Текст книги "Прожорливое время"

Автор книги: Эндрю Джеймс Хартли

Э. Дж. Хартли
«Прожорливое время»

Посвящается Биллу, Джиму и всем учителям, коллегам и студентам, сформировавшим мою любовь к Шекспиру

Посвящается моим жене и сыну, а также памяти Иры Ярмоленко (1988–2008): «Надеюсь, что, когда ты возродишься вновь, родишься ты снежинкой…»

 
Что любовь? Не за горами,
Не за лесом и полями,
Здесь она – лови!
Если медлишь – проиграешь.
Поцелуй мой потеряешь:
Не теряй, лови!
 

У. Шекспир. Двенадцатая ночь (Перевод А. Кронеберга)

Часть I

 
Коль и вода с землей, гранит и медь
Подвержены все смерти неизбежной,
Как в битве с нею сможет уцелеть
Твоя краса, цветок бессильный, нежный?
Дыхание медовое весны
Как выдержит разящих дней осаду,
Когда и сталь и скалы сметены
Злым Временем, не знающим пощады?
Тревожно мне! Как Красоты алмаз
От Времени упрятать покушенья?
Кто бег его удержит хоть на час
Иль воспретит сокровищ расхищенье?
Никто! Но я лишь чудом сохранил
Твой образ в черноте моих чернил.
 

У. Шекспир. Сонет 65 (Перевод А. Финкеля)

Глава 1

Томас Найт застыл, положив одну руку на кофейник, а другую протянув к крану над мойкой. На улице все еще царила темнота, и свет на кухне должен был показывать лишь зеленую бахрому тиса во дворе, но там возникло что-то еще. У самого окна. Томас не мог сказать точно, то ли мелькнуло отражение в кофеварке, то ли он и вправду заметил краем глаза, но понял, что там появилось нечто странное, такое, чего не должно быть.

Он постоял неподвижно секунды три-четыре, словно ожидая, не придет ли неизвестность в движение, сознавая, что ничего не произойдет. Ему придется обернуться и посмотреть. Пока что это было лишь впечатление от красок, которых не должно было быть там, бледный овал, тронутый желтым и красным, резкий на фоне темноты двора позади. Но когда он на него посмотрит, тот приобретет форму и содержание. Томас не хотел на него глядеть.

Он обернулся очень медленно. Пусть неожиданности для него не было, но сама суть увиденного едва не заставила Найта вскрикнуть. К стеклу прижималось женское лицо.

Глаза неизвестной были широко раскрыты, пристально смотрели на Томаса, но он не махнул рукой, прогоняя ее прочь, не пригрозил вызвать полицию. Они оказались слишком неподвижными и отсутствующими, не видели его.

Томас предположил, что женщина стояла у окна, однако в ее позе сквозила какая-то неуклюжесть, и на стекле остался легкий подтек – чего? Пота? Косметики? Женщина совершенно не двигалась, и Найт неохотно сделал маленький шаг к окну, в глубине души надеясь, что фигура окажется манекеном, добытым в магазине и поставленным здесь кем-то из его самых бойких учеников в ознаменование окончания учебного года.

Но женщина была настоящая. Томас сделал еще два осторожных шага.

Отражение в стекле было черным повсюду, за исключением лица, прижатого к окну, освещенного светом на кухне, поэтому казалось, что оно парило в подвешенном состоянии, словно воздушный шарик. Найт прикинул, что женщине где-то под шестьдесят. Ее бледная кожа, только-только тронутая старческими пятнами, выглядела ухоженной. На ней была умело наложенная косметика, губы чуть краснее естественного цвета, что ей шло, а зубы сверкали невероятной белизной. Но внимание Томаса привлекли в первую очередь глаза женщины. Широко раскрытые, они застыли с выражением, которое можно было принять за удивление.

Или за ужас.

Один глаз был мутно-грязного зеленого цвета, другой – неприятно-фиолетовый.

Поставив кофейник, Томас снял с настенного телефонного аппарата трубку, по-прежнему не отрывая взгляда от неподвижного лица, прижатого к стеклу, но не стал набирать номер. Сначала нужно выйти на улицу и убедиться наверняка.

На кухне было два окна, одно выходило на юг, на задний двор, другое, у которого стояла женщина, смотрело на восток. Томас вышел в предрассветную прохладу, кутаясь в махровый халат, и зашлепал босиком по холодной дорожке. От фасада дома женщину не было видно, и только когда Найт обошел вокруг темного пятна тиса, растущего в углу, и свернул на узкую дорожку между домом и густой живой изгородью на соседнем участке, он ее разглядел. Нельзя сказать, что женщина стояла. Она оказалась выше ростом, чем предполагал Томас, и сейчас буквально висела на одной из усыпанных золотыми блестками аукуб, растущих вдоль погруженной в тень стены. Единственным источником света было резкое и плоское сияние окна кухни, придававшее лицу женщины неестественную яркость при взгляде из помещения. Но на улице свет лишь чуть окрашивал зеленью и золотом края аукубы. Был виден лишь силуэт головы, остальное тело терялось в темноте.

Томас медленно приблизился к ней, ожидая увидеть какое-нибудь движение, все, что угодно, что перевело бы нелепую фантасмагорию утра в нечто более прозаическое. По-прежнему оставалась вероятность того, что это просто какая-то помешанная старуха, которая выбрала его дом по причинам, известным ей одной, и сейчас она уйдет, бормоча себе под нос что-то нечленораздельное.

– Прошу прощения, – сказал Томас.

Женщина ничего не ответила, даже не пошевелилась. Он положил руку ей на плечо и тут все понял. Почувствовав липкую холодную влагу на плече пожилой дамы, погруженном в тень, он отпрянул назад.

Слишком поздно. От его прикосновения женщина сместилась. Упав на землю, она перекатилась на живот. Свет с кухни выхватил жуткую вмятину у нее на затылке и кровь, пропитавшую одежду на спине, подобно плащу.

Глава 2

Томас уже опоздал на работу на два часа, но полиция все еще была здесь. Он рассказал во всех подробностях о своей зловещей утренней находке, однако не мог сообщить ничего существенного. Нет, он никогда раньше не видел эту женщину. Она лежит сейчас не там, где Найт ее обнаружил. Дама упала, когда он к ней прикоснулся. Томас сожалеет о том, что оставил свои следы на месте преступления, но он не знал, что женщина мертва…

Найт повторил это дважды, сначала полицейскому в форме, который отнесся к нему как к недоумку, умышленно мешающему расследованию, затем женщине-следователю в штатском по фамилии Полински, показавшейся ему излишне деятельной. Он заключил, что полиция понятия не имеет, кто эта мертвая женщина.

– Ни сумочки, ни кредитных карточек, ни документов, – сказала Полински. – Характер раны позволяет предположить разбойное нападение.

– Характер раны? – спросил Томас, пугаясь собственного любопытства, но в то же время стараясь показать, что он не имеет никакого отношения к случившемуся.

Найт был крупным широкоплечим мужчиной шести футов трех дюймов роста. Человек, не знающий его близко, мог предположить, что он обладает грубой физической силой. От Томаса не укрылось, что полицейские украдкой окидывают его оценивающими взглядами, хотя он и подозревал, что некоторые из них уже знают, кто он такой.

– Похоже, женщину ударили сзади обломком кирпича. Мы обнаружили его в зарослях и уже отправили в лабораторию.

Томас пристыженно промолчал.

Его продержали еще сорок пять минут и наконец сказали, что он может идти. Вернувшись за своими вещами, Найт обнаружил, что у него трясутся руки. Он взглянул на себя в зеркало. Его лицо было мертвенно-бледным. Ощутив внезапный приступ тошноты, Томас бросился в ванную, но когда добежал туда, все стихло. Он посидел минут пять на краю ванны, затем выпил залпом стакан ледяной воды и почувствовал, что ему стало лучше.

Найт оделся, чтобы идти на работу, ощущая тишину дома теперь, когда все ушли. Он поймал себя на том, как же странно завязывать галстук в середине дня. Ему захотелось позвонить в Японию своей жене Куми, просто чтобы услышать ее голос, пока окружающий мир не станет хоть чуточку нормальнее. Неважно, что она скажет. Достаточно было уже одного того, что они снова разговаривали друг с другом.

Скрипящие ходики в прихожей пробили одиннадцать. Томас еще раз почистил зубы, провел ладонью по покрытому щетиной подбородку и решил побриться. Он сам не мог сказать почему, но ему казалось важным отправиться в школу, имея собранный и профессиональный вид, что никак не вязалось с его внутренним состоянием.

«Быть может, если все остальные решат, что это самый обычный день, то так оно и будет», – подумал Найт.

Но день не был обычным, и не только из-за трупа за окном. В утреннем хаосе Томас начисто забыл о том, что уроки отменены, школа закрыта в связи с церемонией, посвященной памяти Уильямса. Он вспомнил об этом только тогда, когда свернул на пустую стоянку перед Ивенстоунской средней школой.

Выругавшись, Томас развернулся и поехал в методистскую церковь Хемингуэя в Чикаго, где Бен Уильямс когда-то работал добровольцем на раздаче бесплатного супа беднякам. Служба уже закончилась, и люди группками выходили из церкви. Найт сидел в машине и слушал радио. Он увидел много знакомых ребят, в том числе тех, кто окончил школу лет пять-шесть назад, в основном чернокожих. Неужели прошло уже столько времени с тех пор, как Уильямс больше не учился у него? В это трудно поверить, но так бывает всегда. Томасу исполнилось тридцать восемь, он преподавал в этой школе уже больше десяти лет. Бену Уильямсу было двадцать три – толковый, вдумчивый паренек, пользующийся уважением окружающих, подающий местной бейсбольной команды «Уайлдкитс». Он пошел служить в Национальную гвардию только потому, что это помогало оплачивать обучение в колледже. После командировки в Ирак парень собирался стать учителем, как Томас. Неделю назад пришло сообщение, что Уильямс убит. Подробностей Найт не знал.

Томас преподавал английский язык и литературу в классе, где учился Уильямс. Он забыл, что они проходили в том году. «Юлия Цезаря»? Как только всплыло это название, Найт вспомнил, что так оно и было. Уильямс деятельно занимался постановкой нескольких сцен из пьесы. Воспоминания нахлынули так мощно, что Томас не поверил, как он смог запамятовать постановку, а также обаятельного паренька, бывшего душой всего этого. Уильямс играл Марка Антония. Найт смутно припомнил, что ребята поставили сцену убийства и ее последствия, может быть, даже дошли до прощальных речей. В памяти у него отчетливо запечатлелось только то, как Бен Уильямс обращался к одноклассникам, игравшим римских граждан:

 
Друзья, сограждане, внемлите мне.
Не восхвалять я Цезаря пришел,
А хоронить. Ведь зло переживает
Людей, добро же погребают с ними.
Пусть с Цезарем так будет. Честный Брут
Сказал, что Цезарь был властолюбив.
Коль это правда, это тяжкий грех,
За это Цезарь тяжко поплатился.
Здесь с разрешенья Брута и других,—
А Брут ведь благородный человек,
И те, другие, тоже благородны,—
Над прахом Цезаря я речь держу. [1]1
  Перевод М. Зенкевича. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]
 

Томас был удивлен тем, как хорошо он помнил эти строки, но почти забыл мальчишку, благодаря которому они врезались ему в память.

Двадцать три года. Если бы Найт просто прочитал об этом в газете, не знал бы Уильямса, то прощальная служба вызвала бы гневную тираду об ужасах войны, но сейчас он не испытывал гнева. Было только чувство утраты, бренности бытия. Томас начал было оформлять мысли о растраченном впустую потенциале Уильямса, но тотчас же отбросил их, как штампы. Он хотел ощутить более прочную связь со своим бывшим учеником, но не мог ухватиться ни за что, кроме того монолога из «Цезаря», чтобы сделать образ мальчишки осязаемым. Найт думал об Уильямсе, но чувствовал непосильную тяжесть собственных тридцати восьми лет. В двадцать три года он преподавал в Японии, еще не поступил в аспирантуру, но уже познакомился с Куми, больше того, влюбился в нее. Двадцать три.

«Странно, что такая значительная часть того, чем ты являешься, складывается так рано», – подумал Томас.

Он вспомнил все: запах в своей квартире в Японии, ощущение от велосипеда, на котором катался каждый день, восторженное предчувствие встреч с Куми. Это было очень давно, но Томас прочувствовал все так остро, что улыбнулся, словно по-прежнему жил в том времени, его не выгнали из школы, он не разошелся с женой и не обнаружил труп за окном своей кухни. Найт посмотрел на свои руки, лежащие на рулевом колесе. Они были большими, сильными. Но кожа на них стала грубее, чем была когда-то, не такой гладкой. Оглянувшись на церковь, Томас прикинул, не похожа ли смерть бывшего ученика на утрату собственного ребенка.

«Поразительно, как много всего ты о себе сочиняешь», – подумал он, а вслух произнес:

– Такова природа зверя.

«А кто у нас „зверь“?»

Наверное, жизнь.

Томас сидел, мысленно прокручивая все, что смог накопать в памяти о Бене Уильямсе, и смотрел на ребят, которые рассаживались по машинам и желтым школьным автобусам, в то время как бывшие одноклассники Бена Уильямса трепали друг друга по плечу, пожимали руки и давали слово держать связь.

Глава 3

К вечеру утренний кошмар уже казался ему чем-то бесконечно далеким, и Томас, возвратившись домой, ничуть не удивился, никого там не застав. Единственным свидетельством расследования было обилие желтой ленты, предназначенной не пускать зевак туда, где лежал труп, и полицейская машина в конце квартала. Двое копов в форме ходили из дома в дом. Томас уже почти забыл о случившемся, задвинул все на задворки сознания и старался ни о чем не вспоминать. Но вот он вернулся, и все снова стало реальностью. Проходя по дорожке к входной двери, Найт ощутил, как к нему возвращается былая тошнота.

Войдя в дом, он выпил стакан воды, снял трубку, набрал шестнадцатизначный номер и стал ждать.

– Привет, Том, – сказала Куми.

– Ты больше не говоришь «моси-моси», – улыбнулся он.

– Только не тебе. Ты единственный, кто звонит в такой поздний час.

– Как Токио? – спросил Найт, чувствуя, как звуки голоса Куми спускают натянутую у него внутри пружину подобно горячей ванне.

– Знаешь, как обычно. Государственный департамент хочет привлечь меня к решению вопросов интеллектуальной собственности с Китаем, а я в этом ровным счетом ничего не смыслю.

– Начальство понимает, что ты владеешь японским языком, а не китайским?

– Да.

– В таком случае почему именно ты?

– Понятия не имею. Считается, что я умею общаться с людьми.

– Господи, да начальство тебя совсем не знает.

– Никто не знает меня так, как ты, Том, – сказала Куми, как всегда насмешливая. – По крайней мере, некоторые мои стороны видишь только ты.

– Хотелось бы надеяться.

– Я имела в виду совсем другое. У тебя образ мышления…

– Студента-первокурсника?

– Пожалуй, – согласилась Куми. – Ты не староват для этого?

– Возможно. Но иногда мне кажется, что по-настоящему я знал тебя только тогда, когда мне было двадцать.

Ему покаталось, что он услышал, как Куми вздохнула Несколько лет они были в ссоре, причем яростной, а теперь, по крайней мере, снова разговаривали друг с другом. Быть может, между ними сохранялось нечто большее, но говорить об этом со всей уверенностью было трудно. Все это время они оставались мужем и женой хотя бы формально.

– Как твои занятия? – спросил Томас.

Куми решила, что, поскольку ей придется пожить в Японии, можно будет заодно и прикоснуться к культурному наследию. Она записалась на курсы по трем предметам: карате, традиционная японская кухня и икебана. Именно искусство расставлять цветы отправилось к черту первым.

– Эти женщины сводили меня с ума, – объяснила тогда Куми. – Все должно быть именно так. Сделать это можно только одним способом. Они втыкают в горшок две бамбуковые палочки и цветок камелии, а ведут себя при этом так, словно обезвреживают боеголовку тактической ядерной ракеты. Они смотрели на меня и говорили: «Это неправильно». Неужели? Речь шла о расстановке цветов! Я вынуждена была бросить все, пока никого не убила.

Этот разговор велся две недели назад.

– Не знаю, как долго еще продержится карате, – сказала Куми сейчас. – Тренеры говорят, что я слишком агрессивная и не могу сосредоточиться.

Томас фыркнул.

– Смейся-смейся, учитель английского языка, – обиделась Куми. – Вот я вернусь и надаю тебе по шее.

– Когда? – тотчас же спросил Найт.

– Когда научусь закручивать суши. Это у меня получается лучше. Дзен-буддизм гораздо понятнее, когда ты готовишь булочки с рисом и водорослями, не получая при этом ногой по голове. Сам прикинь.

– Послушай, у меня кое-что случилось, и мне нужно поговорить с тобой.

Он рассказал о мертвой женщине. Куми задавала правильные вопросы до тех пор, пока у него не закончились ответы, после чего наступила тишина. Тогда Томас рассказал о поминальной службе по Бену Уильямсу.

– Что-то не припомню, чтобы ты упоминал о нем, – заметила Куми.

Это было сказано без критики, но Томас ощетинился:

– Ты со мной тогда не разговаривала, забыла?

– Нужны двое, чтобы… Не знаю, – сказала она. – Кажется, в пословице говорится про танго.

– Верно, – вынужден был признать Томас.

– Извини, Том, но я не смогу приехать в Штаты прямо сейчас.

– Понимаю, – произнес Найт, радуясь тому, что Куми хотя бы задумалась над такой возможностью. – Я сам не могу сказать, что подействовало на меня сильнее, убийство или поминальная служба. Бедняге Бену было столько же лет, сколько мне, когда мы с тобой познакомились.

– Вот как?

– Тут уж задумаешься, правда? – сказал он, и гулкая пустота этой фразы заставила его добавить что-нибудь еще: – Я имел в виду, тут начинаешь понимать, как у тебя мало времени, как нужно стараться…

– Жить сегодняшним днем?

– Да, что-то в таком духе.

– Том, у тебя все в порядке?

– Да. Извини. Просто на меня, наверное… накатила меланхолия. Мне тридцать восемь лет, Куми, понимаешь? Тридцать восемь. Значит, я уже прошел половину пути.

– Какого именно?

– Жизненного, – сказал он. – Я имею в виду, если взять в расчет среднюю продолжительность жизни. Больше половины, если со мной что-то случится…

– Да, очень жизнерадостная тема, – заметила Куми.

– Извини.

– Я сожалею, что меня нет рядом, Том, но прежде ты не хотел, чтобы я вернулась.

– Не совсем верно, – поправил ее Томас. – Хотел, но сам этого не понимал.

Куми рассмеялась, и он поспешил развить свое преимущество:

– Итак, о каком сроке идет речь? Полгода? Год?

– Том, не знаю, – сказала Куми, и в ее голосе снова прозвучала осторожность, нежелание связываться с ним. – Сейчас я не могу об этом думать. Проект, которым я занимаюсь, начинает приносить какие-то ощутимые результаты. Я жалуюсь насчет своей работы, но это частица меня. Между нами, чаще всего я выполняю ее совсем неплохо и люблю. Дай я разберусь со всем, и тогда мы поговорим. Обещаю.

– Через неделю?

– Две. Может быть, три.

– Хорошо.

– Вот и отлично, – сказала Куми, рассмеялась и сделала короткий шумный выдох, выпустивший напряжение у нее из груди.

Звук оказался настолько знакомым, что Томас буквально увидел его и понял, что он означает. Это было облегчение, радостное и благодарное, и Найт почувствовал, что Куми задолго до его звонка собиралась с духом, чтобы сказать ему, что пока не приедет, еще не готова даже обсуждать это.

– Хорошо, – повторил он, гадая, когда в следующий раз увидит ее и почему все эти телефонные разговоры заставляют его чувствовать себя участником телевизионного шоу, досрочно выбывшим из борьбы, уносящим домой утешительный приз, который у него уже есть или никогда не был ему нужен. – Я просто хочу, чтобы ты приехала.

– Постараюсь, – сказала Куми. – Обещаю.

Глава 4

Когда зазвонил телефон, Томас возился в заваленной книгами кладовке, которую он в шутку именовал своей библиотекой. Весь год Найт, словно одержимый, читан романы. Даже после нескольких часов проверки тетрадей он уютно устраивался в уголке со стаканчиком чего-нибудь крепкого и книгой и сидел до тех пор, пока у него не начинали слипаться глаза. Томас медленно переворачивал страницы, мысленно взвешивал каждую фразу, независимо от того, насколько примитивным был жанр, и всегда дочитывал книгу до конца, какой бы плохой она ни была, даже если на это уходили недели. По его прикидкам, каждая третья оказывалась лишь пустой тратой времени. Как правило, он предсказывал это после первых нескольких страниц – точно так же Найт после первого абзаца определял, какую оценку поставит за сочинение своему ученику, – но не мог ее бросить. Кладя на пол стопку девственно новых книг в мягкой обложке, Томас подумал, что этим своим недостатком он втайне гордится.

– Как у вас дела, мистер Найт? – спросил незнакомый голос.

– Замечательно, – осторожно произнес Томас. – Кто это?

– Дэвид Эсколм. Наверное, вы меня забыли.

– Вовсе нет, Дэвид, – скачал Томас, поймав себя на том, что вплоть до этого звонка он действительно не вспоминал об этом человеке.

Дэвид Эсколм учился у него, но когда? Лет десять назад? Что-то в этом роде. Определенно, до Бена Уильямса. В отличие от парня, убитого в Ираке, Эсколм был некрасивым прыщавым подростком, совершенно неспортивным, не имеющим друзей. Он чуточку чересчур заботился о своем же собственном благе. Они с Томасом говорили о музыке, о том, что называлось альтернативным роком, и о его различных предвестниках, от гранжа до более старых, причудливых групп вроде «XTC», которые трудно отнести к какому-либо направлению. Именно Эсколм познакомил Найта с некоторыми из этих групп и подарил альбом «XTC», когда окончил школу. Томас до сих пор время от времени прокручивал его.

Словно прочитав его мысли, Эсколм спросил:

– Вы по-прежнему слушаете музыку?

– Иногда, – признался Найт. – Если честно, я несколько отошел от этого. До сих пор ставлю то, что слушал, еще когда вы у меня учились.

– И читаете Шерлока Холмса? Это ведь вы познакомили меня с ним, помните?

Томас не помнил. Он уже несколько лет не брал в руки Конан Дойла.

Эсколм не стал дожидаться его ответа и процитировал, неумело подражая британскому акценту:

– «Вы видите, но не замечаете!» Потрясающая вещь. Вы смотрели телевизионную постановку с Джереми Бреттом? Фантастика!

– Да, снято неплохо, – согласился Томас.

Для него явилось огромной неожиданностью услышать голос Эсколма после стольких лет. Тут было что-то странное. За торопливыми объяснениями этого типа относительно того, как он решил разыскать своего бывшего школьного учителя английского языка, за дружеской болтовней о годах, прошедших со времени последней встречи, стояло что-то расчетливое. Казалось, Эсколм проговаривает заранее подготовленный текст, не со скучающей отрешенностью специалиста по телефонному маркетингу, а с деланой небрежностью, словно актер, который старается выдать за экспромт то, что заучено наизусть.

– Вы знати Бена Уильямса? – спросил Томас.

– Нет, – ответил Эсколм. – Прочитал о нем на прошлой неделе. Поминальная служба была сегодня, так?

– Да.

– Круто ему досталось.

Это неуместное замечание вывело Томаса из себя, он решил поскорее завершить разговор и поинтересовался:

– Дэвид, вы хотели поговорить со мной о чем-то определенном?

– Что ж, это самое смешное. – Голос, доходивший, судя по всему, по сотовому телефону, был проникнут весельем, как будто речь действительно шла о чем-то смешном, но только Томас в это не поверил. – На самом деле я просто не знал, к кому еще обратиться. Понимаю, прошло много лет. Мы потеряли друг друга из виду, но я хочу знать: кто еще из моих знакомых читает Шекспира?

Томас нахмурился и переспросил:

– Шекспира?

– Да, – подтвердил Эсколм. – Мне нужна кое-какая помощь по этой теме.

Он чуть ли не хихикнул над явной абсурдностью своей просьбы, и у Найта мелькнула мысль, не разыгрывают ли с ним какую-нибудь шутку. Быть может, их там целая группа, только что с поминальной службы, сгрудились вокруг телефона и стараются не взорваться от смеха, разыгрывая своего бывшего учителя…

– Несомненно, Дэвид, среди ваших знакомых есть и другие, кто также читает Шекспира, – заметил Томас.

– Возможно, – согласился Эсколм, даже не пытаясь увиливать. – Но вы ведь писали по нему докторскую диссертацию, правильно? Я этого не забыл. Вот почему вы были таким хорошим учителем.

Томас усмехнулся этой непоследовательности.

– Я ее так и не закончил. Все это было давным-давно. Почему бы вам не переговорить с кем-нибудь с кафедры английского языка?.. Я запамятовал, что вы окончили.

– Бостонский университет! – ответил Эсколм, на мгновение искренний в своем удивлении. – Вы же сами помогали мне в него поступить, помните?

– Конечно, – пробормотал Томас.

Бостонский университет, его альма-матер, откуда он в конце концов сбежал, чтобы преподавать в средней школе, дома, в Чикаго, стараясь отгородиться от причитаний своих преподавателей о растраченном таланте, как поступил и со своим трещавшим по всем швам браком.

«Все это было так давно…»

Почва под его браком перестала колебаться. На какое-то время. Мысленно вернувшись к разговору с Куми, Томас рассеянно подумал, когда же они снова увидятся.

– Так или иначе, но я не очень-то подружился там хоть с кем-то, – говорил тем временем Эсколм.

– А как насчет Рэндолла Дагенхарта? – спросил Найт. – Он по-прежнему работает в университете?

– Кажется, да, – чересчур поспешно подтвердил Эсколм. – Дагенхарт у нас преподавал, но это был общий курс. Мои работы он не проверял. Так что я в конце концов проводил больше времени на театральном факультете. Но вам я, конечно же, доверяю.

В его голосе снова прозвучала нервозность. Томасу это не понравилось.

– Спасибо, но… – начал было он.

– Я говорю совершенно серьезно, – перебил его Эсколм. – Это очень важно.

После чего он вставил кое-какие автобиографические сведения, доказывая свою правоту. Рассказ о том, что Дэвид защитил диссертацию по английской литературе, затем работал в маленьком, но разборчивом агентстве, откуда его пригласили в издательскую компанию, крупнейшую в стране, удивил Томаса только тем, что в очередной раз, как это всегда бывает в подобных разговорах, дал понять, сколько же времени утекло незаметно. Томас ничего не понимал в издательском мире, но слышал о литературном агентстве «Вернон Фредерикс», пусть даже только о его киноотделении, сотрудников которого регулярно благодарили на церемониях вручения премии «Оскар».

– Не понимаю, какое это отношение имеет к Шекспиру, – сказал Томас. – Да и ко мне, если честно.

– Мистер Найт, уверяю, ни с чем подобным вам еще не доводилось сталкиваться. Честное слово. Я хочу, чтобы это были вы.

Томас помолчал, потом спросил:

– Что вы от меня хотите?

– Мне надо показать вам кое-что. Я остановился в гостинице «Дрейк». Номер триста четыре.

Найту вдруг стало не по себе, причем так, что не передать словами. У него возникло желание сказать, что он провел жуткий, изматывающий день, разбираясь с последствиями того, что утром обнаружил труп, прислоненный к окну его кухни, но от одной только мысли о том, что придется рассказывать об этом, ему захотелось поскорее все забыть.

Чуть помедлив, Томас просто спросил:

– Когда?