Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

ских современных писателей, совершенно не похо-

дит на устаревшее представление о писателе-фран-

цузе, как человеке с чердака Латинского квартала —

обязательно в бархатной блузе, с небрежно завя-

занным бантом. Если Турнье встретить где-нибудь в

метро, его можно принять скорее за учителя сред-

ней школы. В нем нет никакой аффектации – ни в

одежде, ни в манерах, лишь усталые и вниматель-

ные глаза из-под очков выдают профессию челове-

ка, привыкшего анализировать все вокруг. Разговор

происходит в одной из опустевших после конца ра-

бочего дня комнат издательства, заваленных рукопи-

сями, судьба которых еще не решена.

Я сказал:

– Вы пошли на серьезный для любого писателя

риск, вступив в соревнование с Дефо... Некоторые

критики отмечают, что Робинзон и даже Пятница в ва-

шей версии выглядят прочитавшими Фрейда и Кафку...

Турнье чуть улыбнулся:

– Я бы сказал, что Маркса тоже... Я начал

свою работу после серьезного изучения этнографии.

В прекрасной книге Дефо все-таки чувствуется пре-

восходство Робинзона над Пятницей. Мне хотелось

сделать героем именно Пятницу. Конечно, Робинзон

цивилизованней. Но ум и цивилизация – разные ве-

щи. На стороне Робинзона – технические знания.

На стороне Пятницы – природные инстинкты. По-

этому в первой части Робинзон думает, что знает

все, а вот во второй ему приходится многому учить-

ся. Наивность Пятницы в технике, конечно, опасна.

Когда Робинзон прячет в грот бочки с порохом,

то Пятница, позаимствовав его трубку, начинает

курить рядом с ними.

Я спросил:

– Вы не вкладывали в этот эпизод метафору

опасности атомной войны?

– Я так не думал, – Турнье грустно улыбнул-

ся, – но многим читателям это сразу пришло в го-

лову. Наверное, потому, что сегодня все думают об

угрозе ядерной катастрофы. Даже школьники.

Я очень часто встречаюсь с юными читателями. Кста-

ти, вот какой парадокс я заметил. Во Франции поч-

ти все школьники симпатизируют именно Пятнице.

Но в прошлом году я побывал в Сенегале, где вы-

ступал в школах, говорил с маленькими африканца-

ми. Я был поражен тем, что многие из них люби-

ли больше Робинзона, а не Пятницу. Им нравилось,

что у Робинзона – борода, ружье, то, что он по-

своему хороший агроном, и даже то, что он хозяин

и у него есть слуга. А одна девочка сказала, что

никогда бы не вышла замуж за Пятницу, потому

что он не в состоянии обеспечить семью. Дети в

развивающихся странах не хотят быть похожими на

своих предков – они тянутся к так называемой ци-

вилизации. А мы, европейцы, очень часто хотим бе-

жать от нее к целомудренной природе. Многие из

нас, французов, стыдятся «Конкорда>. С экономи-

ческой точки зрения «Конкорд» бессмыслен. Но

когда «Конкорд> садится в дакарском аэропорту,

то самолет окружают тысячи восторженных афри-

канских детишек...

9 Е. Евтушенко

257

Я задумался над тем, что сказал Турнье. Под

словом «цивилизация» люди действительно слишком

часто разумеют лишь внешние технологические при-

меты. Но можно летать в «Конкорде», а быть ду-

ховно бескрылым. Опасность бескрылости в эпоху

крылатых ракет?

– Когда я бывал в США, меня поражало, что

многие молодые американцы даже слыхом не слы-

хивали о Драйзере, Джеке Лондоне... А эти писа-

тели – их национальная гордость. Насколько моло-

дые французы знают сегодня, скажем, Мопассана,

Виктора Гюго? – спросил я.

– Мопассана всегда читали и читают, – отве-

тил Турнье. – Жискар д'Эстен незадолго до выбор-

ной кампании даже выступил по телевидению о Мо-

пассане, ибо знал, как это тронет французов. Гюго,

при всей его риторичности, тоже остается читаемым

и даже обожаемым. Когда Андре Жида спросили,

кто лучший поэт Франции, он ответил: «Увы, Виктор

Гюго». Жан Кокто пошутил: «Виктор Гюго был су-

масшедшим, принимавшим себя за Виктора Гюго».

– Чем вы объясните, что французскую современ-

ную поэзию так мало читают?

Турнье вздохнул:

– Частично в этом вина МаЛларме. Он создал

разрыв поэзии с читателем, ушел от понимаемости

поэзии. Усложненная поэтика Малларме была реак-

цией на «простую» поэзию, например, Беранже. Ге-

те считал Беранже величайшим поэтом. Но Маллар-

ме находил его «слишком доступным». После Мал-

ларме были другие, не менее значительные поэты,

прошедшие по пути недоступности для обыкновен-

ного читателя: Валери, Сен-Жон Перс... Сегодня

есть прекрасные поэты: Анри Мишо, Рене Шар, Ро-

бер Сабатье. Ален Боске. Я бы не назвал их недо-

ступными. Но многие французы успели отвыкнуть

от того, что можно читать стихи и понимать их...

Я задал несколько щепетильный вопрос:

– Когда-то, приехав в Париж, я пытался найти

характеры, похожие на Атоса, Портоса, Арамиса,

д'Артаньяна, и не нашел их к своему глубокому ра-

зочарованию. Может быть, мне просто не повезло?

А может быть, эти характеры были всего лишь ро-

мантизированы автором?

Турнье не обиделся на мой «подвох».

– Конечно, были романтизированы. Но не надо

• лбывать и другого. После трагедии французской ре-

волюции, лет 150 назад, начали процветать не уни-

кальные характеры, а буржуа. Однако это не озна-

чает, что вся Франция только из них и состоит. Ха-

рактеры все-таки не исчезли. Когда мы заседаем в

Гонкуровской академии, нас десять человек, и у каж-

дого свое лицо. Надо сказать еще и о том, что ни

один из людей не существует сам по себе, отдельно

от взаимоотношений с другими людьми. Все мы рас-

крываемся только во взаимосцеплении друг с другом.

Писатель еще раскрывается во взаимоотношениях с

бумагой, со своими собственными героями. Именно

таковы лучшие, на мой взгляд, сегодняшние прозаи-

ки – Маргерит Юрсенар, Альбер Коан, Жан Мари

Клезио, Патрик Модиано.

– Правда ли. что вы единственный во Франции

серьезный автор бестселлеров?

– Не совсем... Самый серьезный «бестселлерный»

писатель – Эрве Вазен. Обычно его романы прода-

ются по 400—500 тысяч экземпляров, а это для серь-

езной французской литературы – рекорд. У меня в

среднем продается по 150 тысяч экземпляров, что

тоже много на сегодняшнем фоне. Исключение —

«Пятница». Кажется, было распродано 400 тысяч.

– Когда-то Франция была центром мировой ли-

тературы. Как вы думаете, не утрачивается ли се-

годня ее былой литературный престиж? – осторож-

но спросил я.

По он ответил сразу:

– Возможно... Потом была Россия Толстого,

Доооинкою, Чехова... Сейчас, я думаю, центр ми-

ровой литературы – это Латинская Америка. По-

мимо Маркеса, там много крупных писателей. Но

но образованию я германист и поэтому лучше все-

го знаю немецкую литературу, особенно философию.

Я когда-то изучал немецкую философию: Гегели,

Фихте, Канта, Шеллинга, Хайдеггера. Думаю, что

л гнить десятых философии Сартра почерпнуто имен-

но из немецкой философии.

– Можете ли вы вспомнить какую-нибудь фра-

зу, в которой афористически была бы выражена вся

суть его философии?

Я задумался над тем, что сказал Турнье. Под

словом «цивилизация» люди действительно слишком

часто разумеют лишь внешние технологические при-

меты. Но можно летать в «Конкорде», а быть ду-

ховно бескрылым. Опасность бескрылости в эпоху

крылатых ракет?

– Когда я бывал в США, меня поражало, что

многие молодые американцы даже слыхом не слы-

хивали о Драйзере, Джеке Лондоне... А эти писа-

тели – их национальная гордость. Насколько моло-

дые французы знают сегодня, скажем, Мопассана,

Виктора Гюго? – спросил я.

– Мопассана всегда читали и читают, – отве-

тил Турнье. – Жискар д'Эстен незадолго до выбор-

ной кампании даже выступил по телевидению о Мо-

пассане, ибо знал, как это тронет французов. Гюго,

при всей его риторичности, тоже остается читаемым

и даже обожаемым. Когда Апдре Жида спросили,

кто лучший поэт Франции, он ответил: «Увы, Виктор

Гюго». Жан Кокто пошутил: «Виктор Гюго был су-

масшедшим, принимавшим себя за Виктора Гюго».

– Чем вы объясните, что французскую современ-

ную поэзию так мало читают?

Турнье вздохнул:

– Частично в этом вина Малларме. Он создал

разрыв поэзии с читателем, ушел от понимаемости

поэзии. Усложненная поэтика Малларме была реак-

цией на «простую» поэзию, например, Беранже. Ге-

те считал Беранже величайшим поэтом. Но Маллар-

ме находил его «слишком доступным». После Мал-

ларме были другие, не менее значительные поэты,

прошедшие по пути недоступности для обыкновен-

ного читателя: Валери, Сен-Жон Перс... Сегодня

есть прекрасные поэты: Анри Мишо, Рене Шар, Ро-

бер Сабатье. Ален Боске. Я бы не назвал их недо-

ступными. Но многие французы успели отвыкнуть

от того, что можно читать стихи и понимать их...

Я задал несколько щепетильный вопрос:

– Когда-то, приехав в Париж, я пытался найти

характеры, похожие на Атоса, Портоса, Арамиса,

д'Артаньяна, и не нашел их к своему глубокому ра-

зочарованию. Может быть, мне просто не повезло?

А может быть,, эти характеры были всего лишь ро-

мантизированы автором?

Турнье не обиделся на мой «подвох».

– Конечно, были романтизированы. Но не надо

забывать и другого. После трагедии французской ре-

волюции, лет 150 назад, начали процветать не уни-

кальные характеры, а буржуа. Однако это не озна-

чает, что вся Франция только из них и состоит. Ха-

рактеры все-таки не исчезли. Когда мы заседаем в

Гонкуровской академии, нас десять человек, и у каж-

дого свое лицо. Надо сказать еще и о том, что ни

один из людей не существует сам по себе, отдельно

от взаимоотношений с другими людьми. Все мы рас-

крываемся только во взаимосцеплении друг с другом.

Писатель еще раскрывается во взаимоотношениях с

бумагой, со своими собственными героями. Именно

таковы лучшие, на мой взгляд, сегодняшние прозаи-

ки – Маргерит Юрсенар, Альбер Коан, Жан Мари

Ле Клезио, Патрик Модиано.

– Правда ли. что вы единственный во Франции

серьезный автор бестселлеров?

– Не совсем... Самый серьезный «бестселлерный»

писатель – Эрве Вазен. Обычно его романы прода-

ются по 400—500 тысяч экземпляров, а это для серь-

езной французской литературы – рекорд. У меня в

среднем продается по 150 тысяч экземпляров, что

тоже много на сегодняшнем фоне. Исключение —

«Пятница». Кажется, было распродано 400 тысяч.

– Когда-то Франция была центром мировой ли-

тературы. Как вы думаете, не утрачивается ли се-

годня ее былой литературный престиж? – осторож-

но спросил я.

По он ответил сразу:

– Возможно... Потом была Россия Толстого,

Достоевского, Чехова... Сейчас, я думаю, центр ми-

ровой литературы – это Латинская Америка. По-

мимо Маркеса, там много крупных писателей. Но

по образованию я германист и поэтому лучше все-

го знаю немецкую литературу, особенно философию.

Я когда-то изучал немецкую философию: Гегели,

Фихте, Канта, Шеллинга, Хайдеггера. Думаю, что

девять десятых философии Сартра почерпнуто имен-

но из немецкой философии.

– Можете ли вы вспомнить какую-нибудь фра-

зу, в которой афористически была бы выражена вся

суть его философии?

– Нелегкая задача, – поправил очки Турнье. —

Впрочем, попробую... Ну, скажем, вот эта: «Чело-

век есть не то, что он есть, а то, что он делает».

– Мне эта фраза кажется очевидной, не требу-

ющей доказательств.

– Правда иногда тоже бывает очевидной, но ее

все-таки приходится доказывать... Сартр никогда не

хотел казаться «святым», в отличие от многих по-

средственных писателей, но в чем-то он был святым.

От Нобелевской премии отказался искренне, а не из

тактических соображений. Не получал полной суммы

гонораров, а только определенную скромную ежеме-

сячную сумму из кассы издательства. Он хотел чув-

ствовать себя в положении служащего, получающе-

го обыкновенную зарплату.

...Я вернулся в свое парижское пристанище,

включил телевизор и стал смотреть продолжение

дискуссии двух кандидатов. Дискуссия впрямую не

касалась проблем духовности, а была всецело по-

священа насущным социальным проблемам – без-

работице, заработной плате, социальному обеспече-

нию, ценам на продукты и товары потребления. Но

ведь между развитием духовным и экономическим

есть прямая взаимосвязь, и если такая связь нару-

шается, то плохо и духу, и экономике. Признаюсь,

в дискуссии мне недоставало чего-то поднимаю-

щегося над прагматикой. Но многих зрителей, сидев-

ших в эти минуты у телевизоров, волновали прежде

всего эти острые вопросы жизни, и можно ли было

в этом кого-нибудь обвинить?

Улицы вечернего Парижа, вопреки моим ожида-

ниям, отнюдь не пустовали во время такой важной

для всей нации дискуссии. Некоторых эта дискуссия,

видимо, не слишком интересовала. Люди сидели в

кафе, барах, и молодые парочки гуляли в обнимку

по улицам вечного города, и клошары посасывали из

горлышек бутылок винцо, привалившись к решет-

кам какого-нибудь ювелирного магазина. А турист-

ский Париж жил жизнью, совсем далекой от мыс-

лей Мишеля Турнье, от моих мыслей, от мыслей

этих французов, сидевших у экранов телевизоров.

И в кабаре «Шехерезада», описанном Эрихом Мария

Ремарком в «Триумфальной арке», подгулявший те-

хасский скотопромышленник бил хрустальные рюмки,

изображая из себя русского купца из американских

«клюквенных» фильмов.

2

Я всегда любил и люблю кино. Одно из самых

главных удобств кинотеатра – то, что из него легче

удрать, чем из театра, если смотреть уже невмоготу.

Я посмотрел в Париже около двадцати филь-

мов – половину их до половины. Диагноз был ясен

уже в самом начале. Больше всего мне понравил-

ся фильм Феллини «Город женщин», на съемках

которого я два года назад присутствовал в Чинечит-

та в Риме. Мой небольшой киноопыт во «Взлете»

заставил меня взглянуть на феллиниевские съемки

совсем другими, если еще не профессиональными,

то уже не любительскими глазами.

Меня поразил организационный хаос, царивший

на съемках, сделавший их сразу родными, мосфиль-

мовскими. Когда Феллини привела в раздражение

какая-то ненужная ему верхняя лампа и ее никак не

могли выключить, а начали прикрывать какой-то

фанерой, то я почувствовал себя полностью в своей

тарелке. Но как филигранно, энергично работал сам

Феллини! Как он умел найти доброе, ласковое сло-

во не только для Мастроянни, но и для любого че-

ловека в массовке и с дружеской интонацией сде-

лать самое жестокое, беспощадное замечание! В кро-

шечном эпизоде вхождения женщин-полицейских он

отснял 9 дублей, меняя расстановку массовки и уточ-

няя задачи главных актеров. И вот с опозданием

я увидел целостный результат работы, тот дубль,

который выбрал Феллини.

Фильм весьма язвительно критиковали или, в

крайнем случае, хвалили сквозь зубы. Больших сбо-

ров он не принес. Упреки режиссеру в самоповторе-

нии были небезосновательны. Возмущенные феми-

нистки атаковали Феллини коллективными и аноним-

ными письмами во время съемок и даже пикетиро-

вали здание Чинечитта, считая, что Феллини гото-

вит некий удар в самое сердце их женского освобо-

дительного движения. На самом деле этот фильм

является едкой и в то же время грустной любовной

– Нелегкая задача, – поправил очки Турнье. —

Впрочем, попробую... Ну, скажем, вот эта: «Чело-

век есть не то, что он есть, а то, что он делает».

– Мне эта фраза кажется очевидной, не требу-

ющей доказательств.

– Правда иногда тоже бывает очевидной, но ее

все-таки приходится доказывать... Сартр никогда не

хотел казаться «святым», в отличие от многих по-

средственных писателей, но в чем-то он был святым.

От Нобелевской премии отказался искренне, а не из

тактических соображений. Не получал полной суммы

гонораров, а только определенную скромную ежеме-

сячную сумму из кассы издательства. Он хотел чув-

ствовать себя в положении служащего, получающе-

го обыкновенную зарплату.

...Я вернулся в свое парижское пристанище,

включил телевизор и стал смотреть продолжение

дискуссии двух кандидатов. Дискуссия впрямую не

касалась проблем духовности, а была всецело по-

священа насущным социальным проблемам – без-

работице, заработной плате, социальному обеспече-

нию, ценам на продукты и товары потребления. Но

ведь между развитием духовным и экономическим

есть прямая взаимосвязь, и если такая связь нару-

шается, то плохо и духу, и экономике. Признаюсь,

в дискуссии мне недоставало чего-то поднимаю-

щегося над прагматикой. Но многих зрителей, сидев-

ших в эти минуты у телевизоров, волновали прежде

всего эти острые вопросы жизни, и можно ли было

в этом кого-нибудь обвинить?

Улицы вечернего Парижа, вопреки моим ожида-

ниям, отнюдь не пустовали во время такой важной

для всей нации дискуссии. Некоторых эта дискуссия,

видимо, не слишком интересовала. Люди сидели в

кафе, барах, и молодые парочки гуляли в обнимку

по улицам вечного города, и клошары посасывали из

горлышек бутылок винцо, привалившись к решет-

кам какого-нибудь ювелирного магазина. А турист-

ский Париж жил жизнью, совсем далекой от мыс-

лей Мишеля Турнье, от моих мыслей, от мыслей

этих французов, сидевших у экранов телевизоров.

И в кабаре «Шехерезада», описанном Эрихом Мария

Ремарком в «Триумфальной арке», подгулявший те-

200

хасский скотопромышленник бил хрустальные рюмки,

изображая из себя русского купца из американских

«клюквенных» фильмов.

2

Я всегда любил и люблю кино. Одно из самых

главных удобств кинотеатра – то, что из него легче

удрать, чем из театра, если смотреть уже невмоготу.

Я посмотрел в Париже около двадцати филь-

мов – половину их до половины. Диагноз был ясен

уже в самом начале. Больше всего мне понравил-

ся фильм Феллини «Город женщин», на съемках

которого я два года назад присутствовал в Чинечит-

та в Риме. Мой небольшой киноопыт во «Взлете»

заставил меня взглянуть на феллиниевские съемки

совсем другими, если еще не профессиональными,

то уже не любительскими глазами.

Меня поразил организационный хаос, царивший

на съемках, сделавший их сразу родными, мосфиль-

мовскими. Когда Феллини привела в раздражение

какая-то ненужная ему верхняя лампа и ее никак не

могли выключить, а начали прикрывать какой-то

фанерой, то я почувствовал себя полностью в своей

тарелке. Но как филигранно, энергично работал сам

Феллини! Как он умел найти доброе, ласковое сло-

во не только для Мастроянни, но и для любого че-

ловека в массовке и с дружеской интонацией сде-

лать самое жестокое, беспощадное замечание! В кро-

шечном эпизоде вхождения женщин-полицейских он

отснял 9 дублей, меняя расстановку массовки и уточ-

няя задачи главных актеров. И вот с опозданием

я увидел целостный результат работы, тот дубль,

который выбрал Феллини.

Фильм весьма язвительно критиковали или, в

крайнем случае, хвалили сквозь зубы. Больших сбо-

ров он не принес. Упреки режиссеру в самоповторе-

нии были небезосновательны. Возмущенные феми-

нистки атаковали Феллини коллективными и аноним-

ными письмами во время съемок и даже пикетиро-

вали здание Чинечитта, считая, что Феллини гото-

вит некий удар в самое сердце их женского освобо-

дительного движения. На самом деле этот фильм

является едкой и в то же время грустной любовной

261

сатирой и на феминисток, и на мужчин, считающих

только себя хозяевами мира...

Об этом фильме с улыбкой думал я, нажимая

на кнопку двери знаменитой французской писатель-

ницы русского происхождения Натали Саррот, ос-

новоположницы так называемого «нового романа»,—

а вдруг она феминистка?

Автор 9 романов, 6 пьес и книги эссе, бабушка

пяти внуков, Натали Саррот приняла меня в своей

рабочей куртке, чем-то напоминающей толстовку, и

во время первых незначительных фраз я неожиданно

заметил, что она смотрит с каким-то непонятным для

меня восторгом, ибо сам я уже давно у себя восторга

не вызываю. Я смутился.

– Говорите, говорите побольше, – сказала На-

тали Саррог – О чем угодно. Лишь бы по-русски.

Я слушаю живой русский язык и так им наслаж-

даюсь! А вот мой русский, наверное, несколько за-

ржавел. Я так давно не была в России. Ведь язык

в непрерывном развитии, и это развитие можно ощу-

тить только на родине языка.

Я с некоторой грустью подумал, что развитие

языка не всегда бывает позитивным и мой собст-

венный бытовой, да и профессиональный язык поря-

дочно замусорен «современизмами». Но что поде-

лать, развитие любого языка – как движение гор-

ного потока, а горный поток несет с собой не толь-

ко чистые горные струи, но и всякую разную щепу

и чертовщину. Натали Саррот напрасно жаловалась

на то, что ее язык «заржавел». Говорит по-русски она

прекрасно.

Я начал с того, что упомянул тезис Мишеля

Турнье о «вине Малларме» в отчуждении француз-

ской поэзии от читателя.

– Правда ли это, на ваш взгляд?

Саррот ответила по-своему:

– Малларме хотел дойти до конца возможно-

стей поэзии и добился того, что остался один на

один со словами.

– Значит, он хотел так писать, чтобы его не

понимали?

Саррот покачала головой:

– Чтобы его не понимали, он не хотел ни мину-

ты. Но так получилось.

262

– А может быть, он хотел, чтобы слова пони-

мали его, то есть относился к ним как к мысля-

щим существам?

Саррот задумалась:

– Наверное, так... Пруст, например, не думал

о читателе. Ведь если постоянно о нем думать, нач-

нешь подделываться под него. Я больше всего це-

ню самостоятельность чувств, которая сама нахо-

дит себе читателя.

– Чем для вас была продиктована форма «но-

вого романа'»?

– Явление «новый роман» собирательно, и кри-

тики, говоря об этом течении, иногда искусственно

объединяют совсем разных писателей. Что касается

меня, то мне хотелось, чтобы роман пользовался та-

кой же свободой формы, как поэзия, музыка, живо-

пись. Почему роман должен быть только отчетом о жиз-

ни, а не самой жизнью? В жизни я всегда больше

всего любила тайные психологические струения, а мно-

гим свойствен только внешний подход к литературе.

Некоторые читатели приучены читать книги лишь

под знаком того, что происходит в сюжете и какова

развязка, – с сожалением пожала плечами Саррот.

– Вы против сюжета?

– Вовсе нет. Но я предпочитаю внешней интри-

ге внутреннюю интригу мысли.

– У Достоевского это сочеталось. Он иногда

брал сюжет анекдотический или детективный, и он

у него перерастал в сюжет философский.

Саррот согласилась:

– Да, у Достоевского сюжетное действие нес-

ло и поддерживало внутреннюю работу. У Пруста

внутренняя работа – сама по себе сюжет. Пруст

доходит до такой скрупулезной правды во взаимо-

отношениях, которой до него никто не достигал. Он

как бы смотрит в микроскоп, отправляясь в мир не-

известных ощущений. Подражатели Пруста, имити-

руя его, впадают в манию снобизма. А он никог-

да не был снобом... Хотите рюмку коньяку?

– Если есть, какого-нибудь сока, – подавленно

пробормотал я, ибо никогда не любил Пруста. Он

мне всегда казался смертельно скучным. Но я встре-

чал и других умных людей, кроме Натали Саррот,

которым нравится Пруст.

263

Существует в литературе что-то небольшое, но пре-

лестное, как и в природе.

Я потихоньку стал подкрадываться к теме феми-

низма:

– Можно ли рассматривать женщин-писателей

в едином потоке литературы, или все-таки существу-

ют женская проза, женская поэзия?

Натали Саррот была четкой в определениях:

– А разве Ахматову и Цветаеву можно отде-

лить от единого потока литературы? Разве это

«женская» поэзия? Это – большая поэзия, написан-

ная поэтами-женщинами, вот и все. Вспомните Эмили

Дикинсон, Эмили Бронте, Вирджинию Вулф, мадам

де Лафайет, написавшую 25 романов. Восхищаюсь

как личностью Жорж Санд, хотя ее стилистика гро-

моздка. А ведь Маргарита Наваррская писала тоже

прекрасные стихи. Есть и сейчас много хороших пи-

сательниц-женщин, но нередко то, что они пишут,

все-таки похоже на журналистику, хотя временами

и блестящую... Вообще я никогда не думала о том,

что есть нравственная разница между женщиной и

мужчиной, отчего некоторые мужчины испытывают

ко мне чувство неприязни. Впрочем, и феминистки то-

же – они ведь считают, что женщина выше мужчины.

– Я не феминист, но я тоже так считаю, – за-

метил я. – Хотя бы потому, что каждая женщи-

на по своей природной сути мать.

Саррот резко отпарировала:

– Слово «отец» ничуть не меньше вызывает во

мне уважения, чем слово «мать». Если отцы бывают

плохими, то плохими бывают и матери. Говорят, что

женщина застенчивей мужчины, краснеет, если при

ней говорят грубости. Кто краснеет, а кто и нет.

Я не раз замечала, что некоторые женщины бывают

гораздо беззастенчивей многих мужчин. Слова «жен-

щина», «мужчина» – это всего-навсего клише. Если

между женщиной и мужчиной такая нравственная

пропасть была бы на самом деле, разве Толстой

описал бы роды в «Войне и мире» так, будто он

сам рожает! Если мы, женщины и мужчины, раз-

ные существа, то разве я тогда смогу понять До-

стоевского так же, как мужчина! Я никогда не со-

глашусь с тем, что понимаю Достоевского хуже

мужчин. В одной из своих вещей я описываю страсть

266

к искусству отца и безразличие к этому его детей.

Это создает драматическую коллизию. Мы не можем

в полную силу восхищаться заходящим солнцем, ес-

ли рядом с нами стоит безразличный к красоте при-

роды человек. Это нас раздражает, притупляет вос-

приятие. Пробовали ли вы смотреть Шекспира ря-

дом с человеком, которому наплевать на Шекспи-

ра? Нам нужно соучастие в восприятии.

– Но в начале нашего разговора вы сказали,

что можно писать, не думая о читателе. Однако чи-

татель – соучастник восприятия. Нет ли здесь про-

тиворечия?

Саррот налила мне еще томатного сока.

– Конечно, есть. Я ведь все-таки женщина.

– Но ведь вы сказали, что между мужчиной

и женщиной нет разницы?

Натали Саррот прижала палец к губам и улыб-

нулась.

Я не специалист по «новому роману», основопо-

ложницей которого считается Натали Саррот. Мое

преимущество перед советским читателем заключа-

ть только в том, что я лично знаком с писатель-

ницей. Иногда такие знакомства мешают восприятию

произведений: волей-неволей сказывается обаяние

или антиобаяние автора. Однажды я был потрясен

встречей с одним всемирно известным писателем: его

лицемерие, хитроумное заигрывание вперемешку с

трусливой подозрительностью, барская огражденность

от читателей высоким забором, секретарем, женой и

даже телохранителями никак не вязались в моем

понимании с его сочным, полнокровным романом,

написанным когда-то в молодости. Я растерялся, а

потом понял: тогда, когда он писал этот роман, он

был совсем другим человеком, а затем дегенерировал,

распался. Я увидел перед собой неприятную, нрав-

ственно неприятную личность, примазавшуюся к сла-

ве другого человека.

Встреча с Натали Саррот меня каждый раз по-

ражала тем, что в ее манере разговаривать совсем

ничего не было «новороманного», более того, эта

манера напоминала мне традиционный полузабытый

стиль бесед из русских романов девятнадцатого ве-

ка. Никакого модернизма полунамеков и красивых

расплывчатостей. Никакой игры в тонкость. Полное

267

отсутствие «салонности». Отношение к литературе

здоровое, ясное, без примеси литературщины. Трез-

вый, зоркий взгляд на жизнь мастера, матери, бабуш-

ки. Четкий, рабочий реализм мышления. Я задумал-

ся: может быть, Саррот, не играя в жизни, «наигры-

вает» в литературе? Нет, это не так. Прочитав но-

вый роман Саррот «Слышит ли он нас?», я вдруг

понял, что передо мной реалистическая проза, и про-

за прекрасная. А еще я подумал о том, что любая

прекрасная проза – это реализм, как бы эта проза

сама себя не называла, и как бы ни называли ее.

А еще я подумал, что там, где искусство прекрасно,

никакого модернизма нет. Прекрасное – всегда про-

должение традиций. Футуристами были Бурлюк, Кру-

ченых, а Маяковский, казалось бы ниспровергавший

Пушкина, являлся его кровным внуком. Наш пер-

вый русский «новый роман» – «Петербург» Андрея

Белого целиком вышел из Гоголя. Но ведь еще до

этого романа было сказано: «Все мы вышли из «Ши-

нели». А сама «Шинель» вышла из пугачевского ту-

лупчика «Капитанской дочки». Настоящее искусство

всегда есть продолжение основной непрерывной тра-

диции, и ее постоянное видоизменение, обогащение.

Классицисты мертвы, ибо перетряхивают в своем си-

те пустоту: классики уже испекли свой хлеб из пере-

молотых зерен. Новаторы сеют неперемолотые зерна,

а не надеются на остатки муки в закромах классики.

Новаторы по наследному праву вонзают свои моло-

дые клыки в хлеб классики, и этот хлеб становится

их силой. Какая разница, как написано произведение—

прерывистой, захлебывающейся шершавой фразой или

фразой скрупулезной, чисто отфугованной. Важно од-

но: чтобы перед нами предстала действительность и

та мысль о действительности, которую несет автор.

В лексике романа Саррот есть магическая скрупулез-

ность прерывистости. Хотя писательница и не рисует

внешнего портрета героя, перед нами его точнейший

психологический портрет. Мы видим перед собой мо-

рально расплывшегося человека, жалко хватающего-

ся за какую-то древнюю статуэтку. Когда кончаются

внутренние ценности, хватаются за ценности внешние.

Это не от любви к искусству, как тщетно пытается

убедить всех, и себя самого в том числе, герой, а вер-

нее, антигерой романа. Это от любви к себе, которая

268

1 сегда есть признак комплекса неполноценности. Лю-

бовь к себе, доходящая до трагикомической или до

трагической пародии. Подлинная ценность каменной

зверюги уже не интересует владельца, и он готов пре-

дать даже свою веру в ее подлинность, лишь бы не

упасть в глазах какого-нибудь другого сноба, лишь

бы возвыситься в насмешливых глазах своих детей.

Роман Натали Саррот – причудливое современное

ответвление старинной тургеневской темы «отцов и

детей». Писательница как бы избегает прямой соци-

альности, но ее проникновение внутрь крепости сно-

бизма носит социально-беспощадный характер, хотя

иногда ей откровенно жалко своего героя. Впрочем,

глубокий психологизм всегда есть глубокая социаль-

ность. Главное в герое Саррот – его страх. Любовь

к себе – это от страха ненависти к себе. Герой —

человек неглупый и знает, что ему есть за что себя

презирать. Любовь к каменной зверюге, к музейным

сокровищам – это тоже от страха ничего и никого

не любить. Любовь к детям – от страха их ненавис-

ти. Заигрывание с молодым поколением – это судо-

рожное цепляние за него. Но уже поздно. Может быть,

в конце концов они станут такими же, как отец, по-

забыв свой юношеский максимализм. Но своего от-

ца они уже не будут любить, даже если станут его

подобием. Они не будут его любить хотя бы потому,

что он старался их сделать такими же, как он сам.

Они не будут его любить потому, что их тоже не

будут любить их собственные дети: они станут не-

навидеть в собственных детях бывших себя и в са-

мих себя вариацию своего отца.

Ему, кстати, не так уж важно, любят ли они его

на самом деле. Но ему важно, чтобы они не смея-

лись над ним. Больше всего он боится их смеха.

Этот смех – крушение всего его салонного фанфа-

ронства. Невинный смех кажется ему жестоким,

ехидным. Но чем больше он корчится, как от ожо-

гов, от смеха собственных детей, чем больше он бо-

рется с ним, тем более этот смех становится менее