Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

сдвигах, поворотах или даже катастрофах, но и в

быту, в самых интимных отношениях между людьми.

Все философские концепции, так или иначе призы-

вающие к изменению порядка вещей или к его сохра-

нению, не ниспосланы откуда-то с заоблачных высей,

а создаются дышащими, едящими, пьющими, любя-

щими, ненавидящими людьми, и без изучения реалий

бытия невозможно понять исходную точку человече-

ских заблуждений и надежд, надежд и заблуждений.

Маркес лишен фрейдистского однобокого толкования

любого человеческого порыва как следствия того или

иного сексуального комплекса, но он справедливо

ощущает духовное и физическое в неразрывной связи.

И в этом тоже сила его книги.

Радиус действия романа ограничен вымышленным

городком Макондо, но в этом капельном городке отра-

жается не только история Латинской Америки, но в

какой-то мере и история всего человечества.

Многое в романе может показаться слишком экзо-

тичным для европейского читателя. Но крик какой-

нибудь тропической птицы кажется экзотичным толь-

ко тому, кто не привык к нему. Вслушайтесь в этот

крик, европейцы, и вы услышите в нем ту же самую

8 П. Евтушенко

тоску, которая звучит в привычном для вас голосе

серенького жаворонка или в голосе болотной выпи.

У всех народов разные исторические судьбы, но у всех

народов одна и та же жажда любви и справедливости,

и у всех эксплуатируемых народов схожие преграды

на пути к осуществлению надежд: неразвитость со-

знания, разъединенность, раздробленность на миллио-

ны одиночеств и происходящая от всего этого бес-

помощность перед безличным лицом перемалывающей

людей машины бесчеловечности.

В Латинской Америке двадцать стран, где люди

говорят на одном языке – испанском, и в то же вре-

мя народам этих стран еще не удалось объединиться

против общего врага – лицемерной эксплуатации,

вооруженной до зубов военно-бюрократическими сред-

ствами. Это ли не символ того, какая титаническая

работа предстоит всему разноязыкому человечеству,

чтобы когда-нибудь заговорить на общем полити-

ческом языке и освободиться от общих угнетате-

лей?!

Волей-неволей Гарсиа Маркес противопоставил

свою сагу о семье Буэндиа саге о Форсайтах, ибо

правда о человечестве не только в Сомсе, переживаю-

щем свое одиночество за игрой в гольф, но и в Хосе

Аркадно Буэндиа, от одиночества мечтающем превра-

тить лупу в победоносное оружие; не только в эле-

гантно страдающей Флёр, но и в бывшей крестьянке,

теперешней проститутке со спиной, стертой до крови

после стольких клиентов. Но Гарсиа Маркеса нельзя

обвинить в таком вульгарном социологизме, когда

народные массы идеализируются и первобытность их

инстинктов, их неграмотность возводится в некий

культ, выдвигаемый как противовес «разложению циви-

лизацией». Даже народную прославленную мудрость

Гарсиа Маркес не превращает в фетиш. Гарсиа любит

своих героев, но он беспощаден к их суевериям, к их

невежеству, к их детской жестокости. И в этом сме-

шении любви с трезвым пониманием необходимости

духовной эволюции Гарсиа Маркес поразительно бли-

зок к такому вроде бы далекому от него писателю,

как Андрей Платонов, которого он, может быть, и не

читал. Но тропическая птица и русский жаворонок

могут петь одну и ту же песню, даже не слыша друг

друга...

Все существо Хосе Аркадно возмущено, когда

в Макондо появляется представитель правящей бюро-

кратии – коррехидор – и отдает свое первое распо-

ряжение – покрасить все дома в голубой цвет в

■есть Дня независимости. Инстинкт свободы, заложен-

ии и в любом, даже самом неграмотном человеке,

подсказывает Хосе Аркадно, что слепое подчинение

бессмысленному распоряжению – это путь к потере

самого себя. Но стремление неграмотного, не осознав-

шего себя человека к защите своей личности возмож-

но лишь через познание самого себя и мира. Хосе

Лркадио хочет перескочить через какие-то этапы по-

знания непосредственно к действиям. Он пытается

применить принцип маятника к плугу, к телеге, ко

всему тому, что может принести пользу, он убежда-

ется, что это безнадежно. Стараясь постигнуть тайну

музыки, Хосе Аркадио разбирает пианолу и потом

кое-как собирает ее. Но что же получается? «Колотя

по струнам, натянутым как бог на душу положит и

настроенным с завидной отвагой, молоточки срыва-

лись со своих болтов».

Хосе Аркадио отвратительна фальшь проведенных

в Макондо выборов, подтасовка бюллетеней. Первое

движение души – разбить пианолу политики, понять

законы ее струн и молоточков и собрать ее заново так,

чтобы она звучала, как ему хочется. Но не будет

.1". она играть еще более фальшиво, собранная заново

неумелыми руками?

Впрочем, во все времена были люди, для которых

главным было ломать пианолы. Таков доктор Ноге-

ра, один из многочисленных героев романа Гарсиа

Маркеса.

«Погера был сторонником индивидуального тер-

рора. Его план сводился к согласованному проведе-

нию ряда индивидуальных покушений, которые, слив-

шись в единый общенационального масштаба удар,

должны уничтожить всех правительственных чинов-

ников с их соответствующими семьями и в особен-

ности их детей мужского пола, чтобы таким образом

стереть с лица земли самое семя консерватизма...»

«Никакой вы не либерал, – говорит ему один из

героев. – Вы просто мясник».

Я не могу не вспомнить о печальном конце воин-

ственных замыслов доктора Ногеры:

8*

227

«Доктора Ногеру волоком вытащили из дома,

привязали к дереву на городской площади и расстре-

ляли без суда и следствия. Падре Никанор пытался

повлиять на военных своим судом вознесения, но один

из солдат стукнул его прикладом по голове. Либе-

ральные веяния исчезли, воцарился молчаливый

ужас».

Гарсиа Маркес показывает в своем романе все

нарастающее ощущение невозможности жить в усло-

виях экономического и духовного угнетения и в то же

время ставит важную проблему человечества – проб-

лему методов, при помощи которых человечество мо-

жет изменить эти условия без жертв, становящихся

бессмысленными, когда один вид несвободы заменя-

ется другим.

А именно это и произошло, когда один из сыновей

Буэндиа – Аркадио – после очередной победы пов-

станцев был назначен комендантом Макондо.

«С самого начала своего правления Аркадио об-

наружил большую любовь к декретам... Он ввел обя-

зательную воинскую повинность с восемнадцати лет,

объявил, что животные, оказавшиеся на улице после

шести часов вечера, рассматриваются как обществен-

ное достояние... Заточил падре Никанора в его доме,

воспретив выходить под страхом расстрела, и позво-

лял служить мессы и бить в колокола только в тех

случаях, когда праздновали победу либералов... Арка-

дио продолжал сильнее и сильнее закручивать гайки

своей ненужной жестокости и наконец превратился в

самого бесчеловечного из правителей, которых видел

Макондо». «Теперь они почувствовали разницу, —

сказал как-то дон Аполинар Москоте. – Вот он —

их либеральный рай...» И справедливо поступила мать

Аркадио Урсула, когда, явившись на городскую пло-

щадь в момент очередного расстрела, она отстегала

просмоленной плетью своего зарвавшегося сына, что-

бы ему было неповадно убивать людей под прикры-

тием красивых фраз.

Маркес показывает необратимый процесс перерож-

дения руководителей повстанцев, если они позволяют

своим адъютантам отделять их от народа символиче-

ской меловой линией, если их борьба за свободу

постепенно превращается в борьбу за власть. Такие

руководители лишаются свободы сами, становясь уз-

пиками внутри обведенного мелом пространства. Таков

один из центральных героев романа, полковник Ауре-

лиано Буэндиа.

Полковник Аурелиано ужасался тому, что «при-

казы его исполнялись раньше, чем он успевал их

отдать, раньше даже, чем он успевал их задумать, и

всегда шли дальше тех границ, до которых он сам

осмелился бы их довести». Его пугали молодые люди,

которые верили в то, во что он давно потерял веру

сам, и он «испытывал странное чувство – будто его

размножили, повторили, но одиночество становилось

от этого лишь более мучительным». Если когда-то его

отцу являлся по ночам единственный убитый им чело-

век – соперник в любви Пруденсио Агиляр, – то

полковнику Аурелиано Буэндиа по ночам являлись

сотни и тысячи убитых им или его солдатами, но все-

таки он продолжал по инерции убивать, принося но-

вые жертвы ненасытному молоху «пустой войны» и

уже понимая, что он сам – будущая жертва. Расстре-

ливая генерала Монкаду, полковник Аурелиано Буэн-

диа говорит ему, убеждая в этом и самого себя:

«Помни, кум... Тебя расстреливает революция...»

Но генерал Монкада отвечает: «Если так пойдет

и дальше, ты не только станешь самым деспотичным

и кровавым диктатором в истории нашей страны, но и

расстреляешь и мою куму Урсулу, чтобы усыпить

свою совесть».

Полковник Аурелиано Буэндиа все же находит

в себе мужество, чтобы признать свой моральный

крах.

«Как-то вечером он спросил полковника Херинель-

до Маркеса:

– Скажи мне, друг, за что ты сражаешься?

– За то, за что я и должен, дружище, – ответил

Херинельдо Маркес, – за великую партию либералов.

– Счастливый ты, что знаешь. А я вот теперь

разобрался, что сражался из-за своей гордыни...»

Полковник Аурелиано Буэндиа капитулирует. Он

возвращается в ювелирную мастерскую и начинает

делать для продажи золотых рыбок. Ему пришлось

развязать тридцать две войны, уцелеть после четыр-

надцати покушений на его жизнь, семидесяти трех

засад, расстрела, чашки кофе со стрихнином, порция

которого могла бы свалить лошадь, вываляться, как

свинье, в навозе славы – и все для того, чтобы он

смог открыть с опозданием на сорок лет преимущества

простой жизни.

Но так называемая «простая жизнь» не спасение.

Выйдя из порочного круга «пустой войны», полковник

попадает в другой порочный круг другой «пустой

войны» – он превращает монеты в золотых рыбок и

снова превращает их в монеты. И только иногда пол-

ковник позволяет себе написать презрительное письмо

правительству консерваторов или прорычать: «Это

правление убожеств. Мы столько воевали, и все ради

того, чтобы нам не перекрасили дома в голубой цвет».

Маркес убедительно показывает, что стремление

разрушать без ясного осознания созидательных задач

бесплодно. Но бесплодно и стремление сохранить

«статус-кво», ибо наступает страшный процесс само-

разрушения и появляются всепожирающие рыжие

муравьи. Бесплодно прятаться в древние пергаменты,

выискивая там спасительную мудрость. Бесплодно

выкрикивать веселый лозунг: «Плодитесь, коровы, —

жизнь коротка!» – и устраивать лукулловы пиры.

Бесплодно запираться от жизни, как Ребека, и ожи-

дать любого, кто осмелится нарушить ее покой, с

заряженным пистолетом. Бесплодно ломать кровати,

пытаясь спрятаться в секс от беспощадного времени,

как это делают представители младшего поколения

Буэндиа – Аурелиано Третий и Амаранта Урсула.

Бесплодно накопительство, ибо время пережевывает

все накопленное, как мул Петры Котес в конце концов

пережевывает перкалевые простыни, персидские ков-

ры, плюшевые одеяла, бархатные занавески и покров

с архиепископской постели, вышитый золотыми нит-

ками и украшенный шелковыми кистями.

Бесплодно и самоотречение Урсулы, надорвавшей-

ся в заботах по сохранению дома и рода. «Ей хоте-

лось позволить себе взбунтоваться, хотя бы на один

миг, на тот короткий миг, которого столько раз жа-

ждала и который столько раз откладывала, – ей

страстно хотелось плюнуть хотя бы один раз на все,

вывалить из сердца бесконечные груды дурных слов,

которыми она вынуждена была давиться в течение

целого века покорности».

Маркес предостерегает от всех опасностей безот-

ветственного бунта, но в то же время и призывает

людей «плюнуть хотя бы один раз на все». В этом и

двойственность, и одновременно цельность романа.

Еще много политиканов подменяют подлинный соци-

альный прогресс окраской домов то в один, то в

другой цвет. Еще много Урсул корчатся от желания

взбунтоваться хотя бы на миг, на тот короткий миг,

который они столько раз жаждали и откладывали.

Еще много зверских убийств совершается на земле,

но рупоры лживой информации настойчиво вбивают

в мозги граждан: «Мертвых не было».

Эксплуатируемое общество похоже на больную

Фернанду, которая из-за невежества, страха и хан-

жества боится открыть врачам истинную причину

своего недомогания и поэтому ей так трудно помочь.

Маркес опасается выписать скоропалительный ре-

цепт обществу, в котором он живет, но его диагноз

беспощадно ясен: болезнь разъединенности. И все-

таки Маркес верит в то, что человечество когда-нибудь

вылечится от этой болезни и, духовно не сдавшись

после столетий безостановочных ливней лжи и крови,

размывающих фундаменты семейных крепостей, об-

легченно вздохнет.

«В пятницу в два часа дня глупое доброе солнце

осветило.мир и было красным и шершавым, как кир-

пич, и почти таким же свежим, как вода».

Но для того, чтобы эта пятница настала, будущие

поколения должны помнить о том, что мертвые были...

КАРТИНЫ, СВЕРНУТЫЕ В ТРУБКИ

Весной шестьдесят третьего года я был в гостях

у Пабло Пикассо в его доме на юге Франции.

Маленький быстрый человечек со сморщенным

лицом старой мудрой ящерицы, столько раз остав-

лявшей хвост в руках тех, кто пытался ее схватить,

приручить, показывал мне свои работы. Сам он смот-

рел не на них, а на меня. Лукавые, искрящиеся любо-

пытством глаза, казалось, раскладывали меня на со-

ставные элементы, а потом вновь складывали уже в

каких-то иных, подвластных только воображению это-

го человека сочетаниях. Рама написанной в грязно-

розоватых тонах картины «Похищение сабинянок»

покачивалась, поставленная на загнутый кверху эски-

мосский шлепанец из тюленьей шкуры, надетый на

босу ногу. Руки, поросшие седыми, но какими-то весе-

ленькими волосами, с молниеносностью фокусника

показывали мне то мифологические композиции мас-

лом, то иллюстрации тушью к Достоевскому, то услов-

ные карандашные наброски. Уверенные и небрежные

взаимоотношения рук Пикассо с его работами были по-

хожи на взаимоотношения рук кукольника с его ге-

роями, выведенными на парад-алле при помощи еле

видимых ниточек. Работы плясали в руках, кланялись,

исчезали...

– Ну что, понравилось что-нибудь? Только чест-

но... Что понравилось – подарю... – так и ввинчивал-

ся в меня Пикассо глазами, вращающимися, как у

хозяина тира из книги «Белеет парус одинокий».

Я чувствовал себя Гавриком, но честно пробормотал,

что мне больше нравится голубой период, а не эти

последние работы.

Два молодых человека с напряженными оливко-

выми лицами подпольщиков, не представленные по-

именно, очевидно, по конспиративным причинам (Пи-

кассо попросил фоторепортера из «Юманите» не фото-

графировать их), еще более напряженно перегляну-

лись. Пикассо неожиданно для всех восторженно

захохотал, потребовал шампанского, которое немед-

ленно возникло на подносе в руках хозяйки, как будто

было на наших глазах создано из ничего воображе-

нием гения.

– Жива Россия-матушка! Жива! – кричал Пи-

кассо, размахивая бокалом. – Жив дух Настасьи

Филипповны, бросающей в огонь деньги! Ведь каждая

моя подпись даже под плохоньким рисунком – это

не меньше десятка тысяч долларов!

Пикассо обнял меня и поцеловал. От него пахло

свежими яблоками и свежей краской. Два молодых

человека с напряженными оливковыми лицами тем

временем скатали в трубки три холста, указанных

жестом хозяина, и, не попрощавшись, растворились

в огромном, наполненном тюрьмами и заговорами мире.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вас принимали

молодые руки,

пропахшие в подполье деловитом

гектографами

или динамитом.

Картины Пабло, свернутые в трубки,

какие совершали вы поступки!

В каком-нибудь замызганном подвале

подпольщики вас грустно продавали,

но этим никогда не предавали.

Миллионер

чуть левый

из Нью-Джерси

рукой боксера в рыжеватой шерсти

отсчитывал им деньги,

на которые

печатала воззвания

история,

и на Мадрид

листовок стая падала,

как живопись, разодранная Пабло.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

возможно, краски ваши были хрупки,

но вас,

как дополнительная краска,

скрепляла кровь

кастильца или баска.

Для тех картин,

лишенных света, воздуха,

в стране распятой

не нашлось ни гвоздика.

Гвоздей десятки тысяч

уходили

на грузные портреты каудильо,

ценители,

как он хвалился,

классики,

которому мешали

все «пикассики».

И стали стены столькие пусты

из-за жандармской той переоценки.

Когда людей всех лучших ставят к стенке,

со стен сдирают лучшие холсты.

Был запрещен Пикассо,

но выласкивали

по-ханжески Эль Греко и Веласкеса.

Для классика живого – нету места.

А мертвый классик тих —

не жди протеста.

Но от такого лицемерья века

хотел свернуться в трубку

и Эль Греко.

Но воины Веласкеса

под латами,

но мальчики Мурильо под заплатами

Пикассо в трубках

на груди запрятали!

Но инсургенты Гойи

на расстреле

сквозь эти трубки

на убийц смотрели!

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вы мчались на конях,

садились в шлюпки

и даже становились парусами,

себя спасая от погони сами!

И, может быть,

подпольщик в Барселоне,

взяв эту трубку

в юные ладони,

как будто в потайной трубе подзорной

в ней видел мир прекрасный —

не позорный,

лишь совести и небу поднадзорный.

Картина в трубке,

как сестра Эль Греко,

к маслиновым глазам прижавшись крепко,

дарила им возможность видеть что-то,

что невозможно видеть из болота.

Увидел глаз волшебной той трубы

то, что не видно трусам и невеждам:

изгнание искусства из страны

кончается всегда

победным въездом.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вам приносили голуби, голубки,

из кузниц

и Урала,

и Уэски

в усталых клювах

гвозди для развески.

И, запоздало поклоняясь гению,

Испания в слезах

встречала «Гернику»,

и край холста,

еще в пыли изгнания,

целует,

словно край пробитый знамени.

Бессмертные страницы и холсты

всегда пробиты пулями незрячими.

Сворачиванье в трубки красоты

становится

всемирным разворачиваньем!

Изводятся фашисты

от стараний

согнуть искусство в трубку,

в рог бараний.

Но и блестинка горизонта в трубке,

как форточка надежды —

в мясорубке.

Но и бараний рог

от боя к бою

становится подзорною трубою!

Тяжка труба подзорная искусства,

но без нее на горизонте пусто...

Мой современник,

белый, желтый, черный,

сверни мои стихи

трубой подзорной.

На станции Зима

или в Гранаде

приникни глазом

к свернутой тетради,

и голубей Пикассо эскадрильи

увидишь ты

в Перудже и Севилье.

Когда-то нарисованные птицы

размножились,

летят через границы.

235

нацеляясь по-бойцовски, петушино

на атомные страшные машины.

И я —

один из этой эскадрильи,

а если мне порой ломают крылья,

их чуть подправит кисточка Пикассо,

и крылья вновь работают прекрасно,

Мой современник,

мы не одиночки.

И если ты,

свернувший трубкой строчки,

увидишь даже в крохотном кружочке

Кусочек просто неба, а не рая, —

я этим буду счастлив,

умирая.

Мне смерть не в смерть,

и старость мне не встарость, —

лишь бы кусочек неба вам оставить

и знать, что жизнь со смертью не погасла,

как жизнь отца бессмертных птиц —

Пикассо.

ТЕЛА И ДУШИ

(Неделя в Лондоне)

Профессор филологии, один из героев психологи-

ческой драмы Джеймса Сондерса «Тела», идущей

сейчас на подмостках театра «Амбассадорс» в Лондо-

не, самоиздевательски кричит: пошатываясь от виски

и усталости: «Кто мы такие? Мы только тела, и боль-

ше ничего... Так называемая душа – это выдумка

литературы, которую я, к несчастью, преподаю...» Ге-

роя блистательно играет Динсдей Ланден, буквально

выкладывая кишки на сцену. Произнося эту саркас-

тическую экспаду, герой не разделяет ее, а лишь па-

родирует аргументацию представителей общества по-

требления. На самом деле все его существо восстает

против такого вульгарного материализма, отрицаю-

щего бессмертие духа. В глазах у актера неподдель-

ные слезы клоунски кривляющегося, страдальчески

смеющегося над собой отчаяния. Видно, что актер не

«выигрывается» в отношении героя к вырывающимся

и I его уст, отвратительным ему самому словам, а что

это и собственное антикредо актера. Что же проис-

ходит с залом? Рядом со мной – моя старая добрая

знакомая – социальный работник знаменитой клини-

ки Тависток из отдела психотерапии. Ее профессия —

выслушивать приходящих к ней исповедоваться людей

с «разбитыми душами». Тависток стал чем-то вроде

гражданской церкви. Но даже разбитая душа – это

доказательство существования души как таковой. Моя

знакомая это знает, и ее глаза напряженно следят за

спектаклем, как за продолжением тавнстокских испо-

ведей. У нее у самой разбитая душа после несчастно-

го брака. Ей приходится тянуть одной ребенка, раз-

рываясь между домом и работой, а завтра наутро ей

надо идти в суд, бороться против хозяина снимаемой

ею квартиры – какого-то принца-невидимки из Ниге-

рии, который хочет вдвое повысить квартплату, и она

еще не знает, что проиграет это дело. Кому исповедо-

ваться ей – профессиональной принимательнице ис-

поведей? Остается только искать помощи у искусства,

которое, может быть, и должно быть общим психоте-

рапевтом. Но так ли все относятся к искусству? Си-

дящая перед нами крохотная старушка в собольем

палантине, играя осыпанным бриллиантами лорне-

том, слишком, видимо, тяжелым для ее ревматиче-

ских морщинистых пальцев, шепчет своему смокинго-

вому соседу с бугристым лиловатым затылком: «Как

трогательно! Как мило!» – и сморкается в кружевной

невесомый платочек с анаграммой. Сентиментально-

плаксивое отношение к искусству все-таки не самое

худшее. А где-то за моей спиной во время корчей ак-

тера на сцене раздается неприятное, какое-то внутрен-

нее подхихикиванье, смешанное с хрустом воздушной

кукурузы или причмокиваньем леденцами. Это —

ждущие от искусства только развлекательства ком-

мерсанты средней руки, мелкие и крупные боссы,

рвущиеся в боссы клерки, подвыпившие туристы с тор-

чащими из карманов планом Лондона и «Тайм-ау-

том». Все эти зрители пришли на спектакль лишь по-

тому, что прочли в программе развлечений фальшиво

заманчивое резюме; о веселой сексуальной путанице

в жизни двух пар. Спектакль, к счастью, выше, чем

резюме. Но эти люди хотят видеть на сцене именно

то, что им было обещано, а не сам спектакль, полный

душераздирающего трагизма. Такие и в «Анне Каре-

ниной» увидят лишь адюльтер. Это приятней, не отя-

гощает необходимостью думать, сострадать. Такие лю-

ди в зале – это только тела. Они сами расправились

со своими душами, заткнули их внутрь своих тел.

Обездушенные тела свободны от мыслей о прошлом,

о будущем. Жизнь для них – это лишь настоящее,

но не настоящее всех людей, а только их личное.

Для них кончается жизнь там, где кончается их те-

ло. Достоевский об этом сказал в «Братьях Кара-

мазовых» так: «Уничтожьте в человеке веру в свое

бессмертие, и в нем тотчас иссякнет не только лю-

бовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать ми-

ровую жизнь. Мало и того: тогда ничего уже не бу-

дет безнравственно: все будет позволено».

Сегодняшний Лондон выставляет напоказ вседо-

зволенность телоразвлекательства. В районе Пика-

дилли на всех углах – заимствованные у Амстерда-

ма сексшопы, где продаются порножурналы, оберну-

тые в целлофан, чтобы не перелистывали бесплатно.

Всюду толкутся сутенеры, готовые предложить даже

русалку, если вам будет угодно, мерцают вывески бес-

численных массажных кабинетов с недвусмысленным

добавлением «только для мужчин». Сами лондонцы,

как правило, не заходят в такие заведения и пожи-

мают плечами: «Это для иностранцев и провинциалов.

Это – не Лондон...» Но все-таки мимо этих сексшо-

пов проходят и лондонские дети, и разве все это ка-

ким-то образом не отражается на их психологии? Хо-

рошо, если чистота воспитания в семье защищает их

невидимой стеной. А если нет? Я против лицемерного

воспитания детей сказочками о том, что их находят

аисты под капустой. Но смогут ли потом восприни-

мать красоту бессмертных скульптур и полотен, кра-

соту любимой женщины те люди, в которых с детства

убили ощущение чуда, исходящее от обнаженного те-

ла? Конечно, настоящая любовь может и не возник-

нуть, а грязь так и не отлипнет. Сексуальное подстре-

кательство ведет к импотенции, к извращениям, а

иногда даже к прямому садизму. Не случайно не-

сколько лет назад, когда наконец раскрыли инкогни-

то знаменитого «кембриджского насильника», им ока-

зался человек, стены квартиры которого были увеша-

мы именно продукцией сексшопов. В Англии есть

строгий запрет на порнографию в телевидении. Но

поэзии почти так же невозможно проникнуть на го-

лубой экран, как будто она порнография. Я оказался

значительно везучей многих моих английских коллег-

поэтов, когда Би-би-си показала 40-минутный фильм

обо мне, и, надо отдать должное, сделанный чистыми

руками, без каких-либо политических подковырок.

Оператор с невеселой улыбкой сказал мне, что я

единственный поэт, которого он снимал за всю свою

жизнь. Вот горькие признания поэта Питера Портера,

сделанные им в статье «Выступающие поэты» (еже-

недельник «Что идет в Лондоне?» 26 сентября): «Это

случилось не со мной, а с моим другом, и это говорит

многое о его профессиональном хладнокровии, по-

зволившем ему дочитать стихи до конца. Выступление

состоялось почти в пустой комнате публичной биб-

лиотеки Северного Лондона. Шесть или семь человек,

составляющих потенциальную аудиторию, наконец-то

уселись в первых двух рядах. Впереди особенно вы-

делялся мужчина с собакой около него и с газетой

на польском языке, лежащей на его коленях. Когда

мой друг поднялся, чтобы декламировать, владелец

собаки распахнул газету, поднял к глазам и углубил-

ся в нее. В то же самое время собака начала скулить.

Но чтение продолжалось. Поэты тоже учатся быть

борцами». Актер Дэвид Редиган, великолепный чтец

поэзии, рассказал мне еще более печально-смешную

историю. На свой страх и риск он снял крошечный

зал на 50 мест для чтения поэтической композиции,

сам развешивал афиши. Пришел всего один человек.

Но без собаки и без газеты. Дэвид читал для него

целую программу. Человек плакал. «Вам понрави-

лось?» – в радостном отчаянье спросил Дэвид после

конца программы. «Простите, я не слушал... – иск-

ренне ответил единственный зритель. – Мне очень

плохо... Мне просто некуда было деться...» Дэвид при-

гласил его в бар, где они оба крепко, по-дружески

выпили. Означает ли это, что в Великобритании нет

хороших поэтов? Нет, они есть – назову хотя бы Те-

да Хьюза, Филипа Ларкина, Кристофера Лога, ир-

ландца Хини... Означает ли это, что англичане не спо-

собны воспринимать поэзию? Нет, неправда – англи-

чане прекрасные, внимательные слушатели, я в этом

сам неоднократно убеждался. Но... но... если они при-

дут слушать (без собаки и без газеты, и без того, что

им просто некуда деться). Приведенные мною два

случая, конечно, анекдотичны. Но анекдот иногда бы-

вает показательней усредненной статистики. Чтобы

привлечь публику, нужна реклама. Для рекламы

нужны деньги. Где их взять? Для рекламы телораз-

влекательства деньги почему-то находятся, а для

рекламы поэзии – ищи-свищи.

Поэзия – это творение живой души и для живых

душ. Зачем она нужна тем, кто только тела? О ду-

ховных нуждах своих других сограждан они судят

только по своим телесным нуждам. Часто поэтические

книги возвращаются авторам с таким объяснением

издателей: «Это прекрасно, и нам всем очень понра-

вилось, но, к сожалению, уровень наших читателей

очень низок – они не будут это покупать...» Получа-

ется порочный круг – издатели сами формируют ан-

типоэтический вкус читателей, а потом ссылаются на

этот сформированный ими вкус как на низкий, не ус-

ваивающий высокой поэзии. Коммерческая цензура

нисколько не лучше политической. Несмотря на все

усилия «Совэкспортфильма» показать на английских

экранах первоклассный фильм Никиты Михалкова

«Неоконченная пьеса для механического пианино»,

объяснения были таковыми: «Это слишком сложно...

для нашего зрителя... Слишком русский фильм...» Да-

же «Гран-при», полученный на Каннском фестивале,

не помогает. Правду ли говорят английские кинопро-

катчики о вкусах своих зрителей? Про вкус какой-то

части зрителей правду. Но эта часть зрителей – те-

ла, воспитанные этими же кинопрокатчиками. Есть в

Англии души, не поддавшиеся воспитанию «Челюстя-

ми», «Дракулами», вариациями Джеймса Бонда и

прочей кинодребеденью. Это они толпятся на единст-

венный ночной сеанс в окраинном кинотеатре, чтобы

увидеть гениальный, на мой взгляд, революционный

фильм Бертолуччи «Двадцатый век», это они выис-

кивают в разливанном море пошлости картины Фел-

лини, Бенуэля, Формана, Крамера, Вайды, Тарков-

ского, Ольми. Часть киноновинок спасительно про-

тивостоит коммерческому мутному потоку. Это пре-

жде всего американские остросоциальные, антиво-

енные фильмы «Возвращаясь домой» и «Китайский

I п ядром», где вдохновенно играет Джейн Фонда,

убедительно доказывая, что гражданственность не

унижает художника, а поднимает его. Поразительно,

Как Джейн Фонда все успевает: и сниматься, и во-

гнать против атомной истерии не только на экране,

НО и с трибун. Джейн Фонда – красивая женщина,

НО она не дала предпринимателям сделать себя толь-

ко экранным телом. Не боясь никаких обвинений в

аптипатриотизме, она отстояла свое право на душу.

Ее личная душа стала воплощенной душой прогрес-

сивной Америки. И как я был ошарашен, когда в

одном из переулков Сохо на рекламе порнографи-

ческого кинотеатра «Астраль» наткнулся на имя

французской, когда-то знаменитой актрисы. Поте-

рю славы нужно уметь так же достойно выдержать,

как и саму славу. Мне объяснили, что это так назы-

ваемое «софтпорно» – мягкая порнография, где ис-

пользуется только лицо актрисы, а ее голое тело

сыграно другим голым телом. Но, в сущности, вза-

имозаменяемость тел еще более подчеркивает отсут-

ствие души. Бегство от проблем пола – это, конеч-

но, лицемерие. Но разве не лицемерие – бегство от

собственной души? Когда-то Бергман в своем зна-

менитом фильме «Молчание» многих шокировал на-

турализмом сексуальных сцен, но они были для него

лишь средством метафорически выразить страх оди-

ночества в обществе, где друг с другом говорят на

обреченно разных языках. Героиня фильма, отдавша-

яся первопопавшемуся официанту из незнакомого ей

города, где по улицам ходят только мужчины, гово-

рящие на изобретенной Бергманом тарабарщине, от-

чаянно исповедуется ему: «Господи, как я счастлива,

что ты меня не понимаешь! Значит, я могу не боять-

ся сказать тебе все о себе...»

Жестокость порой прикрывается сентименталь-

ным пуританизмом, а безжалостность правды ис-

кусства может призвать к чистоте. Таков один из

последних английских фильмов «Скам» (в переводе

более или менее – подонки, грязная пена). Он рас-

сказывает страшную правду об издевательстве вос-

питателей над малолетними преступниками в одной

из лондонских тюрем. Воспитатели всячески поощ-