Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

истории, то горько видишь, что страницы так и пере-

сыпаны белыми пятнами умалчивания, утаивания,

сальными пятнами угодливых натяжек, кляксами ис-

кажений.

Боязнь творческого анализа нашей революции до-

вела нас до такого вопиющего недопустимого факта,

когда в серии «Жизнь замечательных людей» до сих

пор не вышла книга о Ленине. Во многих учебных

пособиях произвольно опускаются важные имена и

события, не упоминаются не только причины исчез-

новения выдающихся деятелей партии, но иногда

даже даты их смерти, как будто все они преспокойно

пребывают на пенсии.

Сколько раз в истории Великой Отечественной

конъюнктурно передвигали центр создания победы на

те или иные географические точки. Пора давно понять,

что центром создания победы было не географическое

место, а сама душа советского человека. До каких

пор мы будем помогать всем заграничным Марьям

Алексевнам, которые радостно составляют свое от-

равленное радиоменю наполовину из наших утаи-

ваний и умолчаний? Народ, который позволяет себе

мужественно анализировать свои собственные ошиб-

ки и трагедии, выбивает идеологическое оружие из рук

своих врагов, ибо он духовно непобедим. Лишь

бесстрашие перед лицом прошлого может помочь бес-

страшному, единственно правильному решению проб-

лем настоящего. Маркс, Энгельс так писали об

идеологических коновалах, о кромсающей тело лите-

ратурных произведений трусливой чиновничьей лже-

гражданственности: «Она – лишь деревенский хирург,

знающий против всего лишь одно универсальное ме-

ханическое средство – нож... Она шарлатан, вгоняю-

щий сыпь вовнутрь, чтобы не видеть ее, не заботясь

нисколько о том, что она может поразить внутренние

части тела» (Маркс—Энгельс об искусстве. «Искус-

ство», 1976, 2 т., с. 389).

Истинно художественные произведения не могут

быть «раскачиванием государственного корабля», ибо

они сами мачты этого корабля.

Недавно я впервые увидел фильм «Проверка на

дорогах» Алексея Германа, потрясший меня трагиче-

ской правдой, озаренной всеочищающим пламенем

Великой Отечественной. А ведь 15 лет этот фильм

провалялся на полке, покрытый оскорбительной

пылью незаслуженных обвинений. До сих пор до со-

ветского читателя не дошли «Котлован» и в полном

виде «Чевенгур» – одни из лучших гражданственных

произведений честнейшего патриота земли рус-

ской Андрея Платонова. Ждут конструктивного об-

суждения, а затем и встречи с читателями многие ос-

трые гражданственные произведения. Само время

властно требует отмены шлагбаумной психологии.

В то же время красный неумолимый свет должен за-

жигаться перед лжегражданственностью самоубаю-

кивания, самовосхваления, перед грудой «ниочем-

ных стихов», кирпичами «ниочемных романов», чьи

авторы довольствуются тем, что пишут лучше сосе-

да по лестничной клетке, забывая, что в доме ли-

тературы, где они незаконно прописаны, их бессмерт-

ными соседями являются Пушкин, Толстой, Достоев-

ский.

Достоевский писал о Пушкине: «Возьмите в Пуш-

кине только одно, только одну его особенность, не

говоря о других, – способность всемирности, всечело-

вечности, всеотклика».

В литературе, как в совести, нет периферии. Сто-

лица литературы – это сердце каждого писателя, вме-

стившего в себя весь мир. Белинский завещал: «Для

поэта, который хочет, чтобы его гений был признан

везде и всеми, а не одними только соотечественни-

ками, национальность есть первое, но не единствен-

ное условие, необходимое, чтоб, будучи националь-

ным, он в то же время был и всемирным». (Русские

писатели о литературе, т. I, с. 582).

Наша литература должна продолжать завещан-

ный классиками «всемирный отклик». Национальная

ответственность не должна переходить в националь-

ную узость.

Долг писателей под зловещей тенью атомной бом-

бы откликаться на стоны узников чилийских тюрем,

на сдавленные хрипы руин Бейрута, на крики проте-

ста английских женщин, окруживших ракетную базу

в Грин-Коммоне, на последние шепоты голодающих

в Эфиопии. Но человечество начинается для нас с Ро-

дины. И лишь неутаивание и неумалчивание ни о чем

в своей родной стране дает моральное право всемир-

ности. Это и есть социалистическая гражданственность.

УРОКИ РУССКОЙ КЛАССИКИ

Только что вернувшийся с Великой Отечествен-

ной молодой Луконин когда-то написал:

А где,

когда,

на чем растут

хорошие стихи?

На этот нарочито детский вопрос нет ответа у

взрослых, и не к несчастью, а к счастью. Рецептуры

искусства нет и не может быть, как не может быть

рецептуры чуда. Научить быть талантливым нель-

зя. Если нельзя войти в одну и ту же реку дважды,

то нельзя дважды глотнуть один и тот же воздух ис-

тории, потому что он беспрерывно меняется – он и

по-другому отравлен, и по-другому свеж. Легкие се-

годняшнего двадцатилетнего человека нашей страны

не тронуты ни гарью войны, ни зловещими выхлопа-

ми пугающе незваных автомашин, но в них еще

попадает остаточная ржавчина все-таки необратимо

разрушенного железного занавеса, но в этих легких

с младенчества рассеяны частицы стронция, но в этих

легких меньше кислорода, потому что на планете ста-

новится все меньше зелени, о чем нам возвещает пе-

чальный набат экологии. В воздухе, которым дышат

сегодняшние двадцатилетние, нет приторного при-

вкуса нашей юной иллюзорности, за которую мы были

впоследствии наказаны, но иногда бывает сухо-

ватый, саднящий привкус скепсиса, за что будут на-

казаны они. Преимущество этого поколения – с дет-

ства усвоенное презрение к ложной гражданственно-

сти. Недостаток – это то, что презрение пассивно и

что боязнь впасть в ложную гражданственность при-

водит к боязни гражданственности вообще. Подмена

фальшивой романтики общественной отчужденнос-

тью —это подмена подделки другой подделкой. Любое

поколение неоднородно, и в нем есть и здоровое,

и нездоровое начало. Но печально, когда духовно здо-

ровое – бессильно, а нездоровое – полно сил. Когда

я вижу двадцатилетнего молодого человека – умно-

го, доброго, способного, но зараженного обществен-

ной инертностью, а рядом с ним – его ровесника,

завидно искупающего малоталантливость деловито-

стью, полного сокрушительной пробивной силы и со-

мнительной энергии, мне хочется воскликнуть: талан-

тливые добрые люди, не отдавайте гражданственность

в руки бездарных недобрых людей, доведите бездар-

ностей до того, чтобы они, а не вы были вынуждены

стать общественно пассивными!

Молодые писатели, помните, вы вдохнули в себя

новый воздух истории. Но внутри ваших легких этот

воздух перерабатывается. Завтрашний воздух будет

таким, каким будет ваш выдох. Если вы почувствуе-

те, что ничего не можете изменить в воздухе истории

вашим выдохом, писать бессмысленно и надо найти

в себе мужество заняться другим делом. Молодость

без надежд на изменение воздуха мира неестествен-

на. Конечно, есть многие сложности, на которые лег-

ко сослаться в оправдание своей невсемогущести. Из-

дательства наши преступно медлительны, и когда мо-

лодые писатели с пышными чубами приносят свои

рукописи в редакции, то получают авторские экзем-

пляры, уже втайне интересуясь средствами против

облысения. И все-таки в моменты отчаяния помните,

что отчаяние – непозволительно. Вспомните строки

Маяковского:

Это время —

трудновато для пера,

но скажите вы,

калеки и калскши,

где,

когда,

какой великий выбирал

путь,

чтобы протоптанней и легше?

Когда за душой нет хороших произведений, нече-

го ссылаться на внешние трудности. Можно временно

помешать что-то напечатать, но невозможно помешать

это написать. За нами – великая история великой

страны, наполненная победами и трагедиями, и лите-

ратура не имеет права быть менее великой, чем дей-

ствительность. Быть русским писателем всегда было

нелегко, и нелегко им быть сейчас. Но у русского

писателя есть одно огромное счастье – нигде так,

как в нашей стране, не любят литературу. Нигде сло-

во «писатель» не было поднято настолько высоко, как

в понимании нашего народа. Чувство нашего счастья

должно превосходить с лихвой всю тяжелую, а иногда

и кровавую плату за благородное звание русского пи-

сателя. Хотелось, чтобы лучшие из вас, не впав ни

в коммерческую деловитость, ни в саморазрушитель-

ную общественную инертность, заслужили бы слова

Пушкина о поэте: «Никогда не старался он мало-

душно угождать господствующему вкусу и требо-

ваниям мгновенной моды, никогда не прибегал

к шарлатанству, преувеличению для произведения

большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом

неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки

и отчетливости, никогда не тащился по пятам свой

век увлекающего гения, подбирая им оброненные ко-

лосья; он шел своею дорогой один и независим...» Ска-

зано на все века, пока будет существовать русский

язык и русская словесность. С той поры, когда это

было сказано, история преподала много новых уро-

ков, которыми не только не опровергла, но подтвер-

дила бессмертные уроки русской классики.

«Человек, рожденный с нежными чувствами, ода-

ренный сильным воображением, побужденный любо-

честием, исторгается из среды народныя. Восходит

на лобное место. Все взоры на него стремятся, все

ожидают с нетерпением его произречения. Его же

ожидает плескание рук или посмеяние, горше самой

смерти. Как же быть ему посредственным?» – так

определил когда-то Радищев моральную невозмож-

ность духовной посредственности для любого челове-

ка, который хочет именоваться русским писателем.

Другой наш классик – Салтыков-Щедрин – с го-

речью добавил: «Поэт! Если из миросозерцания свое-

го ты выжал последние соки, то замечу: ведь есть же

на свете миллионы людей, которые не написали

в жизни своей ни строчки, и живут же... отчего же

и тебе не последовать их примеру?»

Итак, по нашей классике посредственность есть

непозволительность, отсутствие миросозерцания долж-

но налагать вето на употребление чернил. Можно воз-

разить: «Не всем же быть гениями. Есть и честные,

скромные труженики пера». Но человек, называю-

щий себя писателем, хотя явно не может писать, уже

этим нескромен. Тем более такой человек нечестен,

если он ожидает похвал и наград за эту свою не-

скромность, которая иногда ханжески притворяется

скромностью. Нельзя требовать от каждого писате-

ля, чтобы он был гением. Но следует все гаки тре-

бовать от каждого писателя, чтобы он не был по-

средственностью, хотя в ряде случаев это необратимо

поздно. Посредственность чаще всего происходит от

невежества. Оставим в стороне невежество застенчи-

вое, простодушное, незлобивое, происходящее часто

не по собственной вине. Но не простим невежества

самодовольного, торжествующего, превращающего-

ся в нравственный лилипутизм, озлобленный на всех,

кто выше ростом. Торжествующее невежество порой

неплохо мимикризируе1ся, играя в образованность, —

у него всегда наготове хотя бы несколько цитат, —

но копни поглубже зазнавшегося неуча и увидишь,

что он никогда по-настоящему ничего не читал. Есть

более опасный подвид невежества – это невежество

образованное, глубоко начитанное, но за этой начи-

тайностью не стоит никакого миросозерцания. А при

отсутствии миросозерцания даже самые энциклопеди-

ческие знания приводят опять к тому же невежест-

ву, цинично вооружившемуся внешней культурой.

Отсутствие или размытость миросозерцания – это

.тоже один из неумолимых признаков посредственно-

сти. Отсутствие миросозерцания – опасная готов-

ность к любым компромиссам. Вот что по этому

поводу говорил Лесков: «Компромисс я признаю в

каком случае: если мне скажут попросить за кого-

нибудь и тот, у кого я буду просить, глупый человек,

то я ему напишу – ваше превосходительство... Но в

области мысли – нет и не можег быть компромис-

сов». Молодого писателя подстерегает множество

компромиссов, и один из первых – это компромисс

со словом. Незначительность слов расправляется да-

же со значительностью побуждений. «Почему язык

хорош? Потому, что это творение, а не сочинение...»—

сказал А. Островский, создавший целый мир на сцене

прежде всего благодаря не ситуациям, а именно пол-

нокровному языку своих героев. Усредненность языка

неизбежно ведет к усредненностн чувств, потому что

только сильными словами можно выразить сильные

чувства. У настоящего живого языка два врага —

простота, которая хуже воровства, и вычурность, мас-

кирующая пустоту. «Простота языка не может слу-

жить исключительным и необыкновенным признаком

поэзии, но изысканность выражения всегда может

служить верным признаком отсутствия поэзии». Чехов-

ский призыв: «Не зализывай, не шлифуй, а будь не-

уклюж и дерзок», – конечно, могут взять на воору-

жение любители расхлобыстанности, готовые превра-

тить литературу в неряшливую распустеху. Но есть

неуклюжесть от безответственности и есть неуклю-

жесть естественная – от перегруженности эмоциями

и мыслями, как это было, например, у Достоевского.

Достоевский писал не фразами, а замыслом. Вырван-

ные из контекста, его фразы иногда могут выглядеть

неуклюже, но внутри замысла ложатся одна в одну.

Если у Некрасова учиться только неуклюжести его

неправильных ударений, отстранив как второстепен-

ное его талант дерзости замысла, то даже из Некра-

сова можно сделать преподавателя небрежности.

Учиться у классиков только их недостаткам – заня-

2 Е. Евтушенко

33

возмущение крестьянским бесправием и восхи-

щение красотой зимнего леса и красотой души

русских крестьянок! Только образ жизни, не рассе-

ченный, не раздробленный, не расщепленный искус-

ственно, а озаренный, высвеченный сразу, целиком

неравнодушием, которое выше «беспристрастного све-

та дня», может подсказать обобщения, равные вели-

чию жизни. «Единственно лишь там, где есть вели-

кие надежды и великие мысли о будущем, там

только и есть тот принцип литературной жизни, кото-

рый помешает им окаменеть и допустить литературу

до полного истощения...» (Г. Успенский). Неравно-

душие к будущему порождается только неравнодуши-

ем к современности. Между тем существует распро-

страненное и даже навязчиво распространяемое за-

блуждение о том, что только вечные темы, вознесши-

еся над суетой современности, могут привести к вы-

сочайшей художественности. Обманчивый отблеск

этого заблуждения виден на стихах многих моло-

дых, когда даже трудно понять, в каком веке напи-

сано то или иное стихотворение. Боязнь историче-

ской конкретности, боязнь изображения себя внутри

нее – не есть ли это просто-напросто гражданская

трусость, прикрывающаяся высокопарным интересом

к вечности? «Послание в Сибирь» Пушкина стало

вечным только потому, что оно когда-то было кон-

кретно современным. Вечность не есть абстракция,

не есть метафизическая категория. Вечность выплав-

ляется из реальности на огне неравнодушия. Только

неравнодушие – то ядерное топливо, которое спо-

собно помочь мысли преодолеть космическое про-

странство вечности. «Истинный художник становится

страдальцем, потому что он истинный художник, ис-

кренний человек, и общественный недуг становится

его недугом. Он кричит от общественной боли. Он

не может сжиться ни с измельчавшим искусством,

ни с измельчавшим человечеством...» (Н. Огарев).

Это неравнодушие и стало в русской классике тем,

что мы называем гражданственностью. Пушкин был

духовным основателем русской нации. Отныне и на-

всегда слова «интеллигенция» и «гражданственность»

стали нерасторжимы. Основа гражданственности про-

ста и огромна: ответственность за судьбу народа.

Моральная невозможность отдельности. «Источник со-

чувствия к народной жизни, с ее даже темными сторо-

нами, заключается отнюдь не в признании ее абсолют-

ной непогрешимости и нормальности, как это допуска-

ется славянофилами, а в том, что она составляет ко-

нечную цель истории, что в ней одной заключаются

все будущие блага, что она и в настоящем заключает

в себе единственный базис, без которого никакая чело-

веческая деятельность немыслима» (Н. Щедрин).

Гражданственность в русской классике никогда

не скатывалась до «идолизации» народа. На лице

любого идола можно только вообразить человеческие

чувства, но нельзя их увидеть. Гражданственность

не есть слепое поклонение народу, гражданственность—

это уважение, которое выше поклонения. Уваже-

ние со стороны, с дистанции, по отношению к наро-

ду недопустимо. Гражданственность – это не толь-

ко чувство народа как отдельной от себя реальности,

но ощущение самого себя народом. На Западе сре-

ди левой интеллигенции сейчас в ходу выражение:

«Патриотизм – это последнее прибежище негодяев».

С этим термином можно согласиться лишь при одной

существенной поправке: «Лжепатриотизм – это по-

следнее прибежище негодяев». Против такого карье-

ристского патриотизма и выступала русская класси-

ка, выдвигая патриотизм правды, свободолюбия, ре-

волюционности. Этот урок русской классики бессмер-

тен. Когда мы пишем о трагедиях истории нашей

страны, о наших недостатках, некоторые «советоло-

ги» нас умильно поздравляют. Черт с ними, мы пи-

шем не для них, а для нашего народа, который дол-

жен знать всю правду о своей истории, подчас же-

стокую. Но когда мы пишем о том, как любим нашу

Родину, выражение лица этих господ меняется – наш

патриотизм им кажется угодничеством перед, как они

говорят, истэблишментом. Но мы-то знаем, что меж-

ду угодничеством и настоящим патриотизмом огром-

ная моральная пропасть. Мы будем бороться с угод-

ничеством, но не сойдем с позиций патриотизма, за-

вещанных нам русской классикой. Существует фор-

мальный патриотизм, сводящийся к патетической ма-

нипуляции словами «Родина», «народ». Настоящий

патриотизм осторожно обращается с этими святыми

словами, не употребляя их всуе, не превращая их в

оружие борьбы за собственное существование. Ничего

не может быть постыдней, чем лицемерное использо-

вание патриотизма в корыстных целях. Патриотизм

карьеристов – это равнодушие к народу, притво-

ряющееся любовью. Карьеристам выгодно монопо-

лизировать патриотизм, упрекая настоящих патриотов

в том, что они любят Родину недостаточно и не так,

как следует. «Системы самые нелепые и самые не-

справедливые и те сознают это и не могут обой-

тись без того, чтобы не прикрывать свои нелепости

I! неправды мнимым служением народу» (Н. Щед-

рин). Равнодушные люди не могут быть патриотами,

хотя иногда они изображают железобетонную убеж-

денность в том, в чем вовсе не убеждены. Патриотизм

восходит на крови собственного подвижнического не-

равнодушия к народу. Но неравнодушие к своему на-

роду никогда не замыкалось в нашей классике на

почвенничестве, никогда не сводилось к умиленной эт-

нографии, никогда не доходило до того, чтобы возвы-

шать свой народ за счет унижения других. Русская

интеллигенция устами Короленко высказала свое

отвращение к насаждавшемуся царской бюрократи-

ей антисемитизму. Долго тянулся спор между славя-

нофилами и западниками, но практика решила этот

вопрос по-своему. Не подражая, не обезьянничая, рус-

ская классика впитала все лучшее, что было на Запа-

де, и, переплавив это в горниле русской совести, при-

шла и завоевала Запад Толстым, Достоевским, Чехо-

вым, определив на много лет вперед все развитие ми-

ровой литературы.

Еще один урок русской классики – лишь нерав-

нодушие к собственному народу дает право неравно-

душия к человечеству. Без любви к своей нации ин-

тернационализм невозможен. Но любовь только к сво-

ей нации, без любви к другим народам, может пре-

вратиться в национальный эгоизм. Пушкин, мечтая

о том времени, «когда народы, распри позабыв, в ве-

ликую семью соединятся», писал о стране будущего,

где его назовет «всяк сущий в ней язык, и гордый

внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг сте-

пей калмык». Это было гениальное поэтическое пред-

видение Союза Советских Социалистических Респуб-

лик. Если бы не было русской классики, не было бы

Ленина. Русская классика заложила основы той

гражданственности, которую мы называем социалис-

тической. Русская классика – это опыт титаниче-

ских усилий по преодолению трагической разобщен-

ности людей. В современных условиях эта разобщен-

ность усиливается благодаря всевозрастающей опас-

ности узкой специализации в той или иной области.

Писательская специализация для писателя убийствен-

на. «Россия – молодая страна, и культура ее – синте-

тическая. Русскому художнику нельзя и не надо быть

специалистом. Писатель должен помнить о живопис-

це, музыканте, архитекторе, тем более прозаик —

о поэте, поэт – о прозаике. Так же неразлучны в Рос-

сии живопись, музыка, проза, поэзия, неотделимы от

них и друг от друга – философия, религия, общест-

венность, даже политика. Вместе они и образуют мощ-

ный поток, который несет на себе драгоценную ношу

национальной культуры...» (А. Блок). Добавим к это-

му – писатель должен думать о крестьянине, рабо-

чем, солдате, ученом, инженере, студенте, школьни-

ке и о каждом несмышленыше, заявляющем о своем

появлении торжествующим криком. Искусство – это

то, что соединяет людей в нацию, в человечество. Ложь

разъединительна, соединять можно только правдой.

Опасна не только разобщенность с живыми, но и

разобщенность с мертвыми. Для молодого писателя

разобщенность с классиками то же самое, что разоб-

щенность с Родиной. Классики думали о будущих пи-

сателях и передавали им через пространство времени

свои заветы. Небрежное обращение с этими заветами

пагубно.

Гоголь писал, обращаясь и к нам, его потомкам:

«Скорбью ангела загорится наша поэзия и, ударив-

ши по всем струнам, какие есть в русском человеке,

внесет в самые огрубелые души святыню того, чего

никакие силы и орудия не могут утвердить в челове-

ке, вызовут к нам нашу Россию – нашу русскую

Россию – не ту, которую показывают нам грубо ка-

кие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вы-

зывают нам из-за моря очужеземившиеся русские, но

ту, которую извлечет она из нас же, и покажет таким

образом, что все до единого, каких бы ни были они

различных мыслей, образов воспитания и мнений, ска-

жут в один голос: это – наша Россия».

Уроки русской классики – это уроки отношения

к Родине и человечеству.

ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ —

ВЫСШАЯ ФОРМА САМОВЫРАЖЕНИЯ

Есть выражение «войти в литературу», которое по-

рой употребляется с обескураживающей легковесно-

стью. Литература – это часть истории, и войти в нее

означает войти в историю. Литература начинается со

сказанного впервые. Сказанное впервые всегда звучит

как полновесный мужской удар кулаком среди уют-

ного постукивания доминошных костяшек литератур-

ного «козлозабивательства». Но удар кулаком по сто-

лу, заявляющий: «Я пришел!», оправдан только тог-

да, когда пришел не только ты сам, а вместе с то-

бой пришло нечто большее, чем ты, – когда весь

опыт предыдущих поколений могуче брезжит за тво-

ими плечами, а страницы, написанные тобой, трепещут

в твоих руках, как живой, уникальный документ опы-

та нового поколения.

Молодой писатель без хотя бы намерения сказать

что-то никем до него не сказанное – явление про-

тивоестественное. На свете нет людей, которым не-

чего сказать. Каждый новый человек в человечест-

ве обладает своими единственными тайнами бытия, и

каждому человеку есть что сказать именно впервые.

Продерешься к собственной душе – найдешь и соб-

ственные слова. Эпигоны—просто-напросто слабоволь-

ные люди, по трусости или по лени не пробившиеся

к собственной душе. Внутри каждого человека, будь

то приемщица химчистки, увенчанный лаврами генерал,

дворник или космонавт, крестьянка или балерина,

живет и чаще всего погибает хотя бы одна потенци-

ально великая книга их жизни, где все неповторимо,

все единственно. Даже жизнь любого закоренелого

бюрократа по-своему уникальна, как эволюция чело-

веческого невинного существа, торкавшегося ножон-

ками во чреве матери, до расчеловеченной, обумажен-

ной особи. Но нам еще неизвестна книга «Исповедь

бюрократа». А жаль. Было бы поучительно. Порой

самые замечательные люди, рассказывая истории из

своей жизни, становятся косноязычными, путаются во

второстепенном, а если и оказываются прекрасными

застольными рассказчиками, то, прикасаясь пером к

бумаге, невыносимо ускучняют жизнь. К счастью, есть

и хорошие мемуары, но они принадлежат, за редки-

■

ми исключениями, перу знаменитостей, а приемщи-

цы химчисток, дворники и многие-многие другие ме-

муаров не пишут.

Большая литература – это художественные мему-

ары человечества. В каком бы жанре большой писа-

тель ни работал, он прежде всего документалист, по-

тому что его творчество – это эмоциональный

художественный документ, составленный не только на

основании всего написанного, но и всего еще не напи-

санного. Выражая только самих себя, мы на самом

деле не поднимаемся до самовыражения. Есть писа-

тели самих себя, но это не большая литература. Боль-

шая литература – это писатели людей. Большая ли-

тература – это победа над смертью, дорастающая до

уровня еще недоступного медицине воскрешения лю-

дей, о чем мечтал своеобразнейший философ-идеа-

лист Федоров. Конечно, без самовыражения нет ис-

кусства. Но когда самовыражение превращается в

«самоворошение» – это эгоизм. У стольких людей па

холодеющих в последний час губах могут навсегда

умереть не высказанные ими тайны их жизнен. Мо-

лодой писатель сам еще тайна и для себя, й для

других. Но только самовыразиться мало. Гражданст-

венность есть высшая степень самовыражения. Преж-

де чем войти в литературу, надо, чтобы в тебя во-

шли твой народ, твоя страна. Салтыков-Щедрин

писал: «Отечество есть тот таинственный, но живой

организм, очертания которого ты не можешь отчет-

ливо для себя определить, но которого прикосновение

к себе ты непрерывно чувствуешь, ибо ты связан

с этим организмом неразрывной пуповиной».

Но вот отрывок из письма одного молодого поэта:

«В ваше время было больше событий, дававших вам

чувство страны, народа, истории. Пусть еще детски-

ми глазами, но вы видели Великую Отечественную,

вы пережили времена бурных столкновений, споров.

Сейчас связи между людьми, явлениями становятся

более разомкнутыми, трудноуловимыми. Все услож-

нилось, подразделилось на множество несообщаю-

щихся сосудов...»

Я задумался над встревожившим меня письмо:'.

Да, все усложнилось, но это не оправдание. Не мо-

жет быть такого времени, когда нет событий, даю-

щих чувство страны, народа, истории. События эти

могут не быть столь очевидными, как война, но они

происходят внутри психологической структуры обще-

ства, внутри самого этого молодого поэта.

Как же можно искать собственную личность не

в гражданственности, а в бегстве от нее? Вот что

писал по этому поводу Герцен: «...великий художник

не может быть несвоевременен. Одной посредствен-

ности предоставлено право независимости от духа

времени».

Дальше молодой поэт пишет: «Сейчас, когда на

индивидуальность человека наступает НТР, когда

80 миллионов телезрителей одновременно смотрят на

Штирлица или Магомаева, задача писателя, на мой

взгляд, состоит не в гражданственности, которая раз-

мывает индивидуальные черты, а в сохранении лич-

ности...»

Опасения насчет телевидения небезосновательны.

Насчет НТР – сомнительны. Евгений Винокуров по

этому поводу не без остроумия заметил насчет одно-

го пассажа из Вознесенского: «Чего он меня робо-

тами стращает! У нас водопровод то и дело отклю-

чают, лифты между этажами застревают, а он —

роботы да роботы...»

Каждый молодой писатель должен вносить в граж-

данственность литературы свои личные черты, чер-

ты новых, родившихся вместе с ним тайн, которых

никто – ни его дед, ни отец, ни литературные учи-

теля – не может так чувствовать всей кожей, как

он сам.

Валентин Распутин был мальчиком, когда нача-

лась Великая Отечественная война. Но он сумел

описать сибирскую деревню того времени с порази-

тельной силой. Но возвращаюсь к письму молодого

поэта. Мы должны честно взглянуть в глаза друг дру-

гу и признать опасное существование общественной

апатии среди части молодежи. Эта апатия скрывается

иногда за отличными школьными или студенческими

отметками, за высокими производственными пока-

зателями, за бодрыми речами на собраниях, за ис-

правным хождением на субботники.

Откровенно циничная апатия не так опасна. Но

такой она бывает не всегда. Апатия особенно опасна

тогда, когда хитро применяет мимикрию обществен-

ной активности. Мы трусливо облегчим себе жизнь,

если попытаемся представить дело так, будто эта апа-

тия лишь продукт посторонних влияний. Задумаемся

лучше: а нет ли нашей вины, вины старших, в этой

апатии молодых? Ведь мы, старшие, должны говорить

молодежи гораздо больше того, что она сама знает

об истории, о настоящем. Особенно жаль, что иногда

хорошие, чистые ребята, не ставшие ни откровенны-

ми циниками, ни лукавыми мимикристами,– таких

в нашей молодежи большинство, – все-таки иногда

не проявляют общественной активности, как бы стес-

няясь, что их примут за мимикристов. Вот в чем, как

мне кажется, разгадка боязни гражданственности у

многих внутренне благородных, талантливых моло-

дых писателей. Но разве можно от этого вместо борь-

бы с цинизмом и мимикризмом поддаваться общест-

венной апатии? Вот что писал об этом Некрасов:

«Равнодушие, все терпящая или холодно насмешли-

вая апатия, участие в явлениях жизни и действи-

тельности какое-то полупрезрительное, бессильное —

это качества, не очень почтенные и в отдельной лич-

ности, а в целой литературе господство их было бы

чем-то сокрушительным в высшей степени...» Некра-

сову вторит другой наш учитель – Салтыков-Щедрин:

«Литература, пропагандирующая бессознательность и

беспечальное житие на авось, конечно, не может иметь

особенных шансов навсегда покорить мир своему

влиянию, но она может значительно задержать дело

прогресса и наносить ему по временам такие удары,

которые будут тем чувствительнее, что представите-

ли прогресса все-таки люди и в этом качестве к пере-

несению ударов не всегда равнодушны».

Молодой поэт, автор письма ко мне, выражал опа-

сение, что гражданственность размывает индивидуаль-

ные черты лица писателя. Исторически неграмотное

опасение. Подлинная гражданственность и безли-

кость несовместимы, как несовместимы литература и

бюрократизм. Черты лица писателя размывает лишь

водянистый эрзац гражданственности. Но между во-

инствующей гражданственностью и этим эрзацем —

пропасть. Гражданственность не размывает, а созда-

ет лицо писателя. Можем ли мы представить лицо

Пушкина без «Во глубине сибирских руд...», Лермон-

това без «На смерть поэта», Некрасова без «Размыш-

лений у парадного подъезда», Блока без «Двенадца-

ти», Маяковского без «Во весь голос», Пастернака без

«Высокой болезни», Есенина без «Анны Снегиной»,

Твардовского без «Василия Теркина», Смелякова без

«Строгой любви»? Вопреки досужим «советологам»,

доказывающим разрыв гуманистических традиций рус-