ни на что, даже в

самые трудные годы. У новорожденного социализма

не было под рукой готового учебника, по которому

он сам бы себя строил. Наш социализм – он сам

этот живой учебник, из которого нельзя вырывай»

ни героические страницы побед, ни трагические

страницы потерь и ошибок, иначе по такому учеб-

нику не сможем учиться ни мы, ни будущие поко-

ления...

Сегодня в районах, областях, республиках нашей

страны к руководству приходят люди, полные сози-

дательной энергии, основанной на конкретном зна-

нии народных нужд. Поставленные перед нами за-

дачи научной и производственной интенсификации не

могут быть решены без интенсификации значения

личных мнений, мнения народа. Радикальные эконо-

мические реформы, которые предпринимаются и еще

предстоят, должны быть подкреплены по-ленински

гибким революционным практицизмом, невозможным

без крыльев духовности. Развитие экономического

мышления не получится без развития мышления как

такового. Смелые преобразующие решения неосуще-

ствимы при нравственной негативности к радикаль-

ным переменам, при трусости, ибо такая трусость

создает болотную непроходимость для ценнейших

инициатив. Наше новое руководство, несомненно,

хочет сделать все, чтобы помочь народу жить

лучше. Но народ должен тоже помогать руководству

и трудом, и откровенной гласностью своих личных

мнений, высказываемых не ради острого словца, а ра-

ди общего дела, неделимого на мнение «сверху» и

мнение «снизу». «Кабычегоневышлисты» пугают нас

тем, что гласность может превратиться в анархию. Но

даже когда наше государство в своем младенче-

стве было со всех сторон окружено враждебными

четырнадцатью державами, а изнутри его раздирали

гражданская война и разруха, Ленин не боялся со

всей откровенностью, резчайше говорить о бюрокра-

тизме, о комчванстве, о спекулянтах, взяточниках,

отбирая тем самым у врагов социализма лакомую

возможность воспользоваться нашим собственным

умолчанием. Правда из рук друга—лекарство, из

недобрых рук – яд. Сейчас, когда наше государство

выросло, окрепло, мы тем более не должны опасать-

ся собственной критической откровенности личных

мнений, ибо эта откровенность – признак пашей зре-

лости, силы, а сглаживание острых углов – признак

слабости. Кабычегоневышлистская боязнь «потери

лица» чаще всего ведет именно к потере лица. Обще-

ственное умолчание есть скрытая форма анархии.

Нет ничего вреднее, когда все послушно голосуют,

но формально поднятые руки вскидываются не пове-

лению сердца и разума, а по инерции. Такое форма-

льное голосование затем переходит в вольный или

невольный саботаж тех самых постановлений, за ко-

торые только что голосовали. Гласность, конечно, не

должна быть самоцелью. Гласность не должна пре-

вращаться в громогласность людей, которым нечего

сказать. Мы не за гласность болтливого безмыслия,

а за гласность мыслей, которые можно превратить

в энергию действий.

За сравнительно короткий отрезок времени мы

уже многое сделали в развитии гласности – письма

трудящихся, отчеты о партконференциях, о произ-

водственных собраниях стали читаться захватываю-

ще, выигрывая в большевистской остроте по сравне-

нию со многими беззубыми псевдогражданственнымн

стишками. Стремительное развитие общественной

трибунности иногда обгоняет по гражданской сме-

лости наших профессиональных публицистов. Руко-

водители не только критикуют работников своего

аппарата, но порой мужественно подвергают самих

себя самокритике, что хотелось бы услышать из уст

некоторых наших писателей, штампующих свои скуч-

ные безликие романы, не соответствующие требова-

ниям времени. Мы уже научились открыто говорить

о многих сегодняшних острейших проблемах, хотя и

не обо всех. Но гласность по отношению к настояще-

му сейчас превосходит нашу гласность по отношению

к прошлому. Чтобы смело решать сегодняшние про-

блемы, нельзя быть робкими по отношению к собст-

венной истории, внутри которой скрываются корни

и сегодняшних проблем.

Но на фоне призывов к гражданской смелости, к

правдивости существует постоянное сопротивление

«кабычегоневышлистов», стремящихся снивелировать,

сбалансировать, усреднить взгляд на многие нсторн-

чсские явления и на сегодняшнюю жизнь. Всячески

мешая писателям, режиссерам, художникам, ученым,

рабочим выражать их личное мнение, такие безна-

дежно устаревшие динозавры ложного охранитель-

ства тем не менее пытаются ставить свое личное

мнение превыше всех других. Если техническая ко-

миссия выносит негативное решение по поводу конст-

рукции нового самолета, а самолет, несмотря на это

решение, все-таки выпускается и летает во славу

нашей Родины, то такая техническая комиссия не

должна оставаться вне общественного, морального

контроля. Пора ввести в нашу практику, что те люди,

которые становились на пути ценных изобретений,

мешали публикации литературных произведений, по-

становке спектаклей, фильмов, выставке картин, за-

тем получивших всенародное признание, должны

признаваться некомпетентными.

Один писатель-фронтовик, вместе с другими писа-

телями решительно поддержавший мою поэму «Фуку»,

когда ее пытались остановить, сказал мне очень важ-

ные товарищеские слова: «Я, конечно, смотрю на

некоторые исторические факты по-иному... Но оба мы

имеем право выражать наши разные мнения, потому

что в их основе – общая любовь к Родине, и я дол-

жен защищать твое право, а ты – мое...». Точнее и

проще не скажешь. Эта концепция должна быть ос-

новополагающей в практике не только наших изда-

тельств, но в практике демократического развития

гласности в целом.

Советский руководитель, выступающий со всемир-

ной трибуны во имя спасения человечества от ядер-

ной катастрофы, делегаты партийного съезда, произ-

носившие не формальные славословия, а деловые,

энергичные речи, воплотившие миллионы народных

мнений, незапланированно берущий слово на собра-

нии слесарь и нелицеприятно говорящий рабочую

правду в лицо неуютно передергивающего плечами

начальства, доярка, забывшая подсунутую ей бумаж-

ку и выдыхающая каждое слово из своего кре-

стьянского, многострадального сердца, ученый, прин-

ципиально ведущий бой против лженаучных, тормо-

зящих передовую мысль концепций, писатель, с три-

буны съезда российской словесности выражающий

глубокую озабоченность судьбой северных рек, – все

мы равны и ответственны перед историей, и наши

личные мнения сливаются, как реки, в единое мнение

народа.

Великая сила личного мнения – это рычаг кол-

лективной демократии. Но личные мнения – это не

только слова.

Наша борьба за мир, плоды нашего труда: отяже-

ленные будущим хлебом колосья, струи молока, зве-

нящие о ведра, красавцы мосты, великие научные

открытия, правдивые книги, завораживающие спек-

такли должны быть тоже нашими личными мнениями,

соединенными в общее мнение народа, желающего

счастья и мира не только самому себе, но и всему

человечеству.

РЕЧЬ НА VI СЪЕЗДЕ ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР

12 декабря 1985 г.

Две цитаты. Толстой: «Эпиграф, который я напи-

сал бы к истории, таков: ничего не утаю. Мало того,

что не лгать, надо стараться не лгать отрицательно,

умалчивая». («Русские писатели о литературном тру-

де», т. 3, с. 492). Щедрин: «Система самовосхваления

может быть причиной сновидений весьма прият-

ных, но вместе с тем и крайне обидного пробужде-

ния» (там же, т. 2, с. 623). Неутаивание ничего, не-

умалчивание ни о чем – и есть нравственный крае-

угольный камень гражданственности, раскаленный до

того, что подошвы прожигает, но на нем стояла и

будет стоять русская литература.

Ленин был воспитанником русской классики. Эта

нравственность позволила ему пройти испытание

властью и славой, в отличие от его незавещанного

преемника. Когда страну раздирали разруха и голод,

Ленин не боялся атаковать новую совбюрократию,

комчванство, поддержал не очень любимого им Мая-

ковского именно за антибюрократическое стихотворе-

ние и, ставя интересы изголодавшегося народа пре-

выше амбиций и схем, бесстрашно перевел страну на

рельсы новой экономической политики. Ленину была

чужда провинциальная оглядка на все, что скажут

заграничные княгини Марьи Ллексевны. Ленин пони-

мал, что неумалчивание – есть самоочистительная

сила, а самовосхваление—разрушительно. Пастернак

гениально выразил разгадку ленинской гражданст-

венности. «Он управлял течением мыслей, и только

потому – страной».

Разрыв течения мысли и течения социалистиче-

ского строительства недопустим, ибо он одинаково

губителен и для строительства и для мышления. Мы

не имеем права нигилистически забывать выстрадан-

ные нами великие первенцы индустрии: Магнитку,

Турксиб, Кузбасс, но и не имеем права умалчивать

о том, что в то же время, вопреки ленинским заветам,

попиралось драгоценное хозяйское мышление многих

середняков, безвинно объявленных кулаками, и шла

беспощадная вырубка большевистской гвардии, луч-

ших командиров Красной Армии и индустриальных

кадров, передовых представителей ленинского мыш-

ления.

Сегодняшнее долгожданное стремление к переме-

нам к лучшему в жизни пашей страны вселяет в нас

глубокие надежды, что самовосхваление будет навсе-

гда отринуто, а неумалчивание станет нормой граж-

данского поведения. Нам, литераторам, грош цена

будет, если мы станем лишь фиксировать и восхва-

лять происходящие отдельно от нас общественные

преобразования. Мы обязаны не только помогать им,

но и подготавливать их. Истинно гражданские произ-

ведения не только отражают исторические события,

но и сами являются событиями истории. Ускорение

научно-технического прогресса немыслимо без уско-

рения прогресса духовного. Не забудем горького уро-

ка, когда кибернетику называли буржуазной лжена-

укой, а творческую генетику титулованные недоучки

обвиняли в реакционности. Именно этот духовный за-

стой затормозил заслуженное нашим пародом эконо-

мическое процветание, и дело дошло до того, что на

нашей богатейшей красавице земле через 40 лет после

войны в ряде городов еще существует карточная сис-

тема на масло и мясо, а это морально непозволительно.

Морально непозволительны любые виды закрытых

продуктовых и товарных распределителей, включая

спецталончики на посещение сувенирных киосков, ле-

20

жащие в кармане каждого делегата съезда, в том

числе и в моем.

Морально непозволительны для нас выставки

уродств в магазинах одежды, тысячные очереди за

какими-то, боже мой, кроссовками, и среди всех этих

дефицитов один из самых преступных – нехватка

бумаги для тех книг, которые читает наш народ, в

то время, когда на занудные псевдонаучные брошю-

ры спилили полтайги.

Мы не имеем права убаюкивать себя приятствен-

ным пейзажем леса поднятых рук на собраниях, если

внутри тех, кто поднимает руки, есть утаиваемое,

умалчиваемое. Бюрократические «галочки» о благо-

получно проведенных мероприятиях еще не есть ла-

сточки долгожданных перемен. Статьи, риторически

призывающие к гласности, еще не есть сама глас-

ность. Передовицы о необходимости свежести мысли

и языка нередко бывают написаны языком таким

суконным, что невольно подозреваешь, – не на эти

ли нужды свистнули когда-то шинель несчастного

Акакия Акакиевича. Когда читаешь Ключевского, Со-

ловьева, то видишь реальную историю России, неза-

молченную, неутаенную. Но когда читаешь беспре-

рывно перетасовываемые страницы нашей новейшей